Кони на флаге (джен)

Южный прибрежный город со смешным названием Вешейна, казалось, не спал никогда. Утро здесь начиналось очень рано, иногда ещё до рассвета, когда местные рыбаки отправлялись на промысел, а заканчивалось уже далеко за полночь, когда подвыпившие гуляки добирались до своих домов. И порой не проходило и часа с тех пор, как за этими пьяными господами захлопывались двери, когда рыбаки вновь покидали свои дома, отправляясь в море. И всё повторялось снова и снова. День ото дня.

Вешейна был шумный, многолюдный и красивый город. А ещё — яркий, словно само местное солнце, и пёстрый, словно наряды местных женщин. Резные деревянные балконы украшали почти каждый дом, и казалось во всём городе не было двух одинаковых. А домов в Вешейне было много... Чаще — двухэтажные, выкрашенные в какой-нибудь яркий цвет, пусть на окраинах города попадались и блёклые одноэтажные домики, в которых, кажется, жили бедняки. Вдоль почти каждой улицы — даже тех, где жили вешейнцы победнее — росли фруктовые деревья, и запах спелых фруктов наполнял тягучий густой воздух. Со всех сторон в Вешейне лилась музыка, а если не было музыки то непременно слышались или весёлые восклики лотошниц, или стук копыт лошадей, или пьяные разговоры, или голоса местных сплетниц.

Колину Озгону, что жил в Вешейне уже почти четыре месяца, в целом, здесь нравилось. В Вешейне было тепло, даже жарко, очень солнечно, и совсем не приходилось задумываться о пропитании. Архиепископ, конечно, заставлял Колина побегать с множеством поручений, но, так как прислуживать теперь приходилось одному лишь архиепископу, общее количество поручений было приблизительно равным тому, что приходилось выполнять в монастыре.

В основном, поручения были несложными. Сходить на рынок за провизией, чтобы подготовить трапезу, сбегать в порт, чтобы зачем-то купить то табака, которого архиепископ не курил и не жевал, то ещё какой безделицы, вернуться в их с архиепископом жилище и приготовить поесть, а ближе к вечеру зашить прореху на чулках, сутане или мантии, тайком снести записку такой-то барышне, затем — другую записку другой барышне, после — третью записку какой-то замужней даме и убедиться, что барышни и замужняя дамы собираются нагрянуть к архиепископу в разные дни, после чего непременно купить вина (и, как уяснил Колин спустя первые же пару дней жизни с архиепископом в Вешейне — обязательно припрятать часть бутылок на утро, ибо рано утром хозяин трактира вино никому не продавал, а архиепископу требовалось некоторое лечение после вечерних возлияний)...

Чуть сложнее, чем выполнять все эти поручения, было учиться грамоте — по той причине, что архиепископ бывал весьма несдержан во время обучения Колина (особенно в тех случаях, когда какой-нибудь заковыристый слог никак не мог толком отложиться в его голове) и частенько начинал швырять в него всё, что только могло попасть ему под руку.

Колин уяснил это со второго их урока, и с тех пор в комнате, где архиепископ занимался с ним чтением и письмом, из твёрдых предметов были лишь стол, два стула, книга и чернильница, так как без этих вещей обойтись было слишком сложно. Впрочем, чернильницу Колин, прекрасно помнящий о том, как чернила не любят отстирываться с ткани и смываться со лба и щёк, старался держать со своей стороны, подальше от рук архиепископа. Всё остальное же убранство комнатки для составляли всевозможные подушки и покрывала, вполне вписывающиеся в интерьеры Вешейны, но не способные нанести Колину слишком большого урона.

Вообще, с архиепископом Колину было хорошо. Поесть почти всегда удавалось досыта (исключением были лишь дни в дороге от одного до другого города), поспать — подольше, да и одевался Колин теперь дороже, чем даже самые зажиточные фермеры в его родной деревне. А ещё рядом с архиепископом нередко бывало весело. Управившись со всеми делами, Колин приходил в их дом, устраивался поудобнее и, если архиепископ был в настроении, слушал всевозможные истории...

Архиепископ легко находил где-то деньги на жизнь — и столь же легко с ними расставался. Так что, в какой-то момент Колин, которого архиепископская беспечность несколько напрягала, решил, что часть монет вполне можно откладывать, чтобы, в случае непредвиденных расходов, на руках всегда была некоторая сумма, достаточная для того, чтобы жить пристойно. О своей идее — как и о сумме, которую вполне реально было откладывать каждую неделю — Колин тут же сообщил, на что архиепископ равнодушно взмахнул рукой и разрешил поступать с отложенными монетами так, как считает нужным.

Так в руках Колина оказались ещё и деньги, что порой было весьма удобно.

Иногда — с периодичностью примерно раз в месяц — Колину приходили письма. Их присылала через сестру архиепископа одиннадцатилетняя Рози, младшая из сестёр Колина, которой удивительно легко удалось привыкнуть к новой жизни в доме своей покровительницы. Выяснилось, что Рози за вот уже почти девять месяцев разлуки со старшим братом почти ничего не стоило научиться делать реверансы и поклоны, читать, писать (пусть пока и весьма коряво, но всё же куда лучше, чем удавалось это Колину) и ездить в дамском седле. Нравились ей и красивые платья, и любезный учитель танцев, и старая монахиня, приставленная к девочкам для обучения их хорошим манерам... Мари, которой ещё не исполнилось четырнадцати, кажется, была не столь рада переезду, даже не смотря на хорошую еду два-три раза в день и красивые платья, которых ей дома не хватало. Восьмилетний Саймон и вовсе, судя по письмам Рози — очень сильно скучал по дому и по Колину.

Пожалуй, ухудшевшееся настроение малыша Саймона было единственным, о чём Колин, отправившись вслед за неугомонным архиепископом, жалел.

Колин ведь должен был отвечать за своих младших сестёр и брата. И пусть он не клялся в этом торжественно на могиле отца, как иногда поступали герои в книжках, что архиепископ заставлял Колина читать и пересказывать, Колин всегда чувствовал свою ответственность и за маленького Саймона, что с самого рождения был лишён материнской ласки, а в шесть лет потерял и отца, и за вертлявую Рози, и за пугливую Мари. И то, что Саймон, кажется, чувствовал себя брошенным, заставляло Колина стыдиться собственных маленьких радостей жизни рядом с архиепископом.

Что касалось всего остального, то Колин был скорее доволен своей новой жизнью. Утро его начиналось ближе к девяти часам утра — неслыханная роскошь для деревенского мальчишки или даже для семинариста из монастыря. Приблизительно в то же время просыпался архиепископ и самым капризным тоном требовал себе вина, воды, кофию и желательно всего сразу...

И тогда Колин поднимался со своей кровати, приносил архиепископу припрятанную с вечера бутылку вина и шёл на кухню варить ту противную горькую жижу, называемую кофием, которую сам Колин терпеть не мог. К моменту, когда напиток был более-менее готов, архиепископ обычно уже успевал в какой-то степени справиться со своей головной болью и пребывал в весьма приятном расположении духа — настолько, что с ним уже почти можно было разговаривать.

Выпив кофию, архиепископ одевался и отправлялся в гостиную писать кому-то письма, читать привезённые с собой книги (книг было больше, чем мог прочитать Колин, но недостаточно, чтобы архиепископу их количество казалось удовлетворительным), раскладывать пасьянсы или же играть в шахматы (обычно — сам с собой, ибо Колин был не слишком хорошим партнёром в этом деле), а сам Колин шёл на рынок, в порт и ко всевозможным лавочникам, пока на улице не успело ещё стать слишком жарко.

За то время, что Колин пропадал на рынке, к архиепископу нередко уже успевал кто-нибудь зайти. Иногда то были дамы, иногда — мужчины разных возрастов и разной степени благосостояния. С некоторыми архиепископ беседовал подолгу, с некоторыми — едва обменивался парой фраз, некоторые казались Колину заслуживающими всяческого доверия, а некоторых он лично и на порог бы не пустил, была бы на то его воля. Но воли на то Колина никто не спрашивал, и он предусмотрительно помалкивал.

Вообще, Колин обычно не позволял себе разглядывать гостей сколько-нибудь пристально — ибо, как обронил однажды архиепископ, большинство людей, являвшихся сюда, не любили, когда их разглядывали и вообще замечали их присутствие — и шёл на кухню. Во-первых, на кухне Колина ждали важные дела — например, следовало почистить рыбу, что составляла основу местного рациона, отварить или пожарить её, потушить раздобытые на рынке овощи или сварить кашу из купленной на том же рынке крупы, покормить головой и хвостом разделанной рыбы прибившегося к Колину бывшего уличного кота... Во-вторых, на кухне Колину, открывшему в себе гораздо больше любопытства, чем было позволено сколько-нибудь воспитанному молодому человеку, было прекрасно слышно все разговоры архиепископа с гостями.

Когда гости уходили, а обед оказывался съеден, архиепископ принимался мучить Колина уроками, что казались просто бесконечными. И в итоге, наверное час или два Колин учился находить смысл в бессмысленных древних романах и поэмах, спрягать какие-то существительные, склонять какие-то глаголы, пытался запомнить какие-то бесконечные правила, которые совершенно не желали откладываться в его глупой голове, пытался учиться счёту на примере кораблей и их мачт и флагов, которые Колин видел сегодня в порту...

В какой-то момент архиепископу это действо надоедало, он вскакивал, пару раз быстрым шагом пересекал комнату туда и обратно, разражался гневной тирадой, запускал в Колина подушкой (пытаясь попасть либо по спине, либо по заднице) и посылал его относить всевозможные записки, покупать вино и по всяким тому подобным мелочам.

Вечером, поужинав остатками обеда и усевшись в кресле с бокалом вина, архиепископ обычно бывал весьма словоохотлив, и принимался рассказывать Колину всевозможные истории из своей жизни — начиная днями в родовом поместье рядом с отцом, матерью, сестрой и братьями и долгими зимними вечерами в семинарии (где архиепископ и познакомился с одним из своих лучших друзей, Винсенто, ставшим впоследствии настоятелем монастыря, где Колин в свою очередь некоторое время был трудником) и заканчивая своими злоключениями в столице Неймарры, что окончились смещением с должности и поездкой в дальний-дальний монастырь.

Иногда Колин, уставший и вдоволь набегавшийся за весь день, засыпал прямо сидя на полу в ногах архиепископа. Но утром просыпался всегда в своей кровати, разутый и накрытый одеялом.

Сегодняшнее утро началось как обычно — недовольный голос архиепископа, поиск заветной бутылки, варка кофия и поручения на рынке и в порту.

Сегодня в порту надлежало снова купить табак — удовольствие весьма дорогое, на взгляд Колина, особенно учитывая то, что архиепископ обычно дарил табак кому-нибудь из своих несносных утренних гостей. Колин бродил между кораблей и интересовался чуть ли не у каждого встречного, не завезли ли нужной гадости, когда наткнулся взглядом на странный флаг на нескольких кораблях — на жёлтом фоне, перечёркнутом красным крестом, гарцевали две лошади, белая и вороная. Колин засмотрелся на флаг, и даже не сразу заметил, что корабли эти были крупнее, что пушек на них было на два ряда больше, чем на всех остальных, и что один из мужчин, стоявших на палубе, подозрительно напоминал внешне архиепископа, разве что был словно шире в плечах.

От удивления и необъяснимого беспокойства Колин едва не забыл про табак. Да и домой он возвращался весьма растерянный и отчего-то взволнованный, словно увиденное сегодня в порту было чем-то важным. Колину хотелось поскорее рассказать архиепископу о кораблях, о странном флаге и о мужчине, что был так похож на самого архиепископа.

Дорогу до дома Колин преодолел почти бегом, не обращая внимание на удивлённые взгляды знавших его лотошниц. Сердце Колина колотилось так сильно, что, казалось, лишь чудом не покинуло его тело.

Дома Колин, к своей досаде, обнаружил, что у архиепископа вновь были гости. Два мужчины, один из которых был совсем старик, сгорбленный и убелённый сединой, а волосы второго были столь чудовищно рыжие, что Колину тут же ужасно захотелось дотронуться до них, чтобы убедиться, что такие волосы могут быть настоящими. И всё же, Колин, памятуя о своих обязанностях, не стал прерывать разговора архиепископа с гостями ни известиями о странных флагах на недавно прибывших в Вешейну кораблях, ни своими глупыми мыслями о чудовищно рыжих волосах гостя.

Вместо этого он прошмыгнул на кухню — постаравшись сделать это так тихо, насколько вообще был способен. На кухне уже околачивался серый кот, порядком раздобревший за четыре месяца общения с Колином. Кот, заметив Колина, радостно замурчал, стараясь сохранять при этом важный вид. Колин поставил корзинку с продуктами на стол и огладил кота по упитанным серым бокам. Кот замурчал громче.

Разговор архиепископа с гостями в этот раз было плохо слышно. То ли говорили гости тише, чем обычно, то ли кот мурлыкал громче, то ли Колин, не вполне пришёл в себя от долгого бега. Но о вспыльчивом драконьем всаднике, что прибыл недавно в царство Майноул, расположенное где-то далеко за морем, Колин услышал.

В драконов Колин не то чтобы совсем не верил — их вместе со всадниками изображали на фресках в монастыре, и настоятель, отец Винсенто, однажды прочёл длиннющую проповедь о святом Илесиасе, который лет пятьсот назад сумел убедить драконьего всадника не нападать на святую обитель. И всё же, в Неймарре драконов не водилось уже многие века (если и водились когда-то прежде), и Колин, только слышавший сказки о них и читавший под присмотром архиепископа древние романы, не мог относиться к этим легендарным чудовищам сколько-нибудь серьёзно. Колин даже не был уверен, что хотя бы один дракон мог дожить до настоящих времён. Быть может, во времена святого Илесиаса и существовали эти древние твари, но теперь, когда почти у каждой армии были пушки и ружья, драконы были лишь сказкой, в которые мог верить лишь кто-то вроде малыша Саймона.

Колин усмехнулся, задумавшись о драконах, и бросил коту на пол рыбную голову. Тот схватил угощение и утащил куда-то под лавку. И чего архиепископ слушал этих странных мужчин?.. Не мог же он всерьёз верить в эти сказки?

Колин нашинковал капусту, нарезал морковь, перцы и помидоры и отправил их на сковородку, а порезанную на небольшие куски рыбу — в кастрюлю. И, присев на скамейку рядом со смежной с гостиной стеной, стал ждать. И слушать, конечно. Дребезжащий старческий голос поведал архиепископу, что драконий всадник (будь он проклят на веки вечные) занял бывший вольный город Каунтен где-то с год назад, из-за чего торговля несчастного старика пошла прахом, а он сам, человек уважаемый и в преклонных летах, едва сумел унести ноги. Архиепископ в ответ говорил что-то сочувственное, но Колин толком не расслышал, что именно. Третий голос, вмешавшись в разговор, пожелал драконьему всаднику чумы ил сифилиса и поведал о своих недавних злоключениях после побега из Майноула. Тон архиепископа вновь был сочувственным.

Дальше Колин слушал не слишком внимательно — он был больше занят тем, чтобы овощи на сковородке не слишком подгорели, рыба была вытащена из кастрюли и перемещена на сковородку вовремя, ибо архиепископ не слишком любил, если еда оказывалась переваренной. Кот вертелся у Колина в ногах, вероятно, намекая на то, что не успел толком наесться, и потому получил один кусочек варёной рыбки... А потом хлопнула входная дверь. Колин в это время как раз раскладывал еду на тарелки.

Наступало время обеда. Колин, водрузив на поднос две тарелки, один бокал, одну глинянную кружку с водой, две вилки и один нож (архиепископ предпочитал есть ножом и вилкой, тогда как Колин мог заставить себя взять из этих приборов лишь вилку, которой вполне удобно было разламывать рыбу на более мелкие куски) и закрыв сковородку крышкой (иначе хитрый серый кот вполне мог поддаться искушению и полакомиться готовой рыбкой), шагнул в гостиную.

— Снова подслушивали, юноша? — лениво поинтересовался архиепископ, растянувшись на кушетка и закинув босые ноги на подлокотник.

Его туфли, расшитые золотыми и серебряными нитями, валялись перед кушеткой, а на столе стояли любимые архиепископом шахматы. Колин заметил, что в этот раз один из чёрных коней — а архиепископ, похоже, играл в этот раз чёрными — стоял почти в середине доски, неподалёку от него находился чёрный офицер, и оба они, казалось, загнали в угол белого короля...

— Я просто чистил рыбу на кухне, — пожал плечами Колин, впрочем, не смущаясь.

Он поставил поднос на стол — он, к счастью, был крупнее того крохотного столика, которым архиепископ пользовался для игры в шахматы в монастыре — и выложил обе тарелки и прочие приборы. Затем Колин сбегал к своему вчерашнему тайнику, достал оттуда оставшуюся бутылку с вином и, вернувшись в гостиную, налил вина в бокал архиепископа. К тому моменту, как Колин вернулся, архиепископ уже не лежал, а сидел на кушетке.

Стесняться из-за подслушивания было бессмысленно. Архиепископу, как выяснилось уже в первые дни после их с Колином отбытия из монастыря, даже нравилось излишнее любопытство Колина. Он позволял Колину подслушивать, подсматривать, а иногда даже учил жульничать в карточных играх, которых оказалось больше, чем Колин когда-либо мог себе представить — и даже порой хвалил за удачные попытки схитрить, идя вразрез с учениями отца Винсенто и родного отца Колина.

— Подслушивайте, подслушивайте, — усмехнулся архиепископ, взяв в руки столовые приборы, — вам оно полезно. И что вы смотрите на меня, словно за вами сегодня гнались все черти преисподней, и случилось это из-за меня?

Колин, спохватившись, принялся сбивчиво рассказывать об огромных хорошо вооружённых кораблях под странным флагом, о мужчине, весьма похожем на архиепископа. Архиепископ улыбался, слушая Колина, и с каждым мгновением будто всё больше забавлялся услышанным, но всё же не перебивал.

— Помните, вы однажды сказали, что из всех шахматных фигур я напоминаю вам коня? — поинтересовался архиепископ, когда Колин окончил свой рассказ и потянулся к кружке с водой. — Так вот, хочу заметить, что вы бываете весьма проницательны, юноша. Тот флаг, что вы видели сегодня, и из-за которого так взволновались — герб моей семьи. И видели вы, надо полагать, моего младшего брата Джованни. Что ж... Могу сказать вам — это, что называется, судьба!..

Архиепископ приступил к трапезе с большим аппетитом, чего давно с ним не случалось — кажется, с самого прибытия в Вешейну архиепископ клевал еду, словно птичка, зато поддавался возлияниям почти без меры. Колин, напротив, вяло ковырялся в своей тарелке, чего с ним никогда прежде не бывало.

— Видите ли, юноша, мне очень надо поскорее добраться до Майноула, — пояснил архиепископ, отложив столовые приборы и потянувшись к бокалу с вином, — а для этого просто необходимо оказаться на другом берегу моря. Иначе все мои усилия на протяжении последних девяти месяцев могут оказаться бессмысленными. И то, что Джованни, кажется, в Вешейне, может сильно мне помочь.

Колин подковырнул вилкой кусочек рыбы и отправил её в рот. Из головы Колина не шли мысли о драконьем всаднике из Каунтена, что теперь прибыл в Майноул. Если стоило верить старинным легендам о драконах и проповедям отца Винсенто (а не верить проповедям отца Винсенто у Колина не было причины), драконы были огромными огнедышащими чудовищами, способными, подчинившись слову своего всадника, испепелять в считанные минуты целые города и армии. И, пусть Колин не был до конца уверен, что драконы в настоящее время всё ещё существовали, он не мог до конца отделаться от мыслей, насколько встреча с подобными существами могла быть опасной.

— Вы не боитесь драконьего всадника? — едва слышно поинтересовался Колин. — Те двое господ сказали, что едва унесли от него ноги.

— Те милые господа, юноша, промышляют работорговлей, а потому не стоит так уж их жалеть, — усмехнулся архиепископ, вставая из-за стола и вытирая руки о принесённую вместе с бутылкой вина льняную салфетку. — А я, видите ли, немного знаком с драконьим всадником из Майноула, а потому самую малость осведомлён о его взглядах относительно рабства.

Архиепископ неторопливо обошёл освещённую солнцем комнату, словно впервые разглядывая её. Колин всё ещё сидел за столом и молча наблюдал за перемещениями своего покровителя.

Работорговля была плохим делом, Колин знал это. Очень плохим. Колин и сам однажды видел шрамы на руках брата Доминика, что был беглым рабом, скрывшимся в стенах обители. Брат Доминик обмолвился тогда, что его родной брат погиб в путешествии морем, и только хитрость и отчаяние помогли самому брату Доминику удрать от работорговцев в одном из южных городов Неймарры.

— Его называют Братоубийцей из Палдайна, но судя по нраву и темпераменту, я бы скорее посчитал его кратхонцем, нежели палдайнцем, — продолжил архиепископ, вновь заваливаясь на кушетку. — Я знаю, что он бывает вспыльчив и безжалостен к тем, кого считает врагами, но кое-какие понятия о справедливости и благородстве у него имеются. Как и дракон. Кажется, крупнейший из ныне существующих.

Колин сидел тихо, словно мышка, и слушал архиепископа с открытым ртом. Мысль о том, что драконы всё же до сих пор реальны, будоражила воображение!.. На монастырских фресках они казались огромными по отношению к фигурам людей, а в жизни (как говорили мальчишки семинаристы, не видевшие ни одного дракона) были ещё крупнее, чем их изображали художники. Колину до смерти хотелось увидеть хотя бы одного! И в то же время мысль о драконах пугала его больше, чем он позволял себе в этом признаться.

— Вероятно, я задолжал вам кое-какие объяснения, милое моё дитя, — вздохнул архиепископ, потянувшись к шахматной доске и схватив фигурку коня.

Колин не знал, желает ли услышать объяснения, но всё же на всякий случай кивнул. Жизнь с архиепископом в эти девять месяцев, повлияла на него вполне благотворно, и Колин это понимал. За это время он вытянулся вверх на целых пять дюймов, научился читать, писать (пусть не слишком грамотно и разборчиво), прочёл книг больше, чем ему грозило за всю его жизнь. К тому же, оказавшись под покровительством сестры архиепископа, научились читать и писать Мари, Рози и Саймон, над которыми больше не висела угроза голодной смерти.

Объяснения были, пожалуй, излишни — слишком уж благодарным за предоставленные возможности чувствовал себя Колин. И всё же узнать, в чём именно было дело, хотелось невыносимо!..

— Понимаете ли, юноша, нынешняя неймаррская династия близка к падению, — архиепископ усмехнулся и повертел чёрного коня в своих тонких пальцах. — Она всё равно скоро окажется вне игры. Может быть, завтра, может быть — через десять или даже пятьдесят лет. Об этом не принято говорить, но многие это понимают.

Колин на всякий случай кивнул, хотя ничего в этих объяснениях не понимал. Они лишь больше его путали. В династиях, королях и пророчествах Колин не понимал ровным счётом ничего — как и в драконах, бывших и настоящих. Он, в конце концов, был всего лишь сельский мальчишка-сирота, годный лишь на роль слуги. Далёкий от политики и её сложностей.

— Наш доблестный граф Эдгар Вудвард несколько лет назад поднял восстание, которое так бесславно провалилось, — архиепископ вновь крутанул в пальцах шахматную фигурку. — Но он смотрел в прошлое, в сторону старой династии, свергнутой лет триста назад. В сторону Роберта Каонинга, потомка древних неймаррских королей. Но, понимаете ли, сейчас Каонинги ничуть не лучше Таймельнов. Потому Вудвард и проиграл, и, надо сказать, его поражение было предрешено с самого начала. Но я сейчас могу поставить в этой игре на Марка Лерэа, человека нового, решительного и сильного, который способен будет дать Неймарре шанс, которого ещё лет сто не предвидится. Я могу поставить на будущее Неймарры и могу выиграть.

Архиепископ замолчал и вновь сел на кушетке. Он смотрел на Колина очень серьёзно, словно от Колина отныне зависело что-то неимоверно важное. Архиепископ всё ещё вертел фигурку коня в своих пальцах, и Колин то и дело возвращался к ней взглядом, словно приворожённый.

Осознание важности планов архиепископа навалилось на Колина, словно тяжёлый груз. Колину становилось не по себе от грандиозности этих планов. И было страшно от мысли, что грозило им всем, если архиепископ ошибался. При том, неважно было даже то, где именно могла скрываться ошибка — в личности драконьего всадника Марка Лерэа или же в том, каковы у него были шансы на победу.

— Вы сделаете то, что я попрошу, юноша? — поинтересовался архиепископ, и Колин, не раздумывая, кивнул. — Возьмите этого коня сейчас и возвращайтесь в порт. Найдите способ передать его в руки моему брату Джованни Кастеллано. И скажите, что я приду в порт завтра на рассвете, если он отдаст вам взамен белого.

Колин нахмурился. Эти действия казались ему странными, а сам план встречи с Джованни — не слишком надёжным. Колин даже не был уверен, что на одном из тех кораблей, которые он сегодня видел, был именно Джованни. На сердце с каждым мгновением становилось всё более неспокойно.

— А если не будет никакого белого коня? — спросил Колин, неуверенно сжимая в руке деревянную фигурку. — Что, если на корабле не ваш брат, а кто-то другой, просто похожий на него?

— Прежде всего, вы скажете, что Джуллиано Кастеллано, блудный сын и для церкви, и для герцога, жаждет прощения и милости со стороны своего отца, — ответил архиепископ и накрыл руку Колина своей. — Если на корабле окажется Джованни, как я на то надеюсь, он всё поймёт и даст мне знак. Если же там окажется кто-то другой — ни вам, ни мне ничего грозить не будет.