А.М.А. (джен)

Евгения — она настоятельно просила не обращаться к ней по отчеству — заходила в мою палату ровно в шестнадцать сорок пять, аккуратно записывала сведения чётким округлым почерком, отчего я сделала вывод, что тяготы выбранной профессии ещё не успели сказаться на её уверенной руке.

— Как чувствуете себя, Анна Матвеевна?

Я неопределённо качнула головой, она сурово на меня воззрилась. Красивый типаж, выразительный: смоляные брови, твёрдый взгляд — такой заметишь издалека.

В тот день она пришла не одна, а в сопровождении посетителя — Бори, моего давнего коллеги и друга. Евгения уже хотела было удалиться, но он с неизменной учтивостью и способностью заболтать самого чёрта принялся смущать юную практикантку.

— А что, таких молоденьких уже берут врачевать?

— Мне двадцать четыре.

А Евгения молодец, по крайней мере, стыдно мне было за своего бестолкового друга, а не за её дерзкие ответы. Борис поинтересовался, нравится ли ей работа — “я ещё на практике”, нормально ли кормят в столовой — “ношу из дома ланч-бокс”, не донимает ли её такая невыносимая пациентка, имея в виду меня.

— Профессиональная тайна и, простите, мне надо заниматься делами.

Борис окончательно развеселился:

— А давно вы, барышня, бывали в театре?

Она удивлённо оглянулась.

— Давно — с классом нас водили… на что-то. А ещё мой знакомый, будущий нейрохирург, пригласил как-то посмотреть экспериментальный спектакль.

— И как эксперимент?

— На один раз.

— Представляете, Евгения, а мы с Анной Матвеевной вместе проработали в театре много-много лет.

— Кем работали?

— Я — известным шалопаем. А вот Анна Матвеевна у нас отвечала за продажу билетов.

Я улыбнулась. Евгения коротко кивнула, видимо, отдав мне почётную роль билетёрши из неведомой ей Советской действительности, и резво направилась по своим важным делам.

“Ты теперь у нас отвечаешь за продажу билетов” — такую реплику мне шутливо бросали коллеги в конце восьмидесятых. А первым её произнес Георгий Аркадьевич, когда я робко предложила: может, не мне играть Раневскую в “Вишнёвом саде”?

— Ишь какая! Часы надеть не забыла? Сверь-ка, в какое время живём. Если твоего имени не будет на афише, спектакль и меня не переживёт. А мне точно недолго осталось.

Ему оставалось пятнадцать лет. В тот момент я этого не знала, и на короткое мгновение пожелала, чтобы судьба была не слишком благосклонна к моему любимому режиссёру.

На Раневкую я согласилась, хотя с большей охотой сыграла бы в дневном спектакле Фрекен Бок. Конечно, против “Вишневого сада” я ничего не имела — пьеса замечательная и именно благодаря ей случилось важнейшее поворотное событие моей жизни.

* * *

— Трагедия!!! Катастрофа!!!

Георгий Аркадьевич был чрезвычайно уравновешенным человеком ровно до того момента, когда ситуация не выходила из-под его контроля. Момент этот заставал нас — особенно самых молодых и зелёных — врасплох и заставлял смотреть на него покорными глазами, желательно не дыша.

— Что же случилось, Георгий Аркадьевич?

Подал голос Василий Валентинович — но он заслуженный артист, ему и его Фирсу бояться нечего.

— Темская. Сообщила только что — ребёнка ждет, в театре берёт паузу. Только утвердили “Аню”, как ей пришёл конец.

Мой, тогда ещё не столь любимый, но уже глубокоуважаемый режиссёр даже не нашёл в себе сил достать сигарету.

— Вот это да!

— Молодец!

— Надо поздравить!

— Букет отправим?

— Ну, это уж когда родится…

— А дочка у неё будет красавицей.

— А если мальчик?

— Главное, чтобы не в отца.

— Фу, как некрасиво…

— А с “Аней” как быть?

Мгновение прошло, Георгий Аркадьевич достал сигарету.

— Репетируем.

За первые пятнадцать минут я произнесла аж одну реплику. Потом подошла очередь второй, но на ней мы застряли ещё на полчаса: то у Шарлотты переход от радости к печали и обратно выполнялся “не плавно, а перескоками”, то у Епиходова паузы слишком стремительны. И вот, наконец, обращённый ко мне вопрос:

— Я желаю побеспокоить вас, Авдотья Фёдоровна, на пару слов.

— Говорите.

Слово моё, единственное и долгожданное, вылетело с чрезмерным для Дуняши благородным трепетом.

Георгий Аркадьевич развернулся, подошёл ближе, обхватил крупной ладонью свой небритый подбородок и торжественно спросил:

— Аня, а знаешь что? “Аню” знаешь?

Я обомлела.

— Ясно. Иди подучи сцену приезда, посмотрю на тебя сегодня — там видно будет. Раз Темской так уж не терпится создавать ячейку общества, будем выкручиваться…

Я ушла за кулисы на ватных ногах. Возобновившиеся голоса зазвучали словно из-за водной толщи, разделившей меня с тем, что я оставила.

И получилось. Первые репетиции я пребывала словно во сне, пока Георгий Аркадьевич не вернул меня на землю своими бесценными замечаниями, указаниями, идеями и верой, что мы всё делаем правильно. Я настолько погрузилась в анализ каждой реплики, каждого акцента, вздоха, паузы, поворота головы, что на переживания времени не оставалось.

Лишь однажды я позволила нервам выйти наружу. Георгий Аркадьевич признался, что уже какое-то время присматривал для меня более значимую роль. Я, прекрасно понимая, почему была в списке после Темской, нашла в себе решимость спросить:

— Полагаете, для Ани я достаточно красива?

— Это уже как сыграешь.

И сыграла. С тех пор второстепенные роли доставались мне только тогда, когда нужен был кто-то, по выражению Георгия Аркадьевича, “с перцем в характере”. Путь от дочери Раневской до матери был пройден, и ещё тридцать лет сверху.

* * *

На следующий день Мариша приехала, чтобы забрать меня домой — слава богу, врачи отпустили. Я чувствовала, что ей нравилось мною распоряжаться.

— Очки твои вот здесь… Мама, ты слушаешь? Искать же будешь.

Я ответила вздохом. За последние две недели я укрепилась в мысли, какую уйму слов способны заменить вздохи: “ох да, чувствую себя неважно”, “ну когда вы уже замолчите”, “доктор, если бы я понимала хоть слово из того, что вы говорите”, “Евгения, глядя на вас, я понимаю, что ни одно поколение не будет потеряно”.

Главврач, конечно, пришёл меня провожать, даже преподнёс букет.

— Будьте здоровы, дорогая Анна Матвеевна, хотел бы вас ещё повидать, но все же пожелаю, чтобы вы к нам больше не заглядывали.

Этот седовласый господин уж точно бывал в театре. А мне там впредь — не быть.

Ровно две недели назад я почувствовала себя неважно. Марина в тот день навещала меня и рвалась остаться на ночь, чтобы присмотреть за моим состоянием, но я прогнала её домой. Как бы я ни любила своих близких, по вечерам хотелось окунуться в своё свободное одиночество. Всю жизнь вокруг меня роился вихрь из невероятных личностей, но теперь, когда усталость — мой самый верный спутник, я всё чаще желала покоя.

Как я могла забыть, что отдельных желаний следует бояться.

Когда за Мариной захлопнулась дверь, мне стало очень не по себе. Присев в кресло под колпаком торшера, я принялась листать очередной сценарий — их по-прежнему в надежде присылают — но текст плыл и таял.

Решив себя не мучать, я встала, прошлась к окну и приоткрыла форточку — холодно, приятно. По телу пробежала дрожь, и окно пришлось закрыть, а на плечи накинуть платок.

Пока я пыталась его разыскать в сумраке комнаты, наткнулась взглядом на старый фотоснимок, сделанный после спектакля по Шиллеру. Это была даже не премьера, так, рядовое представление, но кто определяет, что “рядовой” спектакль вдруг становится таким необыкновенным?

В тот давний день я с самого утра знала, что вечер обещает стать особенным: проснёшься, как в тумане, чтобы потом очнуться лишь в момент распахнутого занавеса. Вздохнешь — чтобы заговорить. Зрителей, казалось, собралось в два раза больше, чем вмещает зал, и свет горел ярче, и голоса разносились пронзительнее.

И что осталось? Одна чёрно-белая фотография и щемящие отголоски в сердце. Тот, кто сказал “ars longa, vita brevis”⁽¹⁾, вероятно, никогда не был в театре.

Я заприметила рядом уголок другого снимка — потянула за него и расплылась в улыбке.

Когда мне стукнуло семьдесят, я взялась за двухчасовой моноспектакль. Марина была в ужасе:

— Мама, как же ты это выдержишь? Может, хватит?

— Что хватит? Жить хватит?!

И вот она — фотография после премьеры: я сижу на стуле с букетом в руках, Мариша обнимает меня и светится, как начищенный пятак. За минуту до кадра она сказала мне, что ничего прекраснее в жизни не видела, что я герой, что мне вообще всё по зубам.

Я повернулась и потянулась к снимку с предпоследнего спектакля. После семидесяти я каждый последующий спектакль называла “предпоследним”. Страшно это — думать, что в последний раз я впервые разглаживаю страницы сценария, медленно пробую на вкус каждую реплику, делаю пометки карандашом, которые потом не всегда могу разобрать, окунаюсь в изнуряющие и дающие силы жить репетиции, оголяюсь и перерождаюсь под светом софитов. Нет, не может это быть в последний раз — твержу себе, утопая в аплодисментах перед закрытием занавеса.

А хуже мне всё-таки стало. Вернувшись шаркающей походкой в постель, я ворочалась, ненадолго проваливаясь в давящую дрёму, голова была тяжёлой, руки онемели, язык во рту словно набух и перестал двигаться.

Я, кажется, поступила очень глупо, что прогнала Марину. Представив, что она мне скажет завтра, когда узнает, в каком состоянии я пребывала без её ведома, я потянулась к телефону. Не помню, как сумела её набрать, помню, что это было долго:

— Да?

— А-а-а..

Я уже и забыла, что хотела ей сказать.

— Мамуль, всё в порядке? Ох, говорила же, нельзя мне уезжать…

— А-м-м-а…

А могу ли я сказать?

— Что? Не понимаю тебя, я выезжаю.

— А-а-м. Ма-ана… Маина.

* * *

Как оказалось, страшен не инсульт, а то, что с ним приходит.

Я лежала в палате и ощущала себя безвольной куклой. Марина, добившись, наконец, посещения, смотрела на доктора, доктор смотрел на меня, я смотрела в окно.

— Афферентная моторная афазия. Нарушен моторный компонент речи: слова не связываются с артикуляцией. Увы, подобное расстройство — нередкое последствие лакунарного инфаркта.

— И что теперь? — спросила Марина хриплым голосом.

— Комплексная реабилитация.

— Но она же нас понимает? — спросила моя дорогая дочурка, почти не шевеля губами, потом поймала мой взгляд и стыдливо опустила глаза.

— Явных когнитивных нарушений диагностика не выявила. Стадия вам досталась не самая тяжёлая.

Ха.

На вопрос: голова болит — отвечала “мэ”. Продолжите: один, два, три — “т… ле, ать” — доктор, может, хватит? Куда там. Закройте глаза, откройте рот, надуйте щёки — чёрта с два. Укажите на слоги: “ба”, “па” — текст плясал, как после рюмки. А вот картинки по рассказанной истории выбрала верно, значит крыша съехала не окончательно.

— Теперь о реабилитации, — буднично продолжал доктор. — Обычно она занимает от шести месяцев.

Шести месяцев!

— И до?

По выражению лица Марины было видно, что она пытается засунуть куда подальше мысль о надвигающемся материнском наследстве.

— Обычно до двух лет.

Вот и всё: финита ля комедия. Мне захотелось завыть, и я открыла рот:

— Сколько же вам стукнуло, Розовая Мама? ⁽²⁾

Слова эти, сухие и горькие, сорвались с моих онемевших губ сами, без малейшего усердия, как срывает ветром предпоследний осенний лист.

Я, как только поняла, что произошло, вздрогнула, Марина ахнула, доктор окинул меня профессиональным взглядом поверх очков.

— Марина Николаевна, вам знакомы эти слова?

— Конечно, — тонким голосом сказала она, разглядывая меня, словно я была сделана из хрусталя. — Это реплика из её спектакля.

Доктор кивнул, аккуратно присел рядом со мной и спросил, как бы между прочим, как спрашивает партнёр, когда на сцене забываешь текст:

— Сколько же вам стукнуло, Розовая Мама?

— Можешь ли ты запомнить число из тринадцати цифр, дружочек мой Оскар? — ответила я с неприкрытой печалью.

Марина закрыла лицо руками. Доктор вновь поднялся.

— При средней степени афазии пациенты нередко спонтанно произносят хорошо заученные слова: напевают “с днём рождения тебя” или песенки из рекламы. Один пациент, водитель автобуса, называл “следующие станции”, а учительница литературы отвечала строчками из “Онегина”.

Выбирала бы я — взяла б Людоедку. Попробовала выплюнуть хоть какое “хамите”, но ничего не вышло.

* * *

Хвала Всевышнему, в больнице я не задержалась. Состояние у меня было стабильное, поэтому через две недели меня отпустили домой. Реабилитация подразумевала свидания с логопедом, а также мир и покой — дорвалась.

Марина осталась со мной под предлогом, что хотела самостоятельно запасти меня едой на несколько дней, но я знала, что ей просто было страшно упускать меня из виду. Так я и сидела в кресле безмолвной тенью, пока с кухни раздавалось постукивание ножа и шипение сковороды.

Хлопок двери, шлепок сумки.

— Это я!

Раздался голос-звоночек из прихожей.

— Александра! Ты же говорила, что будешь целый день заниматься!

— Ну я позанималась, но как не навестить бабулю.

Алечка подошла и прижалась своей нежной щёчкой к моим морщинам.

— Опять хочешь отхватить пересдачу? — Марина заглянула в зал.

— Ну ма, одна за три года! Будешь мне до пенсии припоминать?

Конечно, будет, на что ещё материнская любовь.

Марина покачала головой и возвратилась на кухню ставить чайник. Алечка с ногами забралась в кресло по соседству, положила свой острый подбородок на ладошки и ласково спросила:

— Как ты?

Я склонила голову и ответила ей, чем могла. Она вздохнула. Мы помолчали, но с Алечкой молчать было не в тягость.

Марина вскоре вошла в комнату с чаем и печеньем.

— Ох, мама, я не спросила, ты хочешь чего? Может, проголодалась?

Я махнула рукой.

— Ну ты говори, если что — врач же проверил, ты можешь. Ничего, мы разберём как-нибудь.

Я покачала головой и стыдливо опустила глаза, вспомнив моего первого педагога по сценической речи:

— Айдингер! Анна! Прибери уже свои шипящие! Самостоятельно тренировалась? По глазам вижу, что недостаточно. В следующий раз тебя слушаем отдельно!

Я попробовала поставить язык именно в то положение, где ему полагалось находиться при отработке упражнения “шушшу-шошшо-шашша”, но он, разваренный пельмень, не послушался.

Марина вздохнула и заявила:

— Я отпросилась с работы.

— На сегодня? — Аля макнула печеньку в свой чай, и Марина поморщилась.

— Нет, взяла неоплачиваемый отпуск на неделю.

Мы с Алей переглянулись.

— Но ма, ты же так хотела заниматься этим проектом! В ресторан нас повела, когда всё утвердили.

— Ничего, там работёнки на месяцы, мне хватит с головой. Тем более я захватила чертежи, займусь на досуге.

Меж её бровей пролегла морщинка, которая теперь почти никогда не сходила бесследно. Необычно видеть морщины на лице своей дочери, но какие они красивые, волевые, было в них благородство, которое наполняло моё сердце гордостью.

Как много лет прошло с того дня, когда Марина поняла, что по моим следам она ступать не хочет. В третьем классе её выбрали играть Мальвину — сколько было радости, сколько восторга: из всех девочек именно она станет самой красивой и самой важной на сцене. С каким рвением она репетировала, с какими серьёзными глазами внимала каждому моему совету, как блестяще выступила. А после представления её учительница подошла к нам и сказала:

— Мариночка, какая же ты умничка! Но это и не удивительно — с такой-то мамой. Благодарю вас, Анна Матвеевна за билеты, мы с мужем в восхищении и восторге от вашей Макбет.

Потом мы шли домой, держа друг друга за руку, огибая лужи и шелестя листвой. Марина долго молчала, а потом спросила:

— Мам, как думаешь, ей эта твоя Макбет понравилась больше моей Мальвины?

После этого на вопрос, пойдёт ли она в театральный, Марина говорила твёрдое “нет”. В пятом классе сама записалась в художественную школу, успешно там отучилась без родительского участия, сама нашла преподавателя, который помог ей поступить в архитектурный, окончила его с красным дипломом и вот уже почти тридцать лет преуспевает в деле, которое выбрала сама. Она даже не сообщала нам о своих решениях — мы и так всё видели.

Когда же Алечка в детском саду с треском провалила стихотворение на утреннике, потому что кашель и чихи от зрителей раздавались громче её дрожащего голоса, зато из всех детей она рисовала самые красивые берёзки и домики — Марина была страшно рада. Ничего не говорила — но я и так всё видела.

Я тоже радовалась за Алечку. Возможно, она была не столь технична, как её мать, в чём-то ей требовалось больше времени, но с каким отречением она предавалась работе, как много мысли и чувства вкладывала в каждую детальку. Артистическая натура найдёт выход в любом мастерстве и непременно украсит жизнь тем, кто её окружает.

Я предавалась своим мыслям, Марина болтала с Алечкой о пустяках, пока та поедала печенье.

— Надо мне идти котлеты готовить.

Я закатила глаза. И кто будет это всё есть?

— И кто будет это всё есть?

Аля закатила глаза.

— Вот ты завтра приходи с чертежами и учебниками, заодно котлеты поешь.

— Ну ма, какие учебники, ноутбук возьму — и хватит. А котлеты — это хорошо.

— И чертежи! — отозвалась Марина уже с кухни.

Аля бросила на меня нервный взгляд, потом поднялась на цыпочки, прошла к двери, осторожно её прикрыла, присела поближе и взяла меня за руку.

— Ох, бабуля, мне так надо с тобой поговорить — не представляешь! — Меж бровей моей внучки пролегла морщинка. — Правда тебе и самой сейчас непросто! А я со своим…

Я сжала её ладонь. Алечка сползла к моим ногам и прижалась лбом к коленям. По её тихому сопению я знала, что она сдерживает слёзы — этой нежной девочке плакать напоказ почему-то всегда было стыдно.

Она подняла взгляд, в котором сквозь пелену туманной неопределённости пробивался ясный луч.

— Бабушка, ты только не сердись, но я решила, что брошу учёбу.

Правда?

Я погладила её по руке, и Аля отвернулась.

— Это не моё и мне не нужно. Но страшно представить, что скажет мама.

Я осторожно коснулась её подбородка и заставила встретить мой взгляд.

— Поклянись только, что не скажешь ей! Я сама… Когда-нибудь…

Ради тебя, моё сокровище, я покушусь и не на такие грехи. Но если ты сейчас всерьёз, несладко тебе придётся. Хотя если я однажды поклялась Марине, что не стану говорить её отцу, что на отдых в Ялту она ездила вовсе не с подругой, мне уже ничего не страшно.

Я погладила Алю по голове.

“Ты б эту клятву взять назад хотела?”

“Да, для того, чтоб дать её опять”.

— Мне не подвластно то, чем я владею.

Моя любовь без дна, а доброта —

Как ширь морская. Чем я больше трачу,

Тем становлюсь безбрежней и богаче.⁽³⁾

Аля сперва открыла рот, потом протянула “о-о-о”, нахмурилась — наверняка пыталась вспомнить, откуда эти строки — затем поднялась и кончиком пальца смахнула слезинку у моего глаза. Такую драгоценную слезинку.

* * *

Свидание с логопедом было назначено на среду.

Вот так проработаешь профессиональным говоруном с шестьдесят лет, а потом начинаешь с начала. Нет, доктор оказалась очень даже симпатичной, сразу видно, профессию выбрала правильно: терпения в ней было немерено — хоть развешивай и продавай. Я бы взяла два пакетика для себя и полкило для Марины.

Зато у меня получилось несколько раз открыть и закрыть рот по собственному желанию — уже прогресс, а ещё доктор похвалила мои потуги в мимической гимнастике и наказала выполнять упражнения каждый день. Почему-то меня это страшно злило. Сколько сил и времени я отдала, чтобы стать тем, кем я являлась, чтобы потом всё ушло в одно жестокое мгновение.

Конечно, работа моя, как бы я её ни любила, далеко не всегда подавалась с сахаром. И времени ни на что не хватало, и отказывать приходилось, и отказываться, про оклад я вообще молчу. Но даже в самых неприглядных ролях я старалась найти то, что могла с чистой совестью передать зрителю.

Мне вспомнился эпизод, который до сих пор коробит мою артистической натуру: мы планировали ставить “Дни Турбиных”, но дело было в конце шестидесятых, и было велено заменить. И если бы на что угодно…

— За главу колхоза отдуваться будет Айдингер, — сообщил мне Георгий Аркадьевич поверх понурых голов своей труппы.

Я резко выпрямилась и вскинула правую руку, как дерзкая первоклашка.

— А можно я буду играть сумасшедшую старуху, которая спёрла корову и заблудилась в лесу?

— Размечталась. Старух ещё успеешь, а пока молодая и звонкая, сыграешь нам товарища Морозову. Голосина твой пригодится — эта баба всех своих пилит за шаг влево, шаг вправо.

Я картинно рухнула со стула, прижав руку ко лбу. Георгий Аркадьевич как ни в чём не бывало продолжал осчастливливать моих коллег, которые решили, что дурной пример — очень даже ничего, и каждый после врученной роли оказывался на полу. Георгий Аркадьевич поблагодарил нас за содействие уборщицам и оперативный сбор пыли, после чего удалился в свой кабинет. Мы все знали, что он больше всех мечтал упасть и завыть, но приходилось держаться.

— Аня, — раздался голос Гришки из-под соседнего стула, — ты в курсе, что там по сюжету есть музыкальный номер, где мы будем танцевать с граблями?

— Молчи, ничего не говори.

* * *

Гришка непременно должен был зайти с визитом, хотя я просила Марину, чтобы все оставили меня в покое.

— Но мам, дядя Гриша же!

Всё такой же широкоплечий, но уже без волнистой шевелюры. Седые густые брови, и улыбка, от которой у меня в своё время слегка подкашивались коленки.

— Аня! Никакие напасти тебя не испортят. Прекрасно выглядишь.

Он вручил мне букет, которым я хотела огреть его по затылку за наглую ложь. Но чтобы дотянуться — пришлось бы подняться. Я демонстративно уставилась в сторону.

— Мамуль, давай поставлю в вазу. Спасибо, дядь Гриша! — Марина посмотрела на меня с укоризной и отобрала букет.

Гришка уселся на диван, закинул ногу за ногу, побарабанил пальцами по подлокотнику, промычал несвязную мелодию себе в усы, и, наконец, не удержался:

— Ань, ну поговори со мной, как сможешь.

Я покачала головой.

— Но сейчас все свои. И как ты вернешься в форму, если не будешь тренироваться, м-м?

Нет уж, не на людях. Репетируют до представления, мой дорогой.

— Ох, дурость. Разве я могу о тебе плохо подумать?

Я бессильно закрыла глаза. Может, я и правда слишком много о себе думаю. Мы вновь помолчали.

— Анюта, а может, настало время заботы о себе? Отдохни, поживи для себя, займись чем-нибудь приятным.

От такого утешения я возвела глаза к потолку и сердито развела руками.

— Сердишься? Не сердись, моя душа. Намерения у меня самые добрые. Знаешь же, не хотел обидеть.

Я вспыхнула и хлопнула кулаком по ноге:

— Так это ещё хуже. Надо думать, о чём говоришь. Болтайте с другими, если вам нравится, а со мной говорите осторожнее. Разве вы не видите, что положение моё очень серьёзно? Каждое слово, которое я сама говорю и которое я слышу, я чувствую. Я сделалась очень чутка и впечатлительна.⁽⁴⁾

Гришка, мой неприкаянный Карандышев, ссутулился, смутился, вздохнул. Мы ещё помолчали, но уже не напряжённо, а печально.

— Да уж, Марина меня предупредила, что у тебя теперь так, но всё же…

Я впилась взглядом в свои ладони. В какой момент мои пальцы стали такими сморщенными и костлявыми?

Гришка наклонился и погладил мою руку.

— Хочешь, напишу для тебя роль без слов?

Я всё же улыбнулась. Из сценических текстов Гриша пробовал себя только в экспромтах, которые тут же забывал — не стал зрителем, пиши пропало, представление не вернуть. И всё же я была благодарна:

— А-и-ба.

* * *

Марина устроила мне настоящий выговор, когда через несколько дней не застала дома — я всего лишь хотела пройтись вдоль Мойки до Большого Конюшенного и обратно.

— Мама, где ты?!

И зачем я только подняла трубку?

— Я тебя жучками обклею, честное слово!

— Ма, просто геолокацию можно раздать, я покажу потом, — раздался тревожный голос Алечки.

— И… И-ду.

Голос мой звучал чужеродно, как из трубы, которую давно не чистили.

Дома меня отчитали так, как я сама никого никогда не отчитывала — по мне, бесполезное и утомительное занятие — затем усадили обедать. Марина была на взводе, Аля смотрела в стену, я покорно хлебала суп.

— Вещи вернулись из прачечной — пойду разберу, — сообщили нам тоном, каким объявляют о возведении бронзового монумента и оставили, наконец, в покое.

Только тогда я смогла без отвлечения заняться вопросом, который действительно беспокоил: Аля с кислой миной отщипывала куски хлеба, катала из них шарики и отправляла в рот.

— Что, — произнесла она скорбно, поймав мой взгляд на шариках, — скажешь, блокады на меня нет?

Я покачала головой: нет, нет и ещё раз нет, только не на тебя, моя крошка. И хотя мне было неприятно видеть любое проявление неуважения к пище, думала я не о том.

Могла ли я не замечать поедающую её изнутри тревогу, которую Аля так старательно заедала хлебными шариками? Чувствовать приходилось вместе с ней. Ещё не забыла, что и меня в её возрасте всё волновало трёхкратно.

— Ну фто? — промямлила Аля с набитым ртом.

— Когда я смотрела на вас и видела, как вы уплетаете батон без ничего, я подумала, что человек, у которого всё хорошо и спокойно, не может так уплетать батон без ничего.⁽⁵⁾

Она поперхнулась и принялась стучать кулаком себе в грудь.

— Что такое?

Марина вбежала в кухню.

— Бабуля опять разговаривает, — сипло сказала Аля и встала, чтобы налить себе воды.

— Да-да, я слышала, — Марина пристально посмотрела на меня, потом медленно повернулась к Але, глаза её сузились. — О чём беседовали?

— О чём, о чём… О батоне!

— Александра, в чём дело? Который день ходишь, как привидение, страшно с тобой в коридоре столкнуться — а ну, выкладывай!

Аля допила воду, открыла кран и подставила под него стакан — брызги полетели во все стороны. Марина буравила взглядом её затылок, я шумно вздохнула.

— А ты что? Знаешь, в чём дело, небось? Опять займёшь её сторону?

Аля резко развернулась, посмотрела прямо и неожиданно дерзко.

— Да вот, Кристина Осипова — помнишь такую? Закончила академию в том году, занимается проектом: реставрацией старых усадеб. Они ищут волонтёров, думаю поехать.

Марина вскинула руки:

— Господи, в этом всё дело! Да ради бога. Летом? Езжай, кто ж тебе не даст.

— Через две недели.

Аля замерла, словно хорёк перед нападением рыси. Марина плавно опустилась на стул, сложив руки в замок на столе, но всё равно казалась выше дочери.

— Что за барышня, усадьбу ей подавай. Учиться кто будет?

— А Пушкин нам на что?

У меня вырвался смешок.

— С тобой я после поговорю, — сурово бросила Марина в мою сторону.

Я ответила ей насмешливым взглядом, она скривилась и вернулась к жертве, которая ей была по зубам:

— Аля, и куда это ты посреди семестра намылилась?

— В Тверскую область.

Вот молодец, даже не дрогнула. Кажется, впервые за свои двадцать лет.

— А сессия? А твои проекты? Ты чем думаешь?

— Да вроде головой.

Марина склонилась и посмотрела на дочь страшными глазами.

— У тебя кто-то есть? Какой-то кавалер тебя подначил?

Я хотела запустить в неё кухонным полотенцем, но Аля сделала не менее страшные глаза, и я решила, что малютка справляется и без моей помощи.

— А что сразу кавалер? А я? Ну возьму академ, сейчас кто только так не делает. Мам, время такое, иногда надо поискать себя.

— Так ищи, я что тебе запрещаю! Но в стенах архитектурной кафедры!

— А если там меня нет — как найду?

— Если ты будешь в Тверской области — никак, это уж точно.

Аля топнула ногой и удалилась прочь. Марина аж открыла рот на такое представление, я сжалилась над ней и подавила желание проводить внучку аплодисментами.

— А ну, стой!

Она резво двинулась следом. Я со скрипом поднялась и поспешила в зал со скоростью пьяной черепахи. Благо, у дочери голос яркий — на сцене ей цены бы не было.

— Да что на тебя нашло? Годами занималась, у тебя же отлично получается! Или это из-за той пересдачи?

— Это тут ни при чём. Просто поняла, что не хочу продолжать.

Удивительно, но и голос Али я слышала не хуже.

— Да тебе осталось чуть больше двух лет!

— А кто знает, сколько кому осталось — может, я хочу другим заниматься?

— Что за экзистенциальные мысли?! В твои-то годы?

Я доползла до зала и застала Алю вышагивающей по комнате. Марина, передвигаясь бросками кобры, нависала за её спиной. Решив, что до конца акта время ещё есть, я поплелась к своему креслу.

— С чего вдруг такой поворот-разворот? Разве я тебя заставляла поступать в академию? Сама хотела, сама готовилась, прекрасно учишься. Ну что на тебя нашло?

Марина перешла от наступления к отчаянию.

— Я не знаю! — воскликнула Аля. — Просто тошно мне, не хочу. Не чувствую, что это правильно. Хочу отвлечься и подумать.

Я поймала взгляд Марины, полный растерянности и упрямства, но лишь пожала плечами.

— Мне кажется, ты сейчас на эмоциях и можешь сделать большую глупость, — её голос дрогнул.

— Между прочим, волонтёрство во благо архитектуры — не глупость.

— Тот, кто думает о благе не разбрасывается своим будущим!

— А может я не разбрасываюсь, а строю, откуда ты знаешь?!

— Знаю, потому что с высоты своего опыта вижу, что ты спонтанно принимаешь несерьёзное решение, что тебе к тому же ни капли не свойственно!

— А может я вообще никогда не принимала решения!

— Это как понимать?

— Плыла по течению, куда пихнули.

— А это как понимать?! Кто тебя хоть раз в жизни пихнул?!

— Просто ты не ведомая, тебе не понять.

— Просто ты не знаешь, сколько сил я вложила, чтобы вылезти из тени!

Так, пошла артиллерия. Марина никогда в жизни мне ничего не предъявляла, но Але почему-то — да.

— Думаешь, я не ощущаю себя в тени?!

— Да тебя под солнцем только и держали!

— Значит, я перегрелась!

— Зажралась!

Аля задохнулась от обиды, Марина закусила губу.

— Бабушка, скажи ей!

Я перевела взгляд с одной на другую, подняла брови и сказала в сторону:

— А что Корделии сказать? Ни слова. Любить безгласно.⁽⁶⁾

Воздух в комнате на секунду стал очень плотным. Уголки губ Али дрогнули, она подошла и крепко обняла меня. Марина по-прежнему была жутко расстроена, хотя сделала вид, что разозлилась, вышла из комнаты и заперлась в ванной.

— Это я знаю откуда, — прошептала Аля и поцеловала меня в макушку.

* * *

Странно, но неожиданное решение Али, её внезапное намерение перевернуть свою жизнь, просто потому что “так правильно”, придало мне сил. Я даже не ленилась и старалась заниматься и спустя ещё неделю смогла чётко и бойко повторить: ру-ка и ка-ша.

Дома делать было решительно нечего, хотя Мариша развлекала меня, как могла, но большую часть времени я сидела и размышляла. Аля, как теперь было заведено, приходила вместе с матерью. Они в очередной раз засели на кухне, чтобы порадовать меня чем-то эдаким. До меня долетали обрывки фраз:

— …подумала, может, ты захочешь перевестись на кафедру реставрации?

— Может, и захочу.

Я так и видела, как Аля пожимает своими худенькими плечиками.

— Может, тогда не надо никуда ехать? — Марина не оставляла надежду.

— Надо, мама, надо. Мне надо. И Кристина сказала, что мой архитектурный бэкграунд очень пригодится. Ну что ты вздыхаешь? Не пропаду я. Ты не дашь.

А я вот не сомневалась — всё у Али будет хорошо.

Во время своего следующего обследования в больнице я столкнулась с Евгенией.

— Анна Матвеевна, а я посмотрела на ютьюбе ваш спектакль, постановка восемьдесят шестого.

Я подняла брови и улыбнулась, спросила: и как?

— Замечательно! Вы знаете, мне в какой-то момент показалось, что все там играют — а вы живёте.

Ну что на это ответить.

— Вы старательно занимаетесь? — Евгения вернулась к своему строгому тону.

Я покорно склонила голову.

— Обязательно занимайтесь — всё у вас будет хорошо.

А гулять я всё-таки выходила, правда позволила Алечке сделать так, чтобы Марина могла узнать, где я нахожусь. Ради бога — но воздух мне был необходим. Он всё ещё оставался холодным, но уже был разрезан солнцем, восходящим выше с каждым днём. Бродила я медленно рядом с домом вдоль Мойки, делая остановки гораздо чаще, чем хотелось бы. Во время очередной передышки рядом примостился взлохмаченный голубь и вонзился в меня своим глупым глазом.

“Корм для птиц, два пенса пакетик”, — отчего-то всплыло в моей голове.

Когда Алечка была маленькой, я любила читать ей вслух. Разумеется, любая история от бабушки превращалась в моноспектакль, и каждый герой, даже самый незначительный, получал свой уникальный голос. В одном рассказе из “Мэри Поппинс” Джейн и Майкл покупали корм у птичницы, которая говорила двумя неизменными фразами: корм для птиц, два пенса пакетик. Как ребятам не хотелось, больше она ничего не способна была произнести. Я всегда старалась прочитать эти реплики лелейным и немного странным голосом, и как-то раз Алечка спросила:

— Бабуль, почему тётенька не захотела с ними разговаривать? Майкл попросил пакетик за один пенс — а она всё повторяет и повторяет.

— Думаю, она не хотела обидеть Майкла, просто не умеет по-другому.

Аля покрутилась на подушке и задумчиво произнесла:

— Когда эта тётенька говорит про пакетики, мне становится её очень жалко, но и страшно немного тоже.

Справа от меня вдоль набережной неровной походкой шёл мальчишка лет десяти, уткнувшись носом в свой прямоугольник.

Я не хотела, само вырвалось:

— Корм для птиц, два пенса пакетик.

Бедолага вздрогнул и шарахнулся от сумасшедшей старухи. У меня вырвался смешок, и парень пулей полетел вперёд.

Я обернулась к Мойке.

Значит, буду играть сумасшедшую птичницу. Это если судьба будет не слишком благосклонна, и я не дотяну до конца реабилитации.

На своём длинном пути мне досталось пережить много удивительных моментов, потому что жизнь на сцене театра именно об этом. И в ту счастливую неспешную прогулку я поймала то, что попадает в руки очень редко. На короткое мгновение страх перед неизбежным отступил, тиски разжались и внутренний голос сказал: и потом поиграем, потому-что при любом исходе — это не конец.

1) Ars longa, vita brevis (лат.) — “Жизнь коротка, искусство вечно” — афоризм Гиппократа.

Вернуться к тексту

2) Э.-Э. Шмитт, “Оскар и Розовая Дама”.

Вернуться к тексту

3) У. Шекспир, “Ромео и Джульетта”.

Вернуться к тексту

4) А. Островский, “Бесприданница”.

Вернуться к тексту

5) Р. Назаров, “Случайные встречи”.

Вернуться к тексту

6) У. Шекспир, “Король Лир”.

Вернуться к тексту