Аргайл-энд-Бьют в чернилах (джен)

Артур Эйвери не успел составить ни завещание, ни список людей, кого он хотел бы видеть на своих похоронах.

Не то чтобы он мог видеть их сейчас, лежа с отрешенно-хмурым лицом на своем последнем ложе, выстланном парусной тканью вместо обивки, крепко ухватив бледными пальцами палочку и прижимая локтем к ребрам узорчатую маску — но список такой у любого приличного человека должен быть.

— Похорóните своего сына таким, каким его знаете — на лице только пара синяков и старые шрамы, гримировать почти не надо, — Исабель Нотт, вся — формалин и флёрдоранж, ни слова в простоте, склоняется над столом. — Ни царапины, sorpredente. А вот тело... да. Штопать, как старую мантию, придется. Хорошо кто-то постарался, кто бы он ни был.

Артур Эйвери не собирался умирать — так самонадеянно, как могут только те, кто привык к возможности своей смерти как к чему-то до пренебрежимости формальному: да, определенный риск есть, но нет причин, не в этот раз, не сегодня.

— Все мы надеялись, что его жизнь будет более спокойной и долгой — не буду скрывать, особенно мы с Мэри-Энн. Не так много есть на свете вещей, которых не пожелаешь никому, и одна из них — произносить речь над гробом сына или дочери. Но если уж приходится, то остается только смириться: отпустить своего ребенка, малого или взрослого, в плавание к берегам иным и позаботиться о тех, кто еще жив. Твоя жизнь оборвалась на земле, Артур Эйвери, и пусть земля тебя примет.

Арчибальд первым запустил руку в корзину с морской галькой, подержал на ладони камни и ссыпал в гроб, аккурат между неловко согнутой рукой и маской. Старый и странный обычай. Не то дань уважения тем временам, когда почти каждый мужчина Эйвери рано или поздно находил последнее пристанище в море — в мешке с камнями или попросту уйдя под воду, а в ивовой роще возле дома хоронили по большей части женщин да не доживших до взрослых лет детей. Не то старая память о том, как поступали Эйвери во времена оны, если магия или фамилия грозила прерваться: жена, сестра или дочь последнего могла пойти на Холмы и принести оттуда младенца — вполне человеческого, но своих покойников Эйвери все равно предпочитали присыпать камнями: чтобы кто-нибудь не вздумал выйти из дерева на своей могиле уже совсем другим существом.

Мэри-Энн зачерпнула гальку двумя ладонями и подержала в руках, словно пытаясь согреть или задумавшись, не поправить ли ворот мантии сыну, прежде чем высыпать мелкие камни ему на грудь. Выпрямилась — и сделала шаг назад, занимая свое место рядом с мужем. Они обо всем уже успели поговорить: и поспорить, и покричать — Арчибальд, и поплакать — Мэри-Энн, и посидеть бок о бок над длинным списком: Арчибальд твердой рукой вписал всех, кого считал пригласить необходимым, Мэри-Энн не менее решительно вычеркнула всех, кто мог превратить похороны в мероприятие запоминающееся, но на достойный обряд прощания мало похожее.

«Может, и стоило оставить пару имен», — подумал Арчибальд, вглядываясь в лица (как в списке: сперва родители, потом жена и сын, брат и племянник, двоюродные и троюродные родственники, Эйвери из главной ветви…), и тут же сам прервал себя: «Впрочем, нет — и так хватит поводов для болтовни. Не стоит усугублять».

Шифра, по-маггловски густо напудренная под тройной слой косметических чар, висла на Эйдане и в гроб смотрела, будто с обрыва в море — Арчибальду показалось, что она вот-вот рухнет на колени и заголосит, как когда впервые увидела мужа мертвым, но невестка лишь пошатнулась и страдальчески свела брови, наклоняясь к корзине, камни неловко посыпались с дрожащей ладони. Эйдан — которому бы тоже косметические чары и хороший глоток огневиски не помешали — придержал мать за локоть, свободной рукой зачерпнул полную горсть гальки, высыпал не глядя и отвел Шифру в сторону: Арчибальд отметил и неестественно прямую спину внука, и как тот в последний момент дернул головой, словно хотел и боялся обернуться.

Альфред долго смотрел в неподвижное лицо брата, почему-то сокрушенно качая головой, положил у изголовья какую-то мелкую вещь и тут же присыпал галькой. Этельрик выглядывал из-за отцовского плеча с недоверчиво-суеверным ужасом — Арчибальду выражение лица второго внука почему-то очень не понравилось: парню за двадцать, покойников он видел уже не раз, с чего бы ему бояться?

Толпа людей в черных траурных мантиях и платьях выстроилась в вереницу, потянулась мимо: Освальд и Эдит, «Скорбим вместе с тобой, Мэри-Энн», шорох камней, Сетрит с дочерьми, «Примите соболезнования, Арчи», перестук гальки, Грейс с очередным не то сыном, не то мужем, «Я даже не представляю»…

Сыновья Бертольда появились, как два черта из табакерки — Родольфус, безупречно собранный и непривычно выспавшийся с виду, машинально кивнул Артуру, будто встретился с ним в дверях Ставки; Рабастан, которого словно вытащили из злачных мест и втряхнули в траур, не причесав ни волосы, ни мысли, переминался с ноги на ногу, не решаясь положить камни в гроб, пока Беллатрикс не подтолкнула его в спину.

Беллатрикс Блэк — точнее, Лестрейндж, Арчибальд никак не мог запомнить — держалась ближе к Ивэну Розье, чем к мужу и деверю. Кузены не то замыкали череду родственников, не то возглавляли процессию боевиков, «коллег» Артура среди людей Тома Реддла… Лорда, — тут же спохватился Арчибальд, — тот юноша, за которым хвостиком ходил Артур-второкурсник, остался в далеком прошлом. Если чем мы старше — тем перемен в нашей жизни больше, то почему привыкать к ним всё тяжелее?

У гроба кузены, каждый по-своему, вдруг потеряли лицо: Беллатрикс, по-королевски величественная в траурном платье, долго смотрела на Артура, потом зло скривилась и почти сбежала, догоняя мужа — как школьница, которая пытается не сдержать, так хоть спрятать слезы; Ивэн растерянно посмотрел кузине вслед, в последний момент вспомнил зачерпнуть горсть гальки и не заметил, что при этом некрасиво задралась, чуть не выдернув запонку, манжета. Оно и понятно: оба ходили с Артуром на операции и в рейды, делили с ним стол и тренировочный зал, наверняка он учил их чему-то, не раз поднимал с пола, куда сам минуту назад отправил, и разбирал ошибки, но Арчибальд почему-то почувствовал нарастающее раздражение: дракл знает, что всё это такое, но всё это — дракл знает что.

Джозеф Трэверс, который подтвердил смерть и поил всех в доме успокоительным, и его жена — кажется, Кристина… Люциус и Нарцисса — лучше бы Абраксас, но старик в последнее время не вылезал с европейских вод... Августус Руквуд, не подтрудившийся сменить простую черную мантию на траурную и прикрыть чарами свежие оспины, но долго что-то говоривший сперва Мэри-Энн, а потом Эйдану и Шифре…

Арчибальд выпрямился, несмотря на ноющую спину, и поймал глазами темную фигуру в конце процессии — там, где Лорд не мог вписать буквицу, он предпочитал ставить точку.

* * *

Мэри-Энн обнаружила мужа в кабинете: окна были распахнуты настежь, комнату наполнил соленый воздух, ветер шуршал уголком каперского свидетельства на стене, но не мог оторвать — как не мог уже три века, заклинание прочности в свое время наложили на совесть.

Арчибальд стоял за письменным столом, как за штурвалом, и задумчиво подкручивал ус, не отрывая взгляд от «судового журнала» — густо рассыпанных по столешнице бумаг. Миссис Эйвери собралась было тихо опустить поднос на подставку возле огромного зачарованного глобуса и закрыть дверь — но, сделав несколько шагов в направлении стола, замерла: муж смотрел не в документы.

Перед Арчибальдом лежала маленькая записная книжка в кожаной обложке — такая же, как у Мэри-Энн, но та свою заполнила бессонной ночью во время поветрия драконьей оспы, а Арчибальд свой список составлял еще с юности. Выцветшие и свежие чернила, старые и новые записи и пометки. Кто-то вычеркнут сгоряча — так, что прорвана бумага, кто-то — аккуратно и ровной линией, возле некоторых имен — крестик. Мэри-Энн различила на открытой странице «Бертольд Лестрейндж» и «Сорха Макмахон (Лестрейндж)» — два поставленных в разное время крестика, «Бартемиус Крауч» — зачеркнуто, свое имя, имена Альфреда и Этельрика, крестик еще не просохшими чернилами рядом с именем Артура… рука Арчибальда зависла над именами «Шифра Макмахон (Эйвери)» и «Эйдан».

— Не надо, Арчи! — Мэри-Энн сама не поняла, как у нее это вырвалось. Арчибальд чуть не выдрал себе ус, захлопнул книжку и заполошно обернулся:

— Что, дорогая?

— Не выдергивай усы, — невпопад ответила Мэри-Энн: Арчи всегда звал ее «Марианной», никогда — «дорогой». — Испортишь, придется сбрить, а это тебя не украсит.

Арчибальд вздохнул и отвел глаза. Посмотрел в окно, на ивовую рощу, приросшую за последний век как никогда явно, на каперское свидетельство, на кожаную книжку, на чайник с чашками… решительно забрал у Мэри-Энн громоздкий поднос и поставил прямо на бумаги, чтобы освободить руки и притянуть жену к себе.

— О чем ты думаешь, Арчи? — вздохнула Мэри-Энн: даже если скажет, что ни о чем, ведь точно думает, явно что-то и надумал уже. Мужчины так всегда.

— В последнее время — лишь о двух вещах, Марианна. Когда всё пошло не так, и будет ли когда-то иначе.