Аргайл-энд-Бьют в чернилах (джен)

Артур Эйвери не успел составить ни завещание, ни список людей, кого он хотел бы видеть на своих похоронах.

Не то чтобы он мог видеть их сейчас, лежа с отрешенно-хмурым лицом на своем последнем ложе, выстланном парусной тканью вместо обивки, крепко ухватив бледными пальцами палочку и прижимая локтем к ребрам узорчатую маску — но список такой у любого приличного человека должен быть.

— Похорóните своего сына таким, каким его знаете — на лице только пара синяков и старые шрамы, гримировать почти не надо, — Исабель Нотт, вся — формалин и флёрдоранж, ни слова в простоте, склоняется над столом. — Ни царапины, sorpredente. А вот тело... да. Штопать, как старую мантию, придется. Хорошо кто-то постарался, кто бы он ни был.

Артур Эйвери не собирался умирать — так самонадеянно, как могут только те, кто привык к возможности своей смерти как к чему-то до пренебрежимости формальному: да, определенный риск есть, но нет причин, не в этот раз, не сегодня.

— Все мы надеялись, что его жизнь будет более спокойной и долгой — не буду скрывать, особенно мы с Мэри-Энн. Не так много есть на свете вещей, которых не пожелаешь никому, и одна из них — произносить речь над гробом сына или дочери. Но если уж приходится, то остается только смириться: отпустить своего ребенка, малого или взрослого, в плавание к берегам иным и позаботиться о тех, кто еще жив. Твоя жизнь оборвалась на земле, Артур Эйвери, и пусть земля тебя примет.

Арчибальд первым запустил руку в корзину с морской галькой, подержал на ладони камни и ссыпал в гроб, аккурат между неловко согнутой рукой и маской. Старый и странный обычай. Не то дань уважения тем временам, когда почти каждый мужчина Эйвери рано или поздно находил последнее пристанище в море — в мешке с камнями или попросту уйдя под воду, а в ивовой роще возле дома хоронили по большей части женщин да не доживших до взрослых лет детей. Не то старая память о том, как поступали Эйвери во времена оны, если магия или фамилия грозила прерваться: жена, сестра или дочь последнего могла пойти на Холмы и принести оттуда младенца — вполне человеческого, но своих покойников Эйвери все равно предпочитали присыпать камнями: чтобы кто-нибудь не вздумал выйти из дерева на своей могиле уже совсем другим существом.

Мэри-Энн зачерпнула гальку двумя ладонями и подержала в руках, словно пытаясь согреть или задумавшись, не поправить ли ворот мантии сыну, прежде чем высыпать мелкие камни ему на грудь. Выпрямилась — и сделала шаг назад, занимая свое место рядом с мужем. Они обо всем уже успели поговорить: и поспорить, и покричать — Арчибальд, и поплакать — Мэри-Энн, и посидеть бок о бок над длинным списком: Арчибальд твердой рукой вписал всех, кого считал пригласить необходимым, Мэри-Энн не менее решительно вычеркнула всех, кто мог превратить похороны в мероприятие запоминающееся, но на достойный обряд прощания мало похожее.

«Может, и стоило оставить пару имен», — подумал Арчибальд, вглядываясь в лица (как в списке: сперва родители, потом жена и сын, брат и племянник, двоюродные и троюродные родственники, Эйвери из главной ветви…), и тут же сам прервал себя: «Впрочем, нет — и так хватит поводов для болтовни. Не стоит усугублять».

Шифра, по-маггловски густо напудренная под тройной слой косметических чар, висла на Эйдане и в гроб смотрела, будто с обрыва в море — Арчибальду показалось, что она вот-вот рухнет на колени и заголосит, как когда впервые увидела мужа мертвым, но невестка лишь пошатнулась и страдальчески свела брови, наклоняясь к корзине, камни неловко посыпались с дрожащей ладони. Эйдан — которому бы тоже косметические чары и хороший глоток огневиски не помешали — придержал мать за локоть, свободной рукой зачерпнул полную горсть гальки, высыпал не глядя и отвел Шифру в сторону: Арчибальд отметил и неестественно прямую спину внука, и как тот в последний момент дернул головой, словно хотел и боялся обернуться.

Альфред долго смотрел в неподвижное лицо брата, почему-то сокрушенно качая головой, положил у изголовья какую-то мелкую вещь и тут же присыпал галькой. Этельрик выглядывал из-за отцовского плеча с недоверчиво-суеверным ужасом — Арчибальду выражение лица второго внука почему-то очень не понравилось: парню за двадцать, покойников он видел уже не раз, с чего бы ему бояться?

Толпа людей в черных траурных мантиях и платьях выстроилась в вереницу, потянулась мимо: Освальд и Эдит, «Скорбим вместе с тобой, Мэри-Энн», шорох камней, Сетрит с дочерьми, «Примите соболезнования, Арчи», перестук гальки, Грейс с очередным не то сыном, не то мужем, «Я даже не представляю»…

Сыновья Бертольда появились, как два черта из табакерки — Родольфус, безупречно собранный и непривычно выспавшийся с виду, машинально кивнул Артуру, будто встретился с ним в дверях Ставки; Рабастан, которого словно вытащили из злачных мест и втряхнули в траур, не причесав ни волосы, ни мысли, переминался с ноги на ногу, не решаясь положить камни в гроб, пока Беллатрикс не подтолкнула его в спину.

Беллатрикс Блэк — точнее, Лестрейндж, Арчибальд никак не мог запомнить — держалась ближе к Ивэну Розье, чем к мужу и деверю. Кузены не то замыкали череду родственников, не то возглавляли процессию боевиков, «коллег» Артура среди людей Тома Реддла… Лорда, — тут же спохватился Арчибальд, — тот юноша, за которым хвостиком ходил Артур-второкурсник, остался в далеком прошлом. Если чем мы старше — тем перемен в нашей жизни больше, то почему привыкать к ним всё тяжелее?

У гроба кузены, каждый по-своему, вдруг потеряли лицо: Беллатрикс, по-королевски величественная в траурном платье, долго смотрела на Артура, потом зло скривилась и почти сбежала, догоняя мужа — как школьница, которая пытается не сдержать, так хоть спрятать слезы; Ивэн растерянно посмотрел кузине вслед, в последний момент вспомнил зачерпнуть горсть гальки и не заметил, что при этом некрасиво задралась, чуть не выдернув запонку, манжета. Оно и понятно: оба ходили с Артуром на операции и в рейды, делили с ним стол и тренировочный зал, наверняка он учил их чему-то, не раз поднимал с пола, куда сам минуту назад отправил, и разбирал ошибки, но Арчибальд почему-то почувствовал нарастающее раздражение: дракл знает, что всё это такое, но всё это — дракл знает что.

Джозеф Трэверс, который подтвердил смерть и поил всех в доме успокоительным, и его жена — кажется, Кристина… Люциус и Нарцисса — лучше бы Абраксас, но старик в последнее время не вылезал с европейских вод... Августус Руквуд, не подтрудившийся сменить простую черную мантию на траурную и прикрыть чарами свежие оспины, но долго что-то говоривший сперва Мэри-Энн, а потом Эйдану и Шифре…

Арчибальд выпрямился, несмотря на ноющую спину, и поймал глазами темную фигуру в конце процессии — там, где Лорд не мог вписать буквицу, он предпочитал ставить точку.

* * *

Мэри-Энн обнаружила мужа в кабинете: окна были распахнуты настежь, комнату наполнил соленый воздух, ветер шуршал уголком каперского свидетельства на стене, но не мог оторвать — как не мог уже три века, заклинание прочности в свое время наложили на совесть.

Арчибальд стоял за письменным столом, как за штурвалом, и задумчиво подкручивал ус, не отрывая взгляд от «судового журнала» — густо рассыпанных по столешнице бумаг. Миссис Эйвери собралась было тихо опустить поднос на подставку возле огромного зачарованного глобуса и закрыть дверь — но, сделав несколько шагов в направлении стола, замерла: муж смотрел не в документы.

Перед Арчибальдом лежала маленькая записная книжка в кожаной обложке — такая же, как у Мэри-Энн, но та свою заполнила бессонной ночью во время поветрия драконьей оспы, а Арчибальд свой список составлял еще с юности. Выцветшие и свежие чернила, старые и новые записи и пометки. Кто-то вычеркнут сгоряча — так, что прорвана бумага, кто-то — аккуратно и ровной линией, возле некоторых имен — крестик. Мэри-Энн различила на открытой странице «Бертольд Лестрейндж» и «Сорха Макмахон (Лестрейндж)» — два поставленных в разное время крестика, «Бартемиус Крауч» — зачеркнуто, свое имя, имена Альфреда и Этельрика, крестик еще не просохшими чернилами рядом с именем Артура… рука Арчибальда зависла над именами «Шифра Макмахон (Эйвери)» и «Эйдан».

— Не надо, Арчи! — Мэри-Энн сама не поняла, как у нее это вырвалось. Арчибальд чуть не выдрал себе ус, захлопнул книжку и заполошно обернулся:

— Что, дорогая?

— Не выдергивай усы, — невпопад ответила Мэри-Энн: Арчи всегда звал ее «Марианной», никогда — «дорогой». — Испортишь, придется сбрить, а это тебя не украсит.

Арчибальд вздохнул и отвел глаза. Посмотрел в окно, на ивовую рощу, приросшую за последний век как никогда явно, на каперское свидетельство, на кожаную книжку, на чайник с чашками… решительно забрал у Мэри-Энн громоздкий поднос и поставил прямо на бумаги, чтобы освободить руки и притянуть жену к себе.

— О чем ты думаешь, Арчи? — вздохнула Мэри-Энн: даже если скажет, что ни о чем, ведь точно думает, явно что-то и надумал уже. Мужчины так всегда.

— В последнее время — лишь о двух вещах, Марианна. Когда всё пошло не так, и будет ли когда-то иначе.

— Ты ее помнишь?

Родольфус было собрался ответить-отмахнуться: «Конечно», — но всмотрелся в колдографию и признался:

— Смутно.

* * *

— Жил-был король…

— Английский? Или вождь?

Мама смеется — не хохочет заливисто, как младшая тетя, не отрывисто хмыкает, как старшая, смех у мамы мягкий, негромкий и всегда как будто чуть-чуть над кем-то.

— Нет, мой милый, король верфей и ценных бумаг — хотя вожди в его предках были, это уж точно.

Гребень слегка царапает шею. Мама уже натерла руки кремом из большой стеклянной банки: на волосах теперь останется тень прозрачно-горького запаха, как когда набегаешься и упадешь носом в траву.

Всё же не такой — это был не вереск… Ромашка? Нет, ромашку сушили тётя и бабушка. Фиалка? Нет, сандал и фиалка — это Беллатрикс, а засахаренные фиалки — Ивэн. Джозеф говорил, тело помнит лучше головы — между первым и вторым сроком они, было дело, разговорились об Азкабане: о том, что в памяти искажается быстрее, а что даже под воздействием дементоров остается неизменным. Родольфус посмеялся еще: мол, а что, голова — не тело? Абсолютно неанатомичная дихотомия, господин целитель… Липа? Васильки?

— Когда-то дед короля покинул свое королевство в далеких зеленых землях, потому что там больше нечем было править, кроме, собственно, земли и старых камней… — мама тянется к тумбочке, шитый белым по белому рукав распахивается крылом.

Удивительно: Родольфус ясно помнит забитый платьями от края до края шкаф, где он как-то спрятался и до драклов перепугался, заблудившись в трех рядах вешалок. Но саму маму помнит только в двух вещах — вышитая белым по белому ночная сорочка и синее платье с каким-то невероятно пестрым... поясом?

Да, точно. Там еще были кисточки на концах.

— И основал на землях, где больше золота и быстрее бежит время, новое королевство. Но так случилось, что у короля не было сыновей — а значит, королевство не для кого было оставить и некому было защищать.

Гребень проводит две линии по макушке, Руди запоздало спохватывается: «Ну ма-а-ам!»

— Потерпи, а то утром не распутаешь.

— Уши тянет!

— Не выдумывай — я же не делаю тебе «русалочий хвост», как у тёти Пэд… а могу, хочешь?

— Не-е-е, не хочу, — мама перекидывает треть волос ему на левое плечо, треть на правое, и Руди трет костяшкой пальца нос, чтобы не чихнуть. — Что там дальше с тем королем?

— У короля было три дочери: младшая — добрая и красивая, старшая — умная и проницательная, а средняя… допустим, мудрая и дальновидная.

— Дально-видная — это как папа? Когда флюгер видишь, а газету не видишь и носишь очки?

— Нет, не дальнозоркой. Хотелось бы верить, — мама слегка оттягивает волосы, чтобы пряди пересеклись крепко и ровно. — Средняя дочь короля видела далеко — первой заметила на горизонте английского рыцаря, который приехал просить ее руки и объединить два королевства…

Руди в свои шесть уже понимает, что настоящая Англия и сказочное «королевство» лежат в разных плоскостях, но великодушно решает не придираться к словам: он и так знает, что в маминой истории не всё сказка и не всё быль.

Или ему тогда уже было семь? Нет, мама тогда еще подхватывала его на руки, унося от отцовского кабинета, чтобы не подсматривал в замочную скважину и не подслушивал разговор с мистером Реддлом — значит, Басти еще, как скажет Август, в проекте не было… Хотя как мама могла его на руки поднять хоть в шесть, хоть в семь — разве только с магией? Вот же черт — да, детские воспоминания дементоры не тронули, да только в голове с тех лет слишком много собралось, перепуталось и смешалось.

— И придумала ему испыта-а-ания? — он зевает и трет глаза. На столе кисточки и краски, вспомнить бы, что нарисовано, если любимый книззл дяди Арчи, то точно семь…

Мама еще не собрала свои темно-рыжие волосы в прическу, и когда она наклоняет голову, внешний мир отгораживает красноватый полог.

— Да, три испытания: найти доброй и красивой сестре жениха, ввести умную и проницательную сестру в чертоги мудрости и защитить королевство от коварных врагов. Потому что быть в ответе за то, что называешь своим — это основа всего.

* * *

— Водить по воздуху утком — зря студить дом, это точно. Но из одной основы шить — штырехвостов смешить.

— Что, прости? — он запоздало спохватился, что останется след, и оторвал пальцы от стекла. Тетя вздохнула и пододвинула рамку с колдографией поближе.

— Не может один всё сделать за двоих — что в любви, что в браке, что в дружбе. Так Сорха говорила, когда я прибегала жаловаться на жениха, любезно найденного... «английским рыцарем». Лучше бы она тебе это почаще повторяла, — Шифра замолчала, нахмурилась, и сквозь лицо взрослой женщины, пережившей со своей семьей две гражданские войны и готовой ради подрастающих детей пережить много большее, вдруг проглянула девчонка с соседней колдографии — маленькая принцесса, достаточно уверенная, что родители простят ей всё, чтобы на шестом курсе попытаться бежать в Европу с занесенным каким-то пассатом в Хогвартс магспирантом-трубадуром из Шармбатона.

Вот тогда Руди точно было шесть — некоторые разговоры было просто невозможно не подслушивать, а иные вещи надо было быть глухим, чтобы не слышать. На помолвке юная тетя выглядела, как что-то среднее между пирожным из кафе Фортескью и лесной феей — хотя еще утром пыталась испортить платье, драла цветы из волос и визжала, как баньши. Руди недоумевал: Артур же носит серьгу и бандану, как настоящий пират, умеет заклинанием ставить парус, рассказывает взрослые анекдоты — непонятные, но все равно смешные, никогда не отказывается показать на карте страны и острова, и вообще хороший.

Упрямый взгляд, левая бровь чуть выше правой — будто все время саркастически или недоверчиво приподнята. Изгиб рта капризный, почти вздорный, ямочка только на одной щеке — человек чаще усмехается, чем улыбается. Сложная прическа из кос слегка «поехала» по контуру — как у Беллы, не из-за непослушных волос, а от привычки вызывающе встряхивать головой.

— Ты так на нее смотришь, будто не видел никогда.

— А я и не видел, — пожал плечами Родольфус и пояснил в ответ на удивленный взгляд: — Первый колдоманьяк в нашем доме появился, когда я уже закончил Хогвартс — и это был Эйдан. А так… от колдоаппарата, как вампир, никто не шарахался, но собирать, пересматривать, кому-то показывать… а зачем?

— Мерлин, могли бы попросить у нас — Берт же знал, что в нашем доме от колдоальбомов шкафы ломились!.. И как тогда… Ладно Стэн, с ним всё понятно, но неужели ты ни разу…

— Портрет. У отца в кабинете висел ее портрет — обычный, магический-то тогда писать и не думали.

— И какая она на нем? — зимний полумрак, разгоняемый лишь отблесками огня в камине, не давал толком разглядеть выражение лица, но, зная Шифру, попадись сейчас ей Бертольд Лестрейндж, она — уже на правах старшей — всыпала бы ему по первое число прямо драной клетчатой тряпкой для подтирания просыпанного каминного порошка. Родольфус покрутил в пальцах чашку с остывшим можжевеловым чаем, потянулся было за палочкой, но в итоге просто отставил чашку в сторону и неловко хмыкнул, проведя по лицу ладонью:

— Как святая Ита, только без покрывала — строгая, красивая и благообразная. Это примерно отвечало всему, что я о ней знал и слышал: идеальная мать, образцовая жена, хорошая подруга, выскочка и «нос драла» — таким тоном, когда сразу ясно, что и это понимать стоит в хорошем смысле… Так что до седьмого курса у меня вопросов не возникало.

Шифра скомкала ткань юбки в руке и глубоко вздохнула. И еще раз вздохнула. Совсем глубоко вдохнула, будто прыгать с утеса собралась.

— Я же говорю, до седьмого курса, — поспешил Родольфус избавить тетю от необходимости рассказывать, что Йольского Кота нет, а ангелы суть религиозная метафора. — Сейчас я понимаю, что всё было не совсем так… а местами и совсем не так. Просто было важно, чтобы Баст и я не имели повода подумать о родителях что-то, кроме хорошего — во всяком случае, пока многие вещи не можем правильно понять, но уже можем разболтать кому-то из друзей или сделать какую-нибудь глупость.

— Бертольд? Ничего не говори: старый лис умел думать на три хода вперед и всегда держал свои карты к свету рубашкой. Сорха, как вышла замуж за него, тоже научилась, — Шифра вздохнула еще раз, прежде чем провести по рамке кончиком палочки, стирая следы пальцев, и поставить на место. — Уток и основа. Когда-то мне это оказалось упреком — да и было им, по сути. Но как помогали мне эти слова потом!..

Наверху что-то звучно обрушилось на пол — так, что дрогнула потолочная балка и завихрилось призрачное облако побелки. Кто-то — кажется, Ифа — весело взвизгнул, по лестнице простучали шаги вниз, Рабастан крикнул что-то вроде «Всё под контролем!» или «Спокойно!», по ступенькам шумно взлетели вверх, кто-то — не то Эйдан, не то Этельрик — ругался: до гостиной доносилось «ремонт вот только», «ты научил, а мне теперь жить с этим», «за кем еще следить» и «еле уговорил máthair».

Родольфус и Шифра переглянулись.

— Будем считать, что máthair этого не слышала, — Шифра щелкнула пальцами, призывая прямо на каминную полку пару стаканов и бутылку бренди. — Так что там было на седьмом курсе?

В детстве Белле нравилось пробраться в отцовский кабинет, залезть с ногами в кожаное кресло у письменного стола и «работать»: с шуршанием разворачивать газеты и рассматривать мелкий печатный шрифт, иногда читая вслух особо заковыристое слово вроде «Визенгамот» или «транснациональный», макать перья в чернильницу и точить коротким, но очень острым ножиком карандаши.

«Помощница растет», — шутил дядя Альфард, дядя Орион посмеивался, а Сигнус, в очередной раз выставляя старшую дочь из кабинета, огрызался: «Три помощницы — хлопот не оберешься», — проверял целостность письменного прибора и перебирал бумаги, будто Белла могла их испортить. Беллатрикс обижалась — она же не дурочка и не маленькая, как Цисси.

Со временем кабинет не потерял для Беллатрикс своей притягательности. Она больше не оставляла разбросанных бумаг и чернильных пятен на столе — у нее уже был свой письменный прибор и настоящая учеба вместо «работы». Поняла, что нужно выждать момент, когда papa не дома и точно не зайдет за документами, книгой или пыльной бутылкой из шкафчика без стекол. Но не перестала пробираться в кабинет, чтобы посидеть там — развернуть кресло к окнам и смотреть, как заходит солнце.

Между окнами в кабинете висели оленьи рога на деревянном круге — получалось, прямо над головой сидящего за письменным столом. Белла так и не спросила отца, что это было: сомнительное наследство от кого-то из предков или едкая злая шутка над самим собой «для своих». Старые сказки интересовали ее тогда сильнее, чем светские сплетни и отношения взрослых: постепенно окрашивающийся из зеленого в иссиня-черный сад за окном казался ей сказочным царством, кресло — троном, а огромные ветвистые рога — языческим символом власти, какой мог бы быть у кельтского вождя или у королевы с Холмов.

* * *

— Софи Мальсибер сказала, что ты ходишь на собрания либерального кружка.

Андромеда дернулась было прикрыть эссе по Травологии книгу из семейной библиотеки — из тех, что им было строго запрещено читать, не то что брать в Хогвартс, Беллатрикс точно знала. Но поняв, кто и с чем к ней обращается, вскинула голову и сложила руки на груди — став из тени слизеринской гостиной кем-то до скрежета зубовного похожим на отражение, которое Белла видела в зеркале каждый день.

— Мне кажется, или я слышу что-то очень похожее на программу концертов mama? «Белла, Дибби говорит, что ты опять лазала на дерево, Белла, Люциус очень удивился, увидев тебя с Родольфусом и Данте за партией — какой ужас! — во взрывающиеся карты, Белла, что мы говорили о боевой темной магии и почему я опять вижу тебя в кабинете Сигнуса…»

«Репутация — это светский капитал», — любимый аргумент maman и священные рунные скрижали Цисси.

«Ты заработаешь себе такую репутацию, что к тебе не посватается ни один жених из равных нам семей — хочешь остаться старой девой в родительском доме?» Нарцисса, услышав об этом, всегда до слез пугалась, будто maman угрожала сжечь Инсендио любимый кукольный домик. Андромеда упрямо отводила глаза и поджимала губы, но явно делала какие-то пометки на будущее: кажется, ее злило скорее то, что она попалась, и не прельщало скорее не «остаться старой девой», а «в родительском доме». Беллатрикс же не понимала, почему она должна изо всех сил стремиться оставить свой дом и сменить фамилию на чужую.

— Политика — это не припаленные брови и не пара Режущих, Меда, — Беллатрикс села рядом с сестрой на диван, демонстративно вытащила из-под эссе книгу и положила ее поверх учебников. — И maman не права — мы должны думать наперед не для того, чтобы в будущем «сделать хорошую партию». А потому что каждый наш поступок ложится на семью.

Принимать решения от «куда вложить дивиденды» до «поддержать ли того или иного политика», выражать в Министерстве и свете мнение от лица всех Блэков или всех чистокровных консерваторов, контролировать и распоряжаться, казнить и миловать… С возрастом Беллатрикс поняла, что «работа» папы, дяди Ориона и дедушки Поллукса заключалась именно в этом — и, хотя ей претила мысль о том, чтобы работать «кем-то» и «где-то», каждое утро трансгрессировать в Министерство, Мунго или какую-нибудь контору — работа главы семьи была ей по душе.

Но кресло в кабинете дяди Ориона уже было предназначено бестолковому мальчишке Сириусу, а тихому рассудительному Регулусу предстояло занять кресло Сигнуса в тени оленьих рогов.

* * *

— Я собираюсь попросить руки твоей сестры.

— Становись в очередь — будешь где-то между Фаустом Ноттом и Жозуэ Лавуа, — Беллатрикс почесала кончиком пальца нос, пачкаясь чернилами: в формуле Щитового что-то не сходилось. — Но хочу предупредить по-дружески: не трать время, maman благоволит Люциусу.

Родольфус хмыкнул, перегнулся через ее плечо, отнял перо и парой четких движений подправил формулу.

— А еще Абраксасу и его вилле на Ривьере. Спасибо за совет, но я и не собирался. Не люблю маленьких девочек — будь они хоть второкурсницами, хоть дебютантками, хоть почтенными замужними леди с тремя дочерьми и грандиозными матримониальными планами.

Он стал очень жестким, — подумала Беллатрикс, — пожалуй, даже жестоким. За год со смерти Бертольда Лестрейнджа его старший сын окончательно отошел от кругов чистокровной молодежи в сторону тех областей, где крутились люди на десять-двадцать-тридцать лет старше, и, казалось бы, оставшись прежним собой — изменился до неузнаваемости, как заточенный до остроты ножа мастихин. Беллатрикс не могла не признать, что новый Родольфус нравится ей намного больше, чем однокурсник Руди, раздражающий своей прямотой и «правильностью» староста Слизерина, с которым они на младших курсах по-маггловски дрались, тягая друг друга за волосы, а на старших каждый спор заканчивали дуэлью.

— Я хочу сделать предложение Андромеде, — Родольфус присел на край стола и посмотрел на нее внимательно, будто ожидал чего-то в духе… «Если кто-то против этого брака, пусть скажет сейчас или навсегда замолчит».

— Да хоть бы Ивэну, — отмахнулась Беллатрикс и спихнула руку с фамильным перстнем со своих записей. — Мне-то что. Поясни лучше, что ты тут начиркал — Антонин же спросит при встрече, разобралась ли я.

Она слукавила и сама отдавала себе в этом отчет. Родольфуса она предпочла бы иметь в друзьях — но это значило, что для самой Беллатрикс на одну партию среди лояльных Лорду чистокровных остается меньше. А значит, ее личная партия грозит превратиться в цугцванг или закончиться дурацким матом до обидного скоро.

* * *

— Тебе не противна сама мысль о том, что ты будешь замужем? Ну, понимаешь… за мужем… за-му-жем… носить его фамилию, заниматься делами его семьи, слушать во всем… — Белла запихнула бутылку обратно в сервант, нещадно звякнув при этом всем стеклянным содержимым полки, и чуть не прихлопнула себе руку дверцей. — Ай-й-й, Зигфридовы подштанники…

— Тс-с-с, осторожнее, — Меда, на удивление, держалась намного лучше: будто расхищение папиного серванта на спор с кузенами было для нее не первым или на самом деле она выпила намного меньше, чем хотела показать. — Слушать же, не слушаться. А он будет слушать меня. Когда нужно решить серьезный вопрос, умные люди всегда советуются — одна голова хорошо, а две лучше, нет? И кто-то потом идет озвучивать общее решение, а кто-то молча поддерживает… Что в этом такого?

— А ты не боишься, что mama и papa выдадут тебя за какого-нибудь психа вроде Фоули... или спихнут в семью, где все ходят по струнке и всё решает кто-то из древних стариков...

— Селвины или Трэверсы?

— Тьфу, не поминай к ночи!.. Что, если твой муж не захочет тебя слушать, просто с самого начала не захочет или потом ему надоест, решит, что он умный самый... ну так что — и всё?

Андромеда улыбнулась — и в полумраке папиного кабинета улыбка сестры показалась Белле вдруг похожей на улыбку дедушки Поллукса: полупрозрачной, многозначительной и не подразумевающей веселья.

— Нет.

Через три года Беллатрикс корила себя: не только за вырвавшиеся в сердцах слова, порыв отчаяния и злое безрассудство, но и за непростительную невнимательность — раз уж она считала, что ее место в кресле главы семьи, ей стоило бы понимать, что скрывается за этим простым «нет».

* * *

— Я всегда завидовала тебе в одном: ты как будто делаешь всё, чтобы отталкивать мужчин — но они всё равно к тебе притягиваются, — призналась еще несколько лет спустя Нарцисса. Был обманчиво долгий период затишья между их личной семейной драмой и охватившей страну политической бурей. Они сидели на вилле Абраксаса на Ривьере, ждали, пока maman и хозяин дома наконец соберутся в оперу — и старательно игнорировали тот факт, насколько им не хватает немногословной, отстраненной и вечно занятой чем-то своим сестры.

— Чушь.

— Я только в нашем ближнем круге знаю троих, готовых во имя тебя совершить что-то грандиозное, любую безумную глупость или подвиг… например… — взгляд Нарциссы упал на треугольники парусов на горизонте. — Например, захватить флот.

— Рабастан захватит флот хоть из-за приглянувшейся шлюхи, хоть из-за слишком наглой вражеской шлюпки, Родольфус не отдаст ни одной команды без приказа «сверху» или пока не начнут стрелять по береговой линии, а Ивэн… даже не Стид Боннет, его возможности в захватывании флотилий ограничиваются подкупом, шантажом и репертуаром Дипакадемии Шармбатона.

— Да, пожалуй, — Нарцисса оценивающе прищурилась, и Беллатрикс невольно задумалась, сколько в направленных на Люциуса обожающих взглядах сестры правды, а сколько — аванса и реверанса. — И все же этот флот будет преподнесен тебе, и флагманский корабль назван твоим именем.

Белла промолчала — но подумала, что она предпочла бы захватить флот сама. И сама же решить, кому преподнести корабли.

* * *

Беллатрикс хотела носить свою фамилию, как корону — настоящую, тяжелую, способную сломать тебе шею, если неудачно наклонишь голову. Не корону консорта, которую тебе любезно вручат в чужом доме, не корону принцессы, символ того, что ты ценный приз.

— Я прошу тебя лишь об одном, моя кузина, — как-то раз непривычно серьезно сказал ей Ивэн, — не стань всуе королевой руин.

От автора:

В шапке всё есть, и всё-таки — событийный и морально-этический trigger warning, а также просьба помнить, что циклу далеко до конца и многое может оказаться не совсем тем, чем кажется.

Уж дожил до седых висков и своих студентов — но так и не понял, почему семья обязательно должна быть «полной» и «кровной». Семья — это же близкие люди, а не штатное расписание аврората или целительская карта в Мунго. Сколько есть близких людей — столько и семья.

* * *

В детстве Рабастан не понимал — почему друзья и дальняя родня при встрече могут выразить папе сочувствие, почему он порой слышит о себе и Руди «бедные мальчики» или «наполовину сирота», почему у них в семье «трагедия» и «несчастье».

Ну подумаешь, нет мамы. У кого-то нет папы — так это, если подумать, намного хуже. Кто-то у родителей один, как Эйдан — но у Эйдана есть Рик, есть сам Баст, есть Руди, а у кого-то ни брата, ни сестры, ни кузин с кузенами, повеситься можно!

Вот это всё он как-то — то ли четыре, то ли пять ему было — изложил тетям: за обедом, между пастушьим пирогом и фруктовым пуншем. И очень удивился, когда тетя Шифра посмотрела на него так, будто он сказал что-то ужасное, а потом прижала руку ко рту и вылетела из столовой — и еще больше удивился, когда невозмутимая тетя Пэд вскочила так, что опрокинула стул, и чуть не снесла подсвечник, выбегая в коридор за сестрой с криком: «Сеф! Сеф, он же ее ни дня не знал!»

— Мы все тут задолжали Блэкам сердечное спасибо, — устало вздохнула тетя Пэд, возвращаясь в столовую и взмахом палочки поднимая стул. — Спасибо за то, что Берт и Руди сегодня у них в гостях.

— Тетя Шифла селдится? — с опаской спросил Рабастан: он уже осознал, что сделал что-то не то, но еще не понял, что именно.

— Она… очень расстроена, скажем так, — тетя развернула стул резной спинкой вперед, уселась, как на лошадь, и оперлась головой на локти так устало, будто пробежала не по коридору и, может быть, по лестнице, а до Лохгилпхеда и обратно.

— Потому что я сказал плохую вещь?

— Плохие вещи говорит Долохов, когда споткнется на лестнице, а ты просто сказал, что думал, — тетя Пэд, в отличие от тети Сеф, не выглядела ни расстроенной, ни сердитой, и сейчас Рабастану хватило бы цинизма предположить, что вся ситуация Падрагинь Макмахон позабавила. — Стэн, послушай меня внимательно, пожалуйста: я сейчас объясню на пальцах одну очень важную вещь.

Рабастан в тот день узнал, что такое мнение. Мнение, — объяснила тетя Пэд, жестикулируя обеими руками, как когда показывала Руди пассы волшебной палочкой, — это набор мыслей о чем-то. Мы составляем себе мнения, как чемоданчики с зельями: кладем туда то, что нам помогает и необходимо. Но что одному лекарство, то другому яд. Поэтому можно спорить — обмениваться мнениями — о политике («хотя нет, плохой пример, об этом лучше не надо»), о музыке и о книгах, о породах гиппогрифов и курсе галеона к канадской золотой виверне… Но свое мнение о чьей-то смерти, о рождении ребенка, о тяжелой болезни, о свадьбе или разводе, о получении или потере большой суммы денег лучше оставить при себе.

Потому что мнение, с которым тебе легко и спокойно жить, может сделать другим людям очень больно.

— Поэтому не вздумай повторить всё, что ты сказал нам с Шифрой, при отце — или, хуже, брате. Хорошо?

— Но почему?

— Потому что Родольфус помнит вашу маму — как она укладывала его спать, как ходила с ним гулять и купаться, как… не знаю… заплетала косу. Просто представь, что кто-то, кого ты знаешь: твой папа или брат, я или Шифра — умер. Насовсем умер, Стэн: это как навсегда уехал, только невозможно написать письмо и получить ответ, связаться через камин или сквозное зеркало. Ты больше не сможешь человека обнять или взять за руку, поругаться или помириться, сыграть с ним в шахматы или выпить чаю. И вот, ты видишь, как человека, с которым ты еще вчера разговаривал, кладут в гроб или ладью: холодного и немого, вроде оловянного солдатика или куклы… О боже. Этого еще не хватало. Сеф! Сеф, подойди, ради всего святого — он ревет почему-то, я не знаю, что с этим делать.

Не прошло десяти минут, как тетя Шифра, забыв и задетое неосторожным словом старое горе, и священный ужас, и праведный гнев, квохтала над племянником, как крикаду над птенцом, и ругала тетю Пэд: «Конечно, наговорила ему Мордред знает чего — вот он и ревет, уйди, Пэд, Мерлина ради, тебя вообще нельзя подпускать к детям!»

Утверждение спорное, поскольку у самой Шифры из детей были только сын и трое племянников, а у Падрагинь — пять курсов с четырех факультетов.

* * *

В их доме никогда не ощущалось «отсутствия женской руки».

Тетя Шифра была не оскудевающей рукой дающей — новые игрушки и книжки, объятия и подзатыльники, чистые носовые платки и Бодроперцовое, вкусные картофельные драники, которые тетя всегда жарила сама, не доверяя эльфам, и поводы не спать по ночам из-за очередной очень интересной и очень страшной ирландской сказки или колыбельной.

Берт, у тебя дети вообще гуляют или только учатся? Берт, Руди совсем бледный после экзаменов, может, стоит позвать целителя? Берт, давай я заберу их на выходные или мы с Эйданом к вам приедем… ах, да, прошу прощения: если это уместно… так что скажешь?

Тетя Пэд — для папы и его друзей она была «Патрицией», для Руди, с тех пор как он поехал в Хогвартс, даже летом «профессором Макмахон», а от рождения носила ненаписуемое (неописуемо сложное в правописании) имя «Падрагинь» — появлялась обычно летом или в каникулы, чтобы исполнить роль длани карающей.

Если она спрашивала, чем сейчас занимаются Стэн и Рудольф, добродушно-рассеянный ответ отца, что когда нет занятий с учителями — братья вполне способны сами себя занять, ее не удовлетворял. Она шла проверять: чем, как и насколько в этом преуспели.

— «Рисуют»? Ага, как же, рисуют! Рудольф — какие-то похмельные кошмары святого Патрика, — на периферии раздавался возмущенный вопль брата, что это этюд на тему Босха, — а Стэн — вообще какой-то кошмар и ужас, ты только взгляни!

Бертольд, которого немилосердно оторвали от очередного трактата по демонологии, орнаменталистике артефактов или кеннингам в заклинаниях, со вздохом откладывал книгу и добросовестно рассматривал рисунки братьев в очках, без очков и на просвет.

— У Родольфуса определенно есть талант, а Рабастан… художником он не будет, но мифологический сюжет вполне угадывается.

— К Дуллахану мифологический сюжет, Бертольд Лестрейндж, твой сын нарисовал Одина висящим вверх головой! Турисаз и вуньо вообще не различить! Пишет одинаково манназ и эйваз! А вот это — это что значит?

Это значило, что дополнительными занятиями по Древним рунам на всё лето теперь будет осчастливлен не только старший из сыновей Бертольда, которому предстояло сдавать СОВ, но и младший — за три года до Хогвартса.

Строго говоря, Шифра даже спустя много лет после Хогвартса помнила Древние руны лучше — но она заниматься с братьями даже не бралась: «Ты же знаешь, Пэд, я начинаю кричать, а потом сама себя ругаю».

Падрагинь не кричала никогда — даже если Родольфус в сердцах отбрасывал перо, комкал пергамент и падал головой на стол, даже если Рабастан, возмущенный перспективой выписывать очередную строку закорючек вместо прогулки или интересной книжки, начинал рисовать на пергаменте, пытаться удрать из комнаты и совершенно по-детски капризничать вплоть до ора — она терпеливо выжидала, пока запал иссякнет, и спрашивала: «Всё?»

* * *

Бертольд Лестрейндж никогда не ругал, не наказывал и ни к чему не принуждал своих сыновей — даже когда они были совсем маленькими. Он искренне полагал, что до любого «надо» дети рано или поздно дорастут сами, интерес ко всем наукам и дисциплинам или придет с возрастом, или тихо-мирно встанет в ряд тех самых добровольно принятых «надо», а работающих мер запрета существует две — запирающее заклинание и обстоятельный разговор.

— Ну, и что мы теперь будем с этим делать? — спрашивал он, обнаружив, что сыновья, вопреки родительскому доверию, все-таки заняли себя чем-то не тем: будь то прогулка с гримуаром до ближайшего кладбища (Родольфус), смешивание в одну игру раритетных магических шахмат, нард и маджонга (Рабастан), попытка выбраться на крышу башни в обход запертого чердака через окно (Рабастан и Эйдан) или подглядывание за купающимися девчонками во имя искусства (Этельрик, Родольфус и Ивэн, но Ивэн успел сбежать — оставшимся пришлось отбиваться от возмущенных девиц, Рику потом лечить фингал под глазом, а Руди сушить подмоченные морской водой наброски в малой гостиной, вывесив, по совету Эйдана, прицепленными к бечевке).

Тетушки были категорически не согласны.

— Берт, ты совсем не следишь за детьми, разве так можно?! — всплескивала руками тетя Шифра и была права: Бертольд проводил с сыновьями немало времени, с одинаковым интересом обсуждал новости из «Ежедневного Пророка» со старшим и пойманную ящерицу с младшим, учил настольным играм и интересным заклинаниями, знакомил с друзьями, брал с собой в гости и в поездки по Британии и Европе — но действительно не утруждал себя тем, чтобы за ними следить. «Детям нужно быть примером и другом, для остального есть эльфы и гувернеры».

— Ты вырастишь чудовищ, Бертольд Лестрейндж, — припечатывала тетя Падрагинь. — Твой старший вынужден сам решать, что можно, а что нельзя, а младший вовсе не понимает слов «нельзя» и «нет».

— Когда они вырастут, я всё равно не приставлю им свою голову: хотя бы потому что она у меня одна, а сыновей двое, — возражал Бертольд, но его мягкий ироничный тон, который всегда успокаивал младшую тетю, старшую как будто еще сильнее раздражал.

— Нельзя так баловать детей, Берт.

Рабастану было восемь и он, подслушивая из-за угла, подумал, что тетя что-то путает или — как говорил мистер Блэк, который Поллукс — дра-ма-ти-зи-ру-ет. Он вовсе не считал себя чудовищем — чудовища существовали в книжках, песнях тети Шифры и папиных рассказах, убивали хороших людей, любили пытки и мучали животных, а Баст в жизни никого не убил, никогда не дрался всерьез ни с девчонками (кроме Беллы, но она сама могла кого угодно побить), ни с хлипким Эйданом, а касаемо животных — только один раз покрасил книззла акварелью брата, но, во-первых, Дрейк разукрасил его в ответ, а во-вторых, дядя Альфред впервые в жизни всерьез отшлепал племянника, а не просто надрал уши, и объяснил, что книззл мог отравиться, вылизывая шерсть. Папа вовсе их не балует, как тетя Друэлла свою ненаглядную Цисси или Абраксас сиятельного Люциуса. И прекрасно Баст понимает, что значит «нет» и «нельзя»!

Папино «нет» означало, что придется попробовать еще раз, когда папа не видит — и, возможно, стащить для этого у Руди палочку или метлу. Младшая тетя своим «нет» явственно подразумевала «не расстраивай меня» — и они с Эйданом честно старались: сделать всё так, чтобы Шифра не узнала. Антониново «нельзя» означало либо что-то серьезное, как с книззлом, либо стоило понимать как «можно, когда подрастешь». «Нельзя» Артура означало «отлуплю», дедушки Арчи — «расскажу папе и буду тебя стыдить, но за что-то могу и похвалить, пока никто не слышит», а бабушки Марианны — «всё, что действительно нельзя, я с ваших глаз давно убрала».

И только «нет» и «нельзя» тети Пэд всегда означали именно то, что означали. Никаких «первый раз прощается, второй раз запрещается» не подразумевалось, обнаружение было гарантировано, а наказание неминуемо — за тем, чтобы они отсидели положенные часы запертыми в комнате без развлечений, не получили сладкого в обед или написали «штрафные строчки», Падрагинь всегда следила строго. Спорить с ней, обещать больше никогда так не делать, пытаться разжалобить или вывести из себя было все равно что биться о закрытую дверь.

Совершенно отвратительное и потрясающе успокоительное чувство — позже Рабастан испытывал его, только свалившись без сил после ритуала или, уже зная, что хватит, перебрав на попойке. Полное бессилие и определенность — как когда лежишь на полу и ниже пола не упадешь.

* * *

— Твои свояченицы в своей навязчивой заботе не знают ни чувства меры, ни чувства такта, — неодобрительно поджимал губы Абраксас Малфой. — Можно подумать, что кто-то из них или обе сразу набиваются тебе в жены.

— Я буду еще более нетактичен, если откажу им в возможности проявлять заботу, — мягко возражал папа. — Но я могу еще раз передать им твои слова — подчеркнув, что они твои, разумеется.

Тетушки после первого раза реже врываться в дом Лестрейнджей не стали, но приобрели неподражаемую манеру сопровождать свои предложения, замечания и подарки саркастическим «если это будет уместно» — тетя Шифра при этом делала вид служанки перед рыцарем и чуть ли в книксене не приседала, а тетя Пэд смотрела на свояка как на студента, который настолько глуп, что сам этого не замечает. Потребовалось несколько лет, чтобы отношения оттаяли обратно.

— Мистер Лестрейндж, будьте другом: найдите уже Патриции мужа, а? — раздраженно шипел Артур, изгнанный от окна детской вместе с моряцкими байками, бутылкой портера и крепкими сигаретами.

— Она об этом не просила, друг мой. А вот Марианна недавно интересовалась вакантными местами в британском магическом отделении Красного Креста — возможно, мне стоит поспособствовать?

— Да ну к драклам, Шифра дома вообще перестанет появляться!

Бертольд не мог не понимать, что визиты сестер на самом деле снимают с него сфинксову долю родительских хлопот, освобождая руки и время для научных изысканий, политических игрищ, светских развлечений — и встреч с друзьями, которые обычно подразумевали первое, второе и третье сразу.

— Да, Толя, сестры твоей Саши мировые женщины, — шутил с непроницаемым лицом Антонин. — Первая мировая и Вторая.

И если замужнюю, маленькую, вечно сердитую тетю Шифру Долохов действительно обходил по стенке, как злую пикси — и не укусила бы, и не задеть бы ненароком — то насчет тети Пэд Баст бы не был так уверен: Антонин, заглядывая в детскую проверить, спят ли они с братом, несколько раз приносил с собой терпкий ежевичный запах тетиных духов, а у Падрагинь среди вещей периодически появлялось что-то очень… характерное. Рабастан особенно запомнил платок — темный, с бахромой и нарисованными крупными мазками цветами.

А мистер Реддл, едва услышав голос одной из теть, запирался в папином кабинете на заклинание и ключ или вообще покидал Лестрейндж-Холл, бросив, чтобы остальные позвали его, когда закончится «весь этот бедлам».

* * *

— Кто там? — голос был весьма напряженным, но, едва выглянув за дверь кабинета, профессор Макмахон выдохнула. — А, это ты, висельник. Заходи, бездна глупости пятого курса Гриффиндора ждет тебя.

Бертольд и Арчибальд часто шутили, что у них есть «свой человек» в Хогвартсе, но на самом деле, профессор Нумерологии Падрагинь Макмахон своих племянников ничем не выделяла — ни Родольфуса, «любые родители гордились бы таким сыном», ни Эйдана, «мальчик домашний и хороший, даже, пожалуй, слишком», ни Рабастана, «это невозможно, еще и на кузена влияет дурно, сделайте с ним что-нибудь, профессор».

Но Родольфус рассказывал, что если любая слизеринская вечеринка или эскапада принимала нехороший поворот с неприятными последствиями, он в любое время суток мог постучаться в кабинет тети — за советом или за обширной аптечкой, половину лекарств в которой студентам бы не продали и даже самые одаренные бы сами не сварили.

Падрагинь с юности была физически слаба и плохо сходилась с людьми — все говорили, что именно поэтому без протекции старшего Лестрейнджа ей не удалось бы ни получить место ассистента профессора Нумерологии в Хогвартсе, ни сделать первые публикации, ни удержаться после ухода предшественника на должности преподавателя.

Рабастан бы поспорил: ему всегда казалось, что болезненность и замкнутость Падрагинь Макмахон в глазах общественности преувеличены. А вот уровень требовательности к людям и пакостности характера — изрядно преуменьшены. Тетя не «плохо сходилась с людьми» — она либо предпочитала держаться от них на презрительно-почтительном расстоянии, либо сталкивалась с разгона, всеми принципами наружу.

И работа с каждым годом давала ей всё больше причин для ярости — тихой, безадресной, медленно выжигающей изнутри.

— Сколько ошибок — восемь?.. Ставь «Тролля». И — я передумала — Грей и Кроссу тоже поправь на «Отвратительно», — Падрагинь, уступив племяннику письменный стол, сама устроилась на подоконнике и с лихорадочной внимательностью читала какую-то большую записную книжку, периодически делая заметки карандашом. — Ненавижу грязнокровок — в этом году их чуть не половина, я скоро свихнусь с их самоуверенностью…

— Самоуверенностью?

— А что это еще, Стэн? Уж к третьему курсу могли бы сообразить, что какие бы оценки у них ни были — они всегда в отстающих. То, что их ровесники, у кого хотя бы отец или мать нормальные, еще с детства понимают с азов, они только здесь начали учить по идиотской министерской программе, по вершкам. И считают, что этого довольно — кто-то даже смеет записываться на фундаментальные предметы, а потом прогуливать, списывать или вообще приходить без домашнего задания… Ненавижу, — Падрагинь отшвырнула журнал и взмахнула палочкой, поджигая очередную сигарету: в пепельнице уже дымилась кучка пепла, портсигар был наполовину пуст.

Она за последние годы ощутимо сдала, не постарела даже, не подурнела — ей как будто всё стало тяжело: держать прямо голову с объемным пучком из кос, двигаться в закрытых старомодных мантиях и платьях, даже удерживать чашку или палочку в руках после занятого дня.

— Может, поговоришь с кем-нибудь о другой работе?

Рабастану исправлять ошибки в эссе и домашних заданиях было почти весело: особенно если студенты были старше него на курс-два или гриффиндорцами. Падрагинь стала звать племянника помочь с этим, когда обнаружила на заднем дворе Лестрейнджей первые неудачные следы нумерологических построений: «Глядя на чужую глупость, учишься не допускать своей, да-да, Стэн, я еще не забыла ту кракозябру с полным игнорированием Декслера, и вообще, иначе ты опять займешь себя, а заодно и Эйдана Дуллахан знает чем». Но к весне стал догадываться, что, возможно, дело не только в этом — от однообразия и хоровода повторяющихся ошибок ему уже самому хотелось взвыть.

Падрагинь пренебрежительно фыркнула и затянулась так, что сигарета враз прогорела почти до основания.

— О какой? И с кем?

— Ну, не знаю… В Министерстве. Или в какой-нибудь научной экспедиции — вон, как отец Фауста Нотта недавно ездил в Штаты. А старый Малфой, я слышал, спонсирует сейчас Отдел Тайн. Или Руди — поговори с ним, расскажи всё как есть, и про грязнокровок тоже!

— Просить надо было твоего отца, пока он был жив, — отрезала Падрагинь. — Нотты искали повод чем-нибудь Лестрейнджей обязать еще до свадьбы Сорхи и Бертольда, Абраксас считает, что и этого-то много — мне следовало оставаться учить детей в нашей полудеревне, а Родольфус… ему сейчас только меня не хватало.

— Шармбатон? Дурмстранг?

— В Шармбатоне с нумерологией еще хуже, чем в Хогвартсе, а в Дурмстранг — кто мне даст рекомендацию для Дурмстранга?

— Да ладно?

— Стэн, я даже представить не могу, кому могла бы написать с этим. Если только у Бертольда там были старые контакты.

— Были, были, можно и написать, но съездить будет эффективнее. Если ты забыла, напоминаю: Антонин Долохов, СССР, город Москва, проспект… — ехидно начал Рабастан и тут же зашипел, выронив перо: дотянуться от окна до затылка тетя не могла, но огрела хорошим таким Жалящим, аж волосы встали дыбом.

— Тц, охальник… И вообще, выбрось взрослые дела из головы, а то станешь как Родольфус, — тетя поплотнее закуталась в платок и взмахнула палочкой, распахивая окно. — Только у него хоть вариантов нет. Лучше скажи — ты к экзаменам готов?

— Ну-у-у, — неопределенно протянул Рабастан, приглаживая волосы на затылке, — я дочитал твоего Декслера…

— К Дуллахану Декслера, с Зельями и Трансфигурацией у тебя нормально или как в прошлом году?

После экзаменов — по Трансфигурации его младший Фоули за неделю до рокового дня оперативно натаскал за взаимоподдержку с Нумерологией и ящик сливочного пива, а вот с Зельями, несмотря на абсолютно бесплатную и приправленную изрядным количеством ядовитых замечаний помощь Северуса, вышло не как в прошлом году, а хуже, ну да ничего, хотя бы не как у Майлса — и последнего пира он зашел к тете Пэд: отдать Декслера и попрощаться перед отъездом.

— А ты когда приедешь?

— Приеду? — рассеянно откликнулась тетя. Июнь был едва теплым, Падрагинь с зимы так и продолжала кутаться в платок, и Рабастану — хотя он давно уворачивался попыток Шифры поцеловать его в щеку или потрепать по голове — почему-то очень захотелось старшую тетю обнять.

— Конечно. Проверять мои построения и домашки. Рассказывать Руди, что он всё делает не так.

— Вот еще. У Родольфуса есть советчики получше меня, — тетины руки вдруг сжались почти судорожно крепко, так, что под лопатками стрельнуло болью. — А ты весь год проверял работы половины Хогвартса — думаю, теперь тебе и тебя можно доверить.

* * *

Причиной смерти Падрагинь Макмахон стала нелепая случайность.

Согласно протоколу аврорского осмотра и заключению целителя, в ночь с седьмого на восьмое июля у нее в очередной раз прихватило сердце — не критично, потому что причиной смерти стал не приступ, но достаточно сильно, чтобы профессор сразу полезла в аптечку, не зажигая Люмос или свечу. Ошибка, которая стоила ей жизни: в сумерках, трясущимися руками, Падрагинь вместо положенных десяти-пятнадцати капель зелья вылила в стакан с водой почти весь флакон.

Такова была официальная версия. Рабастан, когда услышал об этом, стиснул зубы и решил, что не станет ничего говорить.

В конце концов, даже если его мнение верно, правда уже никого не спасет и ничего не изменит — а легче от нее точно не станет никому.

Первый день июля выдался солнечным и ветреным — крен белья на веревках недвусмысленно показывал зюйд-зюйд-вест.

Отец с утра мягко, но решительно выпроводил Рика из квартиры в Эдинбурге — погулять, проветриться, отнести в семейную библиотеку пару одолженных на прошлой неделе и, Рик точно знал, не дочитанных еще книг. Варианта здесь могло быть два: либо вечером намечалось собрание организации-о-которой-нельзя-говорить на тему-о-которой-молодежи-рано-знать, либо… судя по тому, что с утра на столе появилась пустая ваза под букет, а не пепельницы, пергаменты и кофейник, это было оно.

Нельзя сказать, чтобы Рика это расстроило — второй вариант отличался от первого тем, что Альфред отправлял его «погулять, проветриться» не только с курткой, портключом до дома дедушки и бабушки и формальным поручением к ним же, но и с некоторой суммой денег на карманные расходы. Собственно, в предвкушении близящегося совершеннолетия и лицензии на трансгрессию Этельрика Эйвери мало что могло расстроить вообще.

* * *

Первым, что бросилось Рику в глаза во дворе дома старших Эйвери, был — впору пошутить, что любимый книззл дедушки Арчибальда, но нет, Дрейк не жаловал чужих, а между своими разницы не делал — идиллический порядок: чисто выметенный и присыпанный песком двор, наполированные столбики крыльца, свежепокрашенные рамы и намытые стекла распахнутых настежь окон.

Вторым был Эйдан — с летней курткой, какой-то книжкой и удрученным видом подростка, выставленного за дверь, чтобы не видел и не слышал, как взрослые будут заниматься все-знают-чем, но все-делают-вид-что-мы-никогда.

— …окстись, сколько лет уж прошло!..

— …не смей на меня орать!..

— …всегда первая начинаешь, еще с помолвки…

— …а подумать, почему, ты никогда меня не слушаешь…

— …чего я там не слышал!..

Парни уставились друг на друга, как два книззла на заборе: разойтись, деликатно сделав вид, что друг друга не заметили, было невозможно.

— Бывает, — наконец выдавил Рик, устраиваясь рядом на ступеньке.

Эйдан только вздохнул.

Дядя и тетя ругались сколько Рик себя помнил — вернее, как: помнил-то себя тогда-еще-Ричард-и-не-Эйвери и до того, как папа привез его из Бристоля в дом своих родителей. Но чутье Рику подсказывало, что Артур с Шифрой и до этого жили как... вот прицепились же сегодня эти книззлы, но, дракл дери, да: как книззл с шишугом.

И во взаимной череде обвинений абсолютно невозможно было понять, кто книззл, а кто шишуг — кто просто делает что должен, а кто другого все время дразнит, кто живет как на цепи, а кого вечно где-то драклы носят, кто лается не переставая, а кто уже просто на забор от дурного характера супруга лезет.

— …можно подумать, я отказываю тебе в…

— …да разве в этом дело, за этим я схожу и к…

— Куда-куда ты сходишь?! Может, и был там уже?! Да я тебя теперь без справки от Трэверса…

Эйдан заалел ушами, пробормотал что-то в духе «зачем я это слышу» и яростно зашуршал страницами.

Просто как-то так получалось, что каждый делал всё правильно и для семьи — а выходило, что неправильно и для себя.

Шифра в то время еще не могла не хуже разведчика выложить досье на каждую из мало-мальски заметных чистокровных семей, но уже, что называется, налаживала связи: то и дело гоняла сов с письмами и открытками, не пропускала ни одно приглашение в гости или на прием. Артур, обнаружив очередной чек от портного или пустой дом и кое-как приготовленный эльфами ужин, начинал ругаться, что жену дома не застать, заниматься домом не заставить, хорошо хоть, больше не прыгает через камин к Лестрейнджам по семь раз на дню, а то было впору оленьи рога, как у Сигнуса Блэка, в кабинет вешать.

Шифра не оставалась в долгу: после каждого собрания — тогда собрания еще случались намного чаще акций устрашения и тем более серьезных операций — закатывала Артуру концерт баньши: мол, ради «борьбы за интересы чистокровных» время потратить и головой рискнуть не жалко, а на свою семью и родную кровь — плевать с грот-мачты. Артур приходил в состояние разъяренного гиппогрифа, которому не отвесили подобающий поклон — концерт нередко приходился на краткий отдых между тем собранием и долгой поездкой по делам семьи, чередой напряженных встреч или необходимостью отчитаться перед Лордом.

Пока Эйдан не отправился в Хогвартс, Марианна еще старалась притереть сына с женой друг к другу, как палочку к новым ножнам. Рик не раз ловил краем уха мягкие увещевания: «Шифра, Артур с детства такой: если чего вбил себе в голову, то хоть кол на голове теши — будь ты мудрее» или «Арти, ну она же — даром что жена и мать — девчонка совсем, обтешется еще, ты же старше, прояви терпение».

Но в конце концов махнула рукой — то ли уступив убеждению Арчибальда, что не стоит лезть со своим флагом на чужой корабль, даже если флаг белый, то ли отчаявшись обтесать необтесываемое, то ли потому что именно тогда в ход пошел совсем серьезный аргумент: для любой чистокровной семьи прямо-таки критически серьезный.

Ссора переместилась к окну над крыльцом — будто колдоприемнику громкость подкрутили.

— …оба не молодеем, а у тебя, в отличие от Сорхи, со здоровьем всё дай Мерлин: все целители говорят, что хватит на семерых…

— У нас уже есть сын! И ты мог бы быть к нему повнимательнее!

— Не сын, а маменькин сынок! Книжный червь! Муж женовидный! А всё почему? Потому что способов убиться много, а у мамы Эйдан один! Но почему Эйдан у мамы один?

Рик уже десять раз помянул недобрым словом личную жизнь отца, начиная со своего появления на свет и заканчивая планами на вечер. Хорошо хоть, Артуру не вздумалось приплести самого Рика: за последний год-два кузенам несколько раз уже приходилось выслушать, что даже из Этельрика глава семьи, продолжатель семейного дела, Вальпургиев рыцарь (вписать нужное и фамильным перстнем с вензелем «АА» заверить) выйдет лучше, чем из Эйдана, даром что Этельрик — полукровка и бастард.

Абсурдность формулировки была спасительна: волей-неволей возненавидишь свидетеля того, как тебя поливают грязью, но как-то странно ненавидеть человека, с которым вас облили из одного ведра.

Эйдану было проще — мог уткнуться в книгу и сделать вид, что ничего не слышит, но вместо этого наоборот: захлопнул «прикрытие» и уставился на полоскаемое ветром белье.

— Скажи мне, Рик: я действительно… муж женовидный? Не в смысле гаданий, а вообще.

Рик задумался. Потому что — а что тут скажешь?

Эйдан и впрямь был непростительно… не то чтобы трусоват… чрезмерно осмотрителен — что для мальчишки, что для будущего Вальпургиева рыцаря. Нельзя было сказать, что он боялся всего — но там, где его ровесники видели яблоню в соседском саду и забавное ночное приключение, Эйдан без всяких рун прозревал веер перспектив: от «порвать штаны» и «отравиться немытым яблоком» до «загреметь в аврорат» и «сломать ногу, прыгая с забора». Да и руны — Рик не разделял старых предрассудков чистокровных на эту тему, и все же даже с его точки зрения учить традиционно женским гаданиям парня, которому предстоит стать главой семьи, было совсем невместно.

Но, с другой стороны, у Эйдана были все основания беречь свое здоровье и жизнь — а насчет Ивэна Розье, одного из самых перспективных боевиков, ходили шутки: мол, маски придумали не для анонимности, а чтобы Розье не так переживал за свое прекрасное лицо.

Нарцисса Блэк, которая училась годом старше Рика, еще на втором-третьем курсе могла заткнуть за пояс самых небрегливых и изобретательных старшекурсников в искусстве приготовления «пакостных зелий»: не только простеньких, вроде приводящих к появлению россыпи фурункулов, но и изощренно мерзких — взять хоть Выворотную Амортенцию: когда тебя выворачивает наизнанку, стоит увидеть предмет симпатии... Рику всегда было интересно, знает ли об этом Люциус Малфой.

Хорошо было бы сейчас подбодрить малого и добровольно-принудительно отправить пересидеть и развеяться куда-нибудь, хоть бы в Лестрейндж-Холл — но Эйдан на днях обмолвился, что Родольфус не вылезает из новой Ставки, а Рабастан еще с прошлой недели очень занят: вышивает не то руны гладью, не то Рагнарек крестиком. Рик ради собственного крепкого сна не стал уточнять, для чего и почему это так важно: он еще помнил, как Родольфус и средняя Блэк поспорили, можно ли «ввязать» защитные чары в шарф и защитит ли этот шарф при ударе ножом в шею.

Дедушка Арчибальд ухаживал за клумбами во дворе чуть ли не более рьяно, чем бабушка Марианна — а сама бабушка под настроение могла вспомнить, как ее дуэль с Агатой Фоули чуть не привела обеих в аврорат, а обмен сглазами с Деборой Трэверс кончился в Мунго. Артур был неравнодушен к шейным платкам и цветным рубашкам. Шифра предпочитала с садовыми гномами и докси бороться модификациями Инсендио и Режущими. Альфред коллекционировал статуэтки из разных стран, пока даже безотказные эльфы не отказались стирать пыль с фарфорово-деревянно-металлической армии.

Сам Рик небезосновательно считал себя парнем хоть куда — но не мог оторваться от глупых дамских романов однокурсниц и бабушки Марианны, особенно если там фигурировали благородные разбойники и пираты.

Что тут скажешь — что Артур, когда боевики обсуждали своих женщин и жен, как-то позволил себе в адрес тети такие выражения, какие даже Альфред относительно матери Этельрика не употреблял, хотя уж в ее-то адрес это было бы не оскорблением, а констатацией факта? И что Альфред потом стыдил его наедине: «Придержи язык за зубами, Херн-Охотник — жена тут ни при чем. Кто тебе виноват, что запах крови заводит тебя сильнее обнаженной женщины?»

— Знаешь, Эйдан, — наконец собрался Рик с мыслями для ответа, — мне кажется, проблема не в тебе.

— Мне тоже в последнее время всё чаще кажется, — ответил Эйдан, и Рик не услышал в его словах облегчения — скорее обреченность.

Хотя, может, дело было в том, что как раз в этот момент из окна вылетел горшок с одной из любимых бабушкиных гераней.

От автора:

VI.Pierce — это Родольфус/Андромеда, но сперва — виньетка о двух героях, которых автор любит нежно и хэдканонит на них «Рождественскую» БГ. Темы перетасованы во избежание передозировки Родольфусом и для понимания предстоящей шутки-отсылки (во всяком случае, давайте дружно сделаем вид).

Джозеф Трэверс шел во внутренний двор с одной простой целью — съесть спокойно яблоко.

Строго говоря, сделать это он мог бы и в целительской — что было бы намного удобнее, потому что промозглый февраль только перетекал в мокрый серый март. Но тогда «спокойно» из уравнения можно было бы сразу вычеркнуть — в целительской ни на минуту не прекращался турбулентный поток коллег, ординаторов, карт, вызовов и, самое ужасное, вопросов. Поэтому пришлось идти во двор, пряча свободные пятнадцать минут, как то яблоко в карман.

Едва открыв дверь, Джозеф чуть не помянул вслух Яхве, Соломона и еще парочку исторических персоналий: во-первых, во дворе стояла превыше ожиданий омерзительная британская погода, к которой он, будучи рожден здесь, все равно не мог привыкнуть; во-вторых, кто-то из коллег стоял на крыльце — а Джозеф не мог есть, когда рядом кто-то хотя бы теоретически может быть голоден, и не желал в оставшиеся уже десять минут никого видеть.

Но не успел выругаться — и хорошо.

Потому что на крыльце стояла Евангелина.

Джозеф всегда посмеивался над словами бабушки, матриарха семьи Трэверсов, что как только она увидела дедушку — сразу поняла, что тот будет ее мужем, но не мог не признать, что в ее словах есть резон, а в мире — предопределение.

Прежде чем протянуть руку Тому Реддлу, он снял перчатку, прозревая шестым чувством: этот человек действительно способен воплотить в жизнь идеи о превосходстве магии и чистой крови над предрассудками и рознью. И что пожать эту руку вскоре смогут немногие — к ней будут склоняться.

Увидев впервые на утренней «летучке» в Мунго новую коллегу, Джозеф сразу понял: она будет моей женой.

Только потом услышал фамилию и имя. И сразу понял, что всемогущая Шейндл Трэверс Евангелину, так же как и Тома Реддла, не оценит: фамилия была не та, из которых можно выбирать, не из Священных и даже не на слуху.

Навел справки — использовал служебное положение, если честно, карты пациентов и личные дела целителей в Мунго тогда писались по старому образцу — успокоился, увидев единственно возможный статус крови. Полгода сужал круги, как демон вокруг сигила, и думал только об одном: чет-нечет, выгорит или не выгорит, прав или ошибся.

Он не был в обиде, если сверху над ним кто-то смеялся в тот момент, когда он услышал прямой ответ на прямой вопрос — та еще майса вышла, действительно остроумно. Джозеф знал, что магию и религию каждый совмещает в голове по-своему, знал, что в Британии достаточно медвежьих углов и идейно повернутых замкнутых сообществ, знал, что и о Трэверсах говорят как о перекрестно повязанной кровью и деньгами со всеми мехашшефскими семьями Магической Британии секте. Но концепция, которую исповедовала община Евангелины, даже для него была чересчур…

Он так и не определился, бесчеловечно логична или абсурдна, но насчет своего «дела» понял: выгорело — прогорело дотла, как Фейерверкус. Всё, можно забыть.

— Я все еще считаю, что ваш принцип «использовать греховный дар лишь во благо других людей» — большая глупость, — Джозеф наложил согревающие заклинания на их с Евангелиной форменные мантии (драклов Туманный Альбион, драклово предопределение, драклов март), — но если вы простынете, пить Бодроперцовое вам все равно придется.

— Берете грех на себя? — Евангелина улыбнулась — так, как улыбалась детям, родственникам пациентов и не вовремя заглянувшему начальству: как будто тебе пообещали «всё будет хорошо», не травя душу и не водя за нос конкретными надеждами.

«Вы очень хороший человек, Джозеф, правда — но каждый несет свой крест. Простите: я знаю, чьи идеи вы разделяете и что религиозные метафоры вам противны. У каждого есть свой долг — тут вы, думаю, спорить не станете»

«Я полагаю, что мы не вправе налагать лишние долги ни на себя, ни на других. Именно потому что каждый из нас и так несет свой крест. Я идеен, Евангелина, но я не идеалист — жизнь и без того полна скорбей и печалей»

Почему-то мучительно захотелось закурить. Джозеф бросил это дело несколько лет назад, едва почувствовав, что на лестницах сбивается дыхание, но всё равно машинально сунул руку в карман — и наткнулся на что-то округлое, тяжелое, завернутое в чистый платок.

— Хотите яблоко, Ева? Не содержит магии, слово право. И просто вкусное.

Первым, что сказал Родольфус, входя в дом Тонксов, было — «Экспеллиармус!» и «Инкарцеро!»

— Прости, Энди — превентивная мера, — пояснил он, подхватывая свежеиспеченную хозяйку дома за переплетение веревок, прежде чем та успела упасть на пол. — Я не хотел бы поймать фамильный сглаз, не успев сказать, что пришел с миром.

И прямо так, за переплетение веревок, потащил «визави» в глубину дома: разговаривать в прихожей в позе пьеты было бы драматично, но неудобно.

— Я так и поняла, Руди, благодарю покорно, — Андромеда не пыталась его пнуть, укусить или проклясть невербально, но и облегчать задачу, хоть немного перебирая ногами, не собиралась. — В гостиную — налево.

— Я знал, что ты поймешь, Энди, но решил перестраховаться — в последнее время наше… взаимопонимание… дало трещину.

* * *

Энди он заметил в последнее свое лето перед Хогвартсом — в оранжерее у Краучей: те устраивали прием в честь рождения сына.

— Я тогда заподозрила, что мистер Лестрейндж — как в шотландских кланах делают иногда — назвал и одел сыном дочь, — рассказывала Андромеда почти десять лет спустя. Родольфус рассмеялся и уточнил: из-за косы? — Нет, просто с редким мальчишкой поговоришь как с нормальным человеком — и потом, сыновей реже заставляют присматривать за младшими.

— А я тогда не знал… что мог бы рассказать тебе о традициях шотландских кланов — у них дочь снова становится дочерью, когда рождается сын, — выкрутился, как мантикора в падении, Родольфус.

«А я тогда не знал, что у Беллы две сестры», — чуть не сказал он, но это было бы еще хуже, чем тот самый комплимент.

— И отец меня не заставлял, — слово «отец» отозвалось болью, но уже терпимой, словно бинт оторвали от поджившего ожога, — просто если бы Басти тогда упал в пруд или наелся какой-нибудь тентакулы в той теплице — а с него бы сталось — мне потом легче от того, что я не должен был следить за ним, не было бы.

— Да, да, где-то я это уже слышала. «Не «быть или не быть старостой», а выполнять обязанности старосты со значком или за однокурсника-придурка со значком».

* * *

Он отметил и запомнил Андромеду Блэк именно из-за того странного чувства, которое тетя Пэд называла когнитивным диссонансом. Как можно было не замечать дочь семьи друзей — неглупую, не дурнушку, не малышку, как Цисси, а почти ровесницу — пока не столкнулся с ней буквально нос к носу? Да, они, вероятно, раньше при встрече не говорили о чем-то более существенном, чем «здравствуйте», «до свидания», «поздравляю» — но нельзя же просто раз за разом забывать о человеке, как о чугунной горгулье на камине?

Отметил, запомнил — и когда Андромеда два года спустя приехала учиться в Хогвартс и была — ожидаемо — распределена на Слизерин, попытался взять ее «под крыло». Помочь наладить отношения с другими первокурсниками, познакомить со слизеринками постарше… он уже тогда осознал расплывчатость папиных «можно» и «нельзя», но все еще оставался мальчиком из хорошей семьи — для него «иметь друзей» было чем-то вроде «наряжать елку на Рождество», «есть овсянку с джемом на завтрак» или «хорошо учиться». Признаком благополучия.

— Гиблое дело, Руди, — фыркнула, заметив его бесплодные старания, Белла, — Меда у нас — тенелюбивое растение.

Пожалуй, это было еще хуже, чем тот самый комплимент — но это было правдой. Меда не производила впечатления несчастной одинокой девочки — да и, честно говоря, вообще никакого впечатления не производила. Поэтому Родольфус махнул рукой и оставил среднюю Блэк заниматься тем, что ей так нравится: читать книги, что-то строчить и подолгу гулять одной. Он на примере старшей тетушки знал, что некоторые просто не сходятся с людьми, и на своем опыте понимал, что занимать себя самостоятельно — не самое плохое умение.

А на пятом курсе — не на волне энтузиазма от получения значка старосты, скорее в порядке ревизии, кто чем может на новой должности помочь или как стать проблемой — решил присмотреться: какие книги она читает, что и кому пишет, куда уходит. И… очень удивился.

Сейчас сказал бы без обиняков — охренел.

* * *

— Энди, ты была в запасниках вчера?

— Я не думаю, что тот, кто проклял Прюэтта той дрянью, вообще знает о существовании запасников — слишком… неизящно. Не похоже на завсегдатая библиотеки. Скорее научил кто-то из родственников.

Строго говоря, Андромеда не должна была брать оттуда книги — запасники перебирались медленно, и половине из них было место если не в Запретной секции, то точно не в «списке для легкого чтения» младшекурсницы. А еще не должна была разговаривать с портретами в самых дальних углах Хогвартса о прошлых веках — моде и политике, пытках и ядах. И заказывать через магглорожденных знакомых с Хаффлпаффа и Рейвенкло альбомы по маггловскому искусству, а по дедушкиному «клубному галеону» — дорогой шоколад из «Кондитерской Шугарплама».

Родольфус должен был пресечь это — написать Сигнусу и Друэлле или хотя бы рассказать всё Беллатрикс. Как должен был остановить потом многое другое, потому что «всё это» было только началом: будут совсем темные заклинания, будут побеги на вечеринки в маггловских клубах, будет с «клубного галеона» Поллукса заказан не только шоколад, будет и политика — тот самый либеральный кружок… Но он не стал — не стал, потому что не видел необходимости.

Любовь к танцам на границах дозволенного была ему понятна и знакома. И если у Беллатрикс жажда пробовать весь мир на зуб усугублялась склонностью по-бульдожьи вцепляться в увлечение или идею, если у Рабастана детское любопытство уже тогда граничило с нездоровой безбашенностью, то авантюризм Андромеды уравновешивался скрытностью и чувством самосохранения.

Кроме того, с Андромедой было… удобно.

Это даже в мыслях звучало гадко, но то было удобство совсем не того рода, когда сибаритски садишься в мягкое кресло — то было как найти единственное положение шеи на подушке, в котором перестает пылать болью голова.

Есть разница.

* * *

Он сам не заметил, как стал приходить к средней Блэк посоветоваться: сначала просто спросить, не видело и не слышало ли наблюдательное «тенелюбивое растение» чего-нибудь, когда происходила какая-то непонятная драклятина — как тогда, с Прюэттом — а потом уже действительно посоветоваться, несмотря на разницу в возрасте, порой даже за помощью.

И примерно через год осознал, что Андромеда — да, с этого следовало начать, что она для него уже «Андромеда» и даже «Энди» — сама прицельно ищет его общества: не только в Хогвартсе, но и при встрече на каникулах.

— Тебе надоело прятаться в тени — или ты поняла, что одиночество само по себе привлекает внимание? — пошутил он как-то, расставляя фигуры на доске: Белла все еще оставалась куда более достойным спарринг-партнером и более подходящим по возрасту собеседником, но в шахматах и разговорах на отдельные темы Энди уже могла потягаться с ними обоими на равных.

— Ни то, ни другое, — Андромеда пожала плечами, не отрываясь от дела: она разбирала фигуры на белые и черные. — Я просто поняла, что некоторые вещи интереснее делать вдвоем, чем в одиночку. А ты, один из немногих, мне… я хочу сказать, ты меня всё равно уже достал… я имею в виду, все равно уже заметил, извини, не обижайся, пожалуйста!

«Руди, ты приручаешь мою сестру как питомца или заранее воспитываешь как невесту?» — дразнилась Белла.

По уму, обращаться стоило к ней — ровеснице и однокурснице, больше знающей и понимающей, тоже присматривающей в меру умения за своими младшими. Но каждый их с Беллой разговор проходил как через треснутое сквозное зеркало или как... с подрастающим братом. Ответственность она воспринимала как занудство, заботу — как назойливость, логичные аргументы — как попытки «закидать статьями», критику — как оскорбления, а уже не подлежащее обсуждению решение — как повод для спора.

Родольфус злился до кровавых драклов в глазах, когда пятый раз повторял одну и ту же мысль разными словами, чтобы получить хоть малейшую надежду, что сказанное будет понято правильно и принято к сведению — и, судя по нехорошим сполохам в глазах напротив, сам выглядел слепоглухонемой и тупой виверной.

С Андромедой никаких «сложностей перевода» не возникало — она слышала именно то, что он говорил, и еще чуть больше. Как когда он показал ей свои эскизы и спросил: «Нравится?» — а она ответила: «Они не нравятся тебе». Или как когда полчаса рассказывал, что избалованность Люциуса — не его вина, а его беда, а Энди резюмировала: «Негоже девушке представлять мужскую за… задранную одежду, но мне бы тоже хотелось, чтобы мистер Малфой его выпорол». Или как с тем комплиментом на дебюте Нарциссы.

— Я знаю, что оттенок синего отвратителен, прямой пробор меня портит, а такое декольте надевать не следовало, даже если бы мне было, что в нем показать — но у maman свои представления о прекрасном, — выпалила Андромеда, едва увидев Лестрейнджей, и Родольфус поспешил ее заверить:

— Ты красива, как… портреты Модильяни.

Отец выразительно закашлялся, Беллатрикс недоуменно вздернула брови, Нарцисса захлопала глазами, Рабастан наивно начал было: «Это тот, который рисовал…», — а Ивэн (он, кажется, уже успел утянуть не один бокал шампанского) неприятно засмеялся:

— Ну ты даешь, декадент — даже боюсь сп’осить, что ты имел в виду: весьма vulgar фасон платья или чью-то милую мане’у п’гхятать глаза.

— Ты дурак, Ивэн, — бросила Андромеда с таким презрением, что старшей сестре и не снилось: смотрела она, тем не менее, на Родольфуса. — Простите, мистер Лестрейндж. Спасибо, Руди, я поняла, что ты имел в виду.

Родольфус ничего не имел в виду: он просто хотел, чтобы Андромеда не расстраивалась. Он вообще до седьмого курса чувствовал себя рядом с девушками той самой виверной: не слепой — мог оценить и красивые черты лица, и хорошую фигуру, не глухой — понимал, кому он нравится, а кому с ним скучно, и даже, кхм, скажем, не беззубой. Но не имеющей нюха и от этого неизбежно туповатой — все девушки казались ему чем-то…

Плоским. Искусственным. Неподходящим. Чем-то вроде икебаны или картины под лаком. Да, красиво, да, привлекательно в определенной мере, но все равно ничего не получится, это же все... не дотягивает, не то, не так. Не настоящее.

* * *

— Как вы познакомились с мамой?

Родольфус сам не знал, зачем это спросил — то ли потому что проиграл отцу в шахматы пятую партию за вечер, то ли потому что портрет Сорхи Лестрейндж в кабинете отца как раз тогда подновили, то ли потому что тетя Шифра на днях со свойственной ей тактичностью и ненавязчивостью предложила погадать племяннику на удачу в любви и браке, «если вдруг кто нравится, ты можешь даже не говорить, кто».

А может, просто потому что спустя почти десять лет уже можно задавать такие вопросы.

«Жил-был король…»

Бертольд посмотрел на сына так, будто хотел спросить: «А разве она тебе не рассказывала?» — но спросил другое:

— Ты же знаешь, что я мог не быть главой семьи, а у тебя и Рабастана могло быть двое дядюшек?

Родольфус помнил: старший сын, подававший большие надежды, решил отправиться воевать не то с Грин-де-Вальдом, не то на его стороне, об этом в семье не любили говорить еще сильнее, чем о том, что закончил жизнь он в палате для душевнобольных в Мунго; младший, любимец покойной бабушки, ненадолго пережив родителей, утонул в шторм вместе с женой-кузиной и маленьким сыном — портал на берег дал сбой.

— Я рассчитывал провести жизнь в научных исследованиях и путешествиях, иногда появляясь в родном гнезде как «странный родственник» и номинальный управляющий партнер семейного дела. Я был совершенно не готов, что днем единым получу столько ответственности, столько влияния, столько денег… и столько проблем. Первой из этих проблем было жениться и обзавестись хотя бы одним сыном — тогда как мне по многим причинам было совершенно не до того. Я уже предчувствовал, какая сейчас начнется возня нюхлеров под ковром среди Священных — только у Ноттов тогда было семь или восемь девиц на выданье — и, по правде говоря, связываться не хотел ни с кем. Когда в роду несколько веток, риски диверсифицируются — а для меня тогда выбрать жену из Священных значило бы позволить одной семье глубоко запустить руку в… хм… назовем это курсом нашего корабля на будущее. И смертельно оскорбить остальных. И потом, никогда не угадаешь, не задумал ли кто-нибудь… слияние и поглощение денег и фамилий.

Отец весело сверкнул очками в ответ на его недоумевающий взгляд и пояснил:

— Скоропостижное вдовство. И тогда Арчибальд — которого я до сих пор считаю своим не только старшим другом, но и наставником — предложил… назовем это решением — не вполне этичным, но весьма элегантным.

Поправил очки, отставил в сторону чашку, и Родольфус мысленно взмолился: не надо, пожалуйста, не делай так, как сам учил меня перед визитом в Визенгамот. Не «выбирай подходящую правду».

— Больше всего проблем делам Лестрейнджей и Эйвери на тот момент доставлял Старый Финн — Финнеган Макмахон. Некогда его дед вошел в наш общий судостроительный бизнес как младший управляющий партнер, ирландский эмигрант в Шотландию без имени и галеона лишнего в кармане — всё крутилось на верфях. Но Финн уже имел некоторые основания… поверить в себя — у него были свободные деньги, была своя сеть связей, и он вполне мог, воспользовавшись случаем, если не перетащить все фишки в свою сторону, то хорошо пошатнуть игральный стол.

Бертольд переставил несколько белых фигур на забытой шахматной доске — то ли обозначая ситуацию, то ли просто в задумчивости.

— Но у Финна не было сыновей — только три дочери.

— Верно. Мой тебе совет, Родольфус: не затевай чего-то серьезнее школьных потасовок или полутеатральных «постановок чести», пока у тебя не будет сына. Финн обзавестись сыном — поймав как-то одно интересное проклятье в стычке, которую и дуэлью-то назвать стыдно — уже не мог и понимал, что его королевство, — Родольфус вздрогнул, — как бы он ни расширил его при жизни, после его смерти долго не продержится.

Бертольд пододвинул несколько черных фигур сбоку к белым, создавая угрожающую стенку.

— Дед Финна, покинув Ирландию и свой клан, всё еще оставался частью клана — и клану же теперь должна была отойти драконья доля денег и дел самого Финна Я — точнее, мы с Арчибальдом, но разговор всё равно предстояло вести мне — предложил ему сделку: я женюсь на старшей его дочери…

— На старшей? Но…

— Не торопись, всему свое время. Так вот, я женюсь на его старшей дочери и проворачиваю юридический финт, апеллируя к распределению средств в акциях на момент начала деловых отношений, чтобы деньги и дела Финна унаследовали не дальние родственники, которых Финн закопанными поглубже в курган видал, а его родные и любимые внуки, которые, к тому же, еще и будут в числе Священных.

Родольфус почесал в затылке, осмыслил и признал:

— Туше. Но я понял, почему бабушка Кива Макмахон не желала видеть ни маму, ни тёть, ни нас. А уж когда дядя Артур женился на тете Шифре… это то самое «многовековое джентльменское соглашение со времен королевы Бесс», да?

— Ты говоришь прямо как Сорха, — отец тонко улыбнулся. — Только она еще прибавила… где она видела такие соглашения с сомнительной выгодой… и что они обойдутся без… возомнивших о себе невесть что… англичан.

— Мама так и сказала? — отец обычно делал такие паузы, объясняя, что именно имел в виду Антонин особо заковыристым загибом, где половина слов была на другом языке — или вроде бы на английском, но всё равно (до определенного возраста) непонятной.

— Так и сказала. Самая бойкая, самая красивая, самая любимая дочь Финна — могла себе позволить. Сорха вообще была весьма вспыльчива и… не сказал бы, что злопамятна, но ей было проще жить с неправильным мнением о человеке дальше, чем переменить его, даже если были все основания.

— Но тебе удалось? — Родольфус моргнул: в бликах свечей и камина показалось, что по маминому портрету на стене ползут трещины. — Ты пообещал позаботиться о ее семье — и она согласилась стать твоей женой, да?

— Можно и так сказать — но на душевный разговор или светскую беседу это было похоже мало. Должен признать, что это было скорее, как скажет Антонин, слово за слово… и палочкой по столу. Я сказал Арчибальду, что если он так заинтересован в наследстве Финна и если согласится Мэри-Энн — может брать в жены хоть старшую, которую от книг не оторвать, хоть младшую, которую скорее удочерить, хоть среднюю… — Бертольд помолчал было, но всё же закончил — иронично и почти нежно. — Хоть среднюю мегеру. Но, поостыв, я понял, что в словах Сорхи есть резон: как бы то ни было, Патриция действительно проявляет способности, а Шифра, случись что с родителями и сестрами, останется совсем беспомощной. Оставить дочерей делового партнера — даже Старого Финна — без поддержки было бы… непорядочно. Поэтому я порекомендовал Патрицию своему старому знакомому в Хогвартсе как ассистента и пообещал, что когда Шифра подрастет, помогу ей собрать приданое и подобрать жениха. Я надеялся, что больше не увижу Сорху Макмахон… но она сама пришла ко мне и спросила, когда я на ней женюсь. Да, она была весьма настойчивой. Порой даже слишком.

— А еще?

— Что — еще? — Бертольд вынырнул из воспоминаний с явной неохотой.

— А какие у мамы еще были, ну, недостатки? Вспыльчивая, злопамятная, слишком настойчивая и могла ругаться — а еще?

Бертольд выпрямился в кресле и посмотрел на сына очень внимательно — да, вопрос действительно был странный. Сперва Родольфус задал его лишь бы что-то спросить и прервать историю — отец уже брал его с собой на серьезные встречи и в Министерство, не проверял отчеты о карманных расходах и мог выпить вместе не только чаю, так что мог рассказать что-то… что-то о проявлениях настойчивости, что Родольфус был слышать не готов. Но на самом деле...

Ему нужно было знать. Ему отчаянно нужно было знать — что-то осыпалось, как кракелюр, как икебана, обнажая что-то вроде живых цветов или непросохших красок, неряшливое, пачкающее, живое.

— Она всегда бралась за то, что считала своим долгом — даже если сама не знала, хватит ли ей сил это потянуть. Иногда это был жест отчаяния, но чаще — гордость и… я бы назвал это азартом игрока: Сорха однажды на охоте так погнала лошадь за лисой, что перелетела через голову и только чудом осталась жива… Родольфус, ко мне через четверть часа должен прийти Абраксас — давай продолжим разговор позже, хорошо?

Позже приехал из Германии мистер Реддл, и они с отцом засели в лаборатории почти на неделю. Потом простыли, искупавшись в остывшем уже море, Баст и Эйдан. Потом нужно было в Косой Переулок. Потом Родольфус уехал в Хогвартс, потом на каникулах они все гостили у Розье, потом были ЖАБА и выпускной, потом он отправился в Европу на «академический год», потом вернулся и объезжал всех с визитами… а потом Бертольда Лестрейнджа не стало — себе живой портрет отец тоже заказать не успел.

* * *

— В свое время ходили сплетни, что ты дочь не Сигнуса — а Поллукса.

У Андромеды были прохладные руки: почти неприятно, но на отваливающейся после тяжелого дня голове — спасительно.

На седьмом курсе он вдруг заметил, что у его вечного оппонента Беллатрикс — горячие запястья, тяжелые кудри пахнут сандалом и фиалками, королевская стать; что девушки не просто как люди разные, а еще совершенно по-особенному — есть как змеи в конфетной коробке, есть как неприличные карты Мальсибера, есть как хрустальный канделябр с железным каркасом… что Андромеда красивая, и в самом деле — как Жанна Эбютерн, какой рисовал ее Модильяни: тихо и лукаво красивая, до поры незаметно.

— Я думала об этом, — он ждал, что Энди гневно столкнет его голову со своих колен или хотя бы дернет за волосы (Белла сделала бы так), но у нее даже голос остался ровным. — Мама и дедушка действительно были очень близки в то время — но едва ли в этом смысле. Он пытался дать ей то, что ей было так нужно, и чего не давал отец — но, поверь, дети в это «всё» не входили… О чем ты на самом деле хотел поговорить?

О том, что я как будто не знал свою мать до этого лета. О том, что я хочу сейчас поцеловать тебя или хотя бы твои руки, хотя бы в знак извинения, но пока два года — это все еще слишком много. О том, что иногда во мне просыпается то же, что и в твоей старшей сестре — только хуже, потому что она не может сдерживать себя, а я не хочу.

— Я не могу говорить об этом.

Андромеда спокойно кивнула:

— Хорошо.

* * *

— И после этого ты решила… прояснить ситуацию? Я говорил тогда совсем о другом.

— Ты о другом молчал, и об этом тоже молчал, — Андромеда за время разговора успела развязать и подпалить верхние узлы мелкими беспалочковыми невербальными и теперь методично распутывала веревки на ногах. Родольфус ей не препятствовал, но и помогать не собирался. — Помнишь, мы говорили о недостатках? Ты забыл назвать самый главный свой — ты считаешь, что пока ты выполняешь то, что считаешь своим долгом, у тебя нет недостатков: сделка с закрытыми глазами — просто страховка для всех, ложь — не ложь, а допустимое умолчание…

— О. Тогда ты забыла упомянуть среди своих недостатков двуличие. Ты спрашиваешь, когда бы ты узнала — а когда бы я узнал, что твой «либеральный кружок» после Хогвартса превратился в какой-то… профсоюз грязнокровной взаимоподдержки? Когда бы я вообще узнал, что он твой?

— Даже если бы я просто посещала собрания — ты думал завести меня дома как «карманного либерала» для своей… организации? Или отыграть «Укрощение строптивой» при небольшой помощи отцовских друзей?

Не совсем так, вернее, совсем не так, но случайное попадание заставило поморщиться.

— Я иногда думаю, не стоит ли попросить мистера Реддла… побеседовать с ней. Ивэн из меня просто душу вынимает, но Розье — это Розье, у него вечно какие-то грезы, розы и «предчувствие беды». Ты что скажешь, Антонин?

— Тому, конечно, не впервой играть Распутина и проповедовать наши идеи среди дам-с… Но не слишком ли разрушительна получается стрельба по площадям?

— Если ты о Евангелине, да, Трэверсы для нас потеряны — но, не при Джозефе будь сказано, и не пошли бы они… в пустыню со своими заморочками: кто бы знал, что София из-за того, что внук отверг хороших девочек, с чьими бабушками она пьет чай, впадет в такое исступление.

— София… Трэверсы… — Антонин неопределенно мотнул головой. — Ты бы придержал язык, малой. И свои большие планы на семейную жизнь тоже. Война на пороге все-таки.

Андромеда стряхнула веревки с ног и встала с дивана.

— Это гнусно, Лестрейндж. Гнусно и глупо. Если бы я знала, во что ты превратишься в считанные годы…

— «Лестрейндж» и «во что» — спасибо, поговорили.

Андромеда замерла, как соляной столп, спиной к нему и лицом к двери — Родольфус подумал, что она подбирает выражения, в каких ему указать на дверь, и памятный сглаз вдогонку.

А потом он понял, что она плачет.

Энди, которая не плакала никогда — хотя на его памяти даже Беллатрикс сгоряча не раз заходилась злыми, отчаянными слезами.

* * *

— Мы орали друг на друга так, что я до сих пор удивлен, как соседи не вызвали маггловскую полицию. Но потом смогли сесть и спокойно поговорить — не обо всем, потому что… ее муж должен был вернуться. И решили встретиться еще раз — чтобы уже нормально поставить точку. В общем, мы ставили, ставили...

Шифра, кажется, не знала — плакать ей или смеяться.

— А потом Энди ни с того ни с сего выставила меня за дверь — в этот раз уже без разговоров и насовсем.

— И ты нам ничего не сказал — ни мне, ни Арчибальду с Марианной, ни Эйдану, ни даже Рабастану... Руди, если бы ты тогда рассказал мне это, я бы сразу поняла — я всё бы поняла!

— И что? Если она уже приняла решение — а я это ее решение заранее принял…

Шифра потянулась к драной клетчатой тряпке для каминного порошка — но на полпути остановилась и обреченно махнула рукой.

— Рудольф, я могу надеяться, что хоть сейчас вижу перед собой взрослого человека? И что в ближайшее время ты ничего втайне от всех нас не напринимаешь — а, «не голова, а Визенгамот»?

— Мы, конечно, подумываем с Люциусом выкупить Азкабан и открыть там развлекательный комплекс… это так, на дальнюю перспективу, — добросовестно отчитался Родольфус, прислушиваясь, что там наверху: звуки уборки и прочувствованная ругань сменились подозрительно громко включенным колдорадио. — Но в ближайшее время я приму если только зелье от головы.

Ивэн был для Родольфуса «другом на каникулы».

И — знаете, что — слава Мерлину. Если бы Родольфусу пришлось сидеть с младшим Розье за одной партой, делить с ним гостиную Слизерина, пересекаться каждый раз у Блэков в гостях — дело рано или поздно кончилось бы трупом.

Ивэн был во всех смыслах невыносим.

* * *

При встрече у них никогда не возникало неловкой ситуации, когда спустя полчаса не о чем поговорить, потому что все новости уже известны из писем. Ивэн писем Родольфуса будто не читал.

— Ну да, раскопки возле озера, Отдел Тайн, Августус Рувуд… я же писал тебе обо всём об этом вскоре после Рождества, — досадовал Родольфус: старший из младших Лестрейнджей тогда как раз вернулся домой на Пасхальные каникулы, старший из младших Розье с невообразимой наглостью прогуливал последние дни учебы перед выпускными экзаменами ради поездки в Британию с отцом.

— Oui? — рассеянно откликался Ивэн. — Не помню. Но тебя же не зат’уднит пе’есказать еще ’аз?

Родольфус, бросив хмурый взгляд на резвящихся в стороне младших, устраивался под деревом поудобнее — уже зная, что рассказывать придется долго — и начинал «от сотворения мира». Ивэн, закусив длинную травинку, вытягивался прямо на траве в своей пижонской рубашке и как будто дремал. Но успевал и прикрикнуть на дерущихся мальчишек, и подозвать одну из кузин поправить бант или платье, и переспросить что-то в духе:

— Gare-toi, gare-toi, я не понял — ты еще в ‘ождественской отк’ытке упоминал, что мсье Долохофф п’иехал к вам на всю зиму, так почему он уже «месяц как уехал» в ма’те?

Ивэн любил поговорить — полное отсутствие буквы «р» и логичности переходов с темы на тему искупалось вычурно подробными описаниями, бурной жестикуляцией и уморительно артистичными пересказами диалогов. Письма он писал — но так, что лучше бы не писал: скорее интригуя, чем информируя, и вечно подкладывая в конверт то засушенные цветы, то безнадежно несъедобные засахаренные фиалки, то еще что-нибудь похуже: один раз из конверта на стол посыпался мягкий белый песок и осколки ракушек, не переживших перелет через Ла-Манш.

* * *

Ивэн никогда не приходил вовремя — какие бы демоны его ни носили, приносили они его либо с опозданием, либо за неопределенное время до начала встречи, от пятнадцати минут до трех часов (особенно «приятно» первое было, если вы собрались куда-то идти, а второе — если местом встречи был твой дом). Ивэн имел отвратительную манеру одалживать вещи Родольфуса, которые в приличном обществе считаются личными: зонт, платок, перчатки — чтобы испортить или потерять, а потом при первом случае подарить что-то в качестве компенсации. Ивэн, как инкуб, не имел никакого представления о личном пространстве: мог, ночуя в гостях, часа в четыре жизнерадостно явиться поделиться идеей, осенившей его светлый ум, и очень удивиться, получив за это подушкой.

Ивэн был старше на два года — в юношестве разница существенная — но Родольфусу всегда казалось, что старшим тут с самой первой встречи был он.

В самые длинные, последние свои каникулы, в «академический год» после Хогвартса, по старой аристократической традиции проведенный в путешествии по Европе и в ложных надеждах на светлое будущее в той области, где сложно вспыхнуть и легко погаснуть — хорошо, что в случае Родольфуса это было искусство, а не, скажем, политика — он смог увидеть невыносимость Ивэна с новой стороны.

Если Ивэн Розье решал озарить своим присутствием какое-либо место, вынести его оттуда можно было только после Петрификуса, щегольскими туфлями вперед — но — Ивэн ничего никогда не требовал и не ждал. Ему не нужно было, чтобы его особым образом принимали и развлекали, чтобы его обаянию отдавали должное, чтобы его слушали внимательно — не нужно даже было, чтобы ему были рады! Солнце светит даже не потому, что хочет светить, а потому что не может не светить — может только показать всем видом, что светит оно не вам.

* * *

— К о’ужью, г-хххаждане! Впе"ед, плечо с плечом, идем, идем!..

— «Марсельеза», серьезно?

— Пусть к’овь нечистая бежит ‘учьем… Да, а что не так? — Ивэн развернулся на каблуках, и Родольфус успел лишь раздраженно фыркнуть, когда край флага, в который Розье кутался на манер плаща, шлепнул по лицу.

— Вот так за листовками по старому адресу и иди, если что — вместо аврората сразу примут в Мунго…

Они третьи сутки пытались обставить и обжить новую Ставку. Родольфус гонял своих людей, которых тогда еще не привык называть «людьми» и «своими», с опечатанными коробками документов и шифровальных решеток, писчих принадлежностей и защитных артефактов. Ивэн притащил не использующийся уже века два флаг Магической Британии (откуда только взял), мерил шагами пустые помещения в кошачьей манере — запрыгивая на попадающиеся на пути столы, подоконники и стулья — и перемежал «сеансы связи» по сквозному зеркалу билингвальными каламбурами и карикатурно французскими, карикатурно революционными песнопениями. Родольфус почему-то не сомневался, что аккурат в нужный срок у Ивэна всё тоже будет на месте.

— Ты возьмешь меня за ‘уку перед ‘асст'ъелом? — Ивэна соскочил со стола и подтянул его к себе, укрывая краем флага: Родольфуса, не стол, хотя сейчас сталось бы и мебель из массива, без всякой магии — когда Ивэн был в ударе, его несло просто феерически.

— Если аврорат расщедрится на расстрел, готов быть твоим Грантером, Анжольрас, Аполлон. Рисовать я так и не научился, но разбавлять своим цинизмом твои восторженные речи и умереть с тобой под одним флагом могу.

— Oui?

— Да, Розье, да — причем, вероятнее всего, не от пуль, а от а… а… ач-ч-чхи, от аллергии, когда это гнездо докси стирали последний раз?

* * *

— Я думал, ты больше не 'исуешь.

Ивэн спустя годы не оставил привычки вваливаться к нему без стука, но приспустил полог беспечного, франтовского совершенства — будто рубашку с плеча.

— Только для себя — это помогает мне думать.

Родольфус забросил мастерскую в мансарде, позволил покрыться пылью картинам без стекла и высохнуть остаткам красок, когда понял, что рисует не лучше, чем пропагандирует — на уровне ремесла, а не искусства.

Ивэн облокотился на стол, прямо на набросок — раньше не стал бы пачкать манжету и ладонь жирным пыльным грифелем, но сейчас сам запачкал лист чем-то красно-бурым, осенней слякотью и почему-то побелкой. Видеть Розье таким: перемазанным грязью и — хотелось бы думать, что только чужой — кровью, растрепанным и усталым, взмокшим и взбудораженным — было все равно что смотреть, как выворачивается морская звезда: хищник, омерзительный, растерявший романтический флер в приближении, и все равно красивый.

«Ты возьмешь меня за ‘уку перед ‘асст'ъелом?»

Нет, — понял он вдруг с невыразимой ясностью, — не возьму. Потому что такие, как я, не умирают романтично — они долго, скучно, почти не покидая кабинета работают на общее дело, а потом так же тривиально уходят под жернова второй волны революции. Или остаются после очередного допроса в камере победившей стороны выжатой на ценную информацию шкуркой от виноградины. Или доживают до преклонных лет под документами на чужое имя где-то в Аргентине или Перу.

— У меня день ‘ождения на следующей неделе, — абсолютно буднично произнес Ивэн. — Ст’ашно подумать, юбилей — т’ъидцать лет. Я понимаю, что твои бесконечные дела — pardon за тавтологию — бесконечны, но ты же пъ’идешь, д’уг мой?

Шаги прохрупали по гальке, стекло звякнуло о камни, а вслед за четырьмя бутылками эля на берег приземлился Рабастан — растрепанный, одетый как попало и злой, что мракобес с церковного витража.

— Что? — спросил Эйдан со знакомым чувством нехорошего предвкушения. Он как раз сушил полотенцем волосы — в ожидании кузена успел три раза проплыть вдоль берега туда-сюда.

— Родольфус.

Эйдана порой подмывало пересказать Стэну анекдот из разговора Августуса Руквуда с покойной ныне тетей Падрагинь: «Замыкающий, индикаторы! — Двадцать. — Что «двадцать»? — А что «индикаторы»?» Но он держался — чтобы не пришлось объяснять, где именно он это услышал, как там оказался и почему не позвал с собой.

— Что — Родольфус?

— Родольфус, — повторил кузен. — И я. И… И всё плохо.

* * *

В раннем детстве Эйдан думал, что у него два родных брата — совсем старший и чуть старший, почти двойняшка, они даже день рождения праздновали одним числом.

Его почему-то не смущало, что у него — фамилия «Эйвери», папа Артур и просторный уютный дом, чем-то напоминающий корабль; а у Руди и Стэна — фамилия «Лестрейндж», папа Бертольд, и небольшой замок на полуострове. Видимо, он считал, что по фамилиям, домам и папам распределяют, как по факультетам.

Потом разобрался — и в степенях родства, и почему праздник Стэна старались сместить на его, Эйдана, день рождения, и почему братика или сестричку у máthair лучше не просить.

— Пап, почему я у вас один?

— У мамы своей спроси.

— Так я спрашивал — знаешь, сколько раз? Она всегда говорит «Иди погуляй», «Ты кашу доел?» или что-то еще такое.

— Твоей маме взбрело в голову, что она непременно умрет родами.

— Ой. Как тетя Сорха?

— Раз сам соображаешь — чего спрашиваешь? Помоги лучше с сетями, не стой столбом.

* * *

Жизнь Эйдана, зажатая в тиски между папиным «будь ты мужчиной» и маминым «ты у меня один», не предполагала большого разнообразия (когда тиски с противным скрежетом находили один на другой, это было скорее неприятным однообразием — перед Риком за ту сцену летом до сих пор было стыдно).

Гадания на рунах, на тему которых Эйдана не попрекнул или хотя бы по-доброму не высмеял только ленивый, были единственным исключением и одновременно отягчающим обстоятельством.

Эйвери — как люди, имеющие дело со стихиями, и потомки живущих фактически на Грани — никогда не высмеивали суеверия. Арчибальд ходил «посоветоваться с морем», Альфред больше опирался на предчувствия, Артур — на приметы, Шифра гадала на рунах, Марианна любила на досуге разложить пасьянс.

Еще до Хогвартса Эйдан, в очередной раз запертый с ежеосенней простудной хворью дома, как в Азкабане: гулять нельзя, в гости нельзя, Стэна звать нельзя — да что ж за жизнь такая! — со скуки попросил бабушку научить его тоже. Вопросы задавали шуточные — будет ли сегодня радуга после дождя, успеют ли дядя Альфред с Риком до наступления холодов покрасить лодку, что получит Руди на предстоящей контрольной по Зельеварению...

— Знаешь, Шифра, а у Эйдана есть задатки, — все еще в шутку отметила Марианна, когда число разложенных пасьянсов перевалило за три десятка. — Пока всё сошлось, кроме той лодки — и то, что считать «успели» и «холодами»…

Эйваз — двойственное начало. Дагаз — единство противоположностей. Альгиз — попытка уберечь.

* * *

После третьего курса на платформе девять и три четверти их встретили заплаканная máthair и бледный, очень серьезный Родольфус — оба в трауре. Перстень главы семьи на руке старшего кузена тогда еще смотрелся непривычно — как чужой.

— Когда?

— Позавчера.

— Как?

— Сердце. Джозеф сказал, скрытая аневризма ⁽¹⁾

— Почему ты сразу не написал?!

— Экзамены. Я хотел, чтобы вы их нормально сдали, а тетя Пэд — свои приняла.

В глазах Стэна явственно читалось: «Ты идиот?» В глазах máthair — «Ради всего святого, помолчите».

Хагалаз — стихийное разрушение, наступающее будто внезапно, но на самом деле после многих предвестий.

* * *

Когда Родольфус приходил к нему с предложением или просьбой, Эйдан не сомневался — можно. И соглашаться. И всё, что после.

Хотя бы потому что Руди ничего по-настоящему плохого не предложит. Да, иногда это будет странно — как та ночная вылазка со Стэном, Ивэном и сестрами Блэк в Музей естественной истории, чтобы без толп магглов посмотреть на скелеты динозавров и уродливо-мертвенные экспонаты за стеклами. Последний раз, когда Эйдан видел Родольфуса еще равным — старшим, но равным: беззаботно смеющимся, немного застенчивым, способным запросто швырнуть ночь на безобидную авантюру, как горсть галеонов в кондитерской лавке.

Новый Родольфус принадлежал к совсем другой категории людей — даже не как отец и дядя Альфред, а как старшие Блэки или Абраксас Малфой. Тот, кто, прежде чем уделить тебе полчаса, должен эти полчаса еще найти. Человек, у которого в голове шестеренки не останавливаются ни на минуту. Глава семьи с правом наложить вето, принять неоспоримое решение и серьезно наказать.

Эйдан печалился о прошлом Руди и о старых отношениях, как о покойнике — без попыток повернуть время вспять, с надеждой лишь однажды встретиться в новом качестве. Потому что Родольфус всегда страховал: и когда держал стремянку под яблоней, и когда прикрывал их перед взрослыми, и когда обещал, если среди боевиков Эйдану станет совсем невыносимо, найти ему другое дело, «есть у меня одна идея, пока на стадии… на стадии идеи, ты только подожди».

Гебо — одновременно дар и жертва. Уруз — бесконечное течение жизни-смерти-жизни. Отала — правитель, чья жизнь уже не принадлежит ему самому, потому что слишком велика ответственность за ошибки.

* * *

Рабастан был источником мантикорьей доли неодобряемого обоими родителями в жизни Эйдана — от веселых глупостей до откровенно опасных вещей. Причиной — «он бы всё равно это сделал, только один». Оправданием — «это Стэн курил, я рядом стоял», Эйдан никогда не опустился бы до того, чтобы сказать такое старшим, но регулярно говорил что-то такое себе.

«Да ладно, Эйдан — мы возьмем всего по одной конфете, может, по две, тут всего лишь стопку книжек положить на стул, ты чего?»

«Не-е-ет, это Гриффиндору так спускать нельзя — Мальс уже нашел швабру и ведро, Север сварит зелье… Эйдан, постоишь на стреме?»

«Эйдан, Эйдан, смотри», — заполошный шепот, порез на ладони и ползущая от углей в камине саламандра.

«Да фигня все эти линейки, Эйдан — я же не слепой и не криворукий, кисточкой начертим, нормально выйдет», — вышла развороченная стена, обрушенная ротонда и свернувшиеся в спираль деревья. Тетя Падрагинь тогда до сентября усадила Стэна за самые фундаментальные и самые зубодробительные книги по нумерологическим построениям — спасла Лестрейндж-Холл и остаток лета всем нормальным людям.

(Сигареты, кстати, тогда тоже отняла у них тетя — и еще сказала на ухо кузену что-то такое, что он залился краской и до выпуска не курил даже за компанию)

— Эйдан, я же пришел к нему и спросил, чем ему помочь — знаешь, что он мне сказал? «Не мешай».

— Ну… и в чем проблема? Как есть — так и ответил, — Эйдана что-то покоробило, но он сам не мог понять, что.

— Конечно, — Рабастан зло рассмеялся, — конечно. Ты прав, Эйдан. Я буду не мешать.

Именно тогда Стэн увлекся малеванием неведомой фигни для вызова фигни еще более неведомой — сперва так, в порядке подросткового бунта. Наравне с чтением сомнительной философии от магглов вроде Ницше и магов наподобие Кастанеды. В лето после смерти тети Падрагинь он закопался в книги по макушку, и по возвращении в Хогвартс Эйдан осознал, что «малевание фигни» уже вполне себе тянет на системные и отнюдь не светлые ритуалы — почти профессиональный интерес.

Почти — потому что профессию обычно стараются все-таки получить и дожить до ее получения. А Рабастан после выпуска добросовестно учился на юриста — ни обществу, ни Родольфусу было не к чему придраться.

Наутиз — не мечта и не желание, но мучительная потребность. Иса — охлаждение отношений, превращение воды — Лагуз — в твердое, но и хрупкое. Райдо — жизненный путь, который складывается под ногами.

* * *

— Поссорились — помиритесь, — неуверенно произнес Эйдан. И чуть не добавил, как Артур, который подхватил это выражение от шведских контрабандистов в молодости: «Idiotkraften — enkelkraften». — Могу máthair попросить...

Рабастан, уже стягивая через голову рубашку, успел посмотреть на него, как на последнего кретина:

— Попросить что — накормить нас драниками с одной тарелки? Ты еще подушками предложи подраться.

Эйдан не мог похвастаться богатым жизненным опытом — после Хогвартса у него не прибавилось ни ответственности, ни свободы. Он пытался вникнуть в дела семьи — но это было все равно что учиться управлять кораблем, когда тебя лишь иногда ставят у руля, и то держа свои руки поверх твоих. Он посещал собрания Вальпургиевых рыцарей и честно выкладывался на тренировках — но знал, что его место всё равно на подхвате и в арьегарде.

Руна Одина — как эта галька под пальцами: пустой камень.

И все же банальный здравый смысл подсказывал, что портить отношения с самым близким человеком — отнюдь не признак взрослости и ума. И ссорами, и занятиями всякой опасной дрянью за спиной, и враньем.

— Тебя все-таки засек аврорат или Отдел Тайн? Ты связался с какой-нибудь очень не той девчонкой, и теперь от тебя требуют жениться? Вы опять зацепились за политику, как за гвоздь штанами, и перешли на лич… — Эйдан подавился словом.

Спина у кузена была разодрана вдоль и поперек: плечо, от середины спины к ребрам, по задней стороне шеи…

Беркана — раз за разом падала руна в последний год. Беркана — женщина. Беркана — рождение ребенка. Беркана, Беркана, Бе…

1) От автора: Смерть двух членов одной семьи, которым еще не было пятидесяти, от проблем с сердцем, тогда вызвала некоторые слухи и домыслы. Но на самом деле, если с Падрагинь ситуация весьма murky, то с Бертольдом всё проще: если внимательно посмотреть на арты VikingCarrot, даже с поправкой на стилизацию можно заметить у Лестрейнджей некоторые стигмы синдома Марфана: арахнодактилия, худоба, временами конкретно странные изгибы спины + Родольфус после Азкабана слеп на один глаз (отслоение сетчатки?)

Вернуться к тексту

От автора:

А что, кто-то вечером субботы не хочет? (не пропаганда, пряный чай — тоже вполне себе drink)

Если серьезно, автор еще дописывает крупную историю X.Sweep, и впереди еще одна, поэтому читерит — несет историю из блога, про тех же двух балбесов и абсолютно несерьезную: прошло два или три года, балбесы помирились с близкими, пристроены к делу, гордо носят Метку и живут свою лучшую жизнь — до Хэллоуина-81 еще далеко.

На пике осени Эйдан Эйвери обычно чувствовал себя как старое пианино в пабе — абсолютно расстроенным.

Причин тому было две: перемена погоды (только не надо про славных предков — шторма и ветра совсем не то, что сырой пронизывающий холод побережья) и неосторожное обращение (проще говоря, задерганность).

Поэтому где-то между Мабоном и Самайном Эйдан Эйвери шел к человеку, который мог его понять и не стеснялся правильно настроить — то есть, в хорошем смысле накрутить.

* * *

Осень для всех порядочных чистокровных семей испокон веку была временем свадеб, сватовства и отправки отпрысков учиться уму-разуму. Поэтому гадали на всём и гадать ходили ко всем.

Предрассудки касаемо гадающих на рунах мужчин, прожившие вместе с сагами семь веков, обещали жить еще столько же. Тем не менее, Эйдана еще в Хогвартсе регулярно просили кинуть руны: гадал он довольно точно, не имел привычки добавлять к предсказаниям свои домыслы и много не брал — так, символически, просто потому что бесплатно гадать нельзя.

И сам не понял, как оказался широко известен в тех узких кругах, где почти никому невозможно отказать и точно никогда невозможно нагрубить: совесть не позволит… а где и осторожность.

— И вот, я всё сделал как полагается — рассказываю, что увидел: мол, прямого и легкого пути тут точно не ждите, а может, и вовсе не выйдет дела.

— М-гм.

— И что она, ты думаешь, мне в ответ?

— Что она уже сама гадала, и у нее всё сложилось благоприятно — это у тебя кривые руны?

— Нет, это… другая — и «кривыми» были руки, а не руны. Вот уж у кого расклад был хуже некуда, а помолвку она всё равно сладила.

— О'Фингон, что ли? Уж очень похоже на старую горгулью. За младших не скажу, а их старшая с Макмилланом еще с Хогвартса... хм-м-м, того... и, вроде как, уже даже... этого.

— Проклятье, я же знал, что неспроста там перевернут... — Эйдан осекся, раздраженно стукнул кружкой по исцарапанной стойке и недоуменно моргнул, когда хозяин паба воспринял это как «еще». Кузен посмотрел со смесью уважения и скепсиса — но передал наполнить и свою кружку.

— Так с той-то что?

— С какой? А, с той! Да я ей расклад переделывал раз восемь, наверное... не смотри на меня, как на дурака: один вопрос дважды задавать я бы и не стал, как бы ни просили. Но она всё варианты перебирала: а если не этой осенью, а следующей, а если зелья зимой будут хорошо продаваться и приданое удастся удвоить, а если до срока о приданом не говорить, а если... а может, вообще кого-то другого поискать? Вот тут-то я ее и послал.

— Ты — и послал?!

— Послал, послал — к миссис О’Фингон: она же хорошо умеет расклады делать, — Эйдан скромно опустил глаза, и незнающему человеку его улыбка могла бы показаться милой и застенчивой. — Как там у тебя: взаимогашение деструдо?

Рабастан рассмеялся и махнул рукой, чуть не сбив кружку. У него под осень в карманах не переводились мелки и флаконы с Бодроперцовым, а на ладонях всё новые порезы — юридическое он получил, но пробавляться защитными контурами и пентаграммами на заказ было привычнее, проще и, судя по кое-чьему неприлично довольному виду, веселее.

— Ты слишком добр, кузен. Слишком добр и чрезмерно вежлив. Я понимаю, что дар и ремесло — две разные вещи... но я бы за такое не к коллеге послал.

— Да ну?

— Ну да! Ваше дело — внятно объяснить, какое у вас ко мне дело, потому что я сам в этом ни дракла не разберусь. И заплатить. Мое дело — сделать ваше дело, а уж как я это буду делать, дело не ваше, потому что вы в моем деле ни дракла не понимаете.

— А если понимают? Не в твоем деле, так в чем-то смежном? — всерьез заинтересовался Эйдан. Рабастан гордо помотал головой и выдал в том самом омерзительном духе на грани афоризмов Ницше и назаборных надписей, который до сих пор умилял одну тетю и некогда выводил из себя другую:

— Кто сам понимает мое дело — пусть сам его и делает. Потому что либо понимает хуже и будет требовать всякой ахинеи, либо понимает лучше — и тогда будет хотеть, чтобы я сделал как сделал бы он: и не только что, но и как... плавали, знаем, — к последним словам кузен растерял весь пафос и резко скис. Эйдан не смог сдержать улыбку.

— Вы так и собачитесь с мистером Руквудом?

— С Августом-то? Да, но куда деться: он, пусть и зовет меня Рыжим Дятлом, но зовет всегда на что-то интересное, а иногда и министерских денег может подкинуть — вроде как, расходы по гранту... Кстати, — кузен отставил кружку и заговорщически наклонился поближе, — есть у нас одна задумка. И, может, даже удастся провернуть в Тайнах, с финансированием. Нужен только по рунам спец — официально не зовем, но если бы ты кое-что пересчитал и добавил пару новых вводных...

Эйдан замер, не успев поднести кружку ко рту:

— О, нет.

— Да почему сразу нет-то, Эйдан? Кто их смотрит, те отчеты по грантам?

— Нет, нет, нет: я со всей этой круговертью забыл выдать своим людям вводные насчет подготовки архивной подборки для... ты знаешь, чего! А она нужна уже в понедельник, а сегодня четверг, а в пятницу все ногами еще в кровати, а головой уже в пабе и...

Осень была единственным временем, когда Эйдан Эйвери ходил в рейды устрашения с поджогами, пытками и Меткой в небе. И даже с нетерпением их ждал.

От автора:

Shipshape — один из вариантов, как по-английски «шито-крыто», выбранный из всех за созвучие одновременно с «овечьей формой (шкурой)» и «формой корабля». Если вам кажутся в описании семьи Блэков отсылки на фильм «Легкое поведение», они вам не кажутся — идею подкинула миледи Бешеный Воробей, и она встала как паззл. Enjoy.

Всё было хорошо, пока Андромеда Тонкс не застала одного из друзей детства над кроваткой Нимфадоры с ножом.

* * *

С Тедом Тонксом она близко сошлась на шестом курсе — как раз когда властная, взбалмошная сестра и цепко-внимательный старший друг выпустились, оставив Андромеде привычную одинокую вседозволенность и необходимость приглядывать за Цисси, тоже привычную.

Тед тоже был на шестом курсе, он был с Хаффлпаффа и входил в число основателей либерального кружка — достаточно камерного, чтобы не изойти на стенгазеты и дебаты, а остаться после Хогвартса вполне реальной сетью контактов. Тед тоже не афишировал свое участие и избегал роли «лица клуба» — он был дельным парнем, тратил много времени на учебу и собирался после школы стать целителем.

Тед верил, что либеральное движение необходимо для справедливости в мире магов — Андромеде тоже хотелось бы на это надеяться. Только Тед под справедливостью подразумевал равенство возможностей устроить жизнь счастливо (тезис «выбери магглорожденного — при приеме на работу, на должность, на ответственный пост» принадлежал Теду), а Андромеда — что некоторым семьям и отдельным людям наконец немного укоротят руки, положив вседозволенности конец.

Тед был похож на золотистого ретривера — добродушного, жизнерадостного, от поспешности неловко путающегося в лапах: приобнимал за плечи — и тут же отдергивал руку, вворачивал в разговор комплимент или шутку на грани — и сам же смущенно кашлял, начинал взахлеб рассказывать о себе, о своей маггловской семье и жизни в мире магглов — и спохватывался, что слишком много наговорил…

— …И так до сих пор эти баскетбольные мячи у нас и лежат в гараже — а Джон ни разу ни к одному не прикоснулся. Но это еще что — спустя год он увлекся подводным плаванием, и наш дом стал похож на пристанище сумасшедшего ихтиолога! О. Прости. Я опять заговорил тебя вусмерть. А на что был похож твой дом, Меда? — спросил ее Тед, и Андромеда усмехнулась:

— На сонное царство.

«Своей волшебной палочкой фея прикоснулась ко всем, кто был во дворце, кроме короля и королевы. Придворные дамы и кавалеры, гувернантки, горничные, дворецкие, повара, поварята, скороходы, солдаты дворцовой стражи, привратники, пажи и лакеи — все, кого коснулась волшебная палочка феи, заснули, заснули даже куропатки и фазаны, которые поджаривались на вертеле, и огонь в очаге…»

Когда Андромеда уже в Хогвартсе добралась до сборника маггловских сказок, она сразу узнала в этой картине свой дом: все старшие Блэки, да и сестры потом были в некотором роде… сновидцы. Погруженные в свои «сны», они грезили наяву и порой не замечали вопиющих проявлений реальности у себя под носом.

Друэлла в попытках наполнить жизнью мрачный старинный дом сама напоминала ребенка — бегающего по коридорам, слишком громко звенящего хрусталем, включающего к месту и не к месту маггловский патефон, напялившего несуразно яркие платья и туфли. Дом поглощал звуки музыки, гасил краски, душил веселье — как когда на первых словах или звуках смеха перехватывает горло. В консервативной атмосфере, под неодобрительным взглядом бабушки Ирмы, мамина красота начинала выглядеть неуместным кокетством, жизнерадостность — вульгарностью, раскрепощенность — пошлостью… позже все действительно именно так и увяло, как срезанные цветы в протухшей воде: гадко, но закономерно — назовите кого-то, как говорится, сто раз штырехвостом.

Сигнус давно устал разводить по углам матушку и супругу — и всеми силами «отвлекался» от неудавшейся семейной жизни проверенными поколениями способами: гости, охота и квиддич, сигары и огневиски, карты и ставки, газеты и политические дебаты, такой же уставший от семейной жизни Орион и вечно холостой, вечно веселый Альфард, демонстративно запертая дверь кабинета. Ему было, с кого брать пример — дедушка Поллукс задолго до женитьбы сына отгородился стенами библиотеки от света, утомительных семейных хлопот и почти садистично правильной и назойливой супруги.

Андромеда знала, что мама приходит к дедушке в библиотеку — она не раз слышала из-за стеллажа их долгие разговоры и смех, видела склонившимися над книгой или дегустирующими вместе коллекционное вино, а однажды им с Беллой удалось застать кое-что почти непристойно чувственное, до обнаженности откровенное: Поллукс и Друэлла, заведя патефон, танцевали танго.

— Я хочу, чтобы мой муж был умным и заботливым — как дедушка. Но если умным и заботливым будет папа мужа, тоже хорошо. А муж пусть будет красивый, — как-то раз сказала Цисси, совсем еще малышка. Меда с Беллой переглянулись — и расхохотались.

— А что, — сказала, вытирая слезы, Белла, — устами младенца. Если мой муж не будет дарить мне ножи, — у Друэллы и впрямь была нездоровая страсть к красивым ножикам для разрезания бумаги и разделки фруктов, — и танцевать со мной танго, в Коцит такого мужа.

Первое свое чадо Сигнус был готов принять хоть сыном, хоть дочерью, но — какая ирония — Белла всегда рвалась к мужским увлечениям и занятиям.

* * *

Бабушка Ирма была рачительна до скупости — поэтому платья и мантии старшей внучки, когда та вырастала из них, нередко доставались средней. Андромеда не возражала: одежда не выглядела поношенной, вещи были по фигуре и к лицу — они с Беллатрикс всегда были похожи. А со временем сообразила, что из этого можно извлечь пользу.

— Энди, я знаю тебя семь лет — ты умная и понимающая, с тобой интересно, ты умеешь слушать, ты красивая… не надо смеяться, я помню, просто красивая. У тебя вообще есть недостатки? — спросил Родольфус в последние дни перед своими ЖАБА. Они играли в шахматы, и он минут на пять задержался с ходом: в глазах металась, как болотный огонь, какая-то мысль.

— Я — тень Беллы, — от неожиданности ответила Андромеда первое, что пришло в голову: наглую ложь и абсолютную правду. Она не считала сходство с сестрой своим недостатком — напротив, очень удобно было быть «сестрой Беллатрикс», как перенесенным через копировальную бумагу портретом. Последние несколько лет она даже повторяла прически сестры, манеру вздергивать подбородок и приподнимать бровь, мимику и жесты.

* * *

В Теде было что-то, что Андромеда не могла объяснить сама себе: слово крутилось на языке, не оставляло в покое, неосознаваемое, словно Андромеда быстро тыкала ножом в столешницу между разведенными пальцами — а к седьмому курсу пронзило болезненным осознанием, словно лезвие с хрустом вошло в руку во всю длину.

Тед был нормальным.

Тед хотел сделать жизнь более справедливой и помогать людям — но не метил в политические деятели и спасители человечества. Тед играл в квиддич, любил маггловские книги о приключениях, путешествиях, семье и дружбе, пытался на досуге подчинить себе гитару и сам же смеялся над своими попытками. У Теда были теплые ладони, простое приятное лицо и искренняя улыбка без скрытых смыслов.

И однажды Тед — в своей обычной манере — пригласил ее вместе пойти на выходных в Хогсмид.

— О, черт. Твоя репутация. Прости, Меда — и вообще, у тебя уже, наверное, есть жених…

— У меня пока нет жениха, Тед, успокойся. А что до репутации… — Андромеда усмехнулась. — То, о чем никто не узнает, репутации не навредит. Ты когда-нибудь был в Запретном Лесу?

Родольфус писал ей из Европы — и пусть в переписке со временем поубавилось будничной дружеской непринужденности, он все еще довольно откровенно делился мыслями, не жалел времени на пересказ историй, присылал наброски или рисовал прямо в письмах. Андромеда писала ему в ответ, стараясь рассказывать о школьных буднях интересно и даже с юмором — с поступлением в Хогвартс Лестрейнджа-младшего поводов прибавилось изрядно — но умалчивая о либеральном кружке и догадываясь, что многое в жизни друга сейчас остается за краем исписанных листов.

Близкие становятся ближе. Далекие становятся дальше.

* * *

После выпуска всё встало на свои места — или это у Андромеды встали мозги на место, как язвительно сказала бы бабушка Ирма.

С Тедом она после Хогвартса продолжила обмениваться письмами и изредка встречаться — навык ускользать из дома к тому моменту был отточен до совершенства. Но вне Хогвартса, который в некотором роде уравнивал всех, стало очевидно: как только отгорит огонь идеи либерального кружка, встречаться они будут если только в Мунго. Слишком разные. Слишком чуждые.

Родольфуса она увидела на рождественских каникулах — и первым, что услышала, было: «Энди, ради всего святого, скажи, что я тебе очень нужен». В тот момент его буквально четвертовали: Белла требовала дорассказать про застенки испанской инквизиции, Ивэн пытался впихнуть в руку бокал шампанского, Рабастан тащил брата за свободную руку, чтобы показал, как оживить игрушечную летающую хвосторогу, а Бертольд из гостиной не мог дозваться сыновей. Всё было как всегда — у Андромеды, сказать по правде, отлегло от сердца.

Она бы не сказала, что Родольфус изменился за время путешествия — преображение, стремительное и чудовищное, когда все романтические лепестки облетят за год-полтора бессмысленной цветной шелухой, обнажая стальной стержень, произойдет позже. Но могла точно сказать, что изменился ее взгляд на многие вещи.

Подробные рассказы о пыточных орудиях больше не казались будоражащей страшной сказкой. В показанных ей наедине эскизах как никогда стала явна мертвенность, хотя рисовать Родольфус за этот год точно стал лучше. А еще она заметила: когда заходит разговор о политике, в глазах Ивэна и Беллатрикс появляется лихорадочный блеск, а лицо Родольфуса приобретает отрешенное выражение — словно над картой.

И все же она была искренне рада его видеть — и так же искренне, кто бы что ни говорил, готова была связать с ним жизнь. Да, они бы еще долго присматривались, кружили вокруг друг друга, прикидывали бы, стоит ли игра свеч или лучше посмотреть, как другие делают ставки, за дружеской партией в шахматы…

Но — щелчок ножниц Атропос — обрезанная нить жизни Бертольда Лестрейнджа вызвала эффект перерубленного каната. Андромеда была одной из тех, кто предложил тогда помощь и получил резкую отповедь «не мешать» — и ничуть не удивилась. Она помнила, что было, когда не стало дедушки Поллукса — только взрослых мужчин в семье Блэков тогда было трое, не считая тети Вальбурги. Когда перерубают канат, корабль теряет управление, мост опасно виснет над пропастью, канделябр всей массой устремляется на головы сидящих внизу.

Поэтому — не мешала. Но и общаться с Тедом Тонксом почему-то тоже не прекратила.

* * *

Потребовалось больше года, чтобы всё пришло в новое равновесие — и когда эта точка, пока шаткая и неуверенная, наконец настала, Родольфус вновь стал появляться у них дома.

Бабушка Ирма едко, но метко называла это «зачастил». Друэлла вдруг обнаружила, что у нее есть средняя дочь, и эта дочь имеет все шансы стать женой главы семьи — даже не наследника семьи, как младшая. Беллатрикс начала смотреть на сестру не как на кровную семью — неизбежную ответственность и неизбежное зло — а как на потенциальную жену друга (как ни странно, несмотря на все стычки, все-таки друга).

Андромеда почему-то была не рада: что-то вновь крутилось на языке и касалось режущей кромкой пальцев. Упоминания акций устрашения Пожирателей Смерти в газетах. Свежая еще память о том, как крепко покойный мистер Лестрейндж был дружен с неким Томом Реддлом. То странное и тревожное, что Родольфус приносил с собой — уклончивость ответов на некоторые вопросы, наглухо застегнутые рукава, внезапно злые шутки и непривычно резкие высказывания относительно курса Министерства.

— Помнишь наш разговор над шахматами — о недостатках? Я ответила тогда, скажи теперь ты: какие недостатки у тебя?

— Я могу заставить людей делать что-то или убедить логически, но не умею сделать так, чтобы они сами захотели сделать что-то. Я не всегда могу держать себя в руках. Я так себе боец, в смысле, дуэлянт — есть техника, но никакой выдумки…

— Ты говоришь о том, что ты не умеешь или не можешь. Какие недостатки у тебя — как у человека?

— Я не знаю, Энди. Я никогда об этом не думал — только о том, делаю ли то, что должен.

А потом Белла проговорилась.

* * *

— Не подумай… — она остановилась, чтобы прижать ладони к глазам: казалось, выплакано было уже всё, до самого дна, но в переносице вновь защипало. — Я собирала информацию с разных сторон.

— Как? — в лице Родольфуса вновь прорезалось что-то очень неприятное, и Андромеда отрезала:

— Так же, как и ты. Письмо туда, вопрос сюда, сопоставить факты. Но это ничего не меняет. Ты говоришь, что рассказал бы мне позже — но…

Она помолчала, собираясь с мыслями.

— Никто не удивился, когда было объявлено о вашей с Беллой помолвке?

— Оказалось, все наши общие знакомые, кроме самых близких, уверены, что всё это время дружба у меня была с ней.

— Хорошо. Как Цисси?

Легко было вычеркнуть из своей жизни Лестрейнджа как жениха — но очень сложно оказалось обойтись без Руди как человека. Он приносил новости из старой жизни, с ним можно было обсудить темы, которых Тед просто не понимал, и посмеяться над шутками, сплетенными из отсылок, которых Тед и знать не мог.

Тед был нормальным — Родольфус был своим.

Андромеда сама закрутила тем вопросом бесконечную спираль разговоров. Андромеда имела глупость как-то раз заговорившись, предложить и поставить на стол кофе. Андромеда, когда встреча пришлась на раннее утро, поддержала обмен шутками на тему «да, как забавно — могли бы сейчас пить кофе в одной постели». И — закономерная расплата — однажды ей пришлось выставлять Родольфуса буквально с порога, не дав даже войти в дом, безжалостно прижав угрызения совести, вызванные его усталым видом и градом за дверью.

— Так больше продолжаться не может. У меня есть Тед — он мой законный муж и, что бы ты ни думал насчет того, что я сбежала с ним от безысходности, я его уважаю и люблю. Ты женат на Беллатрикс — у вас общие взгляды на жизнь, и прекрасно, стройте эту самую жизнь вместе. Я надеюсь, что ты поймешь меня правильно.

Ложь, ложь, ложь. Андромеда как раз больше всего надеялась, что он не поймет.

* * *

Рабастан заявился на порог, когда Андромеда уже и думать забыла о… обо всем. Просто был погожий день, Андромеда в кресле-качалке на крыльце вышивала наволочку для диванной подушки, приглядывала за играющей рядом Дорой — и узорчатая решетка калитки вдруг звякнула, когда на ней повисли и перегнулись через верх:

— Энди! А я от портала пешком шел, думаю — ты или нет? А это кто — никак, твоя дочка? Слушай, а можно я зайду, а то очень неудобно — ботинки с этих дурацких цветов соскальзывают…

Нимфадора прекратила целенаправленно сталкивать игрушечного ловца с метлы, повернулась к калитке — и Андромеда поняла, что отделаться реверансами у калитки не получится: в руках младшее чудовище Лестрейнджей держало упаковку шоколадных лягушек. Проще было пустить, чем объяснять потом соседям, что за вопли стояли во дворе.

— И куда же ты шел? — стальным тоном спросила она позже, когда они устроились на кухне с чайником чая и магазинным печеньем (выпечка — единственное, что Андромеде в готовке так и не далось). Нимфадора восторженно потрошила коробку, вытаскивая карточки и отрывая то одной лягушке голову, то лапки другой.

— Так к Мальсиберу же, который Майкл, — Рабастан грыз печенье и разглядывал обстановку кухни с таким интересом, будто жизнь забросила его в стойбище африканского племени. — Лягушки… были… Софи и Каре, ну, и Лоле — это кошка, любит ловить всякое прыгающее. Они, кажется, только за это и готовы меня так долго терпеть. Мелкая, осторожно, не подавись.

— «Так долго» — ты живешь у Мальсиберов? — удивилась Андромеда, отнимая у Доры слишком резвую лягушку: рукава рубашки у Баста были закатаны, Метки на руке не было. — Тоже сбежал из дома? С братом поссорился?

— Тоже? А, да. Слышал про Сириуса — ну да с таким дядюшкой не пропадет, Альфард ему, говорят, не только деньги завещал, но и дом. Нет, Руди пока не так достал меня, чтобы я ушел от него в итальянский шалман, а я его — чтобы он выгнал меня из дома, из-под присмотра, контроля и учета, орднунга и цайтунга…

Андромеда хмыкнула — ей всегда казалось, что старшие Лестрейнджи выбрали для сыновей худшую разницу в возрасте из возможных. Или один-два года, как у них с Беллой, и Сириуса с Регулусом, чтобы дети могли понимать друг друга — или так, чтобы старший, случись что с родителями, мог стать для младшего им заменой. А так — семь лет — не пришей нюхлеру щупальца: ну с какой стати проблемному подростку слушать и слушаться юнца, которого самого помнит таким же мальчишкой? А что этот юнец теперь — глава семьи, как раз по возрасту понять разумения и не хватает…

Рабастан вернулся через неделю, когда Теда опять не было дома — как в первый «визит» выходил покурить, забыл на подоконнике маггловскую зажигалку. А потом еще через две, вновь в отсутствие Теда — хотел посоветоваться с Андромедой насчет прикупленного на барахолке обережного кольца с цепочкой рун, вызвался уложить Дору спать, пока Андромеда проветрит кухню и соберет разложенные по столу лупы, вату и зелье для чистки.

А потом Андромеда решила подняться в детскую — и обнаружила его над кроваткой спящей Нимфадоры с ножом. Отняла нож и отвесила беззвучную, но крепкую затрещину, выслушала сбивчивое «Энди, это не то, что ты подумала, я просто от Джозефа слышал, узнал, прикинул, посчитал» — чтобы сама наклониться к дочери, срезать тонкую прядь волос и показать в свете ночника.

Без метаморфомагии волосы приняли настоящий вид и цвет — темные, закручивающиеся в завиток.

— Доволен?

— Нет. Но если ты одолжишь мне эту прядь для зелья родства…

Андромеда спустила его с лестницы — прямо по-маггловски, за шиворот. Заглянула в детскую — проверила, спит ли дочь. Долго сидела на кухне, массировала виски, приводила мысли в порядок. Гадала, когда ждать следующего визита — через год или уже завтра, и не будет ли это уже не вылазкой вчерашнего школьника, а рейдом Пожирателей… И когда через час в дверь постучали — открывала с палочкой наизготовку.

— Энди-я-забыл-мышей.

— Каких еще мышей? — она уже подумала о лабораторных мышах в ее доме (возможно, с заклятиями слежения), и ей чуть не стало плохо.

— Сахарных мышей, для Доры — купил и забыл отдать, — коробка кондитерского магазина шуршала и попискивала. — Энди, я идиот и не должен был так делать.

— Да ты что! — она так сжала коробку, что мыши завозились еще более шумно. — Знаешь, что я тебе скажу? Продолжай в том же духе — будешь во всех смыслах достоин своего брата.

— Ага, значит, всё-таки!..

— Вон, — он выглядел таким несчастным, что она смягчилась: — Мышей передам.

* * *

Андромеда так и не смогла найти ответ, чего именно хотела избежать — быть причастной ко всему этому или оказаться низверженной туда, где после любой гражданской войны оказываются побежденные.

На страницах «Ежедневного Пророка», в зале Визенгамота, все было черным-бело и чудовищно, мелькали и бесновались в неузнаваемых гримасах знакомые с детства лица — а Андромеда сидела на мягком диване, прислонившись к плечу Теда, дома было тепло и уютно, пахло кофе и магазинным печеньем, и на ковре безмятежно рисовала что-то в альбоме Дора.

«Мы обе сейчас могли сидеть там»

— Что, Меда?

— Я говорю: если бы маленький сын Поттеров не победил Того-Кого-Нельзя-Называть, мы оба могли бы сейчас быть в Азкабане.

Если бы Беллатрикс спросили, как сложились первые несколько лет ее брака, она бы честно ответила: вообще не сложились.

Но ее никто не спрашивал. Или спрашивали, но как maman:

— Белль, mon trésor, как твои дела? Видела недавно твоего супруга — ах, какое слово, а ведь еще недавно я провожала вас двоих в Хогвартс — в Министерстве: он прелесть, просто прелесть, хотя и очень серьезен для своих лет… — пока вопрос не скрывался под ворохом словесных кружев.

Могли спросить, как Виола Паркинсон:

— Моя дорогая, последняя статья «Ежедневного Пророка» о так называемых «Пожирателях Смерти» была просто возмутительна — вы, наверное, очень поддерживаете супруга сейчас? — ах, эти школьные подножки с двойным светским тулупом.

Ивэн и Цисси правда ничего не спрашивали — как чувствовали. Хотя, может быть, действительно чувствовали — эти две белокурые бестии всегда оказывались проницательнее, чем от них ждешь.

Милорд не спрашивал — он требовал хоть в двух словах, но доклада: как о неформальной, но от этого не менее важной части работы. Беллатрикс каждый раз чуть не краснела — с акциями устрашения и эмоциональным давлением на нужных лиц она уже тогда справлялась намного лучше, чем… со всем этим.

Как с самого начала неладно было скроено — так наперекос и оказалось сшито. Но крепко, этого не отнять.

* * *

Андромеда была в шаге от всего.

Хогвартс вернул сестру окончательно повзрослевшей — совсем серьезной, не по годам ловкой в тактичных действиях и обтекаемых формулировках, спокойной в целеустремленности. Когда Беллатрикс спросила насчет либерального кружка, Меда лишь повела плечом: «Хогвартс окончен, сейчас у меня curriculum другой».

Ее curriculum vitae — жизненный путь — и впрямь приближался к высшей для дочери чистокровного семейства точке. Белла уже прикидывала, как будет общаться с сестрой в ее новой роли — одной из первых леди негласной «группы поддержки» или даже, чем Мордред не шутит, конфидента будущего главы разведки.

О да, как оказалось, у Меды было для этого главное умение — вышивать так гладко, чтобы все кончики нитей были надежно упрятаны под канвой. Она, казалось, «переболела» идеями либерального кружка в Хогвартсе — лицо ее сохраняло выражение доброжелательной заинтересованности, когда отец зачитывал за завтраком что-то из газеты о Вальпургиевых рыцарях, когда Родольфус хлестко проходился по грязнокровкам и магглолюбцам, когда сама Беллатрикс начинала с обычной горячностью рассказывать о радикальных консервативных идеях…

И все-таки Белле едва минуло двадцать, а Меде еще не было и того.

В тот день боевая группа Артура Эйвери на несколько минут просчиталась в тайминге — авроры застали самый конец акции, уйти успели все, но Ивэн умудрился «поймать» головой Петрификус уже на развороте для трансгрессии — в совокупности получилась почти контузия, уложившая кузена в постель недели на две.

Беллатрикс рассказала сестре об этом — и получила неожиданно резкий ответ:

— Я бы и рада найти слова сочувствия, но кому сочувствовать — человеку, который сам подставился и получил то, чего и добивался: пострадал за свои… высокие идеи?

Андромеда в последнее время после встреч с Родольфусом уходила глубоко в свои мысли и взвивалась на любую попытку выдернуть ее оттуда — все, и Беллатрикс тоже, списывали это на волнение перед пока не прозвучавшим при родителях и официально, но явственно приближающимся предложением.

— Когда Родольфус будет ранен, так же скажешь? — отрезала Беллатрикс: ярость пыхнула и побежала по мыслям, как Инсендио по старой библиотеке. Она уже месяц не могла нормально спать из-за ломоты в теле после беспощадных тренировочных дуэлей с Долоховым, а сейчас еще и с ума сходила от беспокойства за Ивэна. Да, Ивэн и Меда всегда друг друга с трудом переносили, но это же не повод говорить… так!

— Родольфус? — медленно произнесла Андромеда, и Беллатрикс зло рассмеялась:

— А ты думала, он просто «поддерживает идею» болтовней в гостиных и чеками на круглую сумму? Мерлин, Меда, если правда так — то ты наивнее Цисси!.. — она прикусила язык, замирая от ужаса, но было поздно.

Она знала, что Родольфус собирается рассказать Андромеде всё и тянет с предложением именно поэтому: прикидывает, какое «всё» из настоящего «всё» будет достаточно безопасно и как потом быть с раскрытой информацией, если Меда — ведь и такое могло случиться — откажется всегда нести на себе тень этой ноши.

— Меда…

— Всё хорошо, Белла, — Андромеда осталась бесстрастной, только стиснула подол платья так, что костяшки побелели. — Меня, конечно, не радует такая перспектива — но что я могу с этим поделать?

Ни ноты ужаса или гнева — «Я свой покой сложу к его ногам, всегда за ним последую повсюду»… нет, кажется, Шекспир писал «всё добро»….

Беллатрикс еще неделю втайне наблюдала за сестрой, но та вела себя как ни в чем не бывало — разве что была чуть печальна, что объяснимо: сама Белла трансгрессировала бы к без пяти минут жениху сразу после «откровения» и устроила бы такой скандал, чтобы море возле Лестрейндж-Холла вскипело.

А через месяц Андромеда ушла в гости к кому-то из школьных подруг — так она сказала — и не вернулась.

* * *

— Ситуация, конечно, не делает чести никому.

Беллатрикс проглотила нервный смех и обхватила себя за плечи: держать себя в руках, хоть кто-то в этом доме должен держать себя в руках. Maman, которая совсем недавно пересказывала реакцию Вальбурги на распределение Сириуса на Гриффиндор как пикантный анекдот «для своих», теперь начинала каждое утро с фестральей дозы успокоительных зелий, из кабинета отца эльфы левитировали пустые бутылки почти елочными стеклянными гирляндами, а на Цисси не было лица — Люциус не отвечал на ее письма, Абраксас ни разу не посетил дом Блэков с тех пор.

«Если ты в чем и виновата, моя прекрасная кузина», — раз за разом повторял Ивэн, и его голос, переплавляясь в слова родного языка, терял водевильную картавость, звучал серьезно и утешительно, — «то в том, что слишком любила свою сестру, чтобы думать о ней плохое. А если мой друг, этот ценитель ядовитых цветов и сомнительного искусства, посмеет сказать что-то тебе — отправляй его ко мне»

— Особенно тебе.

— Ты не поверишь, но да — мне тоже. И дело не в том, что кумушки вот-вот начнут чесать языками: что со мной не так, что мне предпочли какого-то грязнокровку. И даже не в том, что она может кому-то рассказать о том, что выяснила — «по верхам» много насобирать не могла, с точки зрения приличного общества она труп, а если всё-таки осмелится… думаю, она сама понимает, чем рискует. Но у Лорда, если подноготная получит широкую огласку, будут более чем серьезные вопросы ко мне.

«И к тебе» — повисло в воздухе. Родольфус посмотрел, как ее трясет, и почему-то вместо того, чтобы наложить Согревающее, стащил ее руки с плеч и перехватил ладони в свои.

— Но есть и альтернативный сценарий развития событий. Я не распространялся о своих планах, широко известно может быть только о моих визитах в ваш дом. И было бы очень логично, если бы я строил планы на старшую дочь, однокурсницу и… для знающих людей головоломка складывается идеально, всё остальное по сравнению с этим кажется нелепой выдумкой.

Беллатрикс сделала шаг назад, чтобы выдрать руки и влепить пощечину — что-то между всколыхнувшейся памятью о школьных драках и реакцией на такое «предложение», неожиданное и циничное, но действительно логичное до скрежета зубовного — и не смогла освободить запястья.

— Все мы знаем, что даже в лучшем семействе найдется паршивая овца, не поддающаяся влиянию хорошего общества и перевоспитанию — и очень жаль, что… взбрык копыт омрачил счастливое событие.

В драках и дуэлях Белла нередко выходила победительницей, но в шахматах ей Родольфусу всегда было нечего противопоставить. Сейчас он не расставил комбинацию даже, просто построил прямую последовательность посылок и следствий. Как в шашках: раз-два-три — и в дамках. Острота ума и четкость решений тоже была силой — а чужую силу Беллатрикс всегда уважала.

— С нашей стороны знали я, Ивэн, Цисси и родители, возможно, тетя Вальбурга, если maman ей похвасталась заранее — но ведь и с твоей стороны тоже кто-то знал?

— Знали те, кому надо. И все, кто знал, промолчат.

* * *

Просыпаясь в Лестрейндж-Холле, Беллатрикс в первый миг не могла сообразить, где находится: почему солнце светит с непривычной стороны, откуда взялся этот ужасный балдахин с золотым шитьем и когда кровать стала такой огромной. Привыкла через полгода — но еще несколько лет чувствовала себя неловко и неуютно, словно задержалась в гостях.

Родольфус злился на нее за случившееся — Беллатрикс поняла это еще во время первого разговора о помолвке. Хотя злиться ему стоило только на себя — в какие слова он собирался завернуть правду, чтобы итог был другим? Или, может, он собирался держать Меду под Империусом — так Белла первая бы спустила с него за это шкуру… Она носила этот аргумент, как кинжал за пазухой, ожидая малейшего повода, чтобы пустить его в дело — но Родольфус повода не давал: вел себя отстраненно-вежливо, когда забывал о своей обиде — даже по-старому дружески, всегда заранее предупреждал о необходимости выйти или поехать куда-нибудь совместно, обеспечил доступ к сейфу с ежемесячным отчетом лишь по общей сумме расходов. Отвел Беллатрикс комнаты, в которых некогда жила Сорха Лестрейндж — Беллатрикс так раздражало их убранство, что она бы демонстративно перебралась с вещами в одну из гостевых спален, если бы что-то не подсказывало: это не издевательство, это своеобразный знак уважения.

Кто знал и промолчал, ей стало понятно почти сразу — из семейства Эйвери по отношению к ней нормально вели себя только те, кто участвовал в делах Организации: Артур, Альфред и Этельрик. Арчибальд и Мэри-Энн, раз посетив «молодую пару» с формальным визитом, больше в доме не появились. Жена Артура, Шифра, попыталась было «сблизиться» и «проявить понимание» — но когда Беллатрикс четко дала понять, как относится к такой фамильярности, стала смотреть на нее, как на ядовитое животное, которое племянник завел по глупости или жалости. Эйдан обходил ее по стенке, неприятно внимательно при этом разглядывая, будто на ней было что-то написано — он был, впрочем, просто трусом и недотепой, как показали первые же совместные тренировки в Ставке, так что придавать этому значение не стоило.

Похоже, что знал еще Антонин — но его симпатии, кажется, были на стороне Беллатрикс: на Родольфуса старый вояка уже тогда начал ворчать — мол, такой молодой и уже настолько борзый, а младшему после смерти тетки вообще сорвало резьбу, надо было Бертольду иногда откладывать свою «intelligentnost’» и брать в руки ремень.

Рабастан столкнулся с ней в коридоре в первое же утро после свадьбы и на замечание, что воспитанные люди, вообще-то, говорят «с добрым утром», ответил уничтожающим взглядом:

— Ага, когда утро доброе. Я Руди сказал — и тебе скажу: я знал, что однажды жениться ему придется, и против Андромеды ничего против не имел, но жить в одном доме с политической фанатичкой, которая, к тому же, по характеру мантикора бешеная — не подписывался.

Беллатрикс выслушала пламенную тираду с каменным лицом, а потом скрестила руки на груди:

— Всё сказал? Молодец. Вот только этот дом — теперь и мой дом. Твой брат — глава семьи, я — жена главы семьи, а ты — сопляк, который еще Хогвартс не окончил. А теперь руки в ноги и вымелся отсюда — здесь мои комнаты.

Младший Лестрейндж посмотрел совсем ненавидяще, но из коридора послушно вымелся — Беллатрикс услышала, как он споткнулся на повороте и выругался, и невольно рассмеялась. «Забирай свои игрушки и не трогай мой котел», ей-Мерлин.

* * *

Лестрейндж-Холл был слишком просторным для троих — но недостаточно большим, чтобы ни разу за день не столкнуться.

Относительно Родольфуса это постепенно сыграло на руку — как-то странно, но все же. Сперва Беллатрикс заметила, что он больше не уходит, если она застала его за каким-то занятием или когда он хочет побыть один — в саду, в гостиной, в библиотеке. Потом опытным путем обнаружила, что ей можно то, что из боевиков раньше было разрешено только Антонину и Ивэну — заходить без особого приглашения и допуска во все помещения разведки, исключая только формирующийся архив, но включая кабинет Родольфуса: вот уж высшая степень доверия, смех и грех. И однажды промозглым осенним утром запоздало зафиксировала в уме, что они обсуждают прошедшую операцию в Глазго не в гостиной или в Ставке — а в одной постели, прикрытые лишь одеялом, допивая кофе с коньяком.

И правда — хорошее было решение, умное, дальновидное. Опирающееся на то, что так беспечно проигнорировали Сигнус и Друэлла — устремленность в одном направлении, единое плетение уклада жизни. В этом не было любви — но что-то в этом было.

* * *

Проблемы пришли оттуда, откуда их всегда было столько, что уже ничего нового и не ждали.

Когда Сириус сбежал из дома, Беллатрикс только пожала плечами — во всех высокородных семьях во все времена были юнцы, которым так называемые «друзья» и погоня за приключениями были дороже наследства и родительской любви: что там, вся младшая ветка Эйвери происходила от таких юнцов. Плохо, что единственным возможным главой семьи остался Регулус, школьник и совсем еще ребенок — но, если вдуматься, разве из Сириуса бы получился глава семьи?

Так вот, иногда Беллатрикс ловила себя на мысли, что она не против, чтобы Рабастан тоже куда-нибудь сбежал.

Пока паршивец возвращался домой только на каникулы, это было еще терпимо — но с тех пор, как он стал жить в Лестрейндж-Холле постоянно, редкий день проходил без какой-нибудь сцены. Рабастан «подставляться под клеймо», в отличие от брата, дядюшек и кузена, не собирался и мог, если Родольфус и Беллатрикс начинали по инерции обсуждать дома дела Ставки, демонстративно выйти из комнаты. Он все еще считал своим долгом при каждой встрече с Беллатрикс высказать самое горячее презрение — хоть относительно запаха ее духов или выреза платья, хоть из-за того, что она «так улыбается над книгой о пытках, что хочется позвать Джозефа» или боевыми тренировками «превратила задний двор в руины» (уж на что Беллатрикс происходящее скорее забавляло, в тот раз она вызвала сопляка на дуэль и хорошенько изваляла в пыли — вся следующая неделя прошла удивительно мирно). Не оставил детской привычки врываться в кабинет брата без стука — и, застав там Родольфуса и Беллатрикс в… пикантной ситуации, вытребовал переезд во флигель, чтобы «глаза его не видели этой их супружеской жизни».

— Я после школы уезжал на академический год — может, и ему нужно было куда-нибудь съездить? — страдальчески брался за голову Родольфус: он напряженно работал над расширением сети осведомителей, и атмосфера дома была ему как серпом по нервам. Беллатрикс в этом вопросе была солидарна с Антонином: по заднице розгами, причем давно.

* * *

Дело было поздней весной, тягуче перетекающей в лето. Родольфус мотался по стране, иногда не бывая дома по несколько дней, часто являясь без предупреждения: просто скинуть или забрать вещи. У боевиков, напротив, установился временный «режим тишины», Беллатрикс почти всё время проводила в Лестрейндж-Холле, дивясь пустоте над морем за окном, тишине комнат и количеству свободного времени: дел-то было — ответить на письма, раздать указания эльфам да по просьбе Родольфуса «присмотреть за обалдуем, чтобы не ушел в студенческий загул».

«Обалдуй», впрочем, не собирался создавать брату и невестке проблемы — честно доучился семестр, просьбу Родольфуса отвезти Трэверсу тяжелый чемодан с не самыми разрешенными зельями, с которыми нельзя было трансгрессировать и лезть в камин, выполнил без пререканий (что само по себе было подозрительно) и следующие несколько дней проходил в такой глубокой задумчивости, что при встрече забывал вставить обычную шпильку.

Беллатрикс заподозрила что-то неладное, когда Рабастан при встрече стал улыбаться и здороваться — мог даже спросить, какую книгу она сейчас читает, не появлялся ли Родольфус и что слышно от Цисси. Можно было бы подумать, что в отсутствие брата ругаться стало скучно — да, можно было, пока стандартные вежливые фразы не превратились в заходы на долгие разговоры (неожиданно интересные, несмотря на разницу в возрасте — Беллатрикс обнаружила, что по многим темам юнец имеет альтернативное и не совсем уж бестолковое мнение, а глубина осведомленности в отдельных аспектах темной магии вызывала некоторые вопросы — в том числе всё тот же, о своевременном применении розог). Когда Рабастан сам вызвался сопровождать ее на тот прием, на котором Родольфус физически не мог присутствовать, а появиться без спутника было бы неуместно, стало окончательно ясно: задумал гадость.

Что именно было задумано, Беллатрикс могла только догадываться. Не донос в аврорат — точно, к Вальпургиевым рыцарям тут была анархическая неприязнь, а не идейная ненависть, когда и родного брата в Азкабан отправить не жаль. В супружеской жизни она не знала за собой грехов, кроме слишком многообещающих улыбок нескольким нужным Организации людям — слухи о ее связи с Лордом, которые тогда только начинали цвести в обществе, как плесень, не имели ничего общего с правдой. Однако даже такую малость можно докрутить до такого публичного или внутрисемейного скандала, что осадок останется навсегда. И на основе ничтожной плесени делают яды, чтобы добавить в десерт врага за последним обедом — обедом, который делят с врагом именно с такой искренней улыбкой, с удовольствием от общения напоследок.

Поэтому темным августовским вечером Беллатрикс сама пришла во флигель и в лоб спросила:

— Бокалы есть?

— Не знаю, — Рабастан, кажется, не знал, что прятать в первую очередь: тетрадки со странными чертежами или рассыпанные карты с голыми девицами. — Где-то были.

— Если были — будем пить из чашек, если есть — доставай, — отчеканила Беллатрикс и поставила одну за одной три бутылки вина прямо на пентаграмму и королеву пик. — Мне скучно одной.

И когда вино было допито, темнота из-за окна переползла в глубину комнаты, и в отблесках свечей все стало смутным и неопределенным, вкрадчиво поинтересовалась:

— Скажи, пожалуйста — когда Родольфус вернется, весь этот цирк начнется снова?

— М-м-м… Нет, — контроль над мимикой у собеседника уже «подплывал», и улыбка получилась хитрой и хищной. — Определенно, цирк окончен.

— И хорошо, — Беллатрикс перетекла по дивану поближе и понизила голос: не шепча на ухо, но вынуждая наклонить голову, чтобы разобрать слова. — У Родольфуса два самых близких человека — ты и я. Но вместо того, чтобы вместе его поддерживать, мы ищем малейший повод, чтобы сцепиться… Почему? Я-то знаю, Рабастан, но я хочу услышать это от тебя.

Один из самых дешевых трюков для допросов и «задушевных бесед» — Беллатрикс еще ничего не знала.

…Но могла бы догадаться: как смешно и как тривиально, Мерлин! Подлинное презрение — холодное чувство, а когда так горячо цепляются и постоянно сталкиваются лбами — это нечто совсем, совсем другое.

* * *

— Это конец.

— Обещанный конец цирка, я надеюсь, — Беллатрикс завернулась в покрывало поплотнее: рассвет едва брезжил за окнами, Родольфус должен был вернуться только завтра, и за пару часов самого сладкого утреннего сна она готова была убить. — Потому что у меня теперь есть веские аргументы на случай очередных… гастролей.

— Вот уж нет, — покрывало поползло в непонятном направлении, Беллатрикс распахнула глаза и схватилась за палочку. Рабастан смотрел так, будто обнаружил вместо красивой женщины в своей кровати тварь из пентаграммы: несколько удивленно, но с мрачным удовлетворением. — Тебе конец. Знаешь, я никогда не верил в то, что болтают о тебе и мистере Реддле, а теперь прямо задумался... Но тем и лучше. Когда Руди захочет с тобой развестись, ты даже возразить ничего не сможешь.

— Да? — Беллатрикс села на кровати и потянулась, выставляя напоказ предплечье с Меткой (и не только): готовность убивать перетекала в желание изощренно пытать. — А мне почему-то кажется, что всё будет наоборот. Со мной Родольфус не будет искать ссоры: у нас с ним важное общее дело, наша безопасность и репутация зависят друг от друга, и чтобы сохранить этот альянс, мы готовы простить друг другу многое — очень многое. А вот на твоем месте я молчала бы даже под Веритасерумом, если умеешь — молчала бы, хотя бы потому что, кхм, инициатива, говоря строго, исходила не от меня. Родольфус тебе тоже многое прощает, но если придется выбирать… что ты за последнее время принес в этот дом, кроме скандалов и проблем?

* * *

Вот Родольфус, наверное, был «рад», когда младший брат потащил его с порога в кабинет — после трехдневной напряженной работы и вынужденной поездки на маггловском транспорте, не дав даже умыться после долгой дороги.

Беллатрикс усмехнулась, провожая их взглядом — но потом, подумав, решила подняться в соседнюю с кабинетом гостиную: разговор она бы всё равно не услышала, и все же так было спокойнее. Она никогда не была ханжой, как бабушка Ирма: зелье она выпила, имя своей семьи и семьи мужа не опозорила — и в случившемся видела беды не больше, чем в слишком тесной дружбе maman и дедушки или своих чрезмерно откровенных разговорах с Ивэном. Посмеяться и забыть. Но если этому придурку — а именно придурком он тогда и будет — хватит глупости пойти ва-банк… дракл его знает, как Родольфус к этому отнесется на самом деле.

Не прошло и получаса — как дверь кабинета гулко ударилась о стену.

— …стоять, я не договорил!

— Да мне плевать — смысл я понял! Не думал, что тебе служба Лорду так глаза застит!

— С «думать» у тебя вообще плохо в последнее время: ты правда не понимаешь, даже будь это правдой, мне лучше было бы этого не знать или сделать вид… стоять, кому сказал — хочу видеть, что ты адекватен и не пойдешь делать глупости! Я тебя все равно найду, а не найду — так счет заблокирую!

— Да пошел ты… — прозвучало несколько адресов, по которым старшего брата, даже если он не глава семьи, посылать не комильфо. — И деньги свои можешь себе запихнуть знаешь, куда? Вместе с образованием — всё, что мне правда нужно, я уже знаю, а эту бодягу видел…

Когда хлопнула входная дверь, Родольфус появился на пороге гостиной — Беллатрикс даже не пыталась сделать вид, что чем-то занята, но он ничего не спросил: просто подошел к креслу и долгим взглядом посмотрел на ее юбку, будто прикидывал, не положить ли голову на колени.

— Что такое? — спросила Беллатрикс, ожидая услышать всё что угодно — и в ответ впервые прозвучали сакральные три слова, которые за годы супружеской жизни Родольфус произнесет наедине еще не раз:

— Меня окружают идиоты.

От автора:

Как и в случае с IX.Heavy — вытащенное из колоды наперед. Следующим должна быть XII.Shredded, правая половина медальона с портретом, и с этого момента мы въезжаем в полосу как минимум сумерек и стекла.

Иногда я думаю: на кой дракл я полез туда, где было, как у магглов на крышках коробок с проводами, ясно написано «не влезай — убьет»?

(по мнению брата, мне стоило бы думать об этом чаще — и, желательно, не в прошедшем времени)

Оно, конечно, обычно не убивает — иначе я и подумать бы не успел. Потому что, как скажет Антонин, на заборе тоже написано — а там только дрова. И на двери лаборатории Августуса написано — хотя на самом деле убить там может или если во время чего-то особо мощного зайти, или случись ЧП, или сам Руквуд: он на то табличку и повесил, чтобы без стука не вваливались, от работы не отрывали и мелочь канцелярскую не забегали «позаимствовать» (или мензурку вместо рюмки — и такое бывало).

Еще бывает: хотел как лучше, а получилось… хорошо, если ничего не получилось! Я свою «шпионскую операцию по воссоединению семьи» как вспомню — так хочется выпить или Обливиэйт на самого себя: чтоб еще раз не вспомнить, в какой-нибудь особо подходящий момент. Я же тогда о делах Организации знать ничего не знал и не хотел — и уж потом, при Ставке порядочно поболтавшись, понял: у них… в смысле, у нас же легилименция применяется, как бланки протокола у авроров. По поводу, без повода, для чужих, для своих, на всякий случай и самолетики пускать — ну, для баловства. И ладно, я тогда не понимал, какого штырехвоста брату подкладываю, но уж подумать о том, что Руди и Меда несколько лет назад и Родольфус с Андромедой сейчас — не одно и то же, а четыре разных человека… м-да.

А бывает — просто тянет и тянет, как с крыши вниз смотреть.

От Беллатрикс нужно было держаться подальше — сразу, как стало ясно, что как на тех же коробках: осторожно, высокое напряжение. Не то напряжение, которое возникает, когда ты как раз осознал, что с девчонками можно не только ставить опыты или подкидывать им в сумки лягушек — и каждые каникулы, а потом и каждый день в собственном доме получаешь Бомбардой по мозгам и Круциатусом по воображению. Нет, это тоже — но будь дело только в этом, хватило бы пойти в Лютный, снять чернявую шлюху: раз, другой — третьего, думаю, и не понадобилось бы: отпустило бы.

«Хочу, чтобы она была моей», — я услышал такое от Северуса однажды, слышал от Майкла Мальсибера раз пять (мне до сих пор интересно, случись всем пожеланиям сбыться, как бы он справился с таким гаремом). Но нет, тоже не тот случай, клянусь всей магией, удачей и драниками тети Шифры. Я такого в страшном сне не могу представить. Во-первых, это бы значило, что Родольфус… как минимум что с ним случилось что-то. Во-вторых, сказать, что Беллатрикс когда-либо была «чьей-то» — глупость самоубийственная. В-третьих, и amen на том, королевы достоин только король — или тот, кто уже человеком не является, но за эти грязные сплетни подходи по одному.

Инстинкт, вот что это. Инстинкт Дрейка — того, который Фрэнсис и пират Рыжей Бесс, а не того, который таскал к подушке бабушке Марианне придушенных мышей и садовых гномов (хотя, наверное, того Дрейка тоже — мне порой кажется, что некоторым «подвигам» в их честь женщины рады примерно как тем мышам…)

Когда хочется даже не быть лучше, не показать, что ты чего-то стоишь, а просто принести к ногам земли, золото, флаг или голову, или хотя бы рассмешить — чтобы всё это стало чем-то большим, чем оно есть… не знаю, свет, отражение… не знаю. Просто сам факт делает любого наемника в грязных сапогах или пирата в шутовской рубахе немного рыцарем, что ли.

Никогда не приносил Беллатрикс ничего серьезнее пачки формул Взрывных, кружки кофе, надранных шутки ради цветов и один раз, действительно, головы, которая при жизни слишком много болтала (и сразу с двух сторон огреб по шее за самодеятельность). Мечу украшения не нужны — да и меч, на самом деле, сам по себе понты. Убивать можно и топором — наши предки, которые еще до Нормандии, много веков подряд делали это весьма успешно. Пентаграммы расчерчивать — хоть кухонным ножом, был бы расчет верным и рисунок четким. Но когда есть что-то этакое, вроде травления по клинку — становится не приятнее, но красивее.

От автора:

Это было бы излишне, если бы части, как положено, вышли с разницей в пять дней, но теперь, пожалуй, не лишним будет намекнуть: с VII.Starfish эти две истории — не просто так «две половины».

В детстве Белла ждала кузена, как Пер-Ноэля.

Выросла — предчувствие сказки притупилось, заслонилось более теплым, будничным и живым, да и видеться они стали почти каждый день: Ивэн перебрался в Британию. Но Беллатрикс всё равно, чуть что, хваталась за мысль о кузене, словно за амулет на цепочке — хотя давно уже поняла, что Ивэн далеко не всесилен и сам порой нуждается в поддержке.

Ивэн был старше всего на два года, но казалось, что как сказочный герой — на добрую сотню лет.

* * *

В каждый свой приезд Ивэн в какой-то момент всегда говорил:

— Пойдем?

Он мог сказать это, свалившись как снег на голову за полдня до часа, когда Блэки ждали его в числе гостей на семейный праздник, мог — когда старшие уже ничего бы не заметили бы, занятые картами и болтовней, мог — вообще посреди семейного ужина, выйдя вроде как «подышать свежим воздухом» и сделав Белле знак выждать пару минут и прокрасться следом…

В этом была особая прелесть — когда знаешь, к чему готовить свое сердце, но можешь только гадать, к какому часу.

— А Меда? — всегда спрашивала Белла, поспешно меняя туфли на уличную обувь.

— А она хочет? — этот вопрос с годами выцвел до риторического, а потом выродился в едкое «А ей это нужно?»

— А Цисси? — Белла путалась в рукавах, и Ивэн джентльменски придерживал верхнюю одежду.

— А она еще маленькая, — Нарцисса для Ивэна оставалась «маленькой» всегда: что свертком на руках «тетушки Дру», что замужней молодой женщиной.

Старший Розье в совершенстве владел искусством волшебных рукопожатий — тех, что приоткрывают для избранных наглухо закрытые двери. У Беллы и сестер, Сириуса и Регулуса вне Хогвартса всегда были при себе порталы домой — и только. А у Ивэна уже в четырнадцать лет была лицензия на трансгрессию.

— Un, deux, trois! — совместное вращение, похожее на бальное па, и они оказывались в Сохо-сквере.

В получасе неспешным шагом их ждали огромные окна-витрины и синие тенты Maison Bertaux — старейшей кондитерской Лондона, всего на двести лет младше Статута о секретности. Они всегда возвращались оттуда вдвоем, с перевязанной бантом полосатой картонной коробкой, полной безе и пирожных.

Но не сразу.

* * *

Ивэн был сын дипломата и будущий дипломат — все письма и открытки он читал внимательнейшим образом.

— Как ты запоминаешь: кто, что, когда писал? — как-то раз возмутилась Белла на очередном «я знаю», «я помню» или «oui, твое письмо в мае». — У тебя дома архив корреспонденции с библиотеку Ильверморни?

— Non, — Ивэн фыркнул, руки у него дрогнули, и большая меренга вместо ровного разлома раскрошилась на обломки и сахарную пыль, — зачем так ст’ашно. П’гхосто ка’тотека по каждому ад’ъесанту.

Белла так и не поняла, пошутил Ивэн тогда или нет — просто махнула рукой и утащила с его блюдца кусок безе: возможность обсудить с кузеном всё слишком мелкое и слишком важное для писем была слишком ценной, чтобы разменивать время на «подушечные бои» словами.

Ивэн был будущий дипломат и сын дипломата — ответы и Беллатрикс, и Нарциссе он всегда писал обстоятельные и сердечные, но в письмах никогда не проскальзывало ничего, что не прошло бы цензуру родителей и даже придирчивой бабушки Ирмы. А уж бабушка-то как-то раз даже письмо — Белла знала это от вездесущей Меды — Сигнусу от Друэллы с Лазурного побережья перехватила, подвергла разгромной критике и сожгла, посчитав вложенное фото в купальном костюме и пару абзацев слишком vulgar.

— Ты правда считаешь, что мне стоит прекратить тренировки?

— С Ноттом и Ка’а Мальсибэ — однозначно: они не настолько близкого к’уга, чтобы показывать им весь а’cенал, да и молчать, как стало очевидно, не умеют. В следующий ‘аз поп’оси лучше о т’ъени’овочной дуэли ‘Одольфуса…

— С Лестрейнджем я без всяких просьб о дуэлях подерусь, — Белла раскрошила следующий обломок безе, вместо того чтобы съесть. — Вот только он начнет опять занудствовать: сюда подойди, туда не ходи, мандрагору рядом с моими красками не клади… Мерлин, если он сейчас такой противный, то каким же он будет взрослым?

— Не то чтобы я дове’ял статистике, — Ивэн заговорщицки наклонился поближе, — но по данным ф’гханцузского магического инфо’гмбю’о, девчонки и мальчишки, кото’ые считают l'un l'autre занудами и сте’гхвами соответственно, в пе’гхспективе десяти лет составляют самые к’гхепкие суп’гхужеские па’ы.

* * *

— Oui, это очень в его… нынешнем стиле: безуко’изненная холодная логика и отв’атительная фо’ма между уг’озой и ультиматумом… Ты уже дала ему ответ?

— Я согласилась, Ивэн. Французское магическое информбюро ведь не может ошибаться, да?

— Ф’гханцузское магическое инфо’гмбю’о п’гхогнози’ует, что у вас всё будет au mieux — как нельзя лучше.

* * *

Беллатрикс не помнила ни одного раза, когда Андромеда взяла бы что-то из принесенной к общему столу полосатой картонной коробки. Ивэн, который считал своей обязанностью лично поднести пирожные бабушке Ирме и Друэлле, который выбирал маленькой Нарциссе «самое красивое и с ягодкой», демонстративно не следил, останется ли что-то средней кузине — а Андромеда и не стремилась успеть к угощению. В те несколько раз, когда Беллатрикс удавалось поймать сестру и вручить ей что-то, Андромеда сухо благодарила и отставляла блюдце в сторону.

Один раз Белла обнаружила, что пирожное на блюдце сестры разломано ложкой и размазано по тарелке с такой силой, что клубничина превратилась в уродливое кровавое пятно на песочно-кремовых руинах.

— Почему ты не любишь Ивэна? — спросила Белла в ночь после того вечера, когда сестры собрались в кровати Меды пошептаться, и Цисси уже задремала.

— А за что мне его любить? Знаешь, он то, что называют… — Белле вдруг показалось: сейчас сестра скажет об Ивэне что-то такое, за что самой Белле останется только крепко дернуть ее за волосы или даже ударить. — «Легкие люди».

— «Легкие люди»? — от неожиданности Беллатрикс чуть не рассмеялась. — Это как «легкое поведение»?

— Это вроде конфетного фантика: шуршит, блестит, переливается, а внутри то ли гнездо моли на огрызке старой шоколадки, то ли скомканная бумажка, то ли вообще ничего, но вряд ли свежая конфета, иначе бы фантик можно было и разворачивать иногда, — отрезала Меда и, переведя дух после тирады, тише добавила: — Не люблю «легких людей».

— Смешно, — Беллатрикс в задумчивости закусила кончик косы. — Похоже, у вас это взаимно. Ивэн говорит, что у него рядом с тобой всегда какое-то неприятное чувство, как когда в заболоченный пруд в Шато-Розье смотрит. И неглубоко, и на дне ничего неизвестного быть не может, но вода такая мутная, что как-то само возникает предчувствие беды…

— Уйди, Белла, — вдруг сказала сестра неприятным, незнакомым тоном. — И Цисси забери. Я устала, я… у меня голова болит.

* * *

Беллатрикс наткнулась на Ивэна в ванной комнате, примыкающей к помещениям разведки: там почти никогда и никого не бывало — разве что кто после наружного наблюдения забежит ополоснуться или захочет освежиться кто-то засидевшийся в Ставке до утра — в отличие от ванной боевиков, где после тренировок вечно кто-то отмывался, чистил одежду и лечил мелкие травмы.

Сама Беллатрикс завернула в ванную поправить прическу, прежде чем идти к мужу в кабинет. Она могла уверенно сказать, что кузен схватился за палочку и за рубашку, едва заметив тень за витражом — но когда дверь открылась, Ивэн уже вновь был занят делом невероятной важности: подпиливал трагически обломанные во время рейда ногти, пока резко пахнущий эстракт бадьяна стягивал ссадины и порезы, а пятна ярко-малиновой мази обесцвечивали крупные синяки.

«Нет, моя до’огая кузина, всё, чему я могу научить тебя здесь — это как четве'ть часа п’ивести себя из зат’гхапезного вида в божеский. Я никогда не смогу все’гхьез тебе нав’ъедить, как п’гхотивник в ‘эальном бою, от таких «т’гхени’овок» будет больше в’гхеда, чем пользы… не плачь, мазь поползет… возьми флакон, я куплю еще и возв’гхащайся к мсье Долохоффу, слышишь?»

— Я туда, — Беллатрикс кивнула в сторону, где располагался кабинет Родольфуса, и, не дожидаясь приглашения, запустила пальцы в знакомую склянку: замазать темные круги под глазами после бессонной ночи.

Ивэн просиял:

— А я оттуда — п’гхиглашал на anniversaire. Я уве’ен, что он выбе’гхется — но если что, ты вытащи его, ладно?

Беллатрикс поморщилась: во-первых, фраза почему-то резанула слух, во-вторых, щипало нещадно — свой флакон «чудодейственного средства» она давно припрятала для экстренных случаев и пользовалась медленно, но безболезненно действующей мазью от Трэверса. Перед кем, спрашивается, делать вид, что тебе всё легко — Артур, галька в гробу ему песком Ямайки, вообще не считал нужным сводить синяки, а в особо напряженные недели между «побриться» и «почистить обувь» выбирал полчаса сна на диване.

— Ладно. Ты только постарайся, чтобы именинника из аврората вытаскивать не пришлось. Серьезно, Ивэн, мне не нравится, что тебя прямо перед днем рождения поставили в три рейда, и еще меньше нравится — что у вас серьезная операция сразу после. Это уже не первые акции устрашения — а уж с тех пор, как после «грязных хвостов» Эйвери срединный сектор стал выпасать Грюм…

Ивэн рассмеялся — слишком беззаботно для человека, которому вот-вот исполнится тридцать:

— Тебя волнует, что какой-то а’урор положил на меня глаз?

Фонари мелькают на периферии: раз фонарь, два фонарь, направо, раз фонарь, два фонарь, налево, чернота подворотни, вспышка лампы у лавки, раз фонарь, два…

Он видел как-то интересную вещицу из ассортимента Отдела Тайн — доску с ветвями-бороздками, по которым бегут огни (Антонин смеялся и говорил, что в СССР любой школьник соберет такой «transistor»; Августус поджимал губы и углублялся в тонкости различий маггловской вычислительной техники и артефактов для высчитывания достоверности пророчеств).

Последнее время, размазавшееся в бесконечность, его голова напоминает доску с деревом вариантов: просчитать, предусмотреть, подстраховать, перестраховаться — и без страха, просто на всякий случай, прочертить еще одну ветвь, свести три линии воедино и повести за край доски.

Он смотрит на шахматное поле, где схемы игры закручиваются в лабиринт, и ровный голос требует подготовить план убийства американского президента — он так же ровно отвечает: «Да, мой Лорд». Лорд добродушно смеется: «Твоя преданность выходит за пределы человеческих сил, мой юный друг, но тот президент давно убит — как ты будешь выполнять приказ?» — «Это не имеет значения, мой Лорд: просто чуть более сложная работа». Он просыпается от пощечины, черные глаза лихорадочно блестят в полумраке спальни, собственное имя звон в ухе цензурирует, как писк на маггловском радио: «…ты стонешь во сне».

Он видит одновременно мостовую под своими ботинками, самого себя с удобных точек для нападения, свой маршрут на карте Лондона и пульсирующий огонек на дереве вариантов: это предпоследний этап, до места назначения семь… четыре… три поворота — через десять минут круглая прорезь загорится ровно, фиксируя успех, а его огонек запульсирует к следующей точке.

Два поворота. Один. На неряшливо выкрашенной крышке пожарного ящика с песком руны вспыхивают холодно-голубым: скрип, щелчок, завернутый в бумагу пакет ложится в руки: три комплекта документов, три набора материала для Оборотного, три новые палочки.

Иррационально хочется распотрошить пакет, как подарок на Рождество: доказательство, что уже скоро они трое затеряются в пустоте и смогут какое-то время не думать ни о чем, чтобы потом — не ткнув наугад, как в этот раз, он больше не позволит такого — расчертить дерево вариантов и начать…

Люмос Максима бьет по глазам даже из-за спины. Два. Три. Четыре, пять, шесть, семь и неопределенное количество в темноте.

— Мистер Лестрейндж, в ваших интересах отложить палочку и то, что вы держите в руках, не дожидаясь предупредительных действий боевой группы…

* * *

Женщина ждет.

Просыпается каждое утро на выстывшей постели — окна здесь выходят на море, в комнате все время как будто сыро и зимой холоднее, чем в ее комнатах с окнами во двор, но она всё равно забирается в эту кровать каждый вечер, чтобы смотреть в потолок и сосредоточенно считать трещины.

Нельзя сбивать режим. Нельзя сбивать настрой. Нельзя ждать, пока ждешь.

Мудрость маггловских снайперов и боевиков в засаде, которую некогда передал ей Антонин — пока ждешь, нужно быть сосредоточенным на своей позиции, на пейзаже перед глазами, на времени и сонастройке с группой. Нельзя уходить вглубь головы, перебирая варианты «что делать, если», нельзя вглядываться слишком пристально — начнешь ловить миражи, нельзя раздергивать себя мыслями…

«Где он? Почему так долго? Всё ли идет по плану — может, что-то давно сбилось на каком-то этапе, а я не знаю?»

Она пробирается в чужой кабинет, залезает с ногами в кожаное кресло, кутается в шаль — чтобы запоздало вспомнить, что она давно не девочка в кабинете отца, и щелчком пальцев позвать эльфа: принести чай, зажечь шандалы, растопить жаровню.

«Ты сказал, что лучшей идеей будет сразу обозначить им «точку старта» — предсказуемую, очевидную почти точку, чтобы не светить убежище, если придется у последней черты сделать шаг назад. Ты всё просчитал — но что, если кто-то с другой стороны просчитал всех нас не хуже?»

Она задремывает в кресле, и ей грезятся то волчьи глаза вместо прогоревших углей жаровни, то оленьи рога над головой, то знакомые шаги в коридоре.

В первые дни наедине с собой и домом она пользовалась тем, что ее никто не видит — разносила в клочья мишени на заднем дворе самыми громкими взрывными, позволяла себе поддаться вспышке ярости во время размышлений и швырнуть в стену чашкой, несколько раз просто выходила в колко-ледяное море по щиколотку и орала во весь голос.

Потом все чувства за неимением новых стимулов как будто закончились — возможно, впрочем, винить стоит бессонницу. Днем она бодрствует как спит — и, вновь осознав, что уже час бездумно рассматривает побледневшую Метку или просто стоит, прислонившись к тренировочному манекену, каждый раз пугается, будто в последний момент проснулась на лютом морозе, уже перестав чувствовать руки и ноги. Ночью — дремлет вполглаза, ни на минуту не переставая отслеживать пространство вокруг, и хватается за палочку при малейшем шорохе, а как только мерещится, что открывается дверь — вылетает на лестницу прямо в сорочке и алчно вглядывается в темный холл.

Один раз сознание обмануло совсем жестоко — в темноте почудился красный отблеск глаз, как бы недовольно вопрошающих: «Беллатрикс? Где все? Я думал, у меня серьезная Организация из взрослых людей — а вас и на полгода нельзя оставить?»

Но чаще всего мираж принимает самую логичную форму — с увесистым пакетом документов, мокрыми кусочками льда, которые здесь вместо снега, в волосах и ворчанием: мол, подумаешь, сдвиг тайминга, было бы из-за чего поднимать шум.

Или другую — взъерошенную, по-мальчишески шмыгающую носом после мороза, с какой-нибудь ерундой вроде газетного кулька мандаринов или бутылки маггловского виски: «Что, так и не появился? Да-а-а, дела… Ладно, сейчас кофе поставим — подумаем, что делать».

Холл пуст.

* * *

В порту легко затеряться, просто накинув на голову капюшон маггловской куртки — если у него всё получится, можно будет с полным правом показать кому-то язык при встрече: вот и нужно было громоздить многоэтажные планы, если можно было просто купить билеты на маггловский транспорт, эх ты, стратегический гений.

Вода идет рябью: серое, золотое, зеленое, розовое, синее, размытые отражения выкрашенных яркими цветами домов. В глазах рябит не меньше: хочется спать, до корабля еще — короткий взгляд на часы на столбе — не меньше получаса.

Он никогда не был мастаком в кидании рун — Эйдан сердито вздыхал, перехватывал руку на полпути к наскоро прожженным линиями камням, качал головой и смахивал ладонью невразумительный расклад. Объяснял: ты, мол, к рунам руку тянешь уже с предубеждением — хочешь, чтобы то или это выпало. Они тогда чуть не подрались, но потом один испугался, что и так зря раскрыл секрет, второй сам над собой заржал, что обиделся на свою бесталанность в девчоночьих гаданиях…

Хочется смотреть на воду, но лучше на доски под ногами: щели, мелкий сор, пятна от рыбы и мазута — так себе зрелище. Да и история, de facto, так себе вышла, «дьявольский выбор» vulgaris: или ты дурак, потому что ты пошел, или не пошел — и если удастся выяснить что-то важное, всё равно дурак…

И он посмотрел на брата — усталого до смерти, но все равно вычерчивающего сложную схему аргументов твердой рукой. На эту женщину посмотрел — сразу понял, что она и одна пойдет, сама себе войско и орифламма. На младшего приятеля даже смотреть не стал — если мелкого берут, если мелкий сам идет, то уж мне-то уже и думать-то несолидно.

На одной из старых квартир Мальсиберов для «залегания на матрасы» в лондонском Чайна-тауне не думать уже не получалось. Когда миновали три дня с последнего срока, мысленно подкинул монету: решка — пересидеть, рискуя, что удавка сожмется вокруг шеи; дракон — дернуть через границу без документов и оборотки, на одном Конфундусе и шальной удаче, а потом уже найти остальных… или, если придется, вытащить, и вот тогда точно можно будет поцеловать кому-то руку и пошутить про королеву в башне, а кому-то показать язык и сказать…

Когда до трапа останется меньше сотни шагов, скучающий маггл с букетом вдруг отбросит цветы на доски. Вода, отблески, корабль. Он вытряхнет палочку из рукава и ускорит шаг. Круглые камни, «райдо» и «лагуз», порезы на руках. Услышав характерный хлопок, сорвется на бег и — раздавленная каблуком рамка с семейным колдо, окровавленное лицо Фрэнка, потерянный взгляд Алисы — почти сразу поймет, что не успеет.

Дальше будет как секс по пьяни — шумно, грязно, до обидного быстро.

— Парень, — почти заботливо скажет заломавший руки аврор, — ты бы хоть башку покрасил, ей-Мерлин.

* * *

Женщина ждет.

От автора:

Добро пожаловать домой — мы так скучали, так скучали (с) Много Эйвери, немного призрачных ответов на полупрозрачные вопросы, очень много проблем и поиска способов решения: пока одни скрываются от судьбы и правосудия, другим предстоит разбираться со всем, что эти «одни» накуролесили.

Когда лорд Волан-де-Морт исчез в ночь Самайна после событий в Годриковой Лощине, Шифра Эйвери не особенно беспокоилась.

Нет, ее настрой не имел ничего общего с беззаботностью, а настроение — с безмятежностью. Шифра знала о Вальпургиевых рыцарях (или Пожирателях Смерти, если вам угодно) достаточно, чтобы понимать: без лидера эта «организация» или не продержится долго, или превратится в клубок кусающих друг друга за хвосты разношкурных змей. Да и сам факт, что Том Реддл пропал без вести и, возможно, погиб, серьезно ее расстроил — в глубине души она все еще воспринимала его не как политического лидера, великого темного мага или олицетворение зла, а как друга Артура, Бертольда и Антонина, который запирался от нее и Пэд в кабинете, но периодически снисходил до совместного чаепития или игр с детьми.

Шифра морально готовилась, что Эйвери придется платить «налог на принадлежность к проигравшей стороне» — но это было проблемой завтрашнего дня, а у нее хватало дел в сегодняшнем.

Арчибальд после смерти сына вскоре слег в постель, и все в доме опасались, что следует ждать еще одних похорон. Железный характер, забота жены и курс лечения от Трэверса все же помогли «капитану» их семьи встать на ноги и продержаться больше года — но тут случилось второе потрясение, и Марианна вновь не отходила от постели мужа, а Шифра осталась за старшую женщину в доме.

И вне дома тоже — с теми чистокровными семьями, с которыми они оказались в одной лодке, следовало сохранять доверительность и взаимоподдержку, но и держать разумную дистанцию, чтобы никто в панике не ухватился за тебя и не потянул на дно.

И не только за женщину — Эйдан, Альфред и Этельрик почти не бывали дома, а когда появлялись, то такими уставшими и взвинченными, что у Шифры язык не поворачивался нагрузить их чем-нибудь вроде проверки защитных чар или починки козырька крыльца.

В конце концов, как здраво заметил старший племянник, когда заглянул к ним в первых числах ноября, младшая ветка Эйвери — далеко не первые в этой очереди.

— Альфред в рейды ходил по большей части в группах прикрытия — его если только по структуре и именам боевиков потрясти, на нем самом не так много, если смотреть en masse. Эйдана в боевке ни к чему серьезному не допускали, а у Рика, как у большинства полукровок, вообще Метки нет — можно сказать, болтались оба на подхвате при Ставке. Артур — единственный, на кого у аврората действительно что-то е… е… есть, — Родольфус зевнул так, что чуть не вывихнул челюсть, и Шифра бы фыркнула, если бы не догадывалась, почему племянник выглядит все эти дни не спавшим инферналом, — но с Артура, по понятной причине, уже не спросишь.

— А ты? А Стэн? А твоя… — «бешеная жена», хотела она сказать, но осеклась и продолжила чуть мягче: — А Белла?

Родольфус непроницаемо улыбнулся и на мгновение накрыл своей ладонью ее лежащую на столе руку — левую, с вдовьим кольцом на безымянном пальце. Мальчик в траурной мантии, цепляющийся за ее руку. Взрослый мужчина с обручальным кольцом и перстнем главы семьи, выглядящий старше и жестче, чем его же отец в том же возрасте.

— А мы-то что? — сказал вслух, но в голове у Шифры отчетливо прозвучало «А у нас уже есть план», и она под Веритасерумом бы не сказала, было это легилиментной штучкой разведки или собственной случайной мыслью. Отпустил руку, отодвинул тарелку и поднялся из-за стола, показывая, что разговор окончен: — Спасибо за ужин, тетя Сеф. Я всегда на связи с Эйданом — но если Арчибальду станет хуже или с чем-нибудь еще нужна будет помощь, сразу пишите мне, хорошо?

В первые дни после краха Шифра Эйвери была уверена, что всё под контролем — благословенные, блаженные дни.

* * *

Шифра проследила, чтобы эльф донес до спальни Арчибальда поднос с обедом и зельями, и собиралась выйти проверить, хорошо ли укрыты клумбы и все ли в порядке с ближним защитным контуром. Приоткрыла окно в коридоре и, поддавшись порыву, по-детски высунулась за подоконник: двор заметало мокрым снегом, с моря тянуло свежим соленым холодом… Окна комнат Эйдана горели так ярко, что три темных силуэта были видны как на ладони: два метались между комнатами, будто что-то искали, еще один замер спиной к окну и, кажется, курил.

«Паршивцы, по три серьги им в ухо и в нос еще одну, как у жены посла Патил», — думала Шифра по пути в комнаты сына: защитный контур и фиалки свекрови ради такого дела могли подождать. «Сейчас я им всё скажу: и что, прежде чем пришвартоваться и сняться с якоря, неплохо бы предупреждать, и что помощи от них — как от весел на метле, у нас тут могло три аврорских обыска за это время пройти, а они бы об этом из «Пророка» узнали, и что могли бы хоть к отцу и деду заглянуть, бессовестные…»

У порога спальни все ругательства вылетели у Шифры из головы.

На кровати раззявил бездонную пасть чемодан с чарами расширения пространства, а в спальне — как догадывалась Шифра, и в других комнатах тоже — царил такой разгром, словно чемодан сам затягивал вещи в черную дыру, а не Этельрик кидал туда теплую одежду Эйдана, пока сам Эйдан сосредоточенно собирал аптечку под руководством Альфреда.

Три пары глаз уставились на нее в беззвучном: «Ой-ой, трындец прямо по курсу», «Ма-а-ам, ты только не ругайся…» и «Сеф, я всё понимаю, но давай потом?»

— Я не смогу вам помочь, если вы не расскажете мне, в чем дело, — Шифра сказала это самым ровным тоном, посмотрела на Альфреда и добавила жестче: — И не «потом», а немедленно.

— Мы решили, что Эйдану будет лучше отсидеться пока в укромном месте. Когда это будет безопасно, он вернется домой, — Альфред выдержал ее взгляд и сказал это мягким, почти веселым тоном, но Шифра безошибочно услышала — такое Артурово — «Не твое дело, женщина». Услышала — и разозлилась.

— Так, мальчики. Мне сорок лет, и двадцать из них я была женой боевика. Я могу отличить подготовку к тому, чтобы «залечь на матрасы», от сборов в продолжительные бега в глуши, — Рик почему-то покраснел и уронил в чемодан толстый свитер с узором из ирландских узлов. — И я хочу знать, почему скрываться потребовалось именно Эйдану, раз — если верить Родольфусу и вам всем — он был последним среди боевиков, кому доверили бы что-то серьезное.

— Среди боевиков — да, — тихо сказал сын, и Шифра — сложив это и «Я всегда на связи с Эйданом», как два и два — молча села на кровать.

— Родольфус в курсе? — спросила она, хотя и догадывалась, что сейчас плюет с Нидлсского маяка на правило «меньше знаешь — меньше сможешь рассказать на допросе».

— Родольфус сам, того… — встрял Рик. — Не-не-не, упаси Мерлин, не этого — но они с тех пор так на связь и не выходили…

— Они. С тех пор, — тупо повторила Шифра, уже чувствуя, что дело пахнет гоблинской взрывчаткой.

— С последнего сообщения неделю назад — когда Родольфус дал мне сигнал не просто закрыть архив, а законсервировать, — Эйдан говорил тихо, но зелье в пальцах сжал так, что будь это стакан, а не закаленный фиал, стекло бы лопнуло. — И с тех пор я ничего не слышал ни от него, ни от Беллатрикс, ни от Стэна. Пробовал попасть в дом — «запечатан» от самого внешнего периметра. А потом мы узнали, что их троих и еще кого-то из наших, потому что в группе, судя по следам, был четвертый, ищет аврорат…

Шифра сразу решила, что не будет спрашивать, откуда узнали и что собираются предпринять — даже если бы ей ответили.

Шифра сразу вспомнила, о чем писали все газеты неделю назад, и ей стало дурно, потому что она ждала от себя всплеска недоверия: мол, да не может такого быть! — и не почувствовала его.

Шифра сразу поняла, что этот архив — он, как сказал бы покойный Артур, «не просто так архив», потому что в таких организациях не бывает «просто так архивов», зато бывает информация смертоноснее Авады.

— Эйдан Конуэй Эйвери, — все в комнате, и даже сам Эйдан, вздрогнули от неожиданности и машинально осмотрелись: мол, кто этот Конуэй, он сейчас с нами? — и лишь потом вспомнили. — Когда вернешься, напомнишь мне, чтобы я хорошенько намылила тебе шею.

Альфред недоверчиво хмыкнул, Рик присвистнул, а Эйдан усмехнулся так криво, что Шифра заподозрила: в аптечке есть не только лекарства — но не стала ничего спрашивать.

— А сейчас отправляйся, куда собирался — и что бы ни случилось, веди себя достойно.

* * *

Финнеган Макмахон души не чаял в дочерях — и всё, что не мог дать им щедростью душевной, а характер у него был тяжелый и манера общаться не всегда приятная, восполнял щедростью кошелька. У Падрагинь было столько книг, что ее преподавательский кабинет в Хогвартсе всё не вместил, в том числе настолько дорогих и редких, что их нельзя было уменьшать — пришлось оставить часть в родительском доме, даже зная, что она может их больше не увидеть. Сорха на памяти Шифры надела платье Падрагинь только один раз — на спор, хватит ли ловкости рук затянуть тройную шнуровку корсета. У самой Шифры еще до Хогвартса были золотые серьги, клобкопух элитной породы и шелковые нитки для вышивки.

— Не жили вы в бедности, — не раз в сердцах говорила Кива Макмахон, когда Падрагинь прямо заявляла, что не торопится замуж, Сорха лихо съезжала по перилам и хохотала над разорванной юбкой, а Шифра забрасывала вышивку на середине.

— И не будут, — уверенно отвечал Старый Финн. — Не для того ты их рожала, не для того я их растил.

Шифра захлебнулась смехом и плачем — и едва успела отвернуться от пергамента, чтобы не закапать слезами свежие строчки. Да, athair, мы не знали бедности — даже мне теперь едва ли придется столкнуться с настоящей нищетой, хотя как знать, когда беда на пороге, деньги иссякают, как вода на пожаре — но вот насчет совершенно иного горя: болезни и ранней смерти, позора и тюрьмы, разбитого сердца и вдовства… «о крови не было ни слова», не так ли, athair?

— Шифра, Бертольд меня обижает! — Сорхе уже за двадцать, но она делает такое лицо, будто вот-вот разревется, как маленькая девочка. Падрагинь беззлобно хмыкает что-то в духе «о, Дуллахановы портки, началось» и закатывает глаза, но Шифре всего девять, и она пугается не на шутку.

— Выходит, máthair была права — притворялся добрым и благородным, а теперь понял, что может делать что хочет, потому что ты никуда от него не денешься… Это потому, что он сассанах и в кнат нас всех не ставит, да? Сорха, я не знаю, что такое «не ставить в кнат», но это, наверное, очень-очень плохо — а ты правда не можешь теперь от него уйти?

Смех замолкает, Пэд почему-то хлопает себя по лбу, а Сорха приподнимается в кресле — что непросто, с таким-то животом — и манит Шифру к себе: лицо у нее серьезное, глаза почти злые, но улыбка совершенно непроницаемая.

— Я пошутила, Сеф. Если бы Бертольд правда меня обидел, он бы уже давно…

— Отчалил в море, — вставляет Падрагинь, и сестры почему-то снова начинают смеяться. — Ладно, не так жестоко — пошел бы по миру, а ребенку нашей предприимчивой сестры достались бы деньги Лестрейнджей, фамилия Макмахонов и одно из тех замечательных имен, которыми Бертольд сейчас не дает его назвать… как там — Домналл, Конхобар?

— Какой «Домналл», вот еще глупости, я говорила, что если девочка — то Дейрдре! И не Конхобар, а Конуэй — и уж поверь, второго сына я назову именно Конуэем… или Риорданом… да, или Конуэй, или Риордан, я еще подумаю.

Шифра вспомнила статью о нападении на дом Лонгботтомов на весь разворот «Ежедневного Пророка» — и нажала на перо так, что стержень хрустнул. И ведь она ни на миг не усомнилась, что ее племянники действительно могли чистокровных волшебников, родителей маленького мальчика, пытать до лишения человеческого облика — не усомнилась, потому что знала и беспощадное упрямство Родольфуса, и склонность к гневному буйству Беллатрикс, и что Рабастан, если ему припекло, не выбирает способов… и ведь был там еще кто-то четвертый — хорошо, что не Эйдан, спасибо, что не Эйдан…

Но и Эйдан тоже хорош, gombeen: двадцать два года мальчику, скажет, не понимал, что в таких организациях «держать» информацию — хуже, чем в гоблинской лавке быть материально ответственным?!

«В том-то и дело: он хорошо это понимал», — откликнулся внутренний голос, чем-то похожий на голос Падрагинь. «Эйдан смирился с тем, что в этой организации он вечно будет в тени отца — но ты правда думаешь, что если бы он получил шанс стать кем-то и чем-то, он просто продолжил бы болтаться среди боевиков, как мокрые кальсоны на веревке? Артур и Эйдан всё время ссорились, это верно, у тебя даже есть определенные мысли — но значит ли это, что Эйдан не любил своего отца? Ах, ну тогда вы с Артуром точно друг друга не любили — уж вы-то шишугались еще похлеще и, уж поверь, отнюдь не только Артур был в этом виноват…» — в голосе отчетливо прорезались интонации Сорхи.

«Замолчи», — Шифра закусила костяшку пальца, чтобы не разреветься уже в голос. «Замолчи, замолчи, замолчи — ты, вы обе, не знаете, о чем говорите».

Артур — совсем еще молодой, на лице цветные отблески с витража и ни единого шрама, поправляет ее свадебный венок, нервно оглядывается на родителей и тихо говорит: «Сейчас я тебя поцелую — не откусывай мне язык, ладно?» Артур не такой красивый, как Андре, но он серьезнее и взрослее, носит серьгу и впрямь похож на пирата, Шифре это льстит, и она шепчет: «Я подумаю».

Артур с порога кричит: «Эй, жена, ты где? Кто будет мужа встречать?» — и когда Шифра сбегает вниз по лестнице, чтобы высказать ему всё, что думает об этих претензиях и грубоватом «жена», ловит ее за пояс и поднимает в воздух, как книззлу: «О, я-то уже думал: не дождусь — гребень твой домовухе подарю».

Артур сперва ругает ее последними словами и даже запирает в комнате, чтобы не носилась — «в твоем положении, дура, угробишь же ребенка!» — в Лестрейндж-Холл через камин, но потом, когда Шифра и впрямь рожает сына на месяц раньше срока, едва живым, утешает ее и не упрекает ни словом…

Артур вваливается в спальню в мантии и с маской в руке, пропахший потом и кровью, веселый и взбудораженный, и забирается в кровать прямо в сапогах — Шифра вопит, что он грязное животное, и в шутку лупит подушкой, но в целом не возражает и потом, когда всё заканчивается, с интересом слушает, «как мы их потрепали, Шифра, как мы их потрепали — а ведь там были не только молокососы-добровольцы, откуда их только приносят драклы, но и опытные авроры, но мы сбили с них спесь».

Артур больше не спорит с Альфредом, кто во время семейной прогулки будет управлять яхтой, а когда они выходят в море — бессмысленно смотрит в воду, словно море потеряло для него всякий интерес. Артур все реже ругается с ней и все чаще сразу говорит, чтобы она «замолчала, пожалуйста» и даже «заткнулась», а в кровати сразу отворачивается к стене. Артур все чаще не приходит после рейдов домой, а когда приходит — лучше б не приходил: это значит, что его либо слишком сильно зацепили, чтобы лечиться «на ногах», либо он слишком пьян и разбит, чтобы показываться в таком виде своим людям, либо… свекор и свекровь в гостях, ковер в гостиной, юбка и цветы по полу, ладонь и переносица, Эйдан…

В глазах зарябило, но Шифра упрямо шмыгнула носом, обмакнула перо в чернильницу и продолжила:

«Абраксас Малфой. Кто: Люциус. Что: деньги, нужные люди, Франция, Министерство. Вероятность: если поймет, что это выгодно в долгосрочной перспективе.

Нарцисса Малфой (Блэк). Кто: Беллатрикс, Люциус. Что: давление на Люциуса и Абраксаса. Вероятность: неоднозначно (сестра или муж?)

Джулия Мальсибер. Кто: Майкл, дочь замужем за Д. Ноттом. Что: деньги (немного), надо еще подумать. Вероятность: с охотой, если ей самой ничем не будет грозить.

Батильда (Бат-Шева) Трэверс София (Шейндл) Трэверс. Кто: Джозеф. Что: ??? Вероятность: едва ли, т.к. отреклась от внука + Джозеф просто выполнял свою работу, ему едва ли что-то грозит.

Евангелина Трэверс. Кто: Джозеф. Что: целительство, зелья. Вероятность: точно. Но: два маленьких сына, может самой понадобиться помощь»

Кива Макмахон заставляла младшую дочь готовить еду без магии, учила чинить одежду, украшения и книги, которые казались безнадежно испорченными, и показывала, как превратить старые скатерти и шторы в лоскутные одеяла:

— И пусть тебе это никогда не пригодится — да и твоим бестолковым сестрам тоже — но я хочу, чтобы ты запомнила принцип. Ты должна знать, что ты хочешь сделать. Видеть, что у тебя для этого есть. И помнить, что что-то всегда есть, а кто не умеет этого понять и продолжает жалеть себя — может сразу ползти на кладбище.

«Старшие Блэки. Вальбурга и Орион. Кто: Регулус (пропал без вести), Сириус (?). Что: деньги, связи, Министерство (?) Вероятность: Орион — возможно, Вальбурга — под вопросом, но у нее еще: Беллатрикс, Нарцисса…»

Записки сумасшедшего.

Лоскуты.

* * *

Альфред Эйвери с детства любил сложные задачи.

Если быть точным — с того воскресного утра, когда ему очень-очень захотелось достать из огромной бутыли в кабинете Арчибальда корабль, и детская магия помогла с тем, с чем не могли справиться неугомонные мальчишеские руки. Альфред сам не понял, что именно пошло не так, но вместо целого корабля у него в руках оказались верхняя и нижняя половина, горсть мачт с по инерции заклинания трепещущими парусами и вывалившиеся внутренние переборки.

Альфред в тот день узнал много новых и интересных слов, а также много нестандартных способов применения корабельных снастей — Арчибальд, когда увидел «кораблекрушение», ругался долго и с чувством. Но ругался не на сына — наоборот, увидев, как тот расстроен, предложил вместе вернуть всё как было.

— Главное — что сначала, а что потом, — учил Арчибальд, показывая, как подогреть горячим воздухом из волшебной палочки пахучий клей и как долго прижимать друг к другу детали. — Нельзя просто использовать Репаро — весь корабль перекосит, и заклинание ветра «замкнет». Если вставишь мачты, прежде чем соединить верхнюю и нижнюю части, они могут не попасть во внутренние пазы. И если заколдуешь паруса по отдельности, выйдет вразнобой — нереалистично и некрасиво… А если знать порядок действий, всё получится — и быстрее, чем кажется. Смотри: вот и всё, не о чем было и расстраиваться…

— Ура! — Альфред скакал по кабинету от восторга, глядя, как уменьшенный корабль занимает свое место на волнах в бутылке и вырастает там до прежних размеров. — А можно мы его еще раз сломаем, чтобы собрать?

Арчибальд выразительно взялся за ремень и строго сказал, что у вещей есть предел прочности: если слишком часто ломать, потом уже никак не починишь. Но тут же улыбнулся в усы и пообещал показать, как выпиливать детали и самостоятельно собирать модели — «раз тебе это так нравится».

Альфреду понравилось — и понравилось скорее даже не собирать корабли, хотя этим он увлекся аж до самого Хогвартса, а раскладывать сложную задачу на простые действия. В школе это помогало ему стабильно получать высшие баллы по Трансфигурации и Зельеварению, в семейном деле — быстро и точно считать бюджеты и маршруты законных и не очень перевозок, в Ставке — планировать прикрытие боевых операций, пути отхода и способы укрыть от аврората человека с любым «анамнезом»: как того, кто только попал на карандаш, так и того, кого уже активно ищут.

Надо сказать, в «личном» ему это тоже помогало — а что, та же последовательность простых действий: вовремя отмеченных деталей, своевременно заданных вопросов, правильных подарков и жестов, шагов вперед и назад… и зелье, обязательно зелье — непопулярное у джентльменов, но очень полезное!.. И все получили желаемое, а если не получили — сделали вид, что так и надо, и все довольны, и никто не в обиде, никаких неприятных сюрпризов.

Артур, когда услышал об этом, так хохотал, что чуть не рухнул с крыльца и расплескал всё пиво из кружки на колени.

— Ты же всю прелесть дела убиваешь! Отношения — они же как рулетка: встретишь кого вечером или один ляжешь спать, получишь за букет поцелуй или скрученный в фигу драклов хвост, когда девчонка тебе даст по морде, а когда даст… то, что нужно, когда всерьез влюбишься, а когда так… а когда рулетка русская, и победитель получает сме-е-ерть!

— В следующий раз, как придешь с собрания пьяный и с букетом — и этим букетом от жены получишь по шее, мне жаловаться и дрыхнуть на моем диване не приходи, — мстительно ответил Альфред, и Артур обиженно насупился.

— А что не так? Я понимаю, что делаю ей неприятное, и поэтому стараюсь сделать еще приятное, чтобы оно было не совсем неприятное… думаешь, надо было прийти просто пьяным и без букета? И вообще, ты племяннику говоришь, что однокурсница с ним дерется, потому что он ей нравится!

— Ты получил по шее не потому, что ты пришел с букетом — а потому, что своротил вешалку в коридоре и разбудил Эйдана. И еще, возможно, дело в том, что букет Сеф ждала на той неделе на годовщину свадьбы, но это не точно. И Рудольфа зачем-то еще приплел, чудак-человек...

Слово «рулетка» напомнило ему о единственном фатальном проигрыше: в рулетку католическую. Нет, дело было не в отвратительном поступке матери Рика, имя которой Альфред к тому времени уже и забыл, а в том, что Рику приходилось расти полукровкой, бастардом и наполовину сиротой — сам Рик, узнав о его угрызениях совести, наверняка покрутил бы пальцем у виска, но Альфред-то понимал перспективы!

И стоял тогда с — теперь уже не Ричардом, а Этельриком — на руках в прихожей, и боялся идти в столовую, где ждали отец и мать. Ответ на его письмо из Бристоля ему пришел крайне сдержанный и сухой: мол, что не бросаешь родную кровь — молодец, но что сделал ребенка «девице маггловского происхождения и крайне сомнительного поведения» — «чести не делает и одобрения не заслуживает», и вообще, на мальчика еще надо посмотреть, прежде чем «принимать еще более серьезные решения, чем ты уже принял, не посоветовавшись с нами».

Стоял, ждал неизвестно чего — пока не дождался: со стороны кухни в прихожую вылетела Шифра. Альфреда аж передернуло: маленькая и хрупкая, с темными кругами под глазами — наверняка бессонная ночь над колыбелью Эйдана, Рабастана или обоих сразу, в черном платье — год прошел, но Шифра продолжала носить траур по сестре... в общем, невестка выглядела как воплощение оскорбленных чувств и попранной семейной чести.

— Что стоим, как мачта под Ступефаем?

— Здравствуй, Сеф, — осторожно начал Альфред.

— И тебе здравствуй, дальше что? — по лицу Шифры невозможно было понять, знает она об отношении к… ситуации Арчибальда с Марианной и держится «общего курса» — или сама пока не знает и лишь поэтому ничего внятного не говорит. Этельрик молчал, но изо всех сил вцепился в плечо.

— Мне жаль, что я привез его в настолько неподходящий момент — но…

— О да, конечно. Надо было оставить с этой… мамашей его. А лучше — сразу утопить, чтобы не задеть чье-нибудь раздутое самомнение или тонкую душевную организацию, — Рик вцепился в плечо еще сильнее, Альфред сам опешил от такой встречи, и Шифра раздраженно закатила глаза. — Глупостей не говори. Умывайтесь, переодевайтесь и поднимайтесь — вас все к обеду ждут.

Протянула Рику печенье — и едва дождавшись, пока тот несмело схватит угощение, взлетела по лестнице наверх: Альфред даже не успел подсказать сыну: «Что надо сказать тете Шифре?» Если честно, он и сам не знал, что сказать.

* * *

Альфред вернулся в дом родителей под утро — убедился, что Эйдан благополучно достиг первой точки маршрута, отправил Рика отсыпаться в квартиру и вернулся, чтобы поговорить с родителями: объясниться с Арчибальдом, успокоить Марианну и, если оба будут в состоянии, посоветоваться, что делать… а надо ведь и дальше что-то делать.

Нет, сначала надо сделать кофе — огромную кружку крепкого горячего кофе, три ложки сахара, одна ложка огневиски или две ложки рома. Прямо сейчас и не привлекая эльфов, пить на кухне и не зажигая верхних свечей, пока еще никто не проснулся и не пришлось ни с кем говорить.

Он поздно вспомнил, у кого еще в доме есть причины не спать до утра, привычка самостоятельно готовить и совершенно маггловская манера сидеть на кухне.

Шифра подняла голову от каких-то записей, потерла не то воспаленные, не то заплаканные глаза, пачкая скулу чернилами, и сказала — как каркнула:

— Báltaí.

— Причем полный, — на всякий случай согласился Альфред.

— Эйдан?..

— Всё по плану.

— Этельрик?..

— В Эдинбурге — надеюсь, спит. Мама?

— Уже проснулась, но я ей пока ничего не говорила. Что планируешь дальше делать?

— Я? — Альфред как раз потянулся за жестянкой с кофе и чуть не уронил ее на голову.

— Шафт для бильярдного кия. А кто еще, Альфред? Арчибальд сейчас несколько не в лучшей форме, Марианна… Марианна — с Арчибальдом, и я вообще не уверена, что им сейчас стоит оставаться в этом доме. Дом моих родителей — я в сентябре там бывала — в хорошем состоянии, и защита на нем хорошая: если сделать генеральную уборку и отправить туда половину эльфов, на время подойдет… что скажешь?

— Я тоже об этом думал, — дома и стены помогают, но не когда в дом в любой момент могут вломиться с обыском или карательным погромом. — Но думал, что до этого не дойдет.

— Я тоже слишком много думала. Думала, что Родольфус нам поможет — забыла, что он не Бертольд, ему сейчас самому бы кто помог. Думала, что могу рассчитывать на Эйдана — но сейчас не могу рассчитывать даже на то, что он будет жив и на свободе.

— Он будет, — твердо ответил Альфред. — Если его «отсмотрят» в основной волне арестов исключительно как сына Артура, а не как самостоятельную единицу, убедятся, что он не занимался ничем серьезным, и отпустят раньше, чем успеют докопаться до сути. И если он не попадет под вторую волну, когда проверять будут уже более тщательно и на основе показаний тех, кого удастся расколоть. Нужна грамотная линия защиты — но сейчас, на мой взгляд, ее разрабатывать не время. Лучше будет скопировать с кого-то другого, более… резонансного, чтобы история Эйдана выглядела типичным случаем.

Шифра взяла в руки несколько исписанных листов, словно раздумывая, стоит ли делиться, но все же протянула:

— Взгляни.

Альфреду хватило беглого взгляда, чтобы присвистнуть и искренне сказать:

— Тебе бы на разведку работать. Планируешь объединить тех, кто может и хочет помочь… и стрясти помощь с тех, кто должен, но не горит желанием?

Шифра пробормотала «focáil leat» — что семантически означало, скорее всего «отгребись», но довольная ухмылка позволяла трактовать как «приму за комплимент».

— Я спрашивала руны, и мне выпала Йера — знак урожая. Благой знак, если бы не знать, что мы сеяли. Жернова уже закрутились, Альфред, и кто-то под них неизбежно попадет: что мы скажем о них мистеру Реддлу, когда он вернется, и доживем ли до его возвращения, если ничего не сделаем, чтобы облегчить их участь?

Помахала ладонью, словно развеивая морок, и добавила попросту:

— Но сначала — своя семья.

— И кофе, — ответил Альфред настолько невпопад, что это могло бы быть неудачной шуткой, и достал кофейник побольше — на две кружки. — И обсудим вместе, что будем делать. Потому что иначе, чувствую, мы без согласования столько... напланируем, что потом еще и с этим разбираться придется.

От автора:

…или «Педагогическая поэма». Предпоследняя из длинных историй.

— И всё-таки — как тебя угораздило?

— Что, с лестницы нае… навернуться? — Рабастан развернулся на опасно пошатнувшейся стремянке, чуть не повторив утренний «подвиг». — Да говорил мне Руди: не левитируй больше, чем по три ящика за раз… но вы бы свои бесценные бумаги хоть закрывали получше, что ли!

— Нет, — о нарушении техники безопасности и грифа секретности их обоих еще ждал серьезный разговор со старшим кузеном (читать: головомойка, от которой чертям в аду тошно станет). — Я имею в виду, почему ты вообще сейчас здесь находишься.

— А, это… — на левое предплечье, забинтованное от запястья до локтя, Рабастан указал почти небрежно: мол, я уже и забыл, — но, во-первых, Эйдан знал по себе, что «забыть» о свежей Метке физически невозможно, во-вторых, кузен тут же спрыгнул со стремянки и примостился на стопку ящиков, явно готовясь долго и со вкусом рассказывать.

— Помнишь книжный развал между лавкой Коффина и тату-салоном Маркуса Скаррса?

Эйдан хмыкнул — не то чтобы он помнил, но расположение, аккурат между лавкой с названием, созвучным слову «гроб», и тату-салоном, предоставляющим Министерству мастеров для нанесения номеров заключенным в Азкабане, было более чем говорящим.

— Нет, литература по организации хранилищ — это в «Спини Серпент», да и накрыли тот развал во время последних чисток в Лютном, — кузен истолковал его «хм» как интерес. — Но в год, когда мы с тобой заканчивали Хогвартс, там еще много интересного можно было найти… а еще выяснилось, что там могут найти тебя.

«Ничего не понимаю, но мне уже не нравится»

— Я тогда чуть не час торговался за первое издание «Шепота костей» — сбил цену на треть, собрался уже в «Белую виверну» обмыть покупку, и тут продавец меня спрашивает: дескать, вижу здесь вас, молодой человек, не первый раз — вы тем, что ищете в книгах, теоретически интересуетесь?

— Ты туда без Оборотного ходил? И… потом мог пойти пить в паб в двух шагах оттуда — прямо с книгами, Рабастан, серьезно?

— Ой, только не смотри на меня так — сколько мне было лет и сколько у меня было мозгов.

— Не могу сказать, что сейчас намного больше, — Эйдан нарочно опустил, о возрасте он или о мозгах, но кузен, увлеченный собственной историей, шпильку проигнорировал.

— Я ответил: смотря кто и зачем спрашивает — и продавец дал мне визитку одной посреднической конторы по оказанию магических услуг… «Бёрдман и Ко», слышал когда-нибудь?

— Нет, но примерно понимаю, о чем речь, — но знал, что такие «конторы» — тот же паб «У Морибанда», где находят друг друга клиенты и наемники, только в профиль. — И ты понял, что за твои экзерсисы можно получить не только срок в Азкабане, но и денег, да?

Судя по гримасе кузена, Эйдан каким-то образом попал одновременно «в молоко» и по больному месту.

— Эйдан, ты вообще представляешь, сколько нужно места и компонентов для ритуала крупной формы? Начнем с того, что я впервые в жизни получил возможность свои «экзерсисы» в принципе проводить нормально, а не гадать, удастся ли незаметно использовать ритуальный зал — или придется опять делать на столе модель. И… да, дракл побери, мне нужны были деньги! А кому они не нужны?

Эйдан предпочел промолчать — он сам никогда не испытывал нужды в деньгах сверх полагающейся ему суммы содержания. Но Эйдан, хоть и начал после Хогвартса огрызаться на особенно обидные реплики отца и несколько раз даже хлопал дверью дома или Ставки, никогда не посмел бы поссориться с дедом.

Арчибальд, к слову, не раз говорил, что юнцов из чистокровных семей чаще всего приводят в неприятные истории неумение держать язык за зубами, палочку в ножнах и… кхм, кое-что в штанах. У Рабастана эти три проблемы (ладно, две проблемы, на третью тему после скандала с Карой и мутной истории с Деборой-младшей мозги у кузена все-таки встали на место) усугублялись нездоровым пристрастием к темномагическим барахолкам и книжным.

— Не у Родольфуса же было просить — уж точно не после того, как я… не после того, как мы поссорились, и я его… много лишнего, в общем, наговорил, да и поступил по отношению к нему… очень плохо.

Эйдан невольно вспомнил тот день на морском берегу — день, после которого Рабастан почти перестал появляться дома. И вновь запретил себе думать о том, почему кузен выглядел так, будто на спину ему мантикору уронили. Потому что, во-первых, «очень плохо поступил» было бы тогда не то слово, а во-вторых… нет, у Эйдана только-только (на почве подготовки зубодробительно подробной отчетности по операциям для дальнейших разборов на собраниях) установились нормальные отношения с Беллатрикс, он к такому не готов.

— И после этого — брат, дай денег на зимнюю мантию и книги к новому семестру, да на пабы и девочек не помешало бы? Я бы себя уважать перестал, — Эйдан подумал, стоит ли сказать Рабастану о том, насколько сейчас, с этим ожесточенно-упрямым выражением лица, он похож на Родольфуса… но спрятал улыбку и решил оставить «откровение» до другого раза.

— И чем ты в этой конторе занимался?

— Всем. Серьезно, Эйдан, всем. Ставил, обновлял и менял защитные контуры, обращался к памяти здания и духам места, делал модели-базу для коллеги-вудуистки — страшная баба, не с лица, а по сути — если надо дом или бизнес проклясть… даже с погодой пробовал пару раз, но это уж совсем не мой профиль. Иной раз по два ритуала за ночь… да, Эйдан, я идиот, ты это хотел сказать?.. а что делать — завтра уже может быть не нужно, а потом сиди месяц без ничего. И вот!

Кузен подобрал ноги, усевшись по-турецки и сделал неопределенный пасс руками, как бы показывая: сейчас будет самое интересное.

— Сижу я, значит, на крыльце дома сквибовской ветки семьи Кавендиш: они новую беседку построили и конюшню переделали, да так неудачно — сквибы же, ну — что пришлось весь ближний защитный контур заново тянуть. Жду, пока можно будет проверочный импульс запустить, содрал пока в саду яблоко… ночь, недавно дождь прошел, лягушки квакают, фонари в саду горят, а за садом — чернота, до горизонта не видно ни зги… И тут выходит из-за колонны крыльца черная фигура! Я чуть яблоком не подавился, вскочил: сам же контур только что ставил, кто успел пройти, когда, а главное — как?! А эта «фигура» делает так, — щелчок пальцами, — загорается фонарь над крыльцом, и он мне говорит...

— Фонарь?

— Тьфу, не сбивай. И у меня от сердца отлегло: ну, мистер Реддл-то… в смысле, Лорд, понятно, и не такое может. «Я вижу, что Бертольд может быть спокоен: на его сыновьях природа не отдохнула», — говорит, — «есть над чем поработать, особенно на стыках — но сделано талантливо и не без фантазии». Ага, говорю, спасибо — сам стою, весь в пыли и краске, на голове гнездо, и в руке еще огрызок, — но вы тут, мистер Реддл, какими судьбами и за каким драклом? А он посмотрел на меня вот так, — Рабастан наклонил голову и попытался изобразить взгляд Лорда — спокойный, как стоячая вода в безветренный день, но выворачивающий душу наизнанку, — и спрашивает: «А ты сам как думаешь?»

Эйдан нервно хрустнул пальцами — он уже догадывался, за каким именно драклом пришел Лорд… и надеялся, что «за каким драклом» в прямой речи всё-таки не звучало.

— «Я думаю, мистер Реддл — прошу прощения, Милорд — что Родольфус попросил вас повлиять на меня, чтобы я вернулся с ночевок по друзьям и задворок Лютного в дом, в семью, в приличное общество. И чтобы хотя попытался вникнуть в то, чем занимается ваша политическая организация и почему это важно. Но, Милорд, при всем уважении, я брату сказал, дяде Артуру сказал и вам скажу: меня не волнует, сколько прав дадут грязнокровкам, потому что мои права у меня отнимут только вместе с палочкой, и то не факт. Мне есть чем заняться, кроме как играть в политику и гонять магглов, а если захочу татуировку страшную, на островах и в Чайна-тауне умельцев полно».

К моменту, когда Рабастан закончил свой пламенный спич, Эйдан уже держался обеими руками за голову и почти полностью сполз под стол. Он хорошо помнил ту грань, когда друг семьи «мистер Реддл» навсегда и бесповоротно стал «Лордом» — и понимал, что кузен наговорил если не на Аваду на месте, то как минимум на десяток Флагелло.

— А ми… Милорд дослушал, улыбнулся вот так… нет, вот так… дракл, не получается… в общем, улыбнулся и говорит: «Мой юный друг, меня абсолютно не интересуют твои политические убеждения — откровенно говоря, мне на них плевать. Я хочу предложить тебе интересное и денежное дело — нанять тебя как специалиста по ритуалам, если так яснее — но если ты продолжишь разговаривать в таком тоне, мы не сработаемся».

Сейчас таких «интересных дел» как пятниц на неделе, но тогда это правда было в новинку — обследовать квадрант местности: лес, болото, пара деревень — и определить: как можно выставить ловушки, где растянуть антитрансгрессионный купол, в каком диаметре… Пришлось повозиться — но Лорд сказал, что это лучше, чем то, что он ожидал, и что в кошельке, который лежит сейчас на столе, я тоже найду больше, чем ожидаю.

— Насколько больше? И… сколько Лорд тебе предложил? — заинтересовался Эйдан, но Рабастан беспечно пожал плечами: он успел приманить со стола перо и теперь пытался просунуть под повязку, чтобы почесать заживающую Метку.

— Я не спрашивал, когда договаривались — сразу решил, что сколько бы ни дал, не возьму. Мис… Милорд — он же друг отца, как-никак, да и Родольфус много для него делает просто так, а Милорд, стоит думать, не раз помогал Родольфусу. Да, я так и сказал. Он не стал настаивать, но сказал, что не считает это правильным, потому что не исключает, что еще раз обратится ко мне…

— Fecking eeejiiit… — страдальчески простонал Эйдан, придерживая пальцем дергающееся веко. — Не чеши — язва будет… И что дальше?

— Он спросил: что я думаю насчет вознаграждения нематериального?

* * *

— Сейчас я сам удивляюсь: на какого идиота это было рассчитано? Вот это вот: «Августус, я привел тебе помощника… Шучу, конечно. Августус у нас серьезными вещами занимается». Провокация для младшекурсника.

— Ты повзрослел, — Эйдан не был уверен, что занятый самобичеванием кузен услышит его полушепот, но Рабастан невесело усмехнулся, залпом допил огневиски и вновь наполнил стаканы.

— Мне казалось, что я наконец повзрослел тогда. А когда кажется, скажет Тони, креститься надо. Представляю, как Руквуд потом был рад и впрямь получить такого помощника: образования — семейная библиотека и книги с барахолки, умения — косо-криво набитая на нескольких десятках ритуалов рука, «зато не теоретик» и «много чего могу, смогу и больше»…

— Я думаю, Августус… вполне отдавал себе отчет… что ему достался уникальный, породистый… Рыжий Дятел, — не без ехидства просипел Эйдан и тут же закашлялся. — Он и сейч-кха-кха-кха… и сейчас не стесняется… об этом… говорить. Но это не значит, что он тебя не ценит.

— Сейчас — да, возможно, и есть за что. Но не тогда. Я сейчас думаю, Эйдан, что когда Лорд стоял на крыльце того дома и слушал всё, что я нёс, он думал не обо мне — если только о том, как не прибить меня за наглость. Ему просто не нужно было, чтобы в семье главы разведки и командира боевой группы был дестабилизирующий элемент, а уж куда этот элемент пристроить — дело третье.

Стакан вновь опустел, будто кузен запивал горькую пилюлю — Эйдан посмотрел неодобрительно, но промолчал.

— А до того, чтобы быть кем-то ценным — до того, чтобы вообще кем-то быть — мне было еще учиться и учиться. И когда я сам захотел стать одним из них — вернее, одним из нас… о, мне это показали быстро и доходчиво. И я же стал, — это прозвучало почти весело, с вызовом, и Эйдану на миг показалось, что он видит того Стэна, который сидел на ящиках с документами и делал вид, что Метка не чешется. — Как и ты, Эйдан. Как и все наши: Этельрик, Майкл, Торфинн, Адриан… Северус… Барти… Все мы пришли, чтобы стать кем-то большим, чем мы были — не просто полукровкой, не просто бастардом, не просто чьим-то сыном или братом — и ведь для каждого Лорд нашел рычаги воздействия. Интересно, со старшими так же было?

Когда-то Эйдан искренне хотел, чтобы Рабастан осознал. Эйдану казалось, что «осознал» — это как «протрезвел»: раз — и увидел, как всё на самом деле. Эйдан не думал, как связаны осознание — и десятки трупов в послужном списке (трупов, которые были живыми людьми, не стоит об этом забывать), азкабанский номер на руке, Круциатусы от Лорда после заранее обреченных на провал операций, ранняя проседь, ночные кошмары и батарея флаконов с зельями на прикроватной тумбочке.

Эйдану бы уже хватило огневиски в крови и духу сказать всё это, но не хватило бы воздуха — легкие, связки и суставы после Азкабана восстанавливались со скоростью «шаг вперед и два назад». Эйдан тоже многое осознал за последние пару лет.

А что не за последние пару лет, то за последние пару часов, когда в заново собранный в Малфой Мэноре архив ввалился чем-то взбешенный до крайности Рабастан — именно что ввалился и заметался между шкафами, словно его злость была треснувшим флаконом с взрывчатым зельем: и руки жжет, и куда выплеснуть, не знаешь.

— Майкл! — почти выкрикнул он в ответ на вопросительный взгляд Эйдана. — Майкл Мальсибер, будь он неладен! Весь первый срок держался, после Министерства держался, а тут дома наконец побывал — и разнюнился, как девка из Лютного: «Вишню спилили, дом перекрасили, братья женились, сестры вышли замуж, половина племянников Хогвартс закончила — а я на полтора десятка лет из жизни выпал, мне как будто так и осталось двадцать, а я, а я…» А я, Эйдан? Вот мне в радость всё это слушать!

— Все стали. Но не все успели побыть, — Эйдан разлил по стаканам остатки огневиски, чтобы выпить за тех, кто не успел — получилось едва ли на полпальца. Полез в шкаф, где за подшивкой «Воинственного волшебника» была спрятана бутылка бренди на черный день, и сам не понял, не послышалось ли ему за шуршанием газет:

— Знаешь, Эйдан, если б я тогда был умней — я бы взял деньги, поклонился, закрыл за собой дверь и никогда не вернулся.

* * *

Эйдан знал со слов Антонина, что Дурмстранг — это что-то «во всех смыслах имперское» (что бы это ни значило — вероятно, «величественное» и «впечатляющее») и «вашему Хогвартсу не чета», но всегда делал поправку на то, что каждой птице по нраву свое гнездо.

Сейчас, идя по двору Дурмстранга, он вынужден был признать: насчет Хогвартса, конечно, Долохов загнул лишку — не было здесь ни хаотичного обаяния, ни уютной таинственности, ни аристократической строгости британской школы. Но монументальность зданий, агрессивная резкость линий и иррационально размашистый масштаб пустого пространства не просто впечатляли — оглушали и дезориентировали. Он не просто шел, а почти летел по двору, подгоняемый сильным холодным ветром с озера — но все равно потребовалось не меньше получаса, чтобы достигнуть обманчиво близкой с виду лестницы.

И пролетел бы мимо незнакомца, но тот сперва помахал рукой и свистнул, а пока Эйдан соображал, ему это или нет — догнал и с детства знакомым жестом хлопнул по плечу.

— Р… — губы шевелились, но имя не прозвучало, Эйдан недоуменно нахмурился и обернулся. — Р… это ты, что ли? Вот оно как работает, значит.

Незнакомец рассмеялся, явно довольный произведенным эффектом — с именем и не только: Эйдан четко видел, какого тот роста и возраста, узнавал красновато-рыжий цвет волос, видел даже уходящий от скулы к уху шрам от Режущего и помнил, что когда-то у кузена во время рейда неудачно отстегнулась маска — но собрать все черты воедино и связать образ с конкретным человеком не мог, хоть убей.

— Мастер Бертольдсен, для близких, друзей и особо отличившихся магспирантов просто Рихтер. Я думал, Антонина дождемся, но он своих по расписанию еще час будет гонять, а потом еще час сверху, чтобы жизнь пирогом с патокой не казалась…

— Антонина? Антонин, Долохов, Антонин Долохов… да, почему с Антонином это так не работает?

— Потому что Антонин так захотел, — лаконично объяснил «Рихтер» и снова хлопнул по плечу, уже сильнее. — Так, у нас тут не Шармбатон, чтобы во дворе ледяные статуи стояли — руки в ноги!

Потребовалось три чашки чая, чтобы наконец можно было просто сесть и поговорить: первая — чтобы рукам и лицу вернулась чувствительность, вторая — чтобы голова начала соображать, а третья и вазочка конфет с кириллической вязью на фантиках скрасили ожидание, пока «Рихтер» искал в бардаке своих комнат — знакомом еще по детской и флигелю — бумажку с формулой допуска.

— Ну, мистер Эйвери, как живется на легальном положении, в качестве уважаемого члена общества? — успешно расколдованный Рабастан Лестрейндж упал в кресло, забросил ноги на подлокотник и приманил свою кружку. — Скажите правду, здесь все свои, да и то — свои пока не все: не жалеете, что пошли на сотрудничество с властями?

— Признаюсь откровенно, — Эйдан непроизвольно скопировал фривольную позу кузена и тут же поплатился за это, расплескав половину чая на мантию. — Вот черт… Эксареско! Признаюсь откровенно: иногда год в Азкабане вспоминается мне как последний отпуск.

Рабастан закивал головой с сочувствием слишком горячим, чтобы быть искренним:

— Мы с Антонином тут обсуждали, что у нас для тебя и Рика невероятно выгодное предложение: меняем политическое убежище в Дурмстранге на «замену» по нашим предметам на пару месяцев — статьи и кандидатскую, так и быть, на тебя скидывать не буду…

— Никак, мастер Долохов и мастер Бертольдсен сами намылились в отпуск — и куда же, позвольте поинтересоваться?

— Оптимально бы в Альпы, но с нашими планами нельзя в Альпы — там Нурменгард.

Заклятие горячего воздуха на залитую чаем одежду в этот раз пришлось применить дважды: оба не просто расхохотались, а неприлично заржали, как можно только над тем, что недавно превратилось из старых ночных кошмаров в свежий черный юмор.

— Всё так ужасно? — отсмеявшись, спросил Эйдан.

— Не всё, а только студенты, — Рабастан сделал такое лицо и так ожесточенно потер виски, словно его настигли приступ мигрени, похмелье и Круциатус сразу. — Я не успеваю думать, что им уже нельзя преподавать, потому что они уже это знают и решат, что я ничего нового рассказать не могу — а что им рассказывать пока рано, потому что мне еще справляться с тем, как они это применят. У меня что ни практикум — то что-нибудь прекрасное и удивительное из семейной библиотеки или собственного изобретения, и спасибо, конечно, что это происходит при мне, а не на заднем дворе или в туалете, и я не узнаю об этом задним числом, но мне же надо что-то с этим делать, Эйдан, а я не всегда знаю, что с этим делать, а время идет и все смотрят… Я не пишу Августусу об этой части своей работы, потому что иначе Отдел Тайн лишится одного из ведущих сотрудников — Руквуд будет смеяться до сердечного приступа!

Эйдан почувствовал, что по его лицу расползается улыбка до ушей — и доля мстительности в этой улыбке превышает все допустимые нормы.

— Я видел смерть своего студента, Эйдан — прямо посреди ритуала, в центре построения, — улыбаться Эйдану резко расхотелось, но Рабастан, наоборот, усмехнулся. — Что, страшно? И мне было страшно. Потому что там был я, другие студенты и целитель — успели и построение прикрыть, и откачать идиота: «потренироваться» он в ночь перед практикумом решил, гений, а с утра кофе чуть не термос вылакал — сердце и не выдержало. Но если бы он был один, в каком-нибудь поле или доме… в лучшем случае он бы там остался, в худшем — ничего на милю вокруг там бы не осталось.

Эйдан покачал головой — аналогия напрашивалась недвусмысленная и самокритичная.

— Я считаю, кто-то задолжал тете Падрагинь сердечное спасибо, свечу в часовне и букет цветов — за невозможностью большего. Но студент этот твой, конечно… Знаешь, меня всегда удивляло, что Беллатрикс относится к новобранцам чуть ли не более жестоко, чем Антонин — а уж от этой ее присказки: «Задача командира и главы семьи — мешать естественному отбору», — меня просто перекашивало, но теперь я понимаю, что это была забота, а не жестокость.

Он еще на середине фразы понял: что-то не так, — а когда закончил, в комнате явственно повеяло тем самым арктическим холодом, какого между ними не ощущалось уже несколько лет.

Рабастан отставил чашку, наклонился вперед — и Эйдану вдруг вспомнилось и дело Лонгботтомов, и шутки (или не шутки) про ритуалы с человеческими жертвоприношениями, и как горели маггловские дома на «испытаниях» новых Взрывных.

— Эйдан, давай договоримся, ага? Если захочется поговорить о тех, кого нет — то это к Долохову. Антонин верит, что люди живы, пока их помнят, а рассказывать — это тоже способ помнить. Вот вас двое, вы и поговорите. Я помню. Но я не хочу. Точно не здесь. Акцио сигареты.

Эйдан промолчал — судя по тому, что из глубины комнаты раздался шорох раздвигаемых вещей, закурить Рабастан собрался впервые за долгое время.

— Знаешь, я соврал в последнем письме. Я на самом деле один раз в Британии все-таки бывал. Потребовался полный документ по травмам и болезням за подписью целителя с лицензией, пришлось навестить Джозефа.

Выкурив сигарету, кузен резко успокоился: то ли злость отпустила, то ли… понял, что Эйдан не собирается его стыдить?

— Я почти не общался с братом с тех пор, как уехал: так, записку по прибытии черкнул, он мне ответил — и дальше тишина. Я ему не пишу, он мне не пишет — у каждого своя жизнь, у него там семья и дела, у меня здесь кандидатская и студенты. Я мог бы увидеть его в тот приезд — мог, но как нарочно построил поездку так, чтобы минуты свободной не осталось, — кузен помолчал и зажег вторую сигарету.

— Знаешь, Джой вправил мне мозги, как сустав — одним движением... тоже не хочу вспоминать, извини, уж очень нелестно. И я, как вернулся, сразу написал письмо. Но не Руди, а Энди — так показалось проще. Я всё это время считал, что это он обиделся на меня — и правильно обиделся. Столько лет был рядом, а тут едва-едва убедился, что Азкабан и Поцелуй нам обоим не грозят, все документы подписал и уехал. Бросил его, хотя… — кузен сжал в кулаке вторую сигарету, но решительно договорил: — Хотя знал, что он только что Беллу похоронил — а Энди только что похоронила Дору, и у них получается две потери на двоих, и обе общие: такая вот невеселая математика... Но знаешь, что оказалось?

Эйдан знал — знал, потому что общался с обоими кузенами всё это время, и на стыке получалось иногда нечто… как бы матом не сказать… изумительное.

— Оказалось, Родольфус вбил себе в голову, что это он тогда втянул меня в Организацию — а стало быть, и во всё последующее. И что теперь я не хочу с ним общаться, потому что считаю, что он сломал мне жизнь. Leathcheann! — Рабастан взмахнул рукой, опрокинув чашку и пепельницу: горячий пепел посыпался на кресло, чай закапал на пол, но кузен этого даже не заметил. — Нет, ну правда, идиот же, нет? Допустим, я за эти пятнадцать лет мог совершить кандидатскую, завести кругосветку или написать семью… тьфу, ты понял… но ведь с тем же успехом мог убиться без всякой Метки, или сесть в Азкабан по другой статье, или спиться от чувства вины, что брат сидит, а я ничем не могу… Не понял. Эйдан, чувствуешь, что-то горит?..

— Напомни мне напомнить тебе рассказать, что ты думаешь о своей жизни… еще лет через десять, — вздохнул Эйдан, когда совместными кресло было потушено, ковер высушен, а свежий чай к приходу Антонина заварен. — Я на самом деле вот что хотел спросить: ты на Новый год в Британию собираешься или как?

— Ты хотел сказать, на Рождество? — нахмурился Рабастан и тут же щелкнул пальцами. — А, точно, молодежь же еще в сентябре с ума сходила… Миллениум.

— Миллениум? — тут уже Эйдан недоуменно приподнял бровь, но вспомнил некоторые статьи в маггловских СМИ и разъяснения Этельрика. — Да — новый век и новое тысячелетие, всё-таки. Я знаю, что вот так, с бухты-барахты, после стольких лет, это странно — но еще страннее было бы не собраться всей семьей, согласись?