Аргайл-энд-Бьют в чернилах (джен)

Артур Эйвери не успел составить ни завещание, ни список людей, кого он хотел бы видеть на своих похоронах.

Не то чтобы он мог видеть их сейчас, лежа с отрешенно-хмурым лицом на своем последнем ложе, выстланном парусной тканью вместо обивки, крепко ухватив бледными пальцами палочку и прижимая локтем к ребрам узорчатую маску — но список такой у любого приличного человека должен быть.

— Похорóните своего сына таким, каким его знаете — на лице только пара синяков и старые шрамы, гримировать почти не надо, — Исабель Нотт, вся — формалин и флёрдоранж, ни слова в простоте, склоняется над столом. — Ни царапины, sorpredente. А вот тело... да. Штопать, как старую мантию, придется. Хорошо кто-то постарался, кто бы он ни был.

Артур Эйвери не собирался умирать — так самонадеянно, как могут только те, кто привык к возможности своей смерти как к чему-то до пренебрежимости формальному: да, определенный риск есть, но нет причин, не в этот раз, не сегодня.

— Все мы надеялись, что его жизнь будет более спокойной и долгой — не буду скрывать, особенно мы с Мэри-Энн. Не так много есть на свете вещей, которых не пожелаешь никому, и одна из них — произносить речь над гробом сына или дочери. Но если уж приходится, то остается только смириться: отпустить своего ребенка, малого или взрослого, в плавание к берегам иным и позаботиться о тех, кто еще жив. Твоя жизнь оборвалась на земле, Артур Эйвери, и пусть земля тебя примет.

Арчибальд первым запустил руку в корзину с морской галькой, подержал на ладони камни и ссыпал в гроб, аккурат между неловко согнутой рукой и маской. Старый и странный обычай. Не то дань уважения тем временам, когда почти каждый мужчина Эйвери рано или поздно находил последнее пристанище в море — в мешке с камнями или попросту уйдя под воду, а в ивовой роще возле дома хоронили по большей части женщин да не доживших до взрослых лет детей. Не то старая память о том, как поступали Эйвери во времена оны, если магия или фамилия грозила прерваться: жена, сестра или дочь последнего могла пойти на Холмы и принести оттуда младенца — вполне человеческого, но своих покойников Эйвери все равно предпочитали присыпать камнями: чтобы кто-нибудь не вздумал выйти из дерева на своей могиле уже совсем другим существом.

Мэри-Энн зачерпнула гальку двумя ладонями и подержала в руках, словно пытаясь согреть или задумавшись, не поправить ли ворот мантии сыну, прежде чем высыпать мелкие камни ему на грудь. Выпрямилась — и сделала шаг назад, занимая свое место рядом с мужем. Они обо всем уже успели поговорить: и поспорить, и покричать — Арчибальд, и поплакать — Мэри-Энн, и посидеть бок о бок над длинным списком: Арчибальд твердой рукой вписал всех, кого считал пригласить необходимым, Мэри-Энн не менее решительно вычеркнула всех, кто мог превратить похороны в мероприятие запоминающееся, но на достойный обряд прощания мало похожее.

«Может, и стоило оставить пару имен», — подумал Арчибальд, вглядываясь в лица (как в списке: сперва родители, потом жена и сын, брат и племянник, двоюродные и троюродные родственники, Эйвери из главной ветви…), и тут же сам прервал себя: «Впрочем, нет — и так хватит поводов для болтовни. Не стоит усугублять».

Шифра, по-маггловски густо напудренная под тройной слой косметических чар, висла на Эйдане и в гроб смотрела, будто с обрыва в море — Арчибальду показалось, что она вот-вот рухнет на колени и заголосит, как когда впервые увидела мужа мертвым, но невестка лишь пошатнулась и страдальчески свела брови, наклоняясь к корзине, камни неловко посыпались с дрожащей ладони. Эйдан — которому бы тоже косметические чары и хороший глоток огневиски не помешали — придержал мать за локоть, свободной рукой зачерпнул полную горсть гальки, высыпал не глядя и отвел Шифру в сторону: Арчибальд отметил и неестественно прямую спину внука, и как тот в последний момент дернул головой, словно хотел и боялся обернуться.

Альфред долго смотрел в неподвижное лицо брата, почему-то сокрушенно качая головой, положил у изголовья какую-то мелкую вещь и тут же присыпал галькой. Этельрик выглядывал из-за отцовского плеча с недоверчиво-суеверным ужасом — Арчибальду выражение лица второго внука почему-то очень не понравилось: парню за двадцать, покойников он видел уже не раз, с чего бы ему бояться?

Толпа людей в черных траурных мантиях и платьях выстроилась в вереницу, потянулась мимо: Освальд и Эдит, «Скорбим вместе с тобой, Мэри-Энн», шорох камней, Сетрит с дочерьми, «Примите соболезнования, Арчи», перестук гальки, Грейс с очередным не то сыном, не то мужем, «Я даже не представляю»…

Сыновья Бертольда появились, как два черта из табакерки — Родольфус, безупречно собранный и непривычно выспавшийся с виду, машинально кивнул Артуру, будто встретился с ним в дверях Ставки; Рабастан, которого словно вытащили из злачных мест и втряхнули в траур, не причесав ни волосы, ни мысли, переминался с ноги на ногу, не решаясь положить камни в гроб, пока Беллатрикс не подтолкнула его в спину.

Беллатрикс Блэк — точнее, Лестрейндж, Арчибальд никак не мог запомнить — держалась ближе к Ивэну Розье, чем к мужу и деверю. Кузены не то замыкали череду родственников, не то возглавляли процессию боевиков, «коллег» Артура среди людей Тома Реддла… Лорда, — тут же спохватился Арчибальд, — тот юноша, за которым хвостиком ходил Артур-второкурсник, остался в далеком прошлом. Если чем мы старше — тем перемен в нашей жизни больше, то почему привыкать к ним всё тяжелее?

У гроба кузены, каждый по-своему, вдруг потеряли лицо: Беллатрикс, по-королевски величественная в траурном платье, долго смотрела на Артура, потом зло скривилась и почти сбежала, догоняя мужа — как школьница, которая пытается не сдержать, так хоть спрятать слезы; Ивэн растерянно посмотрел кузине вслед, в последний момент вспомнил зачерпнуть горсть гальки и не заметил, что при этом некрасиво задралась, чуть не выдернув запонку, манжета. Оно и понятно: оба ходили с Артуром на операции и в рейды, делили с ним стол и тренировочный зал, наверняка он учил их чему-то, не раз поднимал с пола, куда сам минуту назад отправил, и разбирал ошибки, но Арчибальд почему-то почувствовал нарастающее раздражение: дракл знает, что всё это такое, но всё это — дракл знает что.

Джозеф Трэверс, который подтвердил смерть и поил всех в доме успокоительным, и его жена — кажется, Кристина… Люциус и Нарцисса — лучше бы Абраксас, но старик в последнее время не вылезал с европейских вод... Августус Руквуд, не подтрудившийся сменить простую черную мантию на траурную и прикрыть чарами свежие оспины, но долго что-то говоривший сперва Мэри-Энн, а потом Эйдану и Шифре…

Арчибальд выпрямился, несмотря на ноющую спину, и поймал глазами темную фигуру в конце процессии — там, где Лорд не мог вписать буквицу, он предпочитал ставить точку.

* * *

Мэри-Энн обнаружила мужа в кабинете: окна были распахнуты настежь, комнату наполнил соленый воздух, ветер шуршал уголком каперского свидетельства на стене, но не мог оторвать — как не мог уже три века, заклинание прочности в свое время наложили на совесть.

Арчибальд стоял за письменным столом, как за штурвалом, и задумчиво подкручивал ус, не отрывая взгляд от «судового журнала» — густо рассыпанных по столешнице бумаг. Миссис Эйвери собралась было тихо опустить поднос на подставку возле огромного зачарованного глобуса и закрыть дверь — но, сделав несколько шагов в направлении стола, замерла: муж смотрел не в документы.

Перед Арчибальдом лежала маленькая записная книжка в кожаной обложке — такая же, как у Мэри-Энн, но та свою заполнила бессонной ночью во время поветрия драконьей оспы, а Арчибальд свой список составлял еще с юности. Выцветшие и свежие чернила, старые и новые записи и пометки. Кто-то вычеркнут сгоряча — так, что прорвана бумага, кто-то — аккуратно и ровной линией, возле некоторых имен — крестик. Мэри-Энн различила на открытой странице «Бертольд Лестрейндж» и «Сорха Макмахон (Лестрейндж)» — два поставленных в разное время крестика, «Бартемиус Крауч» — зачеркнуто, свое имя, имена Альфреда и Этельрика, крестик еще не просохшими чернилами рядом с именем Артура… рука Арчибальда зависла над именами «Шифра Макмахон (Эйвери)» и «Эйдан».

— Не надо, Арчи! — Мэри-Энн сама не поняла, как у нее это вырвалось. Арчибальд чуть не выдрал себе ус, захлопнул книжку и заполошно обернулся:

— Что, дорогая?

— Не выдергивай усы, — невпопад ответила Мэри-Энн: Арчи всегда звал ее «Марианной», никогда — «дорогой». — Испортишь, придется сбрить, а это тебя не украсит.

Арчибальд вздохнул и отвел глаза. Посмотрел в окно, на ивовую рощу, приросшую за последний век как никогда явно, на каперское свидетельство, на кожаную книжку, на чайник с чашками… решительно забрал у Мэри-Энн громоздкий поднос и поставил прямо на бумаги, чтобы освободить руки и притянуть жену к себе.

— О чем ты думаешь, Арчи? — вздохнула Мэри-Энн: даже если скажет, что ни о чем, ведь точно думает, явно что-то и надумал уже. Мужчины так всегда.

— В последнее время — лишь о двух вещах, Марианна. Когда всё пошло не так, и будет ли когда-то иначе.

— Ты ее помнишь?

Родольфус было собрался ответить-отмахнуться: «Конечно», — но всмотрелся в колдографию и признался:

— Смутно.

* * *

— Жил-был король…

— Английский? Или вождь?

Мама смеется — не хохочет заливисто, как младшая тетя, не отрывисто хмыкает, как старшая, смех у мамы мягкий, негромкий и всегда как будто чуть-чуть над кем-то.

— Нет, мой милый, король верфей и ценных бумаг — хотя вожди в его предках были, это уж точно.

Гребень слегка царапает шею. Мама уже натерла руки кремом из большой стеклянной банки: на волосах теперь останется тень прозрачно-горького запаха, как когда набегаешься и упадешь носом в траву.

Всё же не такой — это был не вереск… Ромашка? Нет, ромашку сушили тётя и бабушка. Фиалка? Нет, сандал и фиалка — это Беллатрикс, а засахаренные фиалки — Ивэн. Джозеф говорил, тело помнит лучше головы — между первым и вторым сроком они, было дело, разговорились об Азкабане: о том, что в памяти искажается быстрее, а что даже под воздействием дементоров остается неизменным. Родольфус посмеялся еще: мол, а что, голова — не тело? Абсолютно неанатомичная дихотомия, господин целитель… Липа? Васильки?

— Когда-то дед короля покинул свое королевство в далеких зеленых землях, потому что там больше нечем было править, кроме, собственно, земли и старых камней… — мама тянется к тумбочке, шитый белым по белому рукав распахивается крылом.

Удивительно: Родольфус ясно помнит забитый платьями от края до края шкаф, где он как-то спрятался и до драклов перепугался, заблудившись в трех рядах вешалок. Но саму маму помнит только в двух вещах — вышитая белым по белому ночная сорочка и синее платье с каким-то невероятно пестрым... поясом?

Да, точно. Там еще были кисточки на концах.

— И основал на землях, где больше золота и быстрее бежит время, новое королевство. Но так случилось, что у короля не было сыновей — а значит, королевство не для кого было оставить и некому было защищать.

Гребень проводит две линии по макушке, Руди запоздало спохватывается: «Ну ма-а-ам!»

— Потерпи, а то утром не распутаешь.

— Уши тянет!

— Не выдумывай — я же не делаю тебе «русалочий хвост», как у тёти Пэд… а могу, хочешь?

— Не-е-е, не хочу, — мама перекидывает треть волос ему на левое плечо, треть на правое, и Руди трет костяшкой пальца нос, чтобы не чихнуть. — Что там дальше с тем королем?

— У короля было три дочери: младшая — добрая и красивая, старшая — умная и проницательная, а средняя… допустим, мудрая и дальновидная.

— Дально-видная — это как папа? Когда флюгер видишь, а газету не видишь и носишь очки?

— Нет, не дальнозоркой. Хотелось бы верить, — мама слегка оттягивает волосы, чтобы пряди пересеклись крепко и ровно. — Средняя дочь короля видела далеко — первой заметила на горизонте английского рыцаря, который приехал просить ее руки и объединить два королевства…

Руди в свои шесть уже понимает, что настоящая Англия и сказочное «королевство» лежат в разных плоскостях, но великодушно решает не придираться к словам: он и так знает, что в маминой истории не всё сказка и не всё быль.

Или ему тогда уже было семь? Нет, мама тогда еще подхватывала его на руки, унося от отцовского кабинета, чтобы не подсматривал в замочную скважину и не подслушивал разговор с мистером Реддлом — значит, Басти еще, как скажет Август, в проекте не было… Хотя как мама могла его на руки поднять хоть в шесть, хоть в семь — разве только с магией? Вот же черт — да, детские воспоминания дементоры не тронули, да только в голове с тех лет слишком много собралось, перепуталось и смешалось.

— И придумала ему испыта-а-ания? — он зевает и трет глаза. На столе кисточки и краски, вспомнить бы, что нарисовано, если любимый книззл дяди Арчи, то точно семь…

Мама еще не собрала свои темно-рыжие волосы в прическу, и когда она наклоняет голову, внешний мир отгораживает красноватый полог.

— Да, три испытания: найти доброй и красивой сестре жениха, ввести умную и проницательную сестру в чертоги мудрости и защитить королевство от коварных врагов. Потому что быть в ответе за то, что называешь своим — это основа всего.

* * *

— Водить по воздуху утком — зря студить дом, но из одной основы шить — штырехвостов смешить.

— Что, прости? — он запоздало спохватился, что останется след, и оторвал пальцы от стекла. Тетя вздохнула и пододвинула рамку с колдографией поближе.

— Не может один всё сделать за двоих — что в любви, что в браке, что в дружбе. Так Сорха говорила, когда я прибегала жаловаться на жениха, любезно найденного... «английским рыцарем». Лучше бы она тебе это почаще повторяла, — Шифра замолчала, нахмурилась, и сквозь лицо взрослой женщины, пережившей со своей семьей две гражданские войны и готовой ради подрастающих детей пережить много большее, вдруг проглянула девчонка с соседней колдографии — маленькая принцесса, достаточно уверенная, что родители простят ей всё, чтобы на шестом курсе попытаться бежать в Европу с занесенным каким-то пассатом в Хогвартс магспирантом-трубадуром из Шармбатона.

Вот тогда Руди точно было шесть — некоторые разговоры было просто невозможно не подслушивать, а иные вещи надо было быть глухим, чтобы не слышать. На помолвке юная тетя выглядела, как что-то среднее между пирожным из кафе Фортескью и лесной феей — хотя еще утром пыталась испортить платье, драла цветы из волос и визжала, как баньши. Руди недоумевал: Артур же носит серьгу и бандану, как настоящий пират, умеет заклинанием ставить парус, рассказывает взрослые анекдоты — непонятные, но все равно смешные, никогда не отказывается показать на карте страны и острова, и вообще хороший.

Упрямый взгляд, левая бровь чуть выше правой — будто все время саркастически или недоверчиво приподнята. Изгиб рта капризный, почти вздорный, ямочка только на одной щеке — человек чаще усмехается, чем улыбается. Сложная прическа из кос слегка «поехала» по контуру — как у Беллы, не из-за непослушных волос, а от привычки вызывающе встряхивать головой.

— Ты так на нее смотришь, будто не видел никогда.

— А я и не видел, — пожал плечами Родольфус и пояснил в ответ на удивленный взгляд: — Первый колдоманьяк в нашем доме появился, когда я уже закончил Хогвартс — и это был Эйдан. А так… от колдоаппарата, как вампир, никто не шарахался, но собирать, пересматривать, кому-то показывать… а зачем?

— Мерлин, могли бы попросить у нас — Берт же знал, что в нашем доме от колдоальбомов шкафы ломились!.. И как тогда… Ладно Стэн, с ним всё понятно, но неужели ты ни разу…

— Портрет. У отца в кабинете висел ее портрет — обычный, магический-то тогда писать и не думали.

— И какая она на нем? — зимний полумрак, разгоняемый лишь отблесками огня в камине, не давал толком разглядеть выражение лица, но, зная Шифру, попадись сейчас ей Бертольд Лестрейндж, она — уже на правах старшей — всыпала бы ему по первое число прямо драной клетчатой тряпкой для подтирания просыпанного каминного порошка. Родольфус покрутил в пальцах чашку с остывшим можжевеловым чаем, потянулся было за палочкой, но в итоге просто отставил чашку в сторону и неловко хмыкнул, проведя по лицу ладонью:

— Как святая Ита, только без покрывала — строгая, красивая и благообразная. Это примерно отвечало всему, что я о ней знал и слышал: идеальная мать, образцовая жена, хорошая подруга, выскочка и «нос драла» — таким тоном, когда сразу ясно, что и это понимать стоит в хорошем смысле… Так что до седьмого курса у меня вопросов не возникало.

Шифра скомкала ткань юбки в руке и глубоко вздохнула. И еще раз вздохнула. Совсем глубоко вдохнула, будто прыгать с утеса собралась.

— Я же говорю, до седьмого курса, — поспешил Родольфус избавить тетю от необходимости рассказывать, что Йольского Кота нет, а ангелы суть религиозная метафора. — Сейчас я понимаю, что всё было не совсем так… а местами и совсем не так. Просто было важно, чтобы Баст и я не имели повода подумать о родителях что-то, кроме хорошего — во всяком случае, пока многие вещи не можем правильно понять, но уже можем разболтать кому-то из друзей или сделать какую-нибудь глупость.

— Бертольд? Ничего не говори: старый лис умел думать на три хода вперед и всегда держал свои карты к свету рубашкой. Сорха, как вышла замуж за него, тоже научилась, — Шифра вздохнула еще раз, прежде чем провести по рамке кончиком палочки, стирая следы пальцев, и поставить на место. — Уток и основа. Когда-то мне это оказалось упреком — да и было им, по сути. Но как помогали мне эти слова потом!..

Наверху что-то звучно обрушилось на пол — так, что дрогнула потолочная балка и завихрилось призрачное облако побелки. Кто-то — кажется, Ифа — весело взвизгнул, по лестнице простучали шаги вниз, Рабастан крикнул что-то вроде «Всё под контролем!» или «Спокойно!», по ступенькам шумно взлетели вверх, кто-то — не то Эйдан, не то Этельрик — ругался: до гостиной доносилось «ремонт вот только», «ты научил, а мне теперь жить с этим», «за кем еще следить» и «еле уговорил máthair».

Родольфус и Шифра переглянулись.

— Будем считать, что máthair этого не слышала, — Шифра щелкнула пальцами, призывая прямо на каминную полку пару стаканов и бутылку бренди. — Так что там было на седьмом курсе?

В детстве Белле нравилось пробраться в отцовский кабинет, залезть с ногами в кожаное кресло у письменного стола и «работать»: с шуршанием разворачивать газеты и рассматривать мелкий печатный шрифт, иногда читая вслух особо заковыристое слово вроде «Визенгамот» или «транснациональный», макать перья в чернильницу и точить коротким, но очень острым ножиком карандаши.

«Помощница растет», — шутил дядя Альфард, дядя Орион посмеивался, а Сигнус, в очередной раз выставляя старшую дочь из кабинета, огрызался: «Три помощницы — хлопот не оберешься», — проверял целостность письменного прибора и перебирал бумаги, будто Белла могла их испортить. Беллатрикс обижалась — она же не дурочка и не маленькая, как Цисси.

Со временем кабинет не потерял для Беллатрикс своей притягательности. Она больше не оставляла разбросанных бумаг и чернильных пятен на столе — у нее уже был свой письменный прибор и настоящая учеба вместо «работы». Поняла, что нужно выждать момент, когда papa не дома и точно не зайдет за документами, книгой или пыльной бутылкой из шкафчика без стекол. Но не перестала пробираться в кабинет, чтобы посидеть там — развернуть кресло к окнам и смотреть, как заходит солнце.

Между окнами в кабинете висели оленьи рога на деревянном круге — получалось, прямо над головой сидящего за письменным столом. Белла так и не спросила отца, что это было: сомнительное наследство от кого-то из предков или едкая злая шутка над самим собой «для своих». Старые сказки интересовали ее тогда сильнее, чем светские сплетни и отношения взрослых: постепенно окрашивающийся из зеленого в иссиня-черный сад за окном казался ей сказочным царством, кресло — троном, а огромные ветвистые рога — языческим символом власти, какой мог бы быть у кельтского вождя или у королевы с Холмов.

* * *

— Софи Мальсибер сказала, что ты ходишь на собрания либерального кружка.

Андромеда дернулась было прикрыть эссе по Травологии книгу из семейной библиотеки — из тех, что им было строго запрещено читать, не то что брать в Хогвартс, Беллатрикс точно знала. Но поняв, кто и с чем к ней обращается, вскинула голову и сложила руки на груди — став из тени слизеринской гостиной кем-то до скрежета зубовного похожим на отражение, которое Белла видела в зеркале каждый день.

— Мне кажется, или я слышу что-то очень похожее на программу концертов mama? «Белла, Дибби говорит, что ты опять лазала на дерево, Белла, Люциус очень удивился, увидев тебя с Родольфусом и Данте за партией — какой ужас! — во взрывающиеся карты, Белла, что мы говорили о боевой темной магии и почему я опять вижу тебя в кабинете Сигнуса…»

«Репутация — это светский капитал», — любимый аргумент maman и священные рунные скрижали Цисси.

«Ты заработаешь себе такую репутацию, что к тебе не посватается ни один жених из равных нам семей — хочешь остаться старой девой в родительском доме?» Нарцисса, услышав об этом, всегда до слез пугалась, будто maman угрожала сжечь Инсендио любимый кукольный домик. Андромеда упрямо отводила глаза и поджимала губы, но явно делала какие-то пометки на будущее: кажется, ее злило скорее то, что она попалась, и не прельщало скорее не «остаться старой девой», а «в родительском доме». Беллатрикс же не понимала, почему она должна изо всех сил стремиться оставить свой дом и сменить фамилию на чужую.

— Политика — это не припаленные брови и не пара Режущих, Меда, — Беллатрикс села рядом с сестрой на диван, демонстративно вытащила из-под эссе книгу и положила ее поверх учебников. — И maman не права — мы должны думать наперед не для того, чтобы в будущем «сделать хорошую партию». А потому что каждый наш поступок ложится на семью.

Принимать решения от «куда вложить дивиденды» до «поддержать ли того или иного политика», выражать в Министерстве и свете мнение от лица всех Блэков или всех чистокровных консерваторов, контролировать и распоряжаться, казнить и миловать… С возрастом Беллатрикс поняла, что «работа» папы, дяди Ориона и дедушки Поллукса заключалась именно в этом — и, хотя ей претила мысль о том, чтобы работать «кем-то» и «где-то», каждое утро трансгрессировать в Министерство, Мунго или какую-нибудь контору — работа главы семьи была ей по душе.

Но кресло в кабинете дяди Ориона уже было предназначено бестолковому мальчишке Сириусу, а тихому рассудительному Регулусу предстояло занять кресло Сигнуса в тени оленьих рогов.

* * *

— Я собираюсь попросить руки твоей сестры.

— Становись в очередь — будешь где-то между Фаустом Ноттом и Жозуэ Лавуа, — Беллатрикс почесала кончиком пальца нос, пачкаясь чернилами: в формуле Щитового что-то не сходилось. — Но хочу предупредить по-дружески: не трать время, maman благоволит Люциусу.

Родольфус хмыкнул, перегнулся через ее плечо, отнял перо и парой четких движений подправил формулу.

— А еще Абраксасу и его вилле на Ривьере. Спасибо за совет, но я и не собирался. Не люблю маленьких девочек — будь они хоть второкурсницами, хоть дебютантками, хоть почтенными замужними леди с тремя дочерьми и грандиозными матримониальными планами.

Он стал очень жестким, — подумала Беллатрикс, — пожалуй, даже жестоким. За год со смерти Бертольда Лестрейнджа его старший сын окончательно отошел от кругов чистокровной молодежи в сторону тех областей, где крутились люди на десять-двадцать-тридцать лет старше, и, казалось бы, оставшись прежним собой — изменился до неузнаваемости, как заточенный до остроты ножа мастихин. Беллатрикс не могла не признать, что новый Родольфус нравится ей намного больше, чем однокурсник Руди, раздражающий своей прямотой и «правильностью» староста Слизерина, с которым они на младших курсах по-маггловски дрались, тягая друг друга за волосы, а на старших каждый спор заканчивали дуэлью.

— Я хочу сделать предложение Андромеде, — Родольфус присел на край стола и посмотрел на нее внимательно, будто ожидал чего-то в духе… «Если кто-то против этого брака, пусть скажет сейчас или навсегда замолчит».

— Да хоть бы Ивэну, — отмахнулась Беллатрикс и спихнула руку с фамильным перстнем со своих записей. — Мне-то что. Поясни лучше, что ты тут начиркал — Антонин же спросит при встрече, разобралась ли я.

Она слукавила и сама отдавала себе в этом отчет. Родольфуса она предпочла бы иметь в друзьях — но это значило, что для самой Беллатрикс на одну партию среди лояльных Лорду чистокровных остается меньше. А значит, ее личная партия грозит превратиться в цугцванг или закончиться дурацким матом до обидного скоро.

* * *

— Тебе не противна сама мысль о том, что ты будешь замужем? Ну, понимаешь… за мужем… за-му-жем… носить его фамилию, заниматься делами его семьи, слушать во всем… — Белла запихнула бутылку обратно в сервант, нещадно звякнув при этом всем стеклянным содержимым полки, и чуть не прихлопнула себе руку дверцей. — Ай-й-й, Зигфридовы подштанники…

— Тс-с-с, осторожнее, — Меда, на удивление, держалась намного лучше: будто расхищение папиного серванта на спор с кузенами было для нее не первым или на самом деле она выпила намного меньше, чем хотела показать. — Слушать же, не слушаться. А он будет слушать меня. Когда нужно решить серьезный вопрос, умные люди всегда советуются — одна голова хорошо, а две лучше, нет? И кто-то потом идет озвучивать общее решение, а кто-то молча поддерживает… Что в этом такого?

— А ты не боишься, что mama и papa выдадут тебя за какого-нибудь психа вроде Фоули... или спихнут в семью, где все ходят по струнке и всё решает кто-то из древних стариков...

— Селвины или Трэверсы?

— Тьфу, не поминай к ночи!.. Что, если твой муж не захочет тебя слушать, просто с самого начала не захочет или потом ему надоест, решит, что он умный самый... ну так что — и всё?

Андромеда улыбнулась — и в полумраке папиного кабинета улыбка сестры показалась Белле вдруг похожей на улыбку дедушки Поллукса: полупрозрачной, многозначительной и не подразумевающей веселья.

— Нет.

Через три года Беллатрикс корила себя: не только за вырвавшиеся в сердцах слова, порыв отчаяния и злое безрассудство, но и за непростительную невнимательность — раз уж она считала, что ее место в кресле главы семьи, ей стоило бы понимать, что скрывается за этим простым «нет».

* * *

— Я всегда завидовала тебе в одном: ты как будто делаешь всё, чтобы отталкивать мужчин — но они всё равно к тебе притягиваются, — призналась еще несколько лет спустя Нарцисса. Был обманчиво долгий период затишья между их личной семейной драмой и охватившей страну политической бурей. Они сидели на вилле Абраксаса на Ривьере, ждали, пока maman и хозяин дома наконец соберутся в оперу — и старательно игнорировали тот факт, насколько им не хватает немногословной, отстраненной и вечно занятой чем-то своим сестры.

— Чушь.

— Я только в нашем ближнем круге знаю троих, готовых во имя тебя совершить что-то грандиозное, любую безумную глупость или подвиг… например… — взгляд Нарциссы упал на треугольники парусов на горизонте. — Например, захватить флот.

— Рабастан захватит флот хоть из-за приглянувшейся шлюхи, хоть из-за слишком наглой вражеской шлюпки, Родольфус не отдаст ни одной команды без приказа «сверху» или пока не начнут стрелять по береговой линии, а Ивэн… даже не Стид Боннет, его возможности в захватывании флотилий ограничиваются подкупом, шантажом и репертуаром Дипакадемии Шармбатона.

— Да, пожалуй, — Нарцисса оценивающе прищурилась, и Беллатрикс невольно задумалась, сколько в направленных на Люциуса обожающих взглядах сестры правды, а сколько — аванса и реверанса. — И все же этот флот будет преподнесен тебе, и флагманский корабль назван твоим именем.

Белла промолчала — но подумала, что она предпочла бы захватить флот сама. И сама же решить, кому преподнести корабли.

* * *

Беллатрикс хотела носить свою фамилию, как корону — настоящую, тяжелую, способную сломать тебе шею, если неудачно наклонишь голову. Не корону консорта, которую тебе любезно вручат в чужом доме, не корону принцессы, символ того, что ты ценный приз.

— Я прошу тебя лишь об одном, моя кузина, — как-то раз непривычно серьезно сказал ей Ивэн, — не стань всуе королевой руин.

Первый день июля выдался солнечным и ветреным — крен белья на веревках недвусмысленно показывал зюйд-зюйд-вест.

Отец с утра мягко, но решительно выпроводил Рика из квартиры в Эдинбурге — погулять, проветриться, отнести в семейную библиотеку пару одолженных на прошлой неделе и, Рик точно знал, не дочитанных еще книг. Варианта здесь могло быть два: либо вечером намечалось собрание организации-о-которой-нельзя-говорить на тему-о-которой-молодежи-рано-знать, либо… судя по тому, что с утра на столе появилась пустая ваза под букет, а не пепельницы, пергаменты и кофейник, это было оно.

Нельзя сказать, чтобы Рика это расстроило — второй вариант отличался от первого тем, что Альфред отправлял его «погулять, проветриться» не только с курткой, портключом до дома дедушки и бабушки и формальным поручением к ним же, но и с некоторой суммой денег на карманные расходы. Собственно, в предвкушении близящегося совершеннолетия и лицензии на трансгрессию Этельрика Эйвери мало что могло расстроить вообще.

* * *

Первым, что бросилось Рику в глаза во дворе дома старших Эйвери, был — впору пошутить, что любимый книззл дедушки Арчибальда, но нет, Дрейк не жаловал чужих, а между своими разницы не делал — идиллический порядок: чисто выметенный и присыпанный песком двор, наполированные столбики крыльца, свежепокрашенные рамы и намытые стекла распахнутых настежь окон.

Вторым был Эйдан — с летней курткой, какой-то книжкой и удрученным видом подростка, выставленного за дверь, чтобы не видел и не слышал, как взрослые будут заниматься все-знают-чем, но все-делают-вид-что-мы-никогда.

— …окстись, сколько лет уж прошло!..

— …не смей на меня орать!..

— …всегда первая начинаешь, еще с помолвки…

— …а подумать, почему, ты никогда меня не слушаешь…

— …чего я там не слышал!..

Парни уставились друг на друга, как два книззла на заборе: разойтись, деликатно сделав вид, что друг друга не заметили, было невозможно.

— Бывает, — наконец выдавил Рик, устраиваясь рядом на ступеньке.

Эйдан только вздохнул.

Дядя и тетя ругались сколько Рик себя помнил — вернее, как: помнил-то себя Этельрик тогда-еще-не-Эйвери и до того, как папа привез его из Бристоля в дом своих родителей. Но чутье Рику подсказывало, что Артур с Шифрой и до этого жили как... вот прицепились же сегодня эти книззлы, но, дракл дери, да: как книззл с шишугом.

И во взаимной череде обвинений абсолютно невозможно было понять, кто книззл, а кто шишуг — кто просто делает что должен, а кто другого все время дразнит, кто живет как на цепи, а кого вечно где-то драклы носят, кто лается не переставая, а кто уже просто на забор от дурного характера супруга лезет.

— …можно подумать, я отказываю тебе в…

— …да разве в этом дело, за этим я схожу и к…

— Куда-куда ты сходишь?! Может, и был там уже?! Да я тебя теперь без справки от Трэверса…

Эйдан заалел ушами, пробормотал что-то в духе «зачем я это слышу» и яростно зашуршал страницами.

Просто как-то так получалось, что каждый делал всё правильно и для семьи — а выходило, что неправильно и для себя.

Шифра в то время еще не могла не хуже разведчика выложить досье на каждую из мало-мальски заметных чистокровных семей, но уже, что называется, налаживала связи: то и дело гоняла сов с письмами и открытками, не пропускала ни одно приглашение в гости или на прием. Артур, обнаружив очередной чек от портного или пустой дом и кое-как приготовленный эльфами ужин, начинал ругаться, что жену дома не застать, заниматься домом не заставить, хорошо хоть, больше не прыгает через камин к Лестрейнджам по семь раз на дню, а то было впору оленьи рога, как у Сигнуса Блэка, в кабинет вешать.

Шифра не оставалась в долгу: после каждого собрания — тогда собрания еще случались намного чаще акций устрашения и тем более серьезных операций — закатывала Артуру концерт баньши: мол, ради «борьбы за интересы чистокровных» время потратить и головой рискнуть не жалко, а на свою семью и родную кровь — плевать с грот-мачты. Артур приходил в состояние разъяренного гиппогрифа, которому не отвесили подобающий поклон — концерт нередко приходился на краткий отдых между тем собранием и долгой поездкой по делам семьи, чередой напряженных встреч или необходимостью отчитаться перед Лордом.

Пока Эйдан не отправился в Хогвартс, Марианна еще старалась притереть сына с женой друг к другу, как палочку к новым ножнам. Рик не раз ловил краем уха мягкие увещевания: «Шифра, Артур с детства такой: если чего вбил себе в голову, то хоть кол на голове теши — будь ты мудрее» или «Арти, ну она же — даром что жена и мать — девчонка совсем, обтешется еще, ты же старше, прояви терпение».

Но в конце концов махнула рукой — то ли уступив убеждению Арчибальда, что не стоит лезть со своим флагом на чужой корабль, даже если флаг белый, то ли отчаявшись обтесать необтесываемое, то ли потому что именно тогда в ход пошел совсем серьезный аргумент: для любой чистокровной семьи прямо-таки критически серьезный.

Ссора переместилась к окну над крыльцом — будто колдоприемнику громкость подкрутили.

— …оба не молодеем, а у тебя, в отличие от Сорхи, со здоровьем всё дай Мерлин: все целители говорят, что хватит на семерых…

— У нас уже есть сын! И ты мог бы быть к нему повнимательнее!

— Не сын, а маменькин сынок! Книжный червь! Муж женовидный! А всё почему? Потому что способов убиться много, а у мамы Эйдан один! Но почему Эйдан у мамы один?

Рик уже десять раз помянул недобрым словом личную жизнь отца, начиная со своего появления на свет и заканчивая планами на вечер. Хорошо хоть, Артуру не вздумалось приплести самого Рика: за последний год-два кузенам несколько раз уже приходилось выслушать, что даже из Этельрика глава семьи, продолжатель семейного дела, Вальпургиев рыцарь (вписать нужное и фамильным перстнем с вензелем «АА» заверить) выйдет лучше, чем из Эйдана, даром что Этельрик — полукровка и бастард.

Абсурдность формулировки была спасительна: волей-неволей возненавидишь свидетеля того, как тебя поливают грязью, но как-то странно ненавидеть человека, с которым вас облили из одного ведра.

Эйдану было проще — мог уткнуться в книгу и сделать вид, что ничего не слышит, но вместо этого наоборот: захлопнул «прикрытие» и уставился на полоскаемое ветром белье.

— Скажи мне, Рик: я действительно… муж женовидный? Не в смысле гаданий, а вообще.

Рик задумался. Потому что — а что тут скажешь?

Эйдан и впрямь был непростительно… не то чтобы трусоват… чрезмерно осмотрителен — что для мальчишки, что для будущего Вальпургиева рыцаря. Нельзя было сказать, что он боялся всего — но там, где его ровесники видели яблоню в соседском саду и забавное ночное приключение, Эйдан без всяких рун прозревал веер перспектив: от «порвать штаны» и «отравиться немытым яблоком» до «загреметь в аврорат» и «сломать ногу, прыгая с забора». Да и руны — Рик не разделял старых предрассудков чистокровных на эту тему, и все же даже с его точки зрения учить традиционно женским гаданиям парня, которому предстоит стать главой семьи, было совсем невместно.

Но, с другой стороны, у Эйдана были все основания беречь свое здоровье и жизнь — а насчет Ивэна Розье, одного из самых перспективных боевиков, ходили шутки: мол, маски придумали не для анонимности, а чтобы Розье не так переживал за свое прекрасное лицо.

Нарцисса Блэк, которая училась годом старше Рика, еще на втором-третьем курсе могла заткнуть за пояс самых небрегливых и изобретательных старшекурсников в искусстве приготовления «пакостных зелий»: не только простеньких, вроде приводящих к появлению россыпи фурункулов, но и изощренно мерзких — взять хоть Выворотную Амортенцию: когда тебя выворачивает наизнанку, стоит увидеть предмет симпатии... Рику всегда было интересно, знает ли об этом Люциус Малфой.

Хорошо было бы сейчас подбодрить малого и добровольно-принудительно отправить пересидеть и развеяться куда-нибудь, хоть бы в Лестрейндж-Холл — но Эйдан на днях обмолвился, что Родольфус не вылезает из новой Ставки, а Рабастан еще с прошлой недели очень занят: вышивает не то руны гладью, не то Рагнарек крестиком. Рик ради собственного крепкого сна не стал уточнять, для чего и почему это так важно: он еще помнил, как Родольфус и средняя Блэк поспорили, можно ли «ввязать» защитные чары в шарф и защитит ли этот шарф при ударе ножом в шею.

Дедушка Арчибальд ухаживал за клумбами во дворе чуть ли не более рьяно, чем бабушка Марианна — а сама бабушка под настроение могла вспомнить, как ее дуэль с Эстер Фоули чуть не привела обеих в аврорат, а обмен сглазами с Деборой Трэверс кончился в Мунго. Артур был неравнодушен к шейным платкам и цветным рубашкам. Шифра предпочитала с садовыми гномами и докси бороться модификациями Инсендио и Режущими. Альфред коллекционировал статуэтки из разных стран, пока даже безотказные эльфы не отказались стирать пыль с фарфорово-деревянно-металлической армии.

Сам Рик небезосновательно считал себя парнем хоть куда — но не мог оторваться от глупых дамских романов однокурсниц и бабушки Марианны, особенно если там фигурировали благородные разбойники и пираты.

Что тут скажешь — что Артур, когда боевики обсуждали своих женщин и жен, как-то позволил себе в адрес тети такие выражения, какие даже Альфред относительно матери Этельрика не употреблял, хотя уж в ее-то адрес это было бы не оскорблением, а констатацией факта? И что Альфред потом стыдил его наедине: «Придержи язык за зубами, Херн-Охотник — жена тут ни при чем. Кто тебе виноват, что запах крови заводит тебя сильнее обнаженной женщины?»

— Знаешь, Эйдан, — наконец собрался Рик с мыслями для ответа, — мне кажется, проблема не в тебе.

— Мне тоже в последнее время всё чаще кажется, — ответил Эйдан, и Рик не услышал в его словах облегчения — скорее обреченность.

Хотя, может, дело было в том, что как раз в этот момент из окна вылетел горшок с одной из любимых бабушкиных гераней.

От автора:

В шапке всё есть, и всё-таки — событийный и морально-этический trigger warning, а также просьба помнить, что циклу далеко до конца и многое может оказаться не совсем тем, чем кажется.

Уж дожил до седых висков и своих студентов — но так и не понял, почему семья обязательно должна быть «полной» и «кровной». Семья — это же близкие люди, а не штатное расписание аврората или целительская карта в Мунго. Сколько есть близких людей — столько и семья.

* * *

В детстве Рабастан не понимал — почему друзья и дальняя родня при встрече могут выразить папе сочувствие, почему он порой слышит о себе и Руди «бедные мальчики» или «наполовину сирота», почему у них в семье «трагедия» и «несчастье».

Ну подумаешь, нет мамы. У кого-то нет папы — так это, если подумать, намного хуже. Кто-то у родителей один, как Эйдан — но у Эйдана есть Рик, есть сам Баст, есть Руди, а у кого-то ни брата, ни сестры, ни кузин с кузенами, повеситься можно!

Вот это всё он как-то — то ли четыре, то ли пять ему было — изложил тетям: за обедом, между пастушьим пирогом и фруктовым пуншем. И очень удивился, когда тетя Шифра посмотрела на него так, будто он сказал что-то ужасное, а потом прижала руку ко рту и вылетела из столовой — и еще больше удивился, когда невозмутимая тетя Пэд вскочила так, что опрокинула стул, и чуть не снесла подсвечник, выбегая в коридор за сестрой с криком: «Сеф! Сеф, он же ее ни дня не знал!»

— Мы все тут задолжали Блэкам сердечное спасибо, — устало вздохнула тетя Пэд, возвращаясь в столовую и взмахом палочки поднимая стул. — Спасибо за то, что Берт и Руди сегодня у них в гостях.

— Тетя Шифла селдится? — с опаской спросил Рабастан: он уже осознал, что сделал что-то не то, но еще не понял, что именно.

— Она… очень расстроена, скажем так, — тетя развернула стул резной спинкой вперед, уселась, как на лошадь, и оперлась головой на локти так устало, будто пробежала не по коридору и, может быть, по лестнице, а до Лохгилпхеда и обратно.

— Потому что я сказал плохую вещь?

— Плохие вещи говорит Долохов, когда споткнется на лестнице, а ты просто сказал, что думал, — тетя Пэд, в отличие от тети Сеф, не выглядела ни расстроенной, ни сердитой, и сейчас Рабастану хватило бы цинизма предположить, что вся ситуация Падрагинь Макмахон позабавила. — Стэн, послушай меня внимательно, пожалуйста: я сейчас объясню на пальцах одну очень важную вещь.

Рабастан в тот день узнал, что такое мнение. Мнение, — объяснила тетя Пэд, жестикулируя обеими руками, как когда показывала Руди пассы волшебной палочкой, — это набор мыслей о чем-то. Мы составляем себе мнения, как чемоданчики с зельями: кладем туда то, что нам помогает и необходимо. Но что одному лекарство, то другому яд. Поэтому можно спорить — обмениваться мнениями — о политике («хотя нет, плохой пример, об этом лучше не надо»), о музыке и о книгах, о породах гиппогрифов и курсе галеона к канадской золотой виверне… Но свое мнение о чьей-то смерти, о рождении ребенка, о тяжелой болезни, о свадьбе или разводе, о получении или потере большой суммы денег лучше оставить при себе.

Потому что мнение, с которым тебе легко и спокойно жить, может сделать другим людям очень больно.

— Поэтому не вздумай повторить всё, что ты сказал нам с Шифрой, при отце — или, хуже, брате. Хорошо?

— Но почему?

— Потому что Родольфус помнит вашу маму — как она укладывала его спать, как ходила с ним гулять и купаться, как… не знаю… заплетала косу. Просто представь, что кто-то, кого ты знаешь: твой папа или брат, я или Шифра — умер. Насовсем умер, Стэн: это как навсегда уехал, только невозможно написать письмо и получить ответ, связаться через камин или сквозное зеркало. Ты больше не сможешь человека обнять или взять за руку, поругаться или помириться, сыграть в шахматы или выпить чаю. И вот, ты видишь, как человека, с которым ты еще вчера разговаривал, кладут в гроб или ладью: холодного и немого, вроде оловянного солдатика или куклы… О боже. Этого еще не хватало. Сеф! Сеф, подойди, ради всего святого — он ревет почему-то, я не знаю, что с этим делать.

Не прошло десяти минут, как тетя Шифра, забыв и задетое неосторожным словом старое горе, и священный ужас, и праведный гнев, квохтала над племянником, как крикаду над птенцом, и ругала тетю Пэд: «Конечно, наговорила ему Мордред знает чего — вот он и ревет, уйди, Пэд, Мерлина ради, тебя вообще нельзя подпускать к детям!»

Утверждение спорное, поскольку у самой Шифры из детей были только сын и трое племянников, а у Падрагинь — пять курсов с четырех факультетов.

* * *

В их доме никогда не ощущалось «отсутствия женской руки».

Тетя Шифра была не оскудевающей рукой дающей — новые игрушки и книжки, объятия и подзатыльники, чистые носовые платки и Бодроперцовое, вкусные картофельные драники, которые тетя всегда жарила сама, не доверяя эльфам, и поводы не спать по ночам из-за очередной очень интересной и очень страшной ирландской сказки или колыбельной.

Берт, у тебя дети вообще гуляют или только учатся? Берт, Руди совсем бледный после экзаменов, может, стоит позвать целителя? Берт, давай я заберу их на выходные или мы с Эйданом к вам приедем… ах, да, прошу прощения: если это уместно… так что скажешь?

Тетя Пэд — для папы и его друзей она была «Патрицией», для Руди, с тех пор как он поехал в Хогвартс, даже летом «профессором Макмахон», а от рождения носила ненаписуемое (неописуемо сложное в правописании) имя «Падрагинь» — появлялась обычно летом или в каникулы, чтобы исполнить роль длани карающей.

Если она спрашивала, чем сейчас занимаются Стэн и Рудольф, добродушно-рассеянный ответ отца, что когда нет занятий с учителями — братья вполне способны сами себя занять, ее не удовлетворял. Она шла проверять: чем, как и насколько в этом преуспели.

— «Рисуют»? Ага, как же, рисуют! Рудольф — какие-то похмельные кошмары святого Патрика, — на периферии раздавался возмущенный вопль брата, что это этюд на тему Босха, — а Стэн — вообще какой-то кошмар и ужас, ты только взгляни!

Бертольд, которого немилосердно оторвали от очередного трактата по демонологии, орнаменталистике артефактов или кеннингах в заклинаниях, со вздохом откладывал книгу и добросовестно рассматривал рисунки братьев в очках, без очков и на просвет.

— У Родольфуса определенно есть талант, а Рабастан… художником он не будет, но мифологический сюжет вполне угадывается.

— К Дуллахану мифологический сюжет, Бертольд Лестрейндж, твой сын нарисовал Одина висящим вверх головой! Турисаз и вуньо вообще не различить! Пишет одинаково манназ и эйваз! А вот это — это что значит?

Это значило, что дополнительными занятиями по Древним рунам на всё лето теперь будет осчастливлен не только старший из сыновей Бертольда, которому предстояло сдавать СОВ, но и младший — за три года до Хогвартса.

Строго говоря, Шифра даже спустя много лет после Хогвартса помнила Древние руны лучше — но она заниматься с братьями даже не бралась: «Ты же знаешь, Пэд, я начинаю кричать, а потом сама себя ругаю».

Падрагинь не кричала никогда — даже если Родольфус в сердцах отбрасывал перо, комкал пергамент и падал головой на стол, даже если Рабастан, возмущенный перспективой выписывать очередную строку закорючек вместо прогулки или интересной книжки, начинал рисовать на пергаменте, пытаться удрать из комнаты и совершенно по-детски капризничать вплоть до ора — она терпеливо выжидала, пока запал иссякнет, и спрашивала: «Всё?»

* * *

Бертольд Лестрейндж никогда не ругал, не наказывал и ни к чему не принуждал своих сыновей — даже когда они были совсем маленькими. Он искренне полагал, что до любого «надо» дети рано или поздно дорастут сами, интерес ко всем наукам и дисциплинам или придет с возрастом, или тихо-мирно встанет в ряд тех самых добровольно принятых «надо», а работающих мер запрета существует две — запирающее заклинание и обстоятельный разговор.

— Ну, и что мы теперь будем с этим делать? — спрашивал он, обнаружив, что сыновья, вопреки родительскому доверию, все-таки заняли себя чем-то не тем: будь то прогулка с гримуаром до ближайшего кладбища (Родольфус), смешивание в одну игру раритетных магических шахмат, нард и маджонга (Рабастан), попытка выбраться на крышу башни в обход запертого чердака через окно (Рабастан и Эйдан) или подглядывание за купающимися девчонками во имя искусства (Этельрик, Родольфус и Ивэн, но Ивэн успел сбежать — оставшимся пришлось отбиваться от возмущенных девиц, Рику потом лечить фингал под глазом, а Руди сушить подмоченные морской водой наброски в малой гостиной, вывесив, по совету Эйдана, прицепленными к бечевке).

Тетушки были категорически не согласны.

— Берт, ты совсем не следишь за детьми, разве так можно?! — всплескивала руками тетя Шифра и была права: Бертольд проводил с сыновьями немало времени, с одинаковым интересом обсуждал новости из «Ежедневного Пророка» со старшим и пойманную ящерицу с младшим, учил настольным играм и интересным заклинаниями, знакомил с друзьями, брал с собой в гости и в поездки по Британии и Европе — но действительно не утруждал себя тем, чтобы за ними следить. «Детям нужно быть примером и другом, для остального есть эльфы и гувернеры».

— Ты вырастишь чудовищ, Бертольд Лестрейндж, — припечатывала тетя Падрагинь. — Твой старший вынужден сам решать, что можно, а что нельзя, а младший вовсе не понимает слов «нельзя» и «нет».

— Когда они вырастут, я всё равно не приставлю им свою голову: хотя бы потому что она у меня одна, а сыновей двое, — возражал Бертольд, но его мягкий ироничный тон, который всегда успокаивал младшую тетю, старшую как будто еще сильнее раздражал.

— Нельзя так баловать детей, Берт.

Рабастану было восемь и он, подслушивая из-за угла, подумал, что тетя что-то путает или — как говорил мистер Блэк, который Поллукс — дра-ма-ти-зи-ру-ет. Он вовсе не считал себя чудовищем — чудовища существовали в книжках, песнях тети Шифры и папиных рассказах, убивали хороших людей, любили пытки и мучали животных, а Баст в жизни никого не убил, никогда не дрался всерьез ни с девчонками (кроме Беллы, но она сама могла кого угодно побить), ни с хлипким Эйданом, а касаемо животных — только один раз покрасил книззла акварелью брата, но, во-первых, Дрейк разукрасил его в ответ, а во-вторых, дядя Альфред впервые в жизни всерьез отшлепал племянника, а не просто надрал уши, и объяснил, что книззл мог отравиться, вылизывая шерсть. Папа вовсе их не балует, как тетя Друэлла свою ненаглядную Цисси или Абраксас сиятельного Люциуса. И прекрасно Баст понимает, что значит «нет» и «нельзя»!

Папино «нет» означало, что придется попробовать еще раз, когда папа не видит — и, возможно, стащить для этого у Руди палочку или метлу. Младшая тетя своим «нет» явственно подразумевала «не расстраивай меня» — и они с Эйданом честно старались: сделать всё так, чтобы Шифра не узнала. Антониново «нельзя» означало либо что-то серьезное, как с книззлом, либо стоило понимать как «можно, когда подрастешь». «Нельзя» Артура означало «отлуплю», дедушки Арчи — «расскажу папе и буду тебя стыдить, но за что-то могу и похвалить, пока никто не слышит», а бабушки Марианны — «всё, что действительно нельзя, я с ваших глаз давно убрала».

И только «нет» и «нельзя» тети Пэд всегда означали именно то, что означали. Никаких «первый раз прощается, второй раз запрещается» не подразумевалось, обнаружение было гарантировано, а наказание неминуемо — за тем, чтобы они отсидели положенные часы запертыми в комнате без развлечений, не получили сладкого в обед или написали «штрафные строчки», Падрагинь всегда следила строго. Спорить с ней, обещать больше никогда так не делать, пытаться разжалобить или вывести из себя было все равно что биться о закрытую дверь.

Совершенно отвратительное и потрясающе успокоительное чувство — позже Рабастан испытывал его, только свалившись без сил после ритуала или, уже зная, что хватит, перебрав на попойке. Полное бессилие и определенность — как когда лежишь на полу и ниже пола не упадешь.

* * *

— Твои свояченицы в своей навязчивой заботе не знают ни чувства меры, ни чувства такта, — неодобрительно поджимал губы Абраксас Малфой. — Можно подумать, что кто-то из них или обе сразу набиваются тебе в жены.

— Я буду еще более нетактичен, если откажу им в возможности проявлять заботу, — мягко возражал папа. — Но я могу еще раз передать им твои слова — подчеркнув, что они твои, разумеется.

Тетушки после первого раза реже врываться в дом Лестрейнджей не стали, но приобрели неподражаемую манеру сопровождать свои предложения, замечания и подарки саркастическим «если это будет уместно» — тетя Шифра при этом делала вид служанки перед рыцарем и чуть ли в книксене не приседала, а тетя Пэд смотрела на свояка как на студента, который настолько глуп, что сам этого не замечает. Потребовалось несколько лет, чтобы отношения оттаяли обратно.

— Мистер Лестрейндж, будьте другом: найдите уже Патриции мужа, а? — раздраженно шипел Артур, изгнанный от окна детской вместе с моряцкими байками, бутылкой портера и крепкими сигаретами.

— Она об этом не просила, друг мой. А вот Марианна недавно интересовалась вакантными местами в британском магическом отделении Красного Креста — возможно, мне стоит поспособствовать?

— Да ну к драклам, Шифра дома вообще перестанет появляться!

Бертольд не мог не понимать, что визиты сестер на самом деле снимают с него сфинксову долю родительских хлопот, освобождая руки и время для научных изысканий, политических игрищ, светских развлечений — и встреч с друзьями, которые обычно подразумевали первое, второе и третье сразу.

— Да, Толя, сестры твоей Саши мировые женщины, — шутил с непроницаемым лицом Антонин. — Первая мировая и Вторая.

И если замужнюю, маленькую, вечно сердитую тетю Шифру Долохов действительно обходил по стенке, как злую пикси — и не укусила бы, и не задеть бы ненароком — то насчет тети Пэд Баст бы не был так уверен: Антонин, заглядывая в детскую проверить, спят ли они с братом, несколько раз приносил с собой терпкий ежевичный запах тетиных духов, а у Падрагинь среди вещей периодически появлялось что-то очень… характерное. Рабастан особенно запомнил платок — темный, с бахромой и нарисованными крупными мазками цветами.

А мистер Реддл, едва услышав голос одной из теть, запирался в папином кабинете на заклинание и ключ или вообще покидал Лестрейндж-Холл, бросив, чтобы остальные позвали его, когда закончится «весь этот бедлам».

* * *

— Кто там? — голос был весьма напряженным, но, едва выглянув за дверь кабинета, профессор Макмахон выдохнула. — А, это ты, висельник. Заходи, бездна глупости пятого курса Гриффиндора ждет тебя.

Бертольд и Арчибальд часто шутили, что у них есть «свой человек» в Хогвартсе, но на самом деле, профессор Нумерологии Падрагинь Макмахон своих племянников ничем не выделяла — ни Родольфуса, «любые родители гордились бы таким сыном», ни Эйдана, «мальчик домашний и хороший, даже, пожалуй, слишком», ни Рабастана, «это невозможно, еще и на кузена влияет дурно, сделайте с ним что-нибудь, профессор».

Но Родольфус рассказывал, что если любая слизеринская вечеринка или эскапада принимала нехороший поворот с неприятными последствиями, он в любое время суток мог постучаться в кабинет тети — за советом или за обширной аптечкой, половину лекарств в которой студентам бы не продали и даже самые одаренные бы сами не сварили.

Падрагинь с юности была физически слаба и плохо сходилась с людьми — все говорили, что именно поэтому без протекции старшего Лестрейнджа ей не удалось бы ни получить место ассистента профессора Нумерологии в Хогвартсе, ни сделать первые публикации, ни удержаться после ухода предшественника на должности преподавателя.

Рабастан бы поспорил: ему всегда казалось, что болезненность и замкнутость Падрагинь Макмахон в глазах общественности преувеличены. А вот уровень требовательности к людям и пакостности характера — изрядно преуменьшены. Тетя не «плохо сходилась с людьми» — она либо предпочитала держаться от них на презрительно-почтительном расстоянии, либо сталкивалась с разгона, всеми принципами наружу.

И работа с каждым годом давала ей всё больше причин для ярости — тихой, безадресной, медленно выжигающей изнутри.

— Сколько ошибок — восемь?.. Ставь «Тролля». И — я передумала — Грей и Кроссу тоже поправь на «Отвратительно», — Падрагинь, уступив племяннику письменный стол, сама устроилась на подоконнике и с лихорадочной внимательностью читала какую-то большую записную книжку, периодически делая заметки карандашом. — Ненавижу грязнокровок — в этом году их чуть не половина, я скоро свихнусь с их самоуверенностью…

— Самоуверенностью?

— А что это еще, Стэн? Уж к третьему курсу могли бы сообразить, что какие бы оценки у них ни были — они всегда в отстающих. То, что их ровесники, у кого хотя бы отец или мать нормальные, еще с детства понимают с азов, они только здесь начали учить по идиотской министерской программе, по вершкам. И считают, что этого довольно — кто-то даже смеет записываться на фундаментальные предметы, а потом прогуливать, списывать или вообще приходить без домашнего задания… Ненавижу, — Падрагинь отшвырнула журнал и взмахнула палочкой, поджигая очередную сигарету: в пепельнице уже дымилась кучка пепла, портсигар был наполовину пуст.

Она за последние годы ощутимо сдала, не постарела даже, не подурнела — ей как будто всё стало тяжело: держать прямо голову с объемным пучком из кос, двигаться в закрытых старомодных мантиях и платьях, даже удерживать чашку или палочку в руках после занятого дня.

— Может, поговоришь с кем-нибудь о другой работе?

Рабастану исправлять ошибки в эссе и домашних заданиях было почти весело: особенно если студенты были старше него на курс-два или гриффиндорцами. Падрагинь стала звать племянника помочь с этим, когда обнаружила на заднем дворе Лестрейнджей первые неудачные следы нумерологических построений: «Глядя на чужую глупость, учишься не допускать своей, да-да, Стэн, я еще не забыла ту кракозябру с полным игнорированием Декслера, и вообще, иначе ты опять займешь себя, а заодно и Эйдана Дуллахан знает чем». Но к весне стал догадываться, что, возможно, дело не только в этом — от однообразия и хоровода повторяющихся ошибок ему уже самому хотелось взвыть.

Падрагинь пренебрежительно фыркнула и затянулась так, что сигарета враз прогорела почти до основания.

— О какой? И с кем?

— Ну, не знаю… В Министерстве. Или в какой-нибудь научной экспедиции — вон, как отец Фауста Нотта недавно ездил в Штаты. А старый Малфой, я слышал, спонсирует сейчас Отдел Тайн. Или Руди — поговори с ним, расскажи всё как есть, и про грязнокровок тоже!

— Просить надо было твоего отца, пока он был жив, — отрезала Падрагинь. — Нотты искали повод чем-нибудь Лестрейнджей обязать еще до свадьбы Сорхи и Бертольда, Абраксас считает, что и этого-то много — мне следовало оставаться учить детей в нашей полудеревне, а Родольфус… ему сейчас только меня не хватало.

— Шармбатон? Дурмстранг?

— В Шармбатоне с нумерологией еще хуже, чем в Хогвартсе, а в Дурмстранг — кто мне даст рекомендацию для Дурмстранга?

— Да ладно?

— Стэн, я даже представить не могу, кому могла бы написать с этим. Если только у Бертольда там были старые контакты.

— Были, были, можно и написать, но съездить будет эффективнее. Если ты забыла, напоминаю: Антонин Долохов, СССР, город Москва, проспект… — ехидно начал Рабастан и тут же зашипел, выронив перо: дотянуться от окна до затылка тетя не могла, но огрела хорошим таким Жалящим, аж волосы встали дыбом.

— Тц, охальник… И вообще, выбрось взрослые дела из головы, а то станешь как Родольфус, — тетя поплотнее закуталась в платок и взмахнула палочкой, распахивая окно. — Только у него хоть вариантов нет. Лучше скажи — ты к экзаменам готов?

— Ну-у-у, — неопределенно протянул Рабастан, приглаживая волосы на затылке, — я дочитал твоего Декслера…

— К Дуллахану Декслера, с Зельями и Трансфигурацией у тебя нормально или как в прошлом году?

После экзаменов — по Трансфигурации его младший Фоули за неделю до рокового дня оперативно натаскал за взаимоподдержку с Нумерологией и ящик сливочного пива, а вот с Зельями, несмотря на абсолютно бесплатную и приправленную изрядным количеством ядовитых замечаний помощь Северуса, вышло не как в прошлом году, а хуже, ну да ничего, хотя бы не как у Майлса — и последнего пира он зашел к тете Пэд: отдать Декслера и попрощаться перед отъездом.

— А ты когда приедешь?

— Приеду? — рассеянно откликнулась тетя. Июнь был едва теплым, Падрагинь с зимы так и продолжала кутаться в платок, и Рабастану — хотя он давно уворачивался попыток Шифры поцеловать его в щеку или потрепать по голове — почему-то очень захотелось старшую тетю обнять.

— Конечно. Проверять мои построения и домашки. Рассказывать Руди, что он всё делает не так.

— Вот еще. У Родольфуса есть советчики получше меня, — тетины руки вдруг сжались почти судорожно крепко, так, что под лопатками стрельнуло болью. — А ты весь год проверял работы половины Хогвартса — думаю, теперь тебе и тебя можно доверить.

* * *

Причиной смерти Падрагинь Макмахон стала нелепая случайность.

Согласно протоколу аврорского осмотра и заключению целителя, в ночь с седьмого на восьмое июля у нее в очередной раз прихватило сердце — не критично, потому что причиной смерти стал не приступ, но достаточно сильно, чтобы профессор сразу полезла в аптечку, не зажигая Люмос или свечу. Ошибка, которая стоила ей жизни: в сумерках, трясущимися руками, Падрагинь вместо положенных десяти-пятнадцати капель зелья вылила в стакан с водой почти весь флакон.

Такова была официальная версия. Рабастан, когда услышал об этом, стиснул зубы и решил, что не станет ничего говорить.

В конце концов, даже если его мнение верно, правда уже никого не спасет и ничего не изменит — а легче от нее точно не станет никому.