Старый друг (джен)

Начнём с человека, идущего по лесу мне навстречу. Он боится. У него бледное лицо, а руки чуть дрожат, когда он проводит ладонью по шероховатой коре дерева. Он спотыкается, ломая ветви и шишки под ногами.

Лес окутан тьмой, но позади него тлеет замок. Угли и пепел взмывают к миру разбросанных звёзд. Человеку предстоит долгий путь, и его голова полна шума собственной крови и бешено колотящегося сердца. Вот где он сейчас, и здесь, возможно, закончится его история. Истории большинства людей завершаются, когда они встречают меня, хотя и не всех.

Но его история началась раньше: с блеска медного чайника, смеха друзей и свиста ветра в ушах, когда он взмывал в синее небо. Раньше замка с его потрескивающими каминами, великолепными рождественскими ёлками и кроватями с балдахином. Даже раньше совершенно обычного дома, чулана под лестницей и обшарпанной начальной школы с бетонной игровой площадкой и клеем, который он сдирал с ладоней. Раньше зелени и ужаса. Раньше того, как он стоял, вцепившись в прутья своей детской кроватки. Возможно, его история началась в тот миг, когда дождь застучал в окна, гром расколол небо, а кровь окрасила простыни, и он с криком появился на свет, а мать прижала его к груди и шептала о своей сильной и мгновенной любви. А может, ещё раньше — когда нити других жизней сплелись в алую кровь, что течёт теперь в его венах.

Вот он идёт: мой старый друг. Я жду его с распростёртыми объятиями, как и всех прочих, что придут со временем. Эти осколки я собрала из руин для вас, чтобы вы могли понять и узнать моих друзей.

* * *

Представьте себе ребёнка, идущего вдоль речной набережной. Его руки раскинуты, словно крылья птицы в полёте, хотя ему это и не нужно для равновесия. С одной стороны от него бурлит река, протекающая сквозь деревню Годрикова лощина, что уже осталась позади. С другой — старик, его дед. Именно через этого старика он впервые встречает меня.

Его худые колени перепачканы грязью и покрыты старыми ссадинами, а слова срываются с уст, как россыпь фейерверков:

— А ещё у него был очень длинный меч, длиннее меня, и махать им можно было только двумя руками! И тогда, в старые времена, у всех были такие мечи, но его был самый большой, и он рубил им головы!

— Это нехорошо, — замечает дедушка. — Уверен, он так не делал.

— Делал! Так делали все рыцари. С теми, кто этого заслуживал.

— Не думаю, что кто-то заслуживает этого, Джим.

Его дедушка стар. Его рука, покрытая пигментными пятнами, сжимает изогнутый набалдашник простой деревянной трости; другая рука небрежно спрятана в кармане. Морщинистое лицо выглядит обветренным, как у человека, прожившего большую часть жизнь под открытым небом, что впрочем так и есть. Он знает поля, ручьи и леса вокруг Годриковой лощины лучше многих и любит каждый уголок этой местности. Сегодня он ведёт внука по одному из любимых троп — вниз к поймам, где у него есть выкупленное право на рыбную ловлю. Они надеются вытащить кумжу, и он с нетерпением ждёт возможности показать Джиму её пятнистую спинку и золотисто-жёлтое брюшко.

— Но они заслужили, — настаивает Джим. — Они были злодеями.

— Кто тебе это сказал?

— Книга.

Джим останавливается и спрыгивает со стены, стремительно пробегая по пыльной дорожке к опушке леса. Там он находит палку, которая в его воображении сразу превращается в длинный меч из только что рассказанной истории. Дедушка продолжает идти, но Джим быстро его догоняет, вырывается вперёд и снова взбирается на каменную кладку. С другой стороны всего несколько футов до быстрого течения, но Джим знает, что делает. Он размахивает рукой, ведёт палкой-мечом перед собой и, шагая, наносит воображаемые удары. Солнечный свет падает на его тонкую хлопковую футболку и шорты, но в мыслях он облачён в тяжёлые доспехи и величие.

— Думаешь, у магглов тоже были рыцари, дедушка?

— Конечно, были, — отвечает тот.

— А зачем?

— Думаю, по тем же причинам, что и у нас.

— О.

Джим смотрит на реку, слегка щурясь на солнце. Он пока не знает, что ему нужны очки, как и его отцу. Деревья на другом берегу слишком размыты и лишены деталей, их зелёные очертания сливаются с водой. Это меловой ручей, поэтому вода удивительно прозрачная, и можно увидеть, как под поверхностью танцуют зелёные кувшинки, но Джим не различает их по отдельности. Ему кажется, что свисающие ветви ив ныряют в воду и растут вдоль русла реки, протягивая свои пальцы сквозь камни. Он видит только тени рыб, на которых показывает ему дедушка.

— А потом они создали солдат вместо рыцарей, да, дедушка? Для своих войн. Я имею в виду, с магглами. А у нас появились авроры.

— Да, совершенно верно.

— Ты ведь был на войне, дедушка?

Джим не замечает долгой паузы. Дед только издаёт хриплый звук согласия.

— Как аврор или как солдат?

Дедушка молчит.

— Ты кого-нибудь убивал?

Для старика он двигается очень быстро: резко поворачивается, хватает Джима за рубашку и стаскивает со стены на грунтовую дорожку. Затем он сильно бьёт его по лицу.

Сначала Джим не плачет. От шока он замирает, щека горит огнём, пока дед грубо трясёт его.

— Что ты творишь? — спрашивает он. — Как смеешь задавать такие вопросы?

Только потом приходит жгучая боль, смятение, боль и крик, когда Джим начинает плакать. Дедушка отпускает его, разворачивается и идёт дальше.

— Идём! — раздражённо бросает он через плечо.

Дедушка не обращает внимания на его сдавленные рыдания, а Джим плетется следом, одной рукой осторожно касаясь горящей щеки, а другой всё так же крепко сжимая палку.

* * *

В ту ночь Джим сидит на лестнице, обхватив руками перила и просунув лицо в щель, и прислушивается как можно внимательнее. Никогда ещё он не слышал, чтобы его отец был так зол.

На кухне по одну сторону фермерского стола сидит его дед, а отец — по другую. Монти Поттер кипит от ярости: его лицо такое же красное, как пощёчина сына, а осколки фарфора от разбитой тарелки всё ещё лежат на каменном полу. Его жена стоит у плиты, прикрывая рот рукой, её взгляд мечется между двумя мужчинами.

— Он не должен был задавать такой вопрос, — говорит Генри Поттер, небрежно пожимая плечами и пренебрежительно махнув рукой. Но я-то знаю… знаю, насколько глубоко гложет его чувство стыда. — Он ведь не знает...

— Конечно, не знает! Разве не в этом, чёрт возьми, и был смысл? Чтобы он никогда не узнал?

— У него должно хватить здравого смысла, чтобы не совать нос в такие дела...

— Он же маленький мальчик! — кричит Монти, вскидывая руку к потолку. — С чего ты взял, что… как ты мог… ты не имеешь права трогать моего сына…

— Это всего лишь пощёчина, она его не убьет...

— Он этого не понимает...

— Он даже не вспомнит...

— Ещё как вспомнит!

— Ты ведь сам не помнишь и половины случаев, когда...

— Я помню! — кричит Монти с такой яростью, что Джим на лестнице вздрагивает. — Я помню!

Повисает долгая и гнетущая тишина, что после каждого удара часов становится ещё более тягостной и неловкой. Джиму хочется увидеть, что происходит, и он ещё сильнее прижимается лицом к деревянным перилам, пытаясь разглядеть что-то за дверью на кухню. Старая лестница скрипит под его маленьким, худым телом.

— Не говори того, чего не думаешь, — слышит он слова деда ровно в тот момент, когда мать выбегает из кухни. Она услышала его. — Вы слишком... слишком современные... вы оба...

— Пойдём, — говорит она очень отрывисто. — Идём спать.

— О чём они спорят? — спрашивает Джим, хотя знает, что спор идёт о нём.

— Ни о чём. Идём.

Она берёт его за руку и ведёт наверх. Он уже в пижаме, поэтому ей не требуется много времени, чтобы уложить его обратно в постель и накрыть пуховым одеялом.

— Ты в порядке? — спрашивает она совершенно небрежно, будто мимоходом, но перед сном этот вопрос звучит странно.

— Да, — отвечает он. — Дедушка всё ещё сердится на меня?

— Нет, — говорит она.

Снизу всё ещё доносятся крики, но он больше не слышит, о чём они говорят. Мама садится на край кровати, и Джиму приходится слегка подвинуть ногу, освобождая для неё место. Она берёт его плюшевого мишку и чуть поглаживает его по голове.

— Он сердится на себя, — произносит она наконец.

— Но нельзя сердиться на себя, — возражает Джим. — Ты ведь не можешь быть сердитым или глупым по отношению к себе. Так как же тогда можно сердится? Это же нелогично.

— Иногда взрослые могут, — отвечает она и гладит его по волосам, а потом мягко касается пальцами его щеки. — Он очень сожалеет, что ударил тебя. Такого больше не повторится.

— Мне всё равно, — лжёт Джим. — Это неважно.

Джим знает, что он необычный ребёнок, ведь его не дёргают за уши и не шлёпают, как это делают с другими. Он слышал, как над его родителями смеялись из-за этого. Иногда, не до конца понимая, что именно значит такая «нормальность», он даже мечтал, чтобы у него были «обычные» родители, и намеренно вёл себя непослушно, просто чтобы спровоцировать их. Но мама всегда находила способ заставить его чувствовать себя очень виноватым, и каким-то образом она делает это и сейчас, хотя и говорит, что он не сделал ничего плохого.

— Это важно, Джим, и он не должен был так делать. И он знает, что нам это не нравится.

Она пристально смотрит на него. Его мама — очень эффектная женщина, её тёмные волосы ниспадают по обе стороны лица, словно завеса.

— Ты ведь не понимаешь, почему он так расстроился, да?

— Нет, — отвечает он тихим, извиняющимся голосом.

— И мы все очень рады, что ты не понимаешь.

— Он убивал людей? — вырывается у Джима и сразу же он понимает, что не следовало задавать этот вопрос, хотя и не может сказать почему.

— Думаю... наверное, да.

— Но ты не знаешь точно?

— Нет. И папа не знает. Никто не знает. И невежливо задавать людям такие вопросы.

— Почему? — Внезапно его озаряет ужасная мысль. — Он ведь не думает, что я считаю его злодеем, правда?

— Нет, — говорит она, поглаживая его по ноге, — конечно, нет. Но люди не любят говорить о таких вещах. Это может их очень расстроить, ведь они могли видеть что-то ужасное и не хотят, чтобы им напоминали об этом.

— Например что?

— Например, как умирали люди.

— Но если они были злодеями, это ведь хорошо.

Мама, кажется, долго думает, едва заметно кивая. Когда-то она была ослепительно красива и смогла состариться с достоинством, но сейчас её широкое лицо напряжено, и морщины врезались в него особенно глубоко.

— Да, — говорит она наконец. — И он был награждён медалями за свою храбрость. Но ему всё ещё очень больно, и я думаю, он предпочёл бы говорить о чём-то другом.

— Потом мы поймали рыбу, — рассказывает Джим. — У неё были коричневые пятнышки, и она плавала вот так... — он открывает и закрывает рот, изображая форель, беспомощно извивавшуюся на крючке.

Дедушка позволил ему подержать её, сфотографировал, а потом они отпустили добычу обратно в прозрачную воду и смотрели, как она ускользает в заросли водяных лилий. Дедушка сказал, что она слишком мала для ужина. «Пусть возвращается к миссис Форель», — добавил он. Джим пересказывает это матери и задумывается о том, что мистер Форель, наверное, теперь рассказывает жене о своём приключении.

Мама улыбается.

— Это чудесно. Спокойной ночи, дорогой.

Она целует его в лоб, поправляет одеяло, и хотя внизу спор всё ещё продолжается, теперь он звучит лишь глухим шипением и бормотанием. Джеймс Поттер больше ничего из этого не слышит.