ЗАПЕРТАЯ ПОЛКА № 3 (в шкафу рядом с омутом памяти) (джен)

* * *

Земля. Твердая. Больно.

Веревки. Я связан? Кто меня связал? А… да… Лавгуд привязывала меня к этой зверюге… как поклажу… Дальше не помню.

Где я? Воздух другой. Пахнет травами. Не больничными, как у Помфри. Дикими. Мятой? Полынью?

Глаза открыть. Надо открыть глаза. Не могу, не получается. Мерлин, как больно.

Чччерт… Мобиликорпус. Опять. Чувствую, как задеваю болтающейся в воздухе рукой что-то… деревянное, шершавое. Перила? Теперь я на полу, явно в доме. Надо открыть глаза. Умри, но открой.

Так… Потолок. Низкий, кривой. Какие-то… висюльки, шары, пыль. Это точно не ад. В аду не было бы так нелепо.

Здесь кто-то есть… Кто? Худой, высокий человек в длинном сером балахоне. Волосы седые, запутанные. А, ну конечно. Как его… Ксенофилиус. Чокнутый отец этой… Смотрит пристально, изучает меня.

Ну давай. Давай, чудик. Кричи. Зови авроров. Зови Пожирателей. Кто там у вас сейчас у власти?

Я безоружен. Я не могу даже пальцем пошевелить. Идеально.

Почему он молчит? Почему он смотрит… так? Без страха. Без ненависти. С… жалостью?

Не смей меня жалеть, эй, ты! Я не жалкий! Я — Северус Снейп, я — директор Хогвартса, убийца Дамблдора, правая рука Темного Лорда…

Был.

Я никто. Кусок мяса на полу.

Он что-то читает. Бумажка в руке дрожит. Это записка… Девчонка Лавгуд… написала ему? Когда успела? Я не помню, чтобы она… Видимо, уже отключился тогда. Что там? Что там написано?

Он с опаской подходит. Да не бойся ты, я не кусаюсь… в данный момент. Он направляет на меня палочку. Сейчас добьет, наверное… И правильно.

Нет?!

«Профессор… Северус… Тише, тише… Все в порядке…»

Что? Он назвал меня по имени? Серьезно? Он меня… успокаивает? Что, черт возьми, тут происходит?!

Он разрезает веревки заклинанием, затем подносит к моим губам какую-то склянку... Вроде бы травить-то меня дальше некуда… Да и смысла нет, только яд тратить… Знакомый мерзкий вкус. Обезболивающее. Доза гигантская… Да, такая, может, и возьмет… Во рту все моментально немеет. И в горле… Вот это особенно кстати. А сварено… неплохо, между прочим. Даже очень неплохо сварено. Это он сам варил? Да ладно! Но ведь и правда — действует… Боль отступает, зато меня начинает трясти. Обычный откат после болевого шока… Я не могу это контролировать. Да я вообще ничего сейчас не могу контролировать…

Он снова переносит меня куда-то… И снова мобиликорпус, конечно, третий раз за день, ненавижу… Летающий полудохлый нетопырь… Обхохочешься…

Так, что на сей раз? Комната, книги, полки… кровать. Мягкий матрас, подушки. Когда в последний раз я такое видел? Не лежал, а хотя бы просто видел? Хотя бы издалека?

Лечит. Зачем?

Он лечит меня. Дает еще зелья… Кроветворное… о да, верно. Соображает. То, что надо. Противовоспалительное. Тоже в точку. Какое-то… что это такое… противоядие? Не пойму. Ладно… Потом вливает несколько ложек чего-то… съедобного. Бульон, что ли? Вкуса я почти не чувствую, даже зелья узнаю скорее по запаху. «Вам нужны силы, их надо откуда-то брать… Твердую еду проглотить не сможете, но хотя бы так». Ну хорошо. Тремор ушел, меня совсем развезло, так что я согласен на что угодно. И опять зелье… Ну это понятно, это снотворное… Кажется, я бы и без него через пять минут отрубился, держать глаза открытыми становится все труднее…

Почему ты это делаешь? Ты же знаешь, кто я! Твоя дочь была в плену у моих «друзей»! Ты же сидел в Азкабане по их милости! Ты должен меня ненавидеть. Хотеть моей смерти.

Но он шепчет заклинания. Не выхолощенные нынешние. Старые. Очень старые. Это… интересно. Я мало знаю о них, но кое-что все-таки знаю. И слышу ритм. Магия крови, магия жизни, она всегда «из себя». Он отдает свою силу, чтобы залатать мое изодранное горло. Почему? Что такого девчонка ему написала?

Он укрывает меня одеялом.

«Спите, Северус. Вы в безопасности».

Безопасность. Наивные глупцы вроде него на полном серьезе верят, что она существует, что у этого слова есть реальный смысл… Но сейчас оно звучит как еще одно зелье. Ему больше невозможно сопротивляться.

Темнота накатывает плотной волной. Не ледяной, как в Хижине. Теплой. Пахнущей чаем и пряностями.

Ладно.

Пусть будет. Пусть будет темнота.

* * *

Шум больших, кожистых крыльев.

Я знаю этот звук. Он всегда приходит с бедой вместе.

Фестрал. У моей двери.

Сердце спотыкается. Фестралы не прилетают просто так. Не к таким домам — и не в такое время. К нему нельзя не выйти. Я выбегаю на крыльцо, палочка наготове — хотя какой от нее толк против того, что приносит фестрал. Все уже случилось.

Вокруг безлюдно и пусто — как обычно, — но двор не под заклятием доверия. Дом скрыт, а вот все, что перед входом, видно любому, у кого глаза не слишком заняты сами собой. Фестрал — зверь тонкий, но не абсолютно невидимый. А груз на его спине — рано или поздно кого-нибудь да заинтересует.

Сложив перепончатые крылья, как старые траурные знамена, переминаясь с ноги на ногу, фестрал стоит на траве и терпеливо ждет. На спине — тугой темный мешок.

Я подхожу ближе, чувствуя, как глухо стучит в висках.

Это не мешок.

Человек. Голова безвольно свесилась, пряди волос слиплись. Веревки перетянуты так, что местами прорвали одежду. Чтобы закрепить тело, использовали инкарцерус. Неожиданно. Пришло же в голову кому-то... Обычно так связывают врагов. Опасных. Ну, инкарцерус и связал на всю катушку — грубо, безжалостно — помимо основной задачи. В прямом смысле — по рукам и ногам. Заклинания не различают оттенков, просто делают что сказано. Или это тоже входило в намерение?

Тянусь, чтобы частично убрать путы. Надо снять его, спустить на землю. Понять, кто это такой. Хотя бы выяснить, с живым или с мертвецом предстоит иметь дело. Ветер сдвигает в сторону его жесткие, пропитанные кровью волосы — и я цепенею от ужаса.

Северус Снейп.

Я узнаю его, даже таким. Лицо с газетных полос, имя из самых жестоких слухов. Предатель, убийца, исчадие ада. Вот уж кого я не ждал увидеть у себя во дворе привязанным к фестралу, как тюк с гнилой репой.

Чувствую, как по моей спине ползет ледяной пот — вечный спутник воспоминаний и мыслей об Азкабане. Все кончено. Они меня нашли. Выманили из дома. Они вернут меня туда, в эту преисподнюю, снова!..

Но… ничего не происходит. Никто не набрасывается со всех сторон, не скручивает, не тащит… Это не засада… Вроде бы… Но что все это значит? Почему он тут? Как?

А потом я вижу его шею — и... Мерлин! Там не просто рана. Там… Пока он вот так висит привязанный, толком не разглядеть. Но там… что-то такое, от чего у меня все обрывается внутри. Чего вообще не должно быть в мире. Глаза его закрыты, губы пепельно-серые. Даже если он еще жив — это вопрос нескольких минут. Чтобы проверить, надо прикоснуться. Физически прикоснуться к этому… к этому… Собравшись с духом, нащупываю за воротником надключичную ямку. Пульс. Почти незаметный, слабый, неровный. Но — пульс.

Нет времени думать. Нет времени взвешивать варианты. Улица — не место для таких размышлений. Как быть? Снять его и оставить тут, отпустить фестрала… Я не могу. Не могу бросить живого человека в таком состоянии — кем бы он ни был. Нет. Затащить в дом? Своими руками провести туда даже не просто Пожирателя, а одного из самых главных приближенных Волдеморта? Да и как? Дом же не впустит…

Замечаю, что на плече у него, под веревкой, что-то белеет. Краешек бумажки. Я дергаю, вытаскиваю — тонкий сложенный лист, уголок измазан алым. Узнаю почерк еще до того, как разворачиваю: неровные, скачущие буквы, завитушки там, где их быть не должно. Луна. Внизу пририсован особый символ хранителя — пропуск для гостя. Для него. Вот как… Ну что ж, это решение. Вот и определились.

Запихиваю записку в карман. Прочитаю потом. Внутри. Под защитой. Главное я увидел.

Диффиндо! Основные веревки опадают на землю, как отрубленные щупальца. Тело — все еще связанное — соскальзывает вниз. Я в последний миг успеваю подхватить его, чтобы не грохнулся затылком о землю. Все равно выходит грубо — руки дрожат, силы после Азкабана пока что не вернулись даже наполовину.

— Спасибо, дружок, — шепчу я фестралу. — Дальше я сам.

Тот смотрит на меня бездонными глазами, разворачивается и, распластав крылья, бесшумно взмывает в небо.

— Мобиликорпус!

Ненавижу это заклинание. Оно превращает живое существо в вещь, в куклу. Ненавижу делать такое с людьми. Но тащить его на себе через двор — непозволительная роскошь. Долго, тяжело, опасно — и для него, и для меня.

— Ну пошли, — шепчу я, направляя его к дому, — гость незваный…

Дверь поддается с тихим скрипом. На пороге прохладной пеленой колышется заклятие доверия, чуткое, дышащее, прочное. Ощупывает чужака, готовое вышвырнуть его вон.

— Он должен быть здесь, — громко произношу я и добавляю неуверенно: — Он гость Луны. Почему-то.

Дом слушает. Магия в стенах искрит, но находит символ на записке в моем кармане, считывает и отступает. Принимает, признает. Порог пройден.

Я опускаю тело на пол в прихожей.

Теперь можно посмотреть внимательнее. И только сейчас я по-настоящему вижу, что передо мной.

Изможденный человек, совсем не похожий на директора-узурпатора с колдографий в «Пророке». Тень. Призрак. И… горло. Это страшное горло… Свет здесь довольно тусклый — может, и к лучшему…

Веки его подрагивают. Он приходит в себя. С неимоверным усилием открывает глаза — мутные, лихорадочные. На секунду наши взгляды встречаются, и я вижу в его зрачках — посреди океана боли, посреди полузабытья и дезориентации — вспышку острого, жгучего отвращения: то ли ко мне, то ли просто к собственной беспомощности.

Чувствую внезапный и раздражающий укол жалости. Да, я боюсь его — и еще сильнее боюсь того, что с ним сделали. Но сострадание — неуместное, непрошеное — перекрывает этот страх напрочь.

Записка!

Дрожащими пальцами достаю клочок бумаги. Разворачиваю.

«Спаси его, спрячь, сделай все возможное. Он всегда был на нашей стороне. Папа, просто поверь. Я потом все объясню. Просто поверь, пожалуйста».

Луна.

Моя Луна.

Я смотрю на него. Потом на записку. Потом снова на него.

В мире есть две правды. Та, что напечатана в газетах, — и та, которую видит Луна. Я давно научился доверять второй. Если она говорит «поверь», значит, на то есть причины, которых не видят остальные.

Человек, которого сейчас все приличные маги считают палачом и последним гадом, прямо сейчас умирает, связанный, на полу в моей прихожей.

И моя дочь просит спасти его.

— Хорошо, — шепчу я, не знаю кому: ветру за окном, стенам дома, тишине в коридоре, пылинкам в солнечном луче. — Хорошо, доченька. Папа верит.

С этой секунды он не враг и не пленник. Он — пациент. Обезболить. Немедленно. Никто не должен терпеть такое. Ты дурак, Ксенофилиус. Тянул с этим так долго…

Я осторожно подхожу ближе, поднимаю палочку. Он может только смотреть, и я буквально слышу, как у него в голове выстраивается единственный логичный сценарий: сейчас его прикончат. Это я-то…

— Профессор… — Голос предательски срывается. Откашливаюсь. — Северус… Тише, тише. Все в порядке. Вам никогда не причинят вреда в этом доме. Диффиндо!

Оставшиеся путы расползаются. Тянусь к шкафчику у лестницы, достаю склянку с густо-синим зельем.

— Сейчас будет неприятно, — говорю я, опускаясь рядом на колени. — Но потом станет легче.

Он бы сопротивлялся, но сил нет. Я медленно вливаю зелье — удвоенную дозу, конечно, толерантность к обезболу видна невооруженным глазом. Слишком много этого добра он за свою жизнь и сварил, и выпил... Он морщится, но потом, кажется, узнает вкус и запах. Давится, но глотает. Через несколько секунд тело немного расслабляется, черты лица смягчаются. Начинается озноб. Все правильно. Живой.

— Мобиликорпус!

Я снова поднимаю его. Да, знаю, ему наверняка тоже невыносимо это ощущение. Но что делать.

Лестница наверх узкая, крутая. Аккуратно. Надо в дальнюю комнату, там есть все необходимое. Матрас едва прогибается под ним, он почти ничего не весит.

Так… Люмос максима! Ох ты ж… Мать твою…

Рана чудовищная. Две рваные зияющие дыры, в глубине которых поблескивает что-то маслянисто-черное, пурпурный ветвистый узор от краев расползается по шее и дальше. Укус змеи-оборотня. Яд существа, насильно перерожденного, уже не живого, но и не умершего полностью. Скверна, вплавленная в плоть. Я видел такое раньше — раза три. Давно. Очень давно. В Мунго такое называли «адский вьюн». Это приговор. Это не лечат. В Мунго — не лечат. Выходят, гасят свет, закрывают дверь в палату и ждут, пока все закончится. Впрочем, слишком долго ждать не приходится…

Но что-то еще не так с этой раной. Кровь не выхлестывается из нее толчками, как можно было бы ожидать. Ее сдерживает тонкая паутинка, призрачная пленочка — слабенькое школьное «эпискеи», сотворенное… руками моей дочери. Ну конечно. Никто даже и не пытался бы, понятно же, что не сработает. Это как горный поток крыльями мотылька останавливать. А она попыталась, у нее больше ничего не было. И сработало — держится. Почему оно держится? Это его и спасло. Иначе он просто окончательно истек бы кровью за несколько минут.

Яд замедлен безоаром (и где она его только взяла в такой момент?), но тут даже безоара слишком мало. Ты сделала все, что могла, девочка моя. Он долетел. Дальше папа. В Мунго такое не лечат. Но мы, слава Мерлину, не в Мунго. Мы попробуем.

Вливаю все нужные зелья по протоколу. Плюс еще одно вне протокола. То самое. За которое меня из Мунго и выперли в свое время…

Но когда я подношу ладони, чтобы снять Лунину паутинку с раны и начать штопать всерьез, меня прошибает внезапное понимание. Осознание. Обычное «эпискеи» и впрямь не продержалось бы и минуты. Я годами отбивался от ее просьб научить, показать, передать древние секреты… Как я смог бы рисковать ею — после того, что стало с Селиной… Я не учил. Объяснял, что это запрещено. Придумывал глупые отговорки. Луна обижалась. Когда хоть кого-то из Лавгудов останавливали запреты… В этой паутинке я совершенно четко вижу влитый ею свет. Ее собственную жизненную силу. Я думал, что не научу ее — и все, проблема решена. Но проблема в том, что она умела это и так. Как с раннего детства умела разговаривать молча, без слов, задолго до школьного курса легилименции. Ей казалось, что все так делают, что это само собой разумеется. Очень удивлялась, когда выяснилось, что нет, не все и не всегда… Она вплела в свое «эпискеи» огромную часть души. И даже не заметила этого. «Возьми мое, возьми сколько нужно, возьми все — но не умирай. Дыши, только дыши. Я буду дышать с тобой. Я буду дышать за тебя. Я держу, слышишь? Только дыши…»

Что ж… Возьмите и мое, профессор. Возьмите сколько нужно. Но не умирайте. Теперь уж я вам точно не позволю.

Когда сделано все, что можно сделать сейчас, я, шатаясь, встаю, укрываю его старым одеялом с зелеными и фиолетовыми полосками.

— Спите, Северус. Вы в безопасности.

Что я еще могу сказать? Что он жив только благодаря чуду? Крыльям мотылька, преградившим путь смерти?

Он постепенно проваливается в сон. Я остаюсь сидеть рядом, слушая его дыхание и гулкий стук собственного сердца. Он не умрет. Не сегодня. Не в моем доме. Но спать будет долго, очень долго.

«Луна, Луна, — думаю я. — Почему ты всегда выбираешь самых раненых птиц?»

Мне не нужен ответ, я его знаю.