Ashes of Lilies (гет)

Задыхаюсь: четверть мили я почти бежал по полю, по увядшей полынной траве, пробирался задворками домов, оглядываясь каждую минуту. Если за мной следят — это конец. Нам обоим. Я сказал Эйвери, что у меня закончилась желчь дракона, так что сейчас я должен быть в Косом переулке, а через два часа — у Люциуса.

Эйвери не станет проверять, а Люциусу плевать, если я опоздаю: он слишком занят беременной женой.

Я еще надеюсь опоздать.

Прохожу мимо кладбища и сворачиваю направо. На узкой, длинной улице, теряющейся в ноябрьском тумане, ни души. Останавливаюсь. Поеживаюсь от холода. Задыхаюсь. Проклятая предзимняя, ноябрьская промозглость. В девятнадцать чувствуешь себя шестидесятилетним — так дрожь пробирает.

Она может и не прийти. Она — я боюсь даже называть ее по имени. Если услышат мысли?

Я только послал письмо. Да даже не я. Какая-то грязнокровка под Империо, да еще магловской почтой, а почта у них — та еще дрянь.

Напряженно вглядываюсь в туман.

Из ниоткуда возникает фигура в теплом шерстяном плаще; капюшон скрывает черты лица. Но по темно — рыжей пряди, лежащей на груди, я сразу узнаю ее.

Нетерпеливый шаг навстречу.

— Лили!

— Тихо.

Кажется, я и произнес ее имя тихо. Или, как обычно, выкрикнул?

Она приоткрывает калитку, за которую держалась, и жестом приглашает войти. Быстро оглядываюсь по сторонам и поспешно захожу во двор. Дом, только теперь видимый для меня, коричневой громадой вырастает в нескольких метрах впереди. Дом Поттера. Земля Поттера. Земля горшечника.

Усмехаюсь. А Поттер неплохо устроился. Не Малфой — мэнор, разумеется, но ведь и не прогнивший насквозь Паучий тупик. Усмехаюсь.

В прихожей темно, но я не собираюсь раздеваться, так что сразу прохожу за Лили в кухню.

Светло, тепло, уютно — я чувствую себя дома первый раз в жизни. Только, боюсь, мне сюда не вписаться. Я слишком грязен для этих белых в золотую крапинку стен с одними гвоздями, осиротевшими без картин. Наверняка Лили предусмотрительно сняла, чтобы нас не подслушали.

Смотрю на стены, на пол, в окно — куда угодно, только не на Лили. Мне страшно. Меня трясет. Сам не знаю, почему. Ведь я теперь в ее руках. Что, если это ловушка? Мерлин, нет, нет, никогда. Я ее предал — но она никогда не предаст.

— Зачем ты пришел?

Я быстро поднимаю глаза. Лили стоит напротив меня, сложив на груди руки. Ее любимый жест. Тяжелым, бурным потоком душу затопляют воспоминания. Мои. Наши.

Глаза Лили выжидающе смотрят на меня. Она напряжена, насторожена, как лань, почуявшая охотника и готовая сорваться с места. У меня перехватывает дыхание: как она прелестна в этом простом бежевом платье.

Одергиваю себя. С трудом вспоминаю ее вопрос. Выдыхаю, как на экзамене, пытаясь успокоиться. Бесполезно — на этот раз я не знаю ответ.

Зачем я пришел? Просто вдруг понял: больше не могу. Сойду с ума, если не увижу. Я слишком устал варить чертово зелье каждую ночь, чтобы видеть только черную пустоту. Проваливаться в черную пустоту. Не в разноцветные сны, наполненные ее смехом.

Я сдался и пришел. В ад. Если ад и существует — он именно такой. С белыми обоями в золотую крапинку, с чужой не моей Лили, застывшей напротив меня. И завтра будет только больней. Это меня не пугает.

Как ей объяснить? Но ведь она ждет.

Бросаю первое, что приходит в голову:

— Извиниться за оскорбление. Тогда, у озера.

Лили вся вдруг как-то обмякает, руки безвольно падают вдоль тела.

— Сев, за окном война, а ты лезешь в мой дом ради извинения. Тебе лет сколько?

Я до крови закусываю губу, чтобы не вскочить с проклятого стула. Этот ее тон. Насмешливо — ласковый. Мой любимый, родной тон.

Сглатываю.

Лили как-то устало вздыхает и садится напротив меня.

— Почему ты так одет? Реддлу плевать на верных сторонников? Ты весь дрожишь.

Смотрю на нее и не знаю, почему она не понимает. Я же дрожу не из-за проклятой сырости.

— Огневиски хочешь?

— Я не пью, — невольно оскаливаюсь.

— Из-за отца. Я помню эту свинью. Тогда чаю?

Я дергаю плечом, стараясь выглядеть безразличным. Да, я хочу попробовать вкус ее чая. И знаю: как только она повернется ко мне спиной, я выбегу прочь из этого дома, где пахнет семьей. Опасный запах.

Но Лили сидит неподвижно и смотрит на руки. Не на меня. Конечно, что она может во мне увидеть — бледного молодого мужчину с растрепанными ветром волосами и черными кругами под глазами. Пусть лучше смотрит на свои руки.

— Джеймс вернется в шесть, Северус. А может, раньше.

— В полшестого я должен быть у Малфоев.

В тишине громко тикают часы. Ненавижу часы. С детства.

— Ты пришел молчать?

— Ты впустила меня, чтобы получить информацию для Ордена? Тебе же плевать, что я скажу.

Щеки Лили вспыхивают. Но в глазах — вина. Огоньками.

— Мне не плевать, Сев.

Я отклоняюсь на спинку стула и смотрю на нее, пытаясь выдавить из себя высокомерие. Я бы вообще выдавил из себя все чувства. Выдавил бы свои глаза.

— Пришел попросить тебя быть осторожнее. Лорд становится сильнее, а у вас в Ордене не наберется и двадцати человек. Ты отлично знаешь, как убивают Пожиратели. Завтра Лорд…

Ее глаза блестят жадно, взволнованно — да, она хочет услышать информацию. А я могу и солгать…

— Северус, замолчи, — Лили резко обрывает меня, хмурясь. — Не надо предавать ради меня. Мы — вне Ордена и Реддла.

А я ведь хотел солгать. Ненавижу себя в этом мгновение. Я мерзкий, мерзкий, гнилой изнутри. Не поверил в ее святость.

Во дворе хлопает калитка.

Лили мертвенно бледнеет, бросается к окну, потом резко оборачивается ко мне. И в лице — страх, в глазах — страх. Первый раз вижу страх в ее глазах — и нахожу это довольно приятным. Прорывается моя мстительная натура. Ты умеешь бояться, Эванс.

— Северус, в кладовую, быстро, — она судорожно хватает меня за руку и тащит в сторону узкой двери.

— Я не пойду.

— Сев, умоляю тебя, пожалуйста, — губы у нее трясутся, глаза — как у испуганного домовика, пальцы — холодные, обжигают. Мне хочется поцеловать ее, прямо на глазах у Поттера, потом хладнокровно убить его и забрать Лили себе. Навсегда.

Через мгновение я оказываюсь втиснут в кладовую, полную старых вещей. Противно пахнет нафталином и пылью. Пытаюсь представить себя со стороны. Бросаю эту идею.

— Как жизнь сегодня? Ну и погодка, да? Чертова ваша деревня — вечно ветер и холодина. Угости чаем, Лили, я замерз, как пес.

Задыхаюсь — не от резкого зловонного запаха нафталина, а от звука этого голоса. Иногда думаю, что Блэка я ненавижу сильнее всех.

Затаив дыхание, выглядываю в щель.

Лили, улыбаясь, ставит перед Блэком зеленую чашку с золотыми лепестками.

— Спасибо, Сириус, сегодня лучше.

— Джеймс задержится допоздна, они с Альбусом…

— Обсудим все потом, хорошо? — Лили невольно бросает взгляд в мою сторону и отворачивается к шкафчику. — У меня голова раскалывается из-за тумана. Совсем не соображаю ничего. Кекс?

Я стискиваю зубы, сдерживая насмешку. Мы вне, Лили. Мы — вне.

— С радостью, — Блэк вальяжно располагается на стуле и закидывает ногу на ногу. — Заверни с собой, а? Тошнит уже от лимонных долек. Честно говоря, некогда мне с тобой сидеть. Просто Джеймс с ума сходит, бросив тебя одну. Помешан на всю жизнь. Слушай, вы это серьезно, насчет ребенка? У Сохатого ненормальная улыбка до ушей и невменяемый вид, а я все равно не верю.

Лили мучительно краснеет. Блэк никогда не отличался чувством такта, ему плевать на приличия. Пес паршивый. Какое ему дело?

— Серьезно, — шепчет Лили и невольно кладет ладонь на живот.

И тут я осознаю. Задыхаюсь: грудь сдавливает так, что в глазах темнеет. Я не умею дышать. Разучился. Судорожно пытаюсь ловить ртом воздух, но губы не разжимаются. Сползаю по стене вниз. Больно, больно, больно. Несколько секунд я ненавижу Лили. Ненавижу яростно, по-звериному, от всей души. Если она еще со мной.

Потом захлебываюсь в горячей волне нахлынувшего стыда. Мне стыдно за нее: Лорд, как это жалко и мерзко — забеременеть от Поттера. Кривлюсь, представляя его, лезущего к моей Лили со слюнявыми поцелуями. И она еще считает, что это я ее предаю?

— Не самое подходящее время для ребенка, — Блэк качает головой и сует под мышку сверток с кексом, который мне не предложили.

Разумеется, я не кобелина, увивающаяся за каждой сукой, не рогатое копытное с комплексом бога. Всего лишь человек, которые не заслуживает счастья.

Блэк идет к дверям, а я вижу, как он украдкой бросает взгляд на Лили.

— Кобель, — я вылезаю из кладовой и стряхиваю с мантии пыль. — Ты хоть видела, как он на тебя смотрит?

— Сириус? — Лили недоуменно поводит плечом, а я со злостью думаю, что втайне ей это, несомненно, льстит. — У него девушка есть.

Она внезапно краснеет, пристально смотря на меня, потом закусывает губу, но, не выдержав, смеется.

Я приподнимаю брови.

— Я просто… Я представила тебя с девушкой, — Лили закрывает лицо руками.

Я вспыхиваю, как шестнадцатилетний, и в упор смотрю на нее.

Лили опускает руки и отводит взгляд.

— Я уже давно не мальчик, Лили, — зло выдыхаю я, отвернувшись. Больше всего я ненавижу говорить правду. Она ледяная и всегда режет изнутри. Намного проще лгать.

Маленькая сильная рука Лили касается моего запястья, взлетает вверх, прикасается к моей щеке. И в зеленых глазах — слезы.

— Это я с тобой сделала, Северус. Все я. Только я.

Я забываю, что нужно дышать. Я не нахожу себе оправданий за то, что люблю ее, схожу с ума, хочу ее. Мне девятнадцать, и я еще не умею подавлять в себе эту проклятую любовь и жажду. Горло сдавливает. С шумом втягиваю в себя воздух и делаю шаг назад. Лучше не искушать себя.

— Поздно раскаиваться, Лили.

— Северус.

— Ты ведь так и не простила мне то слово?

Ее глаза вдруг темнеют.

— И никогда не прощу. Такое невозможно простить. Это — не оскорбление. Это — предательство. Ты предал меня. Если я была для тебя всем, почему ты стал Пожирателем смерти? Ты выбрал того, кто мечтает уничтожить таких, как я. Ведь я для тебя — грязнокровка. Уродка. Давай, скажи, Северус: грязнокровка. Скажи. Ты мерзкая уродливая грязнокровка, Лили. Скажи!

— Я выбрал человека, который первый — единственный! — из всех вас сумел оценить мой талант. Меня.

— Я всегда ценила тебя и твой талант, — голос Лили леденеет. — Но я не считала нужным кричать о нем на каждом углу.

— Ты предала меня первой, — я тяну слова, страстно желая заставить ее мучиться, заплакать, почувствовать боль и вину. — Вместо того чтобы врезать Поттеру, ты кокетничала перед ним, как последняя шлюха. Мне было стыдно за тебя.

Лицо Лили покрывается красными пятнами.

— Я пыталась защитить тебя!

— Ты предала меня первая, строя глазки этому смазливому оленю с рогами вместо мозгов. Клянусь тебе, Лили, он плохо кончит.

— Прекрати беситься, Сев, — Лили обхватывает плечи руками. Я замираю: она всегда вот так обхватывает плечи, когда хочет сказать неприятную для нее правду. — Я смеялась, а не кокетничала, хотя мне действительно нравился Джеймс. И знаешь, тогда я презирала себя, потому что чувствовала себя предательницей. Я вела себя надменно, дерзко и грубо, чтобы не выдать своего увлечения Джеймсом. Да, меня частенько тошнило от его самоуверенности, но меня подсознательно тянуло к нему. Именно из-за его уверенности и непонятного умения быть одновременно задавалой и серьезным человеком. В конце концов, мне было пятнадцать. А ты — извини, Сев, но ты выглядел просто… уныло. Эти твои волосы и грязные подштанники… Неужели тебе было так плевать на себя? Человеку, которому плевать на себя, не уважает других. Я была рядом для тебя все годы, Сев. И ты почти победил — пока я не увидела…

Она с силой сжала мое запястье и рванула вверх широкий рукав мантии.

— Метку. Тогда она была всего лишь кривой картинкой. Тебе нравилось изображать из себя Пожирателя. Я увидела случайно — на трансфигурации, когда ты так неосторожно закатал рукав рубашки. С того дня ты для меня умер.

Наши глаза встречаются. Мне кажется, что я сейчас завою. Сяду на пол, прямо посреди комнаты, и завою.

Лили, презрительно морщась, продолжает рассматривать Метку.

— Теперь она просто невероятно аккуратна и симметрична. Поздравляю.

Выдергиваю руку.

— У меня не было денег выглядеть джентльменом, Лили. Ты знаешь не хуже меня, что мать едва наскребала на еду и оплату счетов. Я жил на пару галеонов в неделю.

— Бедность — не значит неопрятность.

— Оставь в покое мою неопрятность, черт тебя подери.

— Валяй ругаться к своему Лорду, — Лили зло щурит глаза, и я замолкаю. С ней опасно связываться. — У тебя мания величия, Сев. Ты с первого курса уткнулся в свои книги и считал себя гением. Но никогда не считал нужным делиться происходящим в твоей голове. Когда мы оставались наедине, ты либо молчал, либо, брызгая ненавистью и ядом, говорил о своем омерзительном отце, либо вызывал патронуса. И ни разу просто не рассказал мне все, что тебя мучает. Что ты хочешь. Каким видишь мир. Ты зачем-то пытался казаться сильным. А твои дружки — Сев, они же использовали твой талант, они и сейчас используют тебя. Ты ведь уже понял свою ошибку. Сейчас ты по-прежнему мертв для меня, но если перейдешь в Орден, я прощу тебя. Каждый раз, встречаясь с Пожирателями, я боюсь, что убью тебя. Я не хочу этого. И я знаю, что скоро ты будешь ненавидеть Реддла, потому что ты не убийца. Ты другой. Я все еще верю в это.

Я поднимаю глаза на Лили: она выжидающе, просяще, почти умоляюще смотрит на меня. Зачем ей это? Неужели ей не плевать? Меня трясет. Что со мной сегодня? Чертов туман и ноябрьская сырость.

— Северус, пока не поздно. Еще есть шанс, — ее волосы, глаза, губы оказываются пьяняще близко. — Я не хочу сражаться против тебя. Орден тебя примет.

От ее близости, от запаха ее волос я снова начинаю задыхаться. Моя Лили, моя, моя. Я проклинаю все: плевать на войну, плевать на Лорда — Лили просит меня. Я буду рядом с ней, я соглашусь, я стану перебежчиком. Кем угодно.

Ядом по крови растекается волна ненависти.

Поттер. Блэк. О, с каким нечеловеческим наслаждением они будут насмехаться надо мной. А я горд. Да, слишком горд. Я не шагну в эту бездну. И в глазах Лили — раскаяние и вина, а не надежда. Она рассчитывает просто сбросить с себя тяжесть предательства. Вот зачем она впустила меня. Чтобы убедить перейти на ее сторону.

Любовь — не предательство? Ложь.

— Я не нуждаюсь в твоем прощении.

В ее глазах — обида и разочарование. Я наслаждаюсь своей победой. Я не сопливый влюбленный мальчишка, который способен упасть на колени и, рыдая, благодарить ее за предложение служить старому безумцу в заляпанных пальцами очках. Дамблдор смешон, если рассчитывает победить. Горстка отчаянных пустоголовых храбрецов и беременная женщина. Браво, директор.

— Северус, зачем ты пришел?

— Увидеть тебя, — негромко отвечаю я, вдруг сдавшись.

Лили пытается незаметно стереть слезу со щеки. Слеза не про мою честь, конечно. Всего лишь из-за ребенка. Гормоны. Из-за меня никто не плакал и никогда не заплачет. Некому. Незачем.

Лили прислоняется плечом к стене и смотрит на меня, слабо улыбаясь. Страшный взгляд. В нем столько нежности и тепла, что меня пробирает дрожь. Я не помню этот взгляд. Не хочу вспоминать.

— Ты еще не забыл, как мы пускали кораблики по ручью, весной? Тунья тогда наябедничала маме, что я бегала в твоей куртке. Похоже, она все-таки была от тебя без ума.

— Кто, куртка?

— Тунья, — плечи у Лили трясутся, в глазах искорками пляшут смешинки.

— Единственное объяснение ее животной ненависти, — тихо отзываюсь я, сдерживая упорно дергающую уголки губ улыбку. Я не умею улыбаться. Давно разучился. Кроме того, улыбка мне не идет.

Я беру со стола чашку, поставленную для Блэка, и верчу в пальцах.

— А помнишь, как весной у тебя вечно высыпали веснушки, и ты пыталась свести их соком одуванчика? Потому что я ляпнул, что одуванчик выводит даже пятна от кофе.

Лили серебристо смеется в голос. Смех у нее прежний. Сглатываю. Глажу кончиками пальцев золотые лепестки на гладкой поверхности фарфора.

— А потом оказалось, — все еще смеясь, с трудом выдыхает она, — что так назывался отбеливатель, а я полдня пролежала у ручья, перемазанная одуванчиком. И ты так много смеялся в тот день. Я не помню, над чем, но ты смеялся, Сев. Сейчас не так много поводов для смеха?

Сектумсемпра слов. Беззвучно истекаю кровью.

Лили бледнеет, прижимает пальцы к губам и отчаянно смотрит на меня. Она не хотела — знаю. Я просто киваю, чтобы она это поняла. Обойдемся без извинений. К черту извинения.

Лили выдыхает, опустив голову. Рыжие блестящие волосы скрывают лицо. Все так же пахнут весной и ландышами. Чувствую: Лили тоже сдалась, и нужно бежать, бежать отсюда — потому что сейчас она скажет то, что я не хочу знать. То, что она не успела мне сказать, когда мы были другими.

— Ты всегда хотел стать мастером зелий. А я, маленькая дурочка, мечтала, что буду наколдовывать нам гору пирожных, тебе — красивые костюмы, себе — платья и туфли. А еще бесплатные билеты в кукольный театр. Я так отчаянно мечтала, чтобы ты хоть раз там побывал, — глаза Лили блестят. — Я всерьез думала, что мы всегда — всегда будем вместе. Знаешь, вот как дети произносят «всегда-всегда» и так серьезно смотрят на любимого друга. Но с каждым годом я только чувствовала твое сумасшедшее собственничество — «я тебе не позволю» или «ты должна быть рядом со мной», а я не хотела быть твой собственностью. Я не понимала этого. Может быть, я просто глупая? Может быть, я просто не смогла тебя понять? Ты всегда был серьезнее меня, Северус. Умнее. Целеустремленней…

Я с силой швыряю чашку об стену. Звон фарфора — и тишина. Лили с какой — то обреченностью смотрит на зелено — золотые осколки. И в ее глазах отражаются осколки. Все, что осталось от нас.

И за окном — промозглый туманный ноябрь, с увядшей полынной травой в поле и кроваво — красными гроздьями рябины.

Воспоминания сладостно — горьки. Я знаю их вкус, потому что в них живу. Нет, не то. Я живу ими.

Лили выпрямляется, убирает прядь волос со щеки и как-то сердито и потерянно смотрит на меня.

— Если мы когда-нибудь встретимся на войне, я не опущу палочку.

Как будто я не знаю.

Лили морщится, прикрывает глаза и прижимает ладонь к животу. Пристально смотрю на нее: нравится ей мучиться? Разрываюсь между желанием убить ее и бежать вон из этого проклятого дома. Вскакиваю и осторожно помогаю ей сесть. У нее горячие руки. Температура? Обеспокоенно смотрю в ее лицо — и мне кажется, как всегда, что я смотрю украдкой, как тогда, из-за кустов шиповника на детской площадке. Тяжело выдыхаю. Она не моя, и, кроме подглядывания, я ни на что не имею права.

— Мне нужен пергамент и перо.

Лили молча кивает на столик позади меня. Перебираю небольшие листы бумаги, исписанные ровным почерком Лили с ее до безумия круглой «о». Глаза режут заметки: «отдать Джеймсу обед», « я тебя люблю, мой храбрый мальчишка», «любимый, не забудь про почту»… С трудом нахожу чистый пергамент.

Зажмуриваюсь и опираюсь на столик обеими руками. Наваливаюсь. Лорд, до чего я жалок — со своим письмом, со своей дрожью, ревностью, мукой, отчаянием, извинением, болью, ненавистью, восхищением…

У нее семья. Она счастлива. У нее будет ребенок. Я ей не нужен.

Чувствую себя маленьким мальчиком, заглянувшим в спальню родителей. Мучительно стыдно.

— Пиши.

Лили зажимает перо в пальцах и вопросительно смотрит на меня. Я приподнимаю брови в ответ. Мой почерк на этом пергаменте? Возможно, я помешанный, но не настолько.

— Тридцать одна капля настойки шалфея, одна ложка липового меда, девять листьев мяты, восемь сушеных листьев эвкалипта, один корень валерианы и…

Стоит всего лишь сказать: «Одиннадцать ягод можжевельника». И ребенок никогда не родится.

Обрываю себя. В глазах Лили доверие. Я ничего не добьюсь, отомстив Поттеру сейчас. Идиотам везет, а значит, Поттер переживет эту войну. И у них будут еще дети. Если уж мстить — так разом. Одним взмахом палочки.

— Принимай по столовой ложке утром. Не будет тошнить.

Я знаю рецепт зелья наизусть, потому что месяц назад выписал его Нарциссе. Я никогда не предложу Лили непроверенное зелье. Я слишком…

— В своей стихии, Северус? — Лили мягко улыбается и накрывает ладонью мою ладонь. — Спасибо. Я веду себя настолько непредсказуемо, особенно по утрам, что Джеймс торопиться сбежать по делам Ордена.

— Как назовете?

Мне плевать. Простое любопытство.

— Поллианна. А если мальчишка, как мечтает Джеймс, то Гарри… Что?

Видимо, на моем лице отражается искреннее недоумение. Гарри? На мгновение я напрочь забываю, что мы говорим о сыне Поттера. Гарри. Мне до безумия хочется смеяться, но взгляд Лили тяжелеет. Гарри. Нарцисса уже уверена, что у нее родится сын, поэтому имя давно выбрано — Драко.

— Ничего, — спокойно отзываюсь я, но Лили чувствует мою насмешку.

— Слишком грязнокровное имя? — приглушенным голосом интересуется она.

— Не надо, Лили.

Поднимаю глаза на часы. Почти пять. Через сорок минут я должен быть в Малфой — мэноре.

— Тогда, на выпускном, — я хочу сказать, но во рту пересыхает; язык едва ворочается, как неповоротливая толстая змея. — Я сказал, что…

Лили быстро вскидывает на меня глаза и торопливо перебивает, как будто боится моих слов. Как будто они способны что-либо изменить. Как будто они равнозначны Империо.

— Я помню каждое твое слово, Северус. И я знаю, что ты не пил. Ты тогда сказал то, что давно хотел сказать. То, что не мог не сказать. И я очень ценю это.

Безликие мертвые слова.

Комнату окутывают ноябрьские сумерки. Откидываюсь на спинку стула и пристально, насколько это возможно, жадно, бесстыдно разглядываю лицо Лили.

Зачем я пришел? Черный человек в этой светлой комнате, окутанной сумерками. Зачем?

Сказать, что люблю ее? Просто увидеть ее? Спросить, наконец, почему не я? Умолять ее бросить Поттера? Хладнокровно наложить Империо и спокойно забрать себе?

Не знаю.

Я просто сижу и смотрю на нее, молодую женщину с темно-рыжими волосами, пахнущими ландышем. И мне тепло. Мне не нужно говорить. Я наедине с собой — и с частью себя. Я чувствую почти умиротворение.

Завтра я снова буду готовить яд. Или убивать. Возможно, пытать очередную жертву на глазах Лорда. Спать с незнакомой женщиной. Я не запоминаю лиц.

Но я давно привык довольствоваться настоящим. Будущее — скудная пища. Я никогда не задумываюсь о своем будущем.

Сижу, продолжая рассматривать Лили, хотя в комнате уже так темно, что я почти не вижу ее. Только блеск глаз. Воображаю ее. Впервые спрашиваю себя: почему мы стали такими? Как? Зачем? Два ребенка, которые когда-то пускали кораблики в роще у ручья, наперегонки; проводили целое лето вместе с утра до позднего вечера — эти два ребенка вдруг оказались по разные стороны войны. Кто виноват? Я, потому что никогда не был откровенен, боясь выглядеть смешнее, чем я выглядел тогда? Или Лили, никогда не воспринимавшая мои чувства всерьез, никогда не замечавшая, как я смотрю на нее? В чем причина — в моем эгоизме, скрытности и недоверии людям, или в ее снисходительной ласке, гордости и своенравности? Лили злило, что я делал для нее исключение. Да, я ненавидел грязнокровок. Я и сейчас ненавижу их. От них только мерзость и разрушение. Вспомнить хотя бы моего отца. Я готов был кричать от радости, когда он спился окончательно и сдох, как умалишенная грязная тварь.

Лили всегда была и останется моим исключением — потому что только ей я могу простить все. Я могу позволить ей все: ненавидеть меня, мучить меня, презирать, насмехаться надо мной. Рядом с ней, вернее, напротив нее — я остаюсь тем неуклюжим мальчишкой, подсматривавшим за ней из-за кустов шиповника. В отцовской куртке, в нелепой белой рубашке с оборочками, в коротких джинсах, купленных матерью с рук у какого-то магла. И я всегда слышу тихий шелест листьев ив, которые тогда, десять лет назад, казались нам такими огромными, а мы сами себе — такими маленькими. Мы были друг с другом, друг для друга, друг за друга. Мы лежали рядом близко-близко, взявшись за руки, и смотрели в синее небо. И знать не знали ни о Темном Лорде, ни о Поттере, ни о Пожирателях смерти, ни об Альбусе Дамблдоре с его проклятым фениксом. И впереди у нас была жизнь.

Я был достоин Лили. Но я упустил эту прозрачную, почти невесомую, как нить паутины, возможность быть рядом с ней. Я слишком носился с самим собой, не понимая, что я — это я, а она — это она, и что я должен видеть в ней личность. Лили права: я видел в ней свою собственность, я был уверен: она моя, моя, моя — по праву. Я первый увидел ее тогда, на площадке, сквозь колючие ветви куста, я первый прикоснулся к ней, стирая сок одуванчика с ее лица, я первый сказал ей, как она красива. Она — моя. Я был слишком беспечен, живя уверенный в ее преданности, поглощенный зельями и бесцветными мечтами вырваться из дома, который уничтожал все лучшее во мне. Я думал, что Лили простит мне все, как я ей — и ошибся. В ней и в себе. Возможно, я не способен любить. Возможно, я и не должен быть рядом с ней. Что, если бы, получив ее, я бы изломал ее, насытился ею и оставил? Она бы погибла, сошла с ума рядом со мной. Ей нужна ласка, тепло, внимание, а я не уделяю внимание никому и ничему, кроме книг и зелий.

— Ты не простила мне одно оскорбление, брошенное в ярости, — я давно хотел уничтожить ее этим. — Ты же видела, что я с ума схожу по тебе. Ты не дура, Эванс. Тебя это раздражало, да? Наверняка Макдональд смеялась, что в тебя влюблен грязный нищий слизеринец. И ты решила отделаться от меня. «Грязнокровка» перечеркнула все.

Ладонь Лили с силой ударяет по столу.

— Ты выбрал Реддла. Ты выбрал смерть и пытки грязнокровкам. Таким, как я! Ты пошел за ним — сам, осознанно, хладнокровно сделал выбор, черт возьми!

— Так почему ты не пришла ко мне, не вернула меня, не боролась за меня? — я кричу, сорвавшись, набрав полные легкие воздуха, пахнущего семьей. — Почему не спасла меня? Почему отреклась от меня? Почему, Лили?

Трусость — эти слова. Трусость.

Я знаю, что никто не виноват. Ни Лили. Ни я.

— Потому что ты лгал мне. Ты клялся в дружбе, а сам примкнул к мерзавцу, который не считает грязнокровок людьми. Что я должна была делать?

— Прийти ко мне.

— И что — что сделать? — Лили сама начинает задыхаться. — Может, отдаться тебе? Чтобы ты, наконец, понял, что я тебя ценю и всегда ценила?

— Не смей мне лгать, — я ударяю кулаком по столу. — Вышла замуж за Поттера. Так ты меня ценишь. Так ты не изменила своим принципам.

— Причем здесь принципы, Северус? — непонимание в глазах. Предчувствие.

— Ты не пришла ко мне, потому что этот поступок был бы изменой твоим принципам, тщательно выстроенным на защите добра и справедливости, чести, верности, преданности и прочей чуши, совершенно безжизненной и дохлой без любви. Ты не смогла переступить через себя. Так?

Колебание. Сдаться так просто? Мне? Признать свою вину? Не для Лили.

— Да, — выдыхает она тихо, покорно, опуская глаза, не защищаясь.

Не знаю, зачем мне все это. Чтобы легче было уйти? Чтобы выдавить из себя проклятую любовь, как гной из бубонтюбера?

— Почему ты не сказала мне просто, что устала от меня, что я тебе не нужен? — меня самого выворачивает от боли изнутри, но я давно привык к этому.

— Струсила. Не хотела тебя ранить. Не знала, что мне делать. Испугалась объяснения. Боялась, что ты меня не отпустишь, — Лили говорит торопливо, взахлеб, как будто боится забыть слова. — И еще потому, что на самом деле я…

Я резко поднимаюсь со стула. Может, именно для этого я и пришел. Оправдать себя. Доказать себе, что я слеп, что ей плевать на меня, что пора прекратить впиваться зубами в подушку и сходить с ума от желания увидеть женщину, которая давно разорвала со мной отношения, потому что они ей не нужны. Я ей не нужен. Я пришел доказать себе, что она счастлива, что она не живет под Империо, что ей не стыдно отдаваться Поттеру, что я никогда не был важен для нее. Так, неумытый, неуклюжий мальчишка из Паучьего Тупика, без кната в кармане. Дружи Лили с Петуньей, она бы даже не посмотрела в мою сторону. Я восхищался ею, боготворил ее, вздрагивал, случайно касаясь, а она — всего лишь своенравная, безликая, равнодушная, безжалостная пустышка. Да. Да. Да. Ликую. Торжествующе смотрю на ее бледное лицо сверху вниз. Усмехаюсь. Я наконец свободен от нее.

— Какой же ты трус, Сев.

Ее тихий голос уничтожает всю мою защиту. Слова разбиваются вдребезги, на буквы. Больше не собрать.

Никогда. Незачем.

Лили медленно поднимается со стула, медлит мгновение, потом порывисто бросается ко мне и крепко обнимает. Прижимаю ее к себе. Замираю. Мерлин святой, как я люблю ее. Слышу, как быстро бьется ее сердце рядом с моим. Слышу, как она тихо, судорожно всхлипывает, бессвязно шепчет что-то. Чувствую, как ее пальцы сминают ткань мантии. Она снова в моих руках — все еще худенькая девочка с шелковистыми темно-рыжими волосами. Моя. Не в силах отпустить ее.

Мягко отстраняю ее.

— Северус, береги себя, — шепчет Лили, блестя глазами. — Береги.

— Мне пора, — шепотом отвечаю я.

Мы оба знаем: это наша последняя встреча. Лорд набирает силу с каждым днем, а значит, один из нас с Лили убьет другого. Умру я. Потому что легче умереть, чем убить ее.

Лили понимающе кивает и вытирает ладонью слезы. Она плачет из-за меня.

Как у нее только хватает сил быть такой жестокой.

Меня не хватает. Больше не могу.

Выбегаю из комнаты, из дома, хлопаю калиткой. Спотыкаясь, бегу по пустынной узкой улице, шатаясь, в густом ноябрьском тумане.

Ненавижу себя — за то, каким становлюсь рядом с Лили. Кажется, это лучшие светлые чувства, что есть во мне. Чувства. Как будто я могу что-то чувствовать без нее. Стоит появиться расстоянию между нами — и я превращаюсь в угрюмого черного человека с холодными черными глазами и растрепанными волосами. Нелюдимого, одинокого, скрытного, ожесточенного.

«Ты нетопырь! Нетопырь!» — злорадные крики Петуньи громким эхом звенят в голове. Я нетопырь, да. Меня устраивает. По мне.

Дышу на замерзшие пальцы. Холодно, серо, сыро, промозгло — так привычно. Вдруг понимаю, зачем она сказала то тихое «да». Чтобы я смог уйти. Если ей плевать, разве она впустила бы меня? Обхватываю голову руками. Единственное, что я доказал себе — мои чувства сильнее меня. Я никогда не буду свободен. И не хочу. Потому что благодаря ей я остался человеком, человеком среди зверей в черных мантиях с Метками на предплечье.

Опаздываю.

И не помню, куда.

Иду по пожухлой полыни, задыхаясь, ловлю ртом ледяной воздух, скребу пальцами грудь. Удушье. Снова удушье. Мое наказание: всю жизнь задыхаться. Наказание? За что? За кого?

Сбавляю шаг, пытаясь восстановить дыхание. Оглядываюсь. Годрикова впадина затянута белой дымкой тумана. Ничего не осталось от прошедших минут. Только боль — неизменная.

Цепляясь ногами о полынь, бреду дальше. Не знаю, зачем. Не знаю, куда. Я вдруг перестаю понимать, что со мной. В голове бешено, с яростью, надрывно чужой пронзительный голос выкрикивает: «Люциус! Смерть! Грязнокровка! Яд! Северус! Северус! Северус!»

Ненавижу его.

Задыхаюсь.