Ante diem (джен)

— Старина Филч теряет форму. Сдает, бедняга. Даже не успел прочухать, что происходит. Пора на пенсию, кошек еб... разводить.

Они сидят вокруг спиртовой горелки, скрестив ноги по-индейски. Хижина живет своей внутренней жизнью; что-то поскрипывает, вздыхает, свистит и шелестит. Идеальное звуковое сопровождение для кануна Дня всех святых.

— Черная, черная неблагодарность, Поттер! Мы, между прочим, должны проставиться Филчу за эту незабываемую возможность наконец-то устроить настоящее сборище. В кои-то веки никаких рыжих женщин.

Сириус неодобрительно смотрит на Джеймса.

— Кто бы говорил, а? Вот кто бы говорил?

— Нет. Увольте. С этим все. Покончено, — Сириус ставит рядом с горелкой огромную бутыль, заткнутую марлевой пробкой, и любовно оглаживает ее пузатый бок. — Никаких женщин, моя задача — мировая революция. Так что сейчас мы будем пить и прославлять дух мародерства. Пить — ключевое слово, господа! Выворачивайте карманы, я знаю, у вас было.

Джеймс вынимает бутылку Огденского из кармана мантии, Ремус, вздохнув, выставляет две баклаги граппы, из неприкосновенных французских запасов, восполняемых только летом, когда он на месяц ложится в клинику при институте ликантрологии в Тулузе.

— А что нам принес наш квартирмейстер Питски?

— Что Мерлин послал, — отвечает Питер, выкладывая замотанные в скатерть припасы: щедрость домовиков не знает границ, особенно в том, что касается пирогов с требухой и сэндвичей с ростбифом.

— Изящный оборот. Так говорит твоя бабуля? — Сириус выхватывает ветчинный ломоть из-под носа у Джеймса и отправляет его в рот.

— Так говорит моя мама! — возмущается Питер; голос у него давно сломался, но ниже не стал — ну чисто крысиный писк.

— Руки прочь, Мягколап. Мама Хвоста — святая женщина, идеал, наша Прекрасная Дама, La belle dame sans... как будет по-французски «булочки с корицей»?

— Как «учи язык, лошара». Мама Пита — это прекрасная дама с булочками. Не-не, Хвост, я имел в виду не те булочки! Хотя эти, надеюсь, у неё тоже есть.

Ремус, по известной своей бескорыстности пожизненно назначенный виночерпием, протягивает Питеру кружку с мандрагоровкой, фирменной настойкой Сириуса:

— Это зависть, дружище. Зависть и безблагодатность. Никому из них не готовят шестиэтажный слоеный торт по случаю окончания семестра без «Слабо».

— Ерунда! О чем вообще думал Наполеон, когда разрешил назвать своим именем этот жалкий кусок теста, эту жратву для слабых духом, женщин и детей? Разве так входят в историю? Когда я стану знаменитым, торт «Мягколап» ещё покажет вам, сосунки, как люди живут. Он будет из мяса. С мясной прослойкой.

— И с собачьим кормом, — добавляет Джеймс, выбивая из бутылки последние капли.

— И с нестиранными носками, — вздыхает Ремус.

— И с подливой из слизеринцев. — Питер уже простил Сириуса; в его представлении, Юпитеру позволено все.

Сириус оглядывает сидящих вокруг горелки Мародеров с видом полководца перед сражением:

— И за это, братья, друзья, соратники, нужно немедленно выпить!

* * *

— Нормально, что у меня в стакане накипь? — спрашивает Питер, не прекращая весело хихикать.

— Это осадок, — авторитетно заявляет Сириус, привалившийся к изодранному дивану. — Нормально. Я фильтровать не стал, жаборосли на молоке надо вываривать, по-хорошему, так что пусть лучше с мандрагорой в спирту поболтаются, больше толку.

— Надеюсь, мы останемся живы. Хотя бы частично, — сообщает Джеймс в воздух, покачивая густую зеленую жижу на дне кружки.

— Надежда умрет после вас, — прогнозирует до отвращения трезвый Ремус, благодаря нечеловеческому метаболизму ещё на пятом курсе получивший кличку «Луни Десять Пинт».

Джеймс вертит стакан так и сяк, не вполне владея собственными руками:

— А прикольно. Эта дрянь вязкая такая, как кофейная гуща. Можно погадать, наверное. К полуночи дело идёт.

— Наша штатная сивилла готова встать к станку? — спрашивает Сириус.

Они с Джеймсом переглядываются, обмениваются ухмылками, строят друг другу рожи; вся их дружба — как бесконечная колебательная реакция, каждая подначка — триггер, каждый взгляд — катализатор. Пара секунд, треск бикфордова шнура, и сонной одури как не бывало: Джеймс драпируется в скатерть, изображая бабку-весталку, Сириус радостно сквернословит, Питер хохочет, Ремус дает краткую историческую справку на тему «Быт и одежда в Древней Греции».

— В очередь по росту стройсь! Вас много, я одна! — вопиет прорицательница, поправляя сползающую на глаза скатерть.

Ремус откашливается:

— Это мне напоминает сцену из «Джейн Эйр», когда...

Джеймс вздыхает и закатывает глаза, Питер фыркает, Сириус трагически прикладывает ладонь ко лбу:

— Луни, Луни, что с тобой делать? Мы ведь не слышали этого, правда?

— Не слышали, — соглашается Питер, похлопывая Ремуса по спине.

— Ну как мы можем выпустить нашего малыша в большой мир, Сириус? Он ещё не научился скрывать, что любит мистера Дарси и вяжет чепчики на досуге.

— Не путайте Джейн Эйр и Джейн Остен, многоуважаемая чревовещательница.

— Ах вот как разговаривают с работниками эзотерического фронта? Тогда ты получишь предсказание последним, — Джеймс приосанивается и поправляет очки, семьдесят килограмм оскорбленной добродетели.

— Будьте добры, мистер Петтигрю, вашу мужественную руку. Лапу давай, Пит. Первым обслуживаем тех, кто сидел тихо.

— А гуща как же?

— Мы практикуем гибкий подход к клиенту.

Вряд ли Джеймс толком смотрит на его ладонь.

— Так... Что тут у нас... Суду все ясно, мессир Хвост! Линия жизни у вас перекрещивается с линией подбородка, а холм Марса наполз на железнодорожную насыпь. Вы станете героем!

По круглому, открытому лицу Питера можно читать эмоции, как по книге: смущение, страх, удивление, недоверие, безграничное восхищение. Джеймс не так уж часто делает ему подобные сюрпризы, но, видит Мерлин, это добрый поступок. Ремус завороженно смотрит на них: скатерть Джеймса кажется тогой патриция, пятно джема на груди Питера — орденом.

— Героем комедии? — лениво уточняет Сириус. Он любит честность и не любит игру в поддавки.

— Иди ты. Скептик. Мы ещё посмотрим, что тебе светит. Нет, Пит станет настоящим героем, без дураков.

— Как Дамблдор? — спрашивает Питер дрожащим голосом, вглядываясь в свою ладонь в поисках линии жизни и холма Марса.

— Именно, и даже круче. Как Мерлин. Или, не знаю, как Нуаду. Точно! Пит будет сражаться в битве века и победит всех врагов.

— Нуаду — это который? — уточняет зардевшийся Хвост, плохо помнивший ирландскую историю.

— Который победил фоморов, и которому Диан Кехт приделал руку, — отвечает Ремус, давая волю синдрому энциклопедического словаря.

— Так, завоеватель, двигай, моя очередь! — Сириус беспардонно вклинивается между Питером и Джеймсом и обхватывает Джеймса за шею. — Ну, сладкая моя девочка, что ты мне приготовила?

— Пинок по яйцам, — мрачно отвечает весталка. — Кружку свою давай.

Джеймс наклоняется над горелкой и прищуривается:

— Я вижу здесь... Пятно. Два пятна. Значит ли это, что ваша честь будет запятнана, мессир Мягколап?

— Ты у нас за медиума, ты и думай.

— Одно пятно похоже на... Нет, сдаюсь. Нужен консилиум.

Ремус заглядывает в кружку через плечо Джеймса, Питер пытается отпихнуть Сириуса.

— Сверху сиськи.

— О, хогвартский клуб любителей персей и его бессменный председатель мистер Петтигрю!

— У Сириуса отрастут сиськи?

— Господа, господа! Какие, гхм, сиськи, это фата.

— Луни, у тебя даже ассоциации как у Джейн Остен-Эйр.

— Хорошо, молчу.

— Не обижайся, ещё четыре дня, и ты ему задашь собачьего жару. Не, Пит, это не сиськи, но разве фата? Может, простыня? Скатерть? Жалюзи? Тряпка какая-то, короче. А второе пятно — это...

— Петух!

— Не, у него ноги; мантикора?

— Гиппогриф!

— Бинго! Итак, суммируя: мистер Блэк, вы запятнаете свою честь, выйдя замуж за гиппогрифа.

Сириус готовит достойный ответ, но в итоге ограничивается пинком и присоединяется к общему гоготу.

— Жду своей очереди, — напоминает Ремус, пока Сириус наливает Джеймсу мировую.

— Минутку, прорицателю нужно прочистить оптические оси третьего глаза, — Джеймс стаскивает с себя скатерть и взъерошивает волосы. — Итак... Черты твоего лица говорят о том, что...

— Френолог среди нас! Шарлатанство! — Сириус запускает в авгура диванной подушкой, из которой облаком валится пух. Похоже, она была уже не раз пожевана крупным злобным хищником.

— Говорят о том, что даже в конкурсе омерзительных носов у меня почетное второе место?

— Они об этом молчат, Ремус, — дипломатично заявляет Мягколап. — Наш оракул выдохся! Хочешь прорицание за полцены? Смотри, как это делается: тебе перепадёт самая крутая девчонка на свете, которая будет любить твой нос, как самое себя, во! И будете вы жить долго и счастливо до конца дней своих, и все такое, фанфары, свадебный марш, мы с гиппогрифом, чур, свидетели.

— На мыло этого самозванца, но с общей сутью согласен, — вставил Джеймс, которого замучила икота.

— Да вы фантаст, мессир Мягколап, — вздыхает Ремус и протягивает Сириусу сэндвич. — За труды твои праведные. А Джеймсу?

— А что ему предсказывать? И так ясно, оленем был — оленем и помрет.

— Давайте выпьем? — предлагает Питер, улавливая общее настроение.

Джеймс не без труда поднимается и, пошатываясь, встает, воздевая кружку к потолку.

— Объявляю тост!

— Слушаем капитана! — дурниной орет Сириус, Ремус выбивает барабанную дробь, а Питер дудит, изображая горн.

— Рядовые! Сегодня особенный день! Давайте напряжем наши тупые мозги — я говорю не о тебе, Луни — и запомним его навсегда. В Хоге мы или не в Хоге, уестествляем гиппогрифа или нет... Я к вам обращаюсь, мистер Блэк! Но друзья — это святое. За нас! За Мародеров! Мы несокрушимы!

Сириус, отчаянно фальшивя, затягивает гимн школы, и старые ходики бьют двенадцать. Наступает первое ноября тысяча девятьсот семьдесят седьмого года.