Потомок бога (гет)

— Начинаем через десять минут, — в конференц-зале отчетливо раздался глубокий баритон министра магии Кингсли Шеклболта.

И почти сразу же негромко, понизив голос почти до шепота:

— Гермиона, можно тебя на минуту?

Вздрогнув от неожиданности, она ощутила, как цепкие пальцы схватили за локоть, и вот… министр уже ведет ее к окну (конечно же, искусственному, как и все окна в Министерстве).

— Дорогая, мне очень жаль… — в голосе Шеклболта и впрямь звучало глубокое и искреннее сожаление. — Я только сегодня узнал… — он остановился.

— О чем, Кингсли? — напрягшись, Гермиона пристально уставилась на него, отмечая боковым зрением, что Люциус Малфой стоит неподалеку, старательно прислушиваясь к их разговору (и при этом, так же старательно делая вид, что его это совершенно не волнует). Не отдавая себе отчета, она судорожно стиснула приготовленный к совещанию пакет документов.

— О том, что вы с Роном решили расстаться… правда, только сегодня, — тихо и не совсем внятно забормотал министр. — Мерлин, вы же были такой замечательной парой. Да просто — идеальной! Это было прекрасно: Рональд Уизли — чистокровный волшебник, ты — талантливая красавица, родившаяся в семье маглов. Ну, кто, как не вы с ним, олицетворяли начало новой эпохи в жизни магической Британии? Я всегда говорил об этом, ставил вас в пример всем, а теперь…

От возмущения Гермиона не могла вздохнуть.

— Что?! — с трудом выдавила она. — Как ты можешь так говорить?

На самом деле, в эту минуту ей хотелось кричать и топать ногами.

— Как ты мог?! — прошипела она, с трудом сдерживаясь. — Как мог использовать наши с Роном отношения в каких-то своих, политических, целях?

— Гермиона, успокойся! — в голосе Шеклболта прорезались стальные нотки. — Я всего лишь сожалею о том, что ваш союз с Рональдом Уизли потерпел крах. И, если ты не нуждаешься в моей поддержке и моем сочувствии, то могу лишь принести искренние извинения.

— Черт! Прости, Кингсли, пожалуйста, я сама не знаю, что говорю, извини, слышишь? — вполголоса выдавила Гермиона, схватив за рукав уже собравшегося отойти министра.

— Оставим это, брось. Все в порядке, — Шеклболт слегка расслабился и взгляд его потеплел. — Но почему, девочка? Что случилось? Почему вы расстались, да еще так неожиданно?

Гермиона оцепенела. Нет, только не это. Она не готова обсуждать причины развода с министром магии. Так же, как не готова обсуждать их с кем-то еще. Так же, как не готова обсуждать это даже сама с собой. Нет! Потому что, начав думать, можно запутаться так, что отделение для душевнобольных в госпитале святого Мунго окажется пополненным еще на одного пациента (упс, ошиблась, пациентку).

Рон… Мысль о нем отдалась болью где-то глубоко внутри. Милый, родной, знакомый ей сто лет, знакомый, вплоть до самых интимных, самых смешных и глупых мелочей. Рон. Ее первая любовь. Первый мужчина. Как же много было связано с ним… и как же мало этого оказалось! Господи, какими чужими они стали в последние годы. Это пугало ее. И даже почти убивало, но было, к сожалению, той суровой реальностью, игнорировать которую оказалось невозможно. Постепенное отчуждение, утрата интереса не только к жизни друг к друга, но даже к телам. Скука, непонимание, невнимание к проблемам. И как апогей — неприязнь. Неприязнь, нежелание дышать одним воздухом, и четкое осознание того, что отношениям пришел конец. Господи, неужели она сама создала этот ад собственными руками? Тогда… три года назад… отдавшись Люциусу Малфою. Признать это было больно и страшно.

Малфой… Когда? С каких пор она перестала воспринимать его как лютого врага? Когда она перестала видеть в нем вселенское зло? С ночи их первого безумного секса? Или еще до?.. Ну, конечно же, с той ночи их отношения изменились. Понятно, что на совещаниях они продолжали пикироваться и спорить, но… как же это отличалось от того, что было раньше. О, эти пикировки несли в себе уже совсем иной подтекст: они были по-прежнему колкими, но уже без лютой злобы. Изящные в своей изощренности, они оттачивали ум и заставляли кровь бежать по жилам еще быстрее — в ожидании вечерней встречи. Когда ее угораздило упасть в пучину по имени Люциус Малфой? Вот же черт, не хватало только расплакаться сейчас перед Кингсли.

И видит Бог, если бы не этот мерзавец! Если бы не Малфой и непонятные, пугающие, но бесконечно завораживающие отношения с ним — никогда бы она не рассталась с Роном. Никогда! Она бы терпела, ждала, пыталась что-то исправить, наладить, возродить.

Во рту пересохло, а министр продолжал ждать ответа. И ответить пришлось.

— Кингсли, если честно, то все в порядке, правда. Мы с Роном обговорили многое, что касалось наших проблем. И решили, что расстаться — будет лучшим для нас обоих.

— Неужели? — его бровь недоверчиво поползла вверх.

— Да, это так, — Гермиона подбавила в голос уверенности. — И, извини, я бы не хотела обсуждать свой развод здесь и сейчас.

Уверенности добавить пришлось. Она видела, что Малфой до сих пор стоит неподалеку, явно прислушиваясь к их разговору с Кингсли, а это никак не входило в её планы. И хотя лицо Люциуса по-прежнему оставалось каменным, Гермиона не могла не заметить, что пальцы его тоже судорожно сжимают папку с бумагами.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — согласился Шеклболт и, обернувшись к присутствующим, громко произнес: — Итак, дамы и господа, пожалуй, начнем!

Гермиона, не глядя на Малфоя (да и вообще ни на кого не глядя), прошла на свое привычное место. Люциус тоже уселся там, где и сидел всегда — напротив. Несколько минут она, упорно не поднимая глаз, перебирала принесенные документы и старалась не думать ни о чем, изо всех сил пытаясь вникнуть в то, что вещают коллеги. Прошло уже больше четверти часа, когда Гермиона смогла, наконец, взглянуть на своего «визави». Лицо его было, как обычно, нечитаемо.

Скотина! Ей вдруг захотелось расплакаться прямо сейчас. Три года. Три долгих года она, как идиотка, ждала. Три года он являлся в их чертову переговорную по первому зову (ах, нет! — взгляду), и никогда, ни разу за эти годы не сказал ей о том, что значат для него эти отношения. Что, черт возьми, происходит между ними?! Кто она для него?..

О, да, со времен их первой близости воды утекло много. И каждый раз Малфой приходил в переговорную, поймав её яростный взгляд: более того — порой Гермионе казалось, что он ждал этого; ждал, когда же она разозлится и начнет бросать очередные колкости. Казалось, он надеялся. И приходил, чтобы взять её снова и снова, раз за разом. И всё уже было по-другому.

Иногда, они были нежны и ласковы друг с другом; иногда — грубы и ненасытны; или ленивы и спокойны (особенно, когда встречались второй день подряд). А иногда могли, как и тогда, в первый раз, наброситься друг на друга с вожделеющей ненавистью, чтобы терзать и мучить тела, которые, вопреки здравому смыслу, лишь наслаждались этим. Много, чего было между ними за эти годы…

А месяц назад они впервые уснули здесь. И безмятежно проспали почти до самого утра, пока Гермиона усилием воли не вытолкнула себя из сладкой дремоты, окутывающей её так же, как и кокон тёплых, сильных рук Малфоя. Растолкав его, она испугано зашептала:

— Просыпайся. Просыпайся же, черт возьми, Малфой! Мы уснули. Скоро утро!

Несколько секунд Люциус соображал, где он и с кем, а потом, повернувшись на спину, потянул её к себе:

— Ну не тащиться же по домам на рассвете. Спи! Еще рано.

От изумления у Гермионы перехватило дыхание, но, выждав несколько мгновений, она ничего не ответила, а молча улеглась на его плечо. И вскоре задремала, тихо посапывая и причмокивая губами, словно маленькая девочка.

Она не знала тогда еще, что сам Малфой долго не мог уснуть в тот предрассветный час: не шевелясь, он тихо лежал и не двигался, уставившись в темноту. Негодуя на самого себя, Люциус не мог не признать, что уже давно не испытывал подобного: покой и умиротворение. А еще ощущение того, что все в его жизни встало на свои места. И источником, черт, причиной всего этого была она — ненавидимая им когда-то грязнокровка! Гермиона Уизли (скулы тут же привычно свело оскоминой), нет — Гермиона Грейнджер. Здесь, в министерской переговорной, нечаянно уснув после бурного и выматывающего секса и прижимая ее все это время к себе (уставшую, беззащитную, пропахшую насквозь им самим), он провел самую замечательную, самую лучшую ночь за последние годы.

Проснувшись и приведя себя в порядок, они так и расстались бы, как обычно, без слов, если бы не внезапный вопрос, сорвавшийся с его губ:

— Что будешь врать Уизли?

Гермиона замерла по дороге к двери. Обернулась и уставилась на него в упор. Ничего… ни единой эмоции не отражалось на этом бесстрастном лице.

— Он в командировке, — пробормотала она и, тут же развернувшись, направилась к выходу, так и не успев увидеть сожаление, мелькнувшее в глазах Люциуса.

* * *

Совещание уже подходило к концу, а Гермиона по-прежнему не могла определиться, чего ей хочется больше: прожечь Малфоя яростным взглядом, давая понять, что ждет встречи с ним сегодня вечером, или же проигнорировать; уйти, не глядя, и постараться забыть о нем, к чертовой матери. В конце концов, она не собиралась прожить жизнь, будучи сексуальной игрушкой этой чистокровной дряни. И потом: уж если разрывать отношения, в которых тебя многое не устраивает, то почему бы не сделать это сразу с обоими?! Подумала и испугалась собственных мыслей. Испугалась не одиночества, нет. Испугалась, что тоска по Малфою, съедавшая её существо целую неделю, пока этот мерзавец в составе делегации Британских магов был в Китае, сожрет её окончательно. Семь бесконечно долгих дней она тосковала по их перепалкам, по их остроумным подколкам, по их насмешкам в коридорах Министерства. Не желая признаваться себе, не желая даже думать об этом, она тосковала по его запаху, по сильным рукам, по вкусу его рта (Мерлин, у него самый вкусный рот на свете!), а еще по гладким упругим ягодицам, на которых она так любила оставлять отметины. Да, ну чтоб тебя! В следующее мгновение Гермиона поняла, что очередной вопрос министра задан именно ей. Во рту снова пересохло, и, чтобы ответить, пришлось слегка откашляться.

— Господин министр, на сегодня у меня вопросов нет, — она упорно не смотрела в сторону Люциуса.

— Ну что же, если вопросов ни у кого нет — на этом и закончим, — лаконично завершил совещание Шеклболт, и народ, поднимаясь с мест, и переговариваясь друг с другом, потянулся к выходу из конференц-зала.

Старательно не глядя в сторону Малфоя, Гермиона аккуратно сложила бумаги и вышла в коридор. Она уже подходила к лифтам, собираясь (сославшись на головную боль) сбежать с работы, чтобы в маленькой квартирке, снимаемой после развода, провести вечер в компании бутылки магловского бренди. Ей просто необходимо подумать о многом: о своей жизни; о том, что она хочет и, самое главное, о том, чего не хочет. Слезы уже наворачивались на глаза, когда за спиной раздался голос, заставивший ее замереть:

— Мисс Грейнджер! Одну минуту, пожалуйста.

Несмотря на кажущуюся томность, Гермиона ясно уловила в нем нотки напряженности. Пытаясь сохранить внешнее спокойствие, неспешно обернулась.

— Слушаю вас, мистер Малфой.

Усмехнулся. Черт! Наглая, самодовольная малфоевская усмешка скривила эти обожаемые, будь они неладны, губы…

«Я хочу его ненавидеть! Очень… Как раньше».

— Я всего лишь хотел, как и министр, выразить свое сочувствие по поводу расторжения вашего брака. Пройдя в свое время через подобное, я понимаю вас, как никто другой.

Замолчал в ожидании реакции и, не дождавшись, подошел ближе:

— Или же я могу поздравить тебя, Гермиона? — почти шепот. — С тем, что ты избавилась, наконец, от своего тупого, никчемного и жалкого муженька...

— Да как ты смеешь?! — накопившаяся ярость вырвалась наружу. — Ты не имеешь никакого права судить Рона и оскорблять его! И тебя совершенно не касаются ни наш развод, ни его причины, недобитый волдемортовский прихвостень!

Малфоя обжег ее взгляд. О, это было божественно…

Уже развернувшись, чтобы уйти, она услышала мягкий смешок и вполголоса произнесенную фразу:

— Наконец-то, мисс Грейнджер, я увидел в ваших глазах то, что мечтал увидеть целую неделю.

Не оборачиваясь, Гермиона решительно вошла в лифт. Вот же дрянь! Он… да он просто поймал её. Спровоцировал на реакцию, которая и была ему нужна. Сознательно вывел её из себя, зная, что это, как обычно, послужит толчком к возбуждению. Господи, а она так старательно избегала его все утро.

«Ну что ж, Люциус Малфой, не обольщайся. Сегодня ты выслушаешь все, что я хочу сказать. И, видит Бог, вряд ли тебе понравится услышанное».

И все же, зайдя в кабинет, она не смогла сдержать вздох… облегчения.

* * *

Было уже без четверти семь, когда Гермиона, словно разъярённая львица, металась по переговорной. Люциус не пришел. Никогда в жизни она еще не чувствовала себя такой униженной. Ублюдок! О да, как же он, наверное, удовлетворен сейчас. Потягивая огневиски, сидит в мэноре и смакует — её стыд, её позор, её вину перед всем, что она предавала все эти годы ради него.

«Идиотка! Гермиона, ты — редкая идиотка. Трижды, нет, четырежды дура! Как ты могла, хотя бы на минуту представить, что у этого человека есть душа? Как осмелилась думать, что за эти годы стала нужна ему? В кого он превратил тебя? Впервые за все время, он откровенно инициировал встречу. Да что говорить — практически вынудил тебя! И все для того, чтобы не прийти… и растоптать тебя этим».

Чувствуя, что еще немного и она завоет в голос, словно раненое животное, Гермиона схватила сумку и, выскочив из комнаты, поспешила прочь.

Оказавшись дома, она опустилась на ковер у дивана в маленькой гостиной и, закрыв лицо руками, заплакала. Вскоре она уже громко рыдала, уткнувшись лицом в диванную подушку и невольно царапая обивку ногтями. Истерика. Постыдная женская истерика — то, чего Гермиона Грейнджер старалась избегать всю свою жизнь, накрыла с головой. В эти минуты ей казалось, что все то — тяжкое, муторное и необъяснимое, что мучило ее в последнее время, опустилось на плечи огромным неподъемным грузом.

Немного успокоившись, достала из бара бутылку и, щедро плеснув в бокал, горько усмехнулась.

«Как и планировалось. Одна, с бутылкой бренди».

Залпом выпила налитое и, поморщившись, произнесла вслух:

— Все, Малфой! Довольно. С меня хватит! — не отдавая себе отчет, что невольные слезы снова текут по лицу, решительно налила себе еще.

Через час, провалившись в беспокойный сон, Гермиона уже не слышала, как пестрая сова упорно долбит клювом раму окна…

* * *

Хмурое сентябрьское утро встретило её не только моросящим дождем, но и жуткой головной болью. Кто-то с завидным упорством забивал крошечные гвоздики прямо в виски. И это было ужасно. Иногда этот кто-то останавливался, но, черт, ненадолго… Заставив себя проснуться, Гермиона поняла, что настойчиво стучат не по вискам, а всего лишь в оконную раму. С трудом поднявшись и усевшись на диване, долго пыталась сфокусировать взгляд на окне: пестрая сова, злая и взъерошенная, прерываясь лишь ненадолго, продолжала и продолжала стучать. Добрела, уф! Открыла окно и, впустив птицу, с удовольствием вдохнула сырой и промозглый воздух осеннего Лондона.

Всем видом демонстрируя крайнее недовольство, сова протянула ей лапу с привязанным письмом, в следующее же мгновение больно клюнув в руку.

— За что? — изумилась Гермиона, потирая кисть: на глазах невольно выступили слезы. Больно! Та что-то возмущенно ухнула в ответ.

Взяв из стоящей на подоконнике чашки совиное лакомство, осторожно протянула птице. Сова, совершенно однозначно, бросила на нее уничтожающе презрительный взгляд и решительно отвернулась. Но не улетела. Развернув послание, Гермиона тут же ощутила, как дыхание невольно замерло. Всего одна фраза: «У меня были причины». Подпись отсутствовала. Закипевшая снова ярость помогла начать ей дышать.

«Ну, уж нет! Довольно!» — отчетливо билась в голове мысль.

Она повернулась к птице, явно не улетающей в ожидании ответа, и коротко бросила:

— Ответа не будет.

Сова снова возмущенно ухнула.

— Я сказала: ответа не будет! Не хочешь брать плату — лети к своему хозяину.

На какую-то секунду Гермионе показалось, что сейчас ее снова клюнут (теперь уже в наказание за упрямство), но птица, бросив высокомерный взгляд, величаво распахнула крылья и вылетела в окно. Молодая женщина невольно закатила глаза.

«Мерлин! Даже у совы этого мерзавца чувство собственной значимости зашкаливает сверх всякой меры».

Приняв болеутоляющее зелье, она потащилась в ванную, размышляя о том, что на работу идти нельзя: Малфой, конечно же, не упустит шанс выяснить отношения и поиздеваться над ней. И что дальше? Стоя под контрастным душем, Гермиона с наслаждением осознавала, что боль отступает, и в голове появляется некая ясность.

«Итак, душенька, итога, собственно, нет. Видеть и слышать Люциуса Малфоя — нет сил. Терпеть сочувствующие взгляды коллег по поводу развода — нет желания. Что будешь делать?»

Догадка резанула вспышкой света по опущенным векам: уехать! Не просто из Лондона — из страны. Туда, где она сможет зализать свою израненную гордость. Где, может быть, сумеет выкинуть из головы (да и не только, хорошо бы еще и из души) Люциуса Малфоя, его ж мать! Сегодня же. Ну, ладно, погорячилась — завтра или послезавтра… А пока, до отъезда, можно снять номер в магловской гостинице и уже оттуда позвонить родителям, когда будет ясно, куда и насколько едет. Неотгулянных недель отпуска за годы прирожденного трудоголизма скопилось, наверное, штук шесть или семь. Браво! Теперь-то они и пригодятся…

Наскоро перекусывая, Гермиона без аппетита проглотила тост с любимым ежевичным джемом. Затем побросала в чемодан вещи, в конце уже привычно уменьшив его, и набросала заявление в Департамент по персоналу с прошением об отпуске. Подумала и черканула короткую записку, предназначенную лично для министра. Обижать Кингсли не хотелось — он ни капли не виноват, что в ее жизни случился Малфой. Уже через полчаса она аппарировала в Косой переулок и, отправив совиной почтой оба сообщения в Министерство, вошла в Дырявый Котел. Замерла перед дверью, еще слегка колеблясь и сомневаясь, но через минуту открыла ее и решительно шагнула в магловский Лондон…