Потомок бога (гет)

— Начинаем через десять минут, — в конференц-зале отчетливо раздался глубокий баритон министра магии Кингсли Шеклболта.

И почти сразу же негромко, понизив голос почти до шепота:

— Гермиона, можно тебя на минуту?

Вздрогнув от неожиданности, она ощутила, как цепкие пальцы схватили за локоть, и вот… министр уже ведет ее к окну (конечно же, искусственному, как и все окна в Министерстве).

— Дорогая, мне очень жаль… — в голосе Шеклболта и впрямь звучало глубокое и искреннее сожаление. — Я только сегодня узнал… — он остановился.

— О чем, Кингсли? — напрягшись, Гермиона пристально уставилась на него, отмечая боковым зрением, что Люциус Малфой стоит неподалеку, старательно прислушиваясь к их разговору (и при этом, так же старательно делая вид, что его это совершенно не волнует). Не отдавая себе отчета, она судорожно стиснула приготовленный к совещанию пакет документов.

— О том, что вы с Роном решили расстаться… правда, только сегодня, — тихо и не совсем внятно забормотал министр. — Мерлин, вы же были такой замечательной парой. Да просто — идеальной! Это было прекрасно: Рональд Уизли — чистокровный волшебник, ты — талантливая красавица, родившаяся в семье маглов. Ну, кто, как не вы с ним, олицетворяли начало новой эпохи в жизни магической Британии? Я всегда говорил об этом, ставил вас в пример всем, а теперь…

От возмущения Гермиона не могла вздохнуть.

— Что?! — с трудом выдавила она. — Как ты можешь так говорить?

На самом деле, в эту минуту ей хотелось кричать и топать ногами.

— Как ты мог?! — прошипела она, с трудом сдерживаясь. — Как мог использовать наши с Роном отношения в каких-то своих, политических, целях?

— Гермиона, успокойся! — в голосе Шеклболта прорезались стальные нотки. — Я всего лишь сожалею о том, что ваш союз с Рональдом Уизли потерпел крах. И, если ты не нуждаешься в моей поддержке и моем сочувствии, то могу лишь принести искренние извинения.

— Черт! Прости, Кингсли, пожалуйста, я сама не знаю, что говорю, извини, слышишь? — вполголоса выдавила Гермиона, схватив за рукав уже собравшегося отойти министра.

— Оставим это, брось. Все в порядке, — Шеклболт слегка расслабился и взгляд его потеплел. — Но почему, девочка? Что случилось? Почему вы расстались, да еще так неожиданно?

Гермиона оцепенела. Нет, только не это. Она не готова обсуждать причины развода с министром магии. Так же, как не готова обсуждать их с кем-то еще. Так же, как не готова обсуждать это даже сама с собой. Нет! Потому что, начав думать, можно запутаться так, что отделение для душевнобольных в госпитале святого Мунго окажется пополненным еще на одного пациента (упс, ошиблась, пациентку).

Рон… Мысль о нем отдалась болью где-то глубоко внутри. Милый, родной, знакомый ей сто лет, знакомый, вплоть до самых интимных, самых смешных и глупых мелочей. Рон. Ее первая любовь. Первый мужчина. Как же много было связано с ним… и как же мало этого оказалось! Господи, какими чужими они стали в последние годы. Это пугало ее. И даже почти убивало, но было, к сожалению, той суровой реальностью, игнорировать которую оказалось невозможно. Постепенное отчуждение, утрата интереса не только к жизни друг к друга, но даже к телам. Скука, непонимание, невнимание к проблемам. И как апогей — неприязнь. Неприязнь, нежелание дышать одним воздухом, и четкое осознание того, что отношениям пришел конец. Господи, неужели она сама создала этот ад собственными руками? Тогда… три года назад… отдавшись Люциусу Малфою. Признать это было больно и страшно.

Малфой… Когда? С каких пор она перестала воспринимать его как лютого врага? Когда она перестала видеть в нем вселенское зло? С ночи их первого безумного секса? Или еще до?.. Ну, конечно же, с той ночи их отношения изменились. Понятно, что на совещаниях они продолжали пикироваться и спорить, но… как же это отличалось от того, что было раньше. О, эти пикировки несли в себе уже совсем иной подтекст: они были по-прежнему колкими, но уже без лютой злобы. Изящные в своей изощренности, они оттачивали ум и заставляли кровь бежать по жилам еще быстрее — в ожидании вечерней встречи. Когда ее угораздило упасть в пучину по имени Люциус Малфой? Вот же черт, не хватало только расплакаться сейчас перед Кингсли.

И видит Бог, если бы не этот мерзавец! Если бы не Малфой и непонятные, пугающие, но бесконечно завораживающие отношения с ним — никогда бы она не рассталась с Роном. Никогда! Она бы терпела, ждала, пыталась что-то исправить, наладить, возродить.

Во рту пересохло, а министр продолжал ждать ответа. И ответить пришлось.

— Кингсли, если честно, то все в порядке, правда. Мы с Роном обговорили многое, что касалось наших проблем. И решили, что расстаться — будет лучшим для нас обоих.

— Неужели? — его бровь недоверчиво поползла вверх.

— Да, это так, — Гермиона подбавила в голос уверенности. — И, извини, я бы не хотела обсуждать свой развод здесь и сейчас.

Уверенности добавить пришлось. Она видела, что Малфой до сих пор стоит неподалеку, явно прислушиваясь к их разговору с Кингсли, а это никак не входило в её планы. И хотя лицо Люциуса по-прежнему оставалось каменным, Гермиона не могла не заметить, что пальцы его тоже судорожно сжимают папку с бумагами.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — согласился Шеклболт и, обернувшись к присутствующим, громко произнес: — Итак, дамы и господа, пожалуй, начнем!

Гермиона, не глядя на Малфоя (да и вообще ни на кого не глядя), прошла на свое привычное место. Люциус тоже уселся там, где и сидел всегда — напротив. Несколько минут она, упорно не поднимая глаз, перебирала принесенные документы и старалась не думать ни о чем, изо всех сил пытаясь вникнуть в то, что вещают коллеги. Прошло уже больше четверти часа, когда Гермиона смогла, наконец, взглянуть на своего «визави». Лицо его было, как обычно, нечитаемо.

Скотина! Ей вдруг захотелось расплакаться прямо сейчас. Три года. Три долгих года она, как идиотка, ждала. Три года он являлся в их чертову переговорную по первому зову (ах, нет! — взгляду), и никогда, ни разу за эти годы не сказал ей о том, что значат для него эти отношения. Что, черт возьми, происходит между ними?! Кто она для него?..

О, да, со времен их первой близости воды утекло много. И каждый раз Малфой приходил в переговорную, поймав её яростный взгляд: более того — порой Гермионе казалось, что он ждал этого; ждал, когда же она разозлится и начнет бросать очередные колкости. Казалось, он надеялся. И приходил, чтобы взять её снова и снова, раз за разом. И всё уже было по-другому.

Иногда, они были нежны и ласковы друг с другом; иногда — грубы и ненасытны; или ленивы и спокойны (особенно, когда встречались второй день подряд). А иногда могли, как и тогда, в первый раз, наброситься друг на друга с вожделеющей ненавистью, чтобы терзать и мучить тела, которые, вопреки здравому смыслу, лишь наслаждались этим. Много, чего было между ними за эти годы…

А месяц назад они впервые уснули здесь. И безмятежно проспали почти до самого утра, пока Гермиона усилием воли не вытолкнула себя из сладкой дремоты, окутывающей её так же, как и кокон тёплых, сильных рук Малфоя. Растолкав его, она испугано зашептала:

— Просыпайся. Просыпайся же, черт возьми, Малфой! Мы уснули. Скоро утро!

Несколько секунд Люциус соображал, где он и с кем, а потом, повернувшись на спину, потянул её к себе:

— Ну не тащиться же по домам на рассвете. Спи! Еще рано.

От изумления у Гермионы перехватило дыхание, но, выждав несколько мгновений, она ничего не ответила, а молча улеглась на его плечо. И вскоре задремала, тихо посапывая и причмокивая губами, словно маленькая девочка.

Она не знала тогда еще, что сам Малфой долго не мог уснуть в тот предрассветный час: не шевелясь, он тихо лежал и не двигался, уставившись в темноту. Негодуя на самого себя, Люциус не мог не признать, что уже давно не испытывал подобного: покой и умиротворение. А еще ощущение того, что все в его жизни встало на свои места. И источником, черт, причиной всего этого была она — ненавидимая им когда-то грязнокровка! Гермиона Уизли (скулы тут же привычно свело оскоминой), нет — Гермиона Грейнджер. Здесь, в министерской переговорной, нечаянно уснув после бурного и выматывающего секса и прижимая ее все это время к себе (уставшую, беззащитную, пропахшую насквозь им самим), он провел самую замечательную, самую лучшую ночь за последние годы.

Проснувшись и приведя себя в порядок, они так и расстались бы, как обычно, без слов, если бы не внезапный вопрос, сорвавшийся с его губ:

— Что будешь врать Уизли?

Гермиона замерла по дороге к двери. Обернулась и уставилась на него в упор. Ничего… ни единой эмоции не отражалось на этом бесстрастном лице.

— Он в командировке, — пробормотала она и, тут же развернувшись, направилась к выходу, так и не успев увидеть сожаление, мелькнувшее в глазах Люциуса.

* * *

Совещание уже подходило к концу, а Гермиона по-прежнему не могла определиться, чего ей хочется больше: прожечь Малфоя яростным взглядом, давая понять, что ждет встречи с ним сегодня вечером, или же проигнорировать; уйти, не глядя, и постараться забыть о нем, к чертовой матери. В конце концов, она не собиралась прожить жизнь, будучи сексуальной игрушкой этой чистокровной дряни. И потом: уж если разрывать отношения, в которых тебя многое не устраивает, то почему бы не сделать это сразу с обоими?! Подумала и испугалась собственных мыслей. Испугалась не одиночества, нет. Испугалась, что тоска по Малфою, съедавшая её существо целую неделю, пока этот мерзавец в составе делегации Британских магов был в Китае, сожрет её окончательно. Семь бесконечно долгих дней она тосковала по их перепалкам, по их остроумным подколкам, по их насмешкам в коридорах Министерства. Не желая признаваться себе, не желая даже думать об этом, она тосковала по его запаху, по сильным рукам, по вкусу его рта (Мерлин, у него самый вкусный рот на свете!), а еще по гладким упругим ягодицам, на которых она так любила оставлять отметины. Да, ну чтоб тебя! В следующее мгновение Гермиона поняла, что очередной вопрос министра задан именно ей. Во рту снова пересохло, и, чтобы ответить, пришлось слегка откашляться.

— Господин министр, на сегодня у меня вопросов нет, — она упорно не смотрела в сторону Люциуса.

— Ну что же, если вопросов ни у кого нет — на этом и закончим, — лаконично завершил совещание Шеклболт, и народ, поднимаясь с мест, и переговариваясь друг с другом, потянулся к выходу из конференц-зала.

Старательно не глядя в сторону Малфоя, Гермиона аккуратно сложила бумаги и вышла в коридор. Она уже подходила к лифтам, собираясь (сославшись на головную боль) сбежать с работы, чтобы в маленькой квартирке, снимаемой после развода, провести вечер в компании бутылки магловского бренди. Ей просто необходимо подумать о многом: о своей жизни; о том, что она хочет и, самое главное, о том, чего не хочет. Слезы уже наворачивались на глаза, когда за спиной раздался голос, заставивший ее замереть:

— Мисс Грейнджер! Одну минуту, пожалуйста.

Несмотря на кажущуюся томность, Гермиона ясно уловила в нем нотки напряженности. Пытаясь сохранить внешнее спокойствие, неспешно обернулась.

— Слушаю вас, мистер Малфой.

Усмехнулся. Черт! Наглая, самодовольная малфоевская усмешка скривила эти обожаемые, будь они неладны, губы…

«Я хочу его ненавидеть! Очень… Как раньше».

— Я всего лишь хотел, как и министр, выразить свое сочувствие по поводу расторжения вашего брака. Пройдя в свое время через подобное, я понимаю вас, как никто другой.

Замолчал в ожидании реакции и, не дождавшись, подошел ближе:

— Или же я могу поздравить тебя, Гермиона? — почти шепот. — С тем, что ты избавилась, наконец, от своего тупого, никчемного и жалкого муженька...

— Да как ты смеешь?! — накопившаяся ярость вырвалась наружу. — Ты не имеешь никакого права судить Рона и оскорблять его! И тебя совершенно не касаются ни наш развод, ни его причины, недобитый волдемортовский прихвостень!

Малфоя обжег ее взгляд. О, это было божественно…

Уже развернувшись, чтобы уйти, она услышала мягкий смешок и вполголоса произнесенную фразу:

— Наконец-то, мисс Грейнджер, я увидел в ваших глазах то, что мечтал увидеть целую неделю.

Не оборачиваясь, Гермиона решительно вошла в лифт. Вот же дрянь! Он… да он просто поймал её. Спровоцировал на реакцию, которая и была ему нужна. Сознательно вывел её из себя, зная, что это, как обычно, послужит толчком к возбуждению. Господи, а она так старательно избегала его все утро.

«Ну что ж, Люциус Малфой, не обольщайся. Сегодня ты выслушаешь все, что я хочу сказать. И, видит Бог, вряд ли тебе понравится услышанное».

И все же, зайдя в кабинет, она не смогла сдержать вздох… облегчения.

* * *

Было уже без четверти семь, когда Гермиона, словно разъярённая львица, металась по переговорной. Люциус не пришел. Никогда в жизни она еще не чувствовала себя такой униженной. Ублюдок! О да, как же он, наверное, удовлетворен сейчас. Потягивая огневиски, сидит в мэноре и смакует — её стыд, её позор, её вину перед всем, что она предавала все эти годы ради него.

«Идиотка! Гермиона, ты — редкая идиотка. Трижды, нет, четырежды дура! Как ты могла, хотя бы на минуту представить, что у этого человека есть душа? Как осмелилась думать, что за эти годы стала нужна ему? В кого он превратил тебя? Впервые за все время, он откровенно инициировал встречу. Да что говорить — практически вынудил тебя! И все для того, чтобы не прийти… и растоптать тебя этим».

Чувствуя, что еще немного и она завоет в голос, словно раненое животное, Гермиона схватила сумку и, выскочив из комнаты, поспешила прочь.

Оказавшись дома, она опустилась на ковер у дивана в маленькой гостиной и, закрыв лицо руками, заплакала. Вскоре она уже громко рыдала, уткнувшись лицом в диванную подушку и невольно царапая обивку ногтями. Истерика. Постыдная женская истерика — то, чего Гермиона Грейнджер старалась избегать всю свою жизнь, накрыла с головой. В эти минуты ей казалось, что все то — тяжкое, муторное и необъяснимое, что мучило ее в последнее время, опустилось на плечи огромным неподъемным грузом.

Немного успокоившись, достала из бара бутылку и, щедро плеснув в бокал, горько усмехнулась.

«Как и планировалось. Одна, с бутылкой бренди».

Залпом выпила налитое и, поморщившись, произнесла вслух:

— Все, Малфой! Довольно. С меня хватит! — не отдавая себе отчет, что невольные слезы снова текут по лицу, решительно налила себе еще.

Через час, провалившись в беспокойный сон, Гермиона уже не слышала, как пестрая сова упорно долбит клювом раму окна…

* * *

Хмурое сентябрьское утро встретило её не только моросящим дождем, но и жуткой головной болью. Кто-то с завидным упорством забивал крошечные гвоздики прямо в виски. И это было ужасно. Иногда этот кто-то останавливался, но, черт, ненадолго… Заставив себя проснуться, Гермиона поняла, что настойчиво стучат не по вискам, а всего лишь в оконную раму. С трудом поднявшись и усевшись на диване, долго пыталась сфокусировать взгляд на окне: пестрая сова, злая и взъерошенная, прерываясь лишь ненадолго, продолжала и продолжала стучать. Добрела, уф! Открыла окно и, впустив птицу, с удовольствием вдохнула сырой и промозглый воздух осеннего Лондона.

Всем видом демонстрируя крайнее недовольство, сова протянула ей лапу с привязанным письмом, в следующее же мгновение больно клюнув в руку.

— За что? — изумилась Гермиона, потирая кисть: на глазах невольно выступили слезы. Больно! Та что-то возмущенно ухнула в ответ.

Взяв из стоящей на подоконнике чашки совиное лакомство, осторожно протянула птице. Сова, совершенно однозначно, бросила на нее уничтожающе презрительный взгляд и решительно отвернулась. Но не улетела. Развернув послание, Гермиона тут же ощутила, как дыхание невольно замерло. Всего одна фраза: «У меня были причины». Подпись отсутствовала. Закипевшая снова ярость помогла начать ей дышать.

«Ну, уж нет! Довольно!» — отчетливо билась в голове мысль.

Она повернулась к птице, явно не улетающей в ожидании ответа, и коротко бросила:

— Ответа не будет.

Сова снова возмущенно ухнула.

— Я сказала: ответа не будет! Не хочешь брать плату — лети к своему хозяину.

На какую-то секунду Гермионе показалось, что сейчас ее снова клюнут (теперь уже в наказание за упрямство), но птица, бросив высокомерный взгляд, величаво распахнула крылья и вылетела в окно. Молодая женщина невольно закатила глаза.

«Мерлин! Даже у совы этого мерзавца чувство собственной значимости зашкаливает сверх всякой меры».

Приняв болеутоляющее зелье, она потащилась в ванную, размышляя о том, что на работу идти нельзя: Малфой, конечно же, не упустит шанс выяснить отношения и поиздеваться над ней. И что дальше? Стоя под контрастным душем, Гермиона с наслаждением осознавала, что боль отступает, и в голове появляется некая ясность.

«Итак, душенька, итога, собственно, нет. Видеть и слышать Люциуса Малфоя — нет сил. Терпеть сочувствующие взгляды коллег по поводу развода — нет желания. Что будешь делать?»

Догадка резанула вспышкой света по опущенным векам: уехать! Не просто из Лондона — из страны. Туда, где она сможет зализать свою израненную гордость. Где, может быть, сумеет выкинуть из головы (да и не только, хорошо бы еще и из души) Люциуса Малфоя, его ж мать! Сегодня же. Ну, ладно, погорячилась — завтра или послезавтра… А пока, до отъезда, можно снять номер в магловской гостинице и уже оттуда позвонить родителям, когда будет ясно, куда и насколько едет. Неотгулянных недель отпуска за годы прирожденного трудоголизма скопилось, наверное, штук шесть или семь. Браво! Теперь-то они и пригодятся…

Наскоро перекусывая, Гермиона без аппетита проглотила тост с любимым ежевичным джемом. Затем побросала в чемодан вещи, в конце уже привычно уменьшив его, и набросала заявление в Департамент по персоналу с прошением об отпуске. Подумала и черканула короткую записку, предназначенную лично для министра. Обижать Кингсли не хотелось — он ни капли не виноват, что в ее жизни случился Малфой. Уже через полчаса она аппарировала в Косой переулок и, отправив совиной почтой оба сообщения в Министерство, вошла в Дырявый Котел. Замерла перед дверью, еще слегка колеблясь и сомневаясь, но через минуту открыла ее и решительно шагнула в магловский Лондон…

Крит. Побережье Агия Пелагия. Отель Капсис.

Прошла неделя…

Целая неделя прошла с тех пор, как Гермиона спряталась от всех и вся, рассказав о том, куда она едет лишь родителям. Здесь, на Крите, еще царило летнее тепло. Поэтому она откровенно наслаждалась и солнцем, и Эгейским морем, и местными красотами. Отель оказался восхитителен — ботанический сад, небольшие пруды, живописные каскады, маленькая речка и даже собственные древние руины. Экзотические цветы и кустарники создавали в нем необыкновенный уют не только снаружи, но и наполняли волшебными ароматами все холлы, рестораны и номера.

Странно, но в эти дни она совершенно не думала о Роне: тот превратился в прошлое, которое просто было; было, как факт; было, как нечто родное и близкое, но при этом, признать к стыду — не слишком нужное — в отличии от того, другого! Пытаясь отвлечься от мыслей о Люциусе Малфое, Гермиона, по сути, изнурила себя экскурсиями: Кносский дворец, со своим знаменитым лабиринтом; деревушка Фоделе, утопающая в зелени платанов и цитрусовых деревьев (родина Эль-Греко); морские прогулки. Порой ей казалось, что она попала в какой-то другой мир — непривычный, но завораживающий и манящий. Богатое воображение эйдетика то и дело подбрасывало ей чередующие друг друга картинки: извержение вулкана Санторинни, погубившее могучую древнейшую цивилизацию и породившее легенду об Атлантиде; трагедия Дедала и Икара; мстительный Посейдон, околдовавший жену Миноса — Пасифаю, заставив ее отдаться быку; несчастный Эгей, бросившийся в море лишь потому, что сын забыл сменить паруса — всё это позволяло отвлечься и не думать о Люциусе двадцать четыре часа в сутки. Слишком уж унизительны были эти мысли. В кого он превратил ее за эти годы? В персональную шлюху? Нет, хватит. Но, как же больно, Господи!

А по ночам, блуждая или мечась по лабиринту в поисках спасительного выхода, Гермиона чувствовала, как пристальный взгляд серых глаз постоянно следит за ней. Следит — то разъяренно, то ласково, то устало. И имя невольно срывалось с губ, как мольба о помощи: Люциус! Как же редко она называла его по имени все эти годы — только в минуты близости. А во сне звала и звала, и даже имя звучало отрадой. Люциус…

Вынырнув из темной сонной духоты, Гермиона резко поднялась и села на кровати — черт, сегодня все было по-другому! Она не просто искала выход — в темноте лабиринта ее кто-то преследовал. Не бежал, нет — это были твердые, широкие шаги уверенного в себе существа. И убегая изо всех сил, пытаясь спрятаться от неведомого преследователя, она так и не могла понять, чего же хочется больше: сбежать, спастись от него или сдаться, наконец, прекратив эту бессмысленную погоню, и в его объятьях найти покой. Покой и избавление от одиночества, от ощущения собственной ненужности… И… раствориться в них.

«Завтра на ночь — порцию «сна без сновидений», обязательно! — подумала, поднимаясь и направляясь в ванную. Несколько раз плеснула в лицо холодной водой и, подняв голову, уставилась на свое отражение. — Ну и видок! Веснушек до черта от местного солнца, нос облезает, под глазами синяки от ночных кошмаров! Великолепно!»

Вышла на балкон и с наслаждением вдохнула свежий морской воздух. Кощунственная мысль пронеслась в голове: «Как же было бы здорово разделить всю эту красоту с ним». Подумала и испугалась. Неужели… она смогла бы сосуществовать с Малфоем где-то за пределами их переговорной? Нет, это… это невозможно. «Ну почему же невозможно?» — нашептывал кто-то внутри.

Промаявшись в номере с четверть часа, Гермиона переоделась в купальник и спустилась на пляж. Солнце только начинало подниматься, нежно окрашивая горизонт розовым цветом…

Юго-Западная Англия. Графство Уилтшир. Малфой-мэнор.

Прошла неделя. Целая неделя бесплодных поисков и удушающей ярости. Все это время Люциус пытался выяснить, куда подевалась его маленькая стерва, но она будто сквозь землю провалилась. Никто не знал — ни ее подчиненные (у которых он абсолютно беззастенчиво покопался в головах), ни дружок Поттер (которому Малфою пришлось скормить басню о срочной необходимости связаться с мисс Грейнджер по рабочим вопросам), ни Шеклболт (на его ненавязчивый вопрос, невнятно ответивший, что Гермиона устала и взяла отпуск). Люциусу, как никогда, хотелось крушить и ломать все вокруг.

Почему?!! Почему именно сейчас? Сейчас, когда он осознал, что именно эта женщина значит для него. Сейчас, когда, черт возьми, он готов был сказать ей об этом. Она же повела себя, как… как идиотка! Трусливо сбежала, даже не соизволив выслушать его объяснения. Вот же дрянь! Единственный раз за эти годы он не смог прийти. И то не по своей воле… Люциус уже сотню раз пожалел, что не отправил ей записку сразу же, как только Нарцисса появилась на пороге его кабинета.

О, та неделя, проведенная в Китае, решила для него многое: впервые за эти годы, не видя Гермиону так долго, Люциус понял, что тоскует по ней. Тоскует не только по ее невероятному телу, не только по запаху, прикосновениям, жаркому и тесному лону, черт, хотя и это было мучительно! Он скучал по ее глазам, скучал по их перепалкам. По острому и ясному уму этой чертовой грязнокровки… По отчаянной смелости и упорству. По ее голосу. Эта женщина стала нужна ему, как воздух! Да ну мать её! Он же, как романтичный придурок, даже купил для нее подарок — магический китайский оберег, отгоняющий дурные сны…

«Черт бы тебя побрал, сука! Будь неладен тот день, когда ты появилась в моей жизни!» — стакан с огневиски полетел в камин кабинета. Поднявшись с кресла, Люциус подошел к окну и прислонился лбом к холодному стеклу. «Ненавижу тебя, Грейнджер!» — мелькнула в голове мысль и тут же, вдогонку, следующая: «Вот только с ума скоро двинусь, если не найду».

— В кого тебя превратила эта женщина?! Стыдись! — неожиданно раздался за спиной голос Шарля Бертрана де Малфой — первого британского Малфоя, основателя их магического рода. Его портрет висел над камином и, сколько Люциус себя помнил, портрет ни разу не заговорил — ни с ним, ни с его отцом, ни с дедом... Сейчас же Шарль Бертран де Малфой с ядовитым презрением взирал на далекого потомка.

— Вот как? Ты так сильно недоволен мной, что даже решил заговорить? — Люциус оторвал лоб от оконного стекла и, повернувшись к портрету, усмехнулся.

— Конечно! Глава величайшего волшебного рода страдает… по какой-то… грязнокровке?! В своем ли ты уме, щенок? — в голосе предка наряду с презрением слышалось легкое недоумение.

— Не смей! Ты не можешь знать, какая она! — невольно сорвался Люциус, впервые отдавая себе отчет, что готов защищать Гермиону, даже если придется столкнуться с целым миром.

Шарль де Малфой молчал, буравя его ледяным взглядом. Две пары серых глаз долго не отрывались друг от друга. А потом старший Малфой устало опустил веки:

— Я… догадываюсь, что та, из-за которой мой потомок и нынешний глава рода потерял разум, должна быть, как минимум, невероятной.

Ничего не ответив, Люциус вернулся в кресло и снова уставился в пламя камина.

— Что ж, если у тебя такая нужда в этой женщине, то почему ты не возьмешь ее себе — полностью и навсегда? — через несколько минут голос Шарля де Малфоя раздался снова.

— Потому что она — сильная, умная и гордая. А я даже не знаю, кто сам для нее… — не задумываясь, ответил Люциус.

— Хмм… — в голосе предка снова прорезалась насмешка. — С каких это пор у Малфоя проблемы с покорением женских сердец?

— И ты мне советуешь взять себе грязнокровку?! Ты, который лично прописал в фамильном Кодексе предостережение не связывать с ними жизни и судьбы рода? — Люциус был удивлен и шокирован одновременно.

Первый английский Малфой долго молчал, прежде чем ответить своему далекому потомку.

— Малфои всегда берут то, что им нужно — это есть их первое правило. А второе: они ни перед кем не отдают ни в чем отчета, кроме самих себя! Так что... решай сам, Люциус. Только ты можешь сделать это, и никто не вправе тебя упрекать. Ты — Малфой!

Ничего не ответив, тот резко поднялся и вышел из кабинета прочь. Голос предка продолжал звучать в голове: с покорением женских сердец, с покорением, сердец, женских сердец…

Да твою ж мать! Он никогда не думал о Гермионе Грейнджер, как о женщине, чье сердце необходимо завоевать. Вот еще! Все эти годы он упорно твердил себе, что все, происходящее между ними — есть бессмысленный животный секс, не более! Осознание собственной глупости ударило молнией. Сожаление, что никогда не говорил ей о том, что чувствует, боролось в его душе с обидой и злостью.

«Да ну, чтоб тебя, ведьма! Всю душу мне вымотала!»

Через пару минут он уже покинул мэнор и аппарировал в Лондон. Оставалась лишь одна возможность узнать, где скрывается его маленькая мерзавка.

«И я использую её! И будь я проклят, если это у меня не получится. Еще бы, я же все-таки — Малфой!»

Уже через час Люциус спускался с крыльца дома родителей Гермионы с едва заметной улыбкой на губах: благодаря природному очарованию и доле хитрости, и уж совсем капельке легиллименции, он узнал от миссис Джин Грейнджер все, что ему нужно. Можно было лишь сожалеть о том, что не догадался сделать это раньше! Люциус хищно усмехнулся: инстинкт охотника, выследившего скрывающуюся от него добычу, уже будоражил кровь.

Крит. Побережье Агия Пелагия. Отель Капсис.

Вдоволь наплававшись, Гермиона так и не вернулась на лежак, а присела у самой кромки воды на песке. Волны одна за другой набегали на ступни, погрузившиеся в песок. Прохладная вода взбодрила ее, и Гермиону слегка потряхивало и знобило, но возвращаться в номер не хотелось. Сегодняшний сон снова заполонил сознание. Она невольно вздохнула. Неужели, где-то глубоко в душе она мечтает о том, что Люциус отыщет ее… даже далеко-далеко? Найдет и приедет, чтобы объясниться. Может быть — даже наорет на нее за то, что сбежала, а потом… обнимет и прижмет к себе, и скажет, что никогда больше не отпустит! Никуда не отпустит. Одну.

«Черт! Дура! Трижды, четырежды дура! Забудь об этом мерзавце. Забудь же, идиотка! Так нельзя. Нельзя!» — она не заметила, как выкрикнула это слух. Ответом ей послужил короткий смешок.

Испугавшись, Гермиона оглянулась и посмотрела по сторонам — нет же, на пустынном утреннем пляже она была совершенно одна. Вокруг никого.

«Мерлин! Слышать голоса ненормально даже в волшебном мире!» — вспомнилось, как сама увещевала Гарри на втором курсе.

Тут же снова раздался смешок и чувственный мужской голос произнес:

— Не бойся ничего, дитя! Я зла тебе не причиню…

А уже в следующее мгновение набежавшая волна превратилась в мужскую руку, ласково коснувшуюся ее колена. Замерев, она осторожно спросила:

— Кто вы?

В ответ опять раздался тихий смех и только потом:

— Кто — я? Я — повелитель всей воды, что есть на этой тверди! Я — бог штормов и бурь… Властитель волн, стремительных и беспощадных! Я — тот, кто лишь движением одним их превращает в яснейшую гладь.

— Вы — Посейдон? Но… — Гермиона невольно запнулась.

— Ты недоверчива, дитя! Неужто мало необычного пришлось тебе увидеть в этой жизни?

— Да нет, немало. Мерлин, ох же, я не знаю, — она и впрямь не знала, как лучше ответить. — Господи! Какая же я глупая!

— О нет, ты — далеко не дура! Иначе не был бы твой жребий — таким блистательным, таким прекрасным! — голос олимпийца был ласков, но слегка насмешлив.

— Вы сейчас о том, что я — участница Золотого Трио? Героиня войны, подруга Гарри Поттера… Об этом вам тоже известно? — Гермиону начало раздирать любопытство.

— Конечно ж, не об этом! — в голосе Посейдона звучала досада. — Уж эти ваши все людские войны! Смешны причины, поводы — мерзки, а исполненье — откровенно глупо…

— Ну да, куда уж нам до олимпийцев? — в тон ему невольно ответила Гермиона и тут же замерла, осознав, что сморозила дерзость.

Несколько мгновений Посейдон молчал, и Гермионе уже начало казаться, что разгневанный насмешкой олимпийский бог накажет ее прямо здесь и сейчас. Но… пронесло.

— О, женщина, отважна ль до безумия? Или безумна до отваги? Сама что выберешь, дитя? — раздалось наконец.

— Я… не знаю, извините, пожалуйста, — голос Гермионы упал до шепота. — Простите меня. Я никогда еще не беседовала с богами…

— Прощаю, — неожиданно легко согласился Посейдон, и снова набежавшая волна превратилась в руку, которая не просто коснулась ее колена, а ласково провела по внутренней стороне бедра.

Гермиона смутилась — нет, она, конечно, читала в мифах о более, чем фривольном поведении греческих богов, но, чтобы столкнуться с этим так вот, однажды утром на пляже… Будто в ответ на ее смущение снова раздался чарующий смех. Который… будоражил кровь. Черт, нет, он — почти возбуждал!

Осмелев, задала вопрос:

— А вы покажетесь мне? Или мы так и будем беседовать в порядке односторонней видимости?

Посейдон долго молчал, а потом она услышала легкий вздох.

— Вид истинный богов, увы, губителен для смертных глаз.

— Но вы же показывались смертным! Я читала… — запротестовала Гермиона.

— Прелестное дитя, читала сказки ты! ИзмЫшленные смертными людьми, не более. Обычно же я приходил, как и к тебе, своей стихией. И это — истина, поверь, — немного помолчав, он добавил: — Лишь для возлюбленных своих, для смертных женщин, я облик принимал мужчины… Земного мужа, возжелавшего прекрасное созданье. Тебя ж познать мне не дано, увы.

Гермиона густо покраснела. Черт! Все, что она помнила о мужском начале Посейдона просто вопило о его необузданной и неудержимой страстности, которую ничего не могло остановить. Разве не насилием он заполучил свою жену Амфитриду, вынужденную сбежать от Посейдона, и лишь друг его дельфин смог отыскать несчастную и уговорить вернуться к олимпийцу? И разве не от его вожделения пряталась Деметра, превратившись в кобылу? Но даже это не помогло: обернувшись жеребцом, Посейдон заставил её отдаться…

Гермионе стало страшно.

— Боишься ты меня, неужто? — в голосе Посейдона звучали бархатные нотки.

— Я не знаю, — прошептала она. — Правда, не знаю… Может быть, и боюсь, но, скорее, нет… просто опасаюсь…

Она понимала, как никогда, что сейчас самым правильным будет говорить правду.

— Ну что ж, тогда — смотри!

Из воды, на расстоянии приблизительно пятидесяти футов от берега, возникла фигура. Поначалу она была прозрачной, но, приближаясь, с каждым шагом становилась все плотней и плотней. Она все больше и больше становилась похожей на реальное человеческое тело. Мужское тело. Дыхание невольно замерло. К ней из воды, с венцом на голове, прикрытый туникой, выходил… о, нет… Люциус Малфой! Губы тут же пересохли.

«Да здравствует Святой Мунго!» — мелькнуло в голове.

Подойдя к берегу, Посейдон остановился, но из воды так и не вышел — ступни его по-прежнему оставались омываемыми набегавшими волнами. Гермиона, поднявшись с песка, взглянула на него снизу вверх. О, Мерлин! Они были похожи и непохожи одновременно… Те же волосы, глаза, черты лица… то же тело, скользнув взглядом по которому, она невольно вспыхнула от воспоминаний.

— Ну что, похож? — усмехнулся бог.

С усилием глотнув, Гермиона выдохнула:

— Кто на кого? Он на вас или наоборот?

— Он на меня, конечно же! — самодовольно бросил Посейдон. — А ты как думала, дитя?

— Но… почему? — хрипло прозвучал в ответ голос молодой женщины.

Посейдон тихо, почти незаметно, вздохнул. Уставившись на восходящее солнце, он помолчал с минуту, и только потом негромко заговорил.

— Кровь, переданная ребенком, рожденным от любви моей, не может не являть себя в веках… Анджелла ди Сантоцци, возлюбленная, нимфа нежная, которую отец жестокий отправил с берегов Италии в заснеженную родину твою и там отдал в угоду жадным Певереллам. Ее оберегая, я сделал так, чтобы никто не заподозрил, что моя Урсула, сокровище рожденное Анджеллой, не дочь английского волшебника, но — бога дочь! А, повзрослев, она женой Малфоя стала, продолжив этот знатный род! Теперь тебе понятно, дитя, с кем схож он, твой возлюбленный Малфой?

Ошарашенной Гермионе поначалу хотелось поправить греческого бога — Люциус Малфой всяко разно не был ее возлюбленным! Но с губ слетело совсем другое:

— А мы всегда думали, что это — кровь вейл заставляет их быть такими… такими… — она не знала, как продолжить.

Посейдон мрачно усмехнулся.

— Вейл? Далекий правнук мой, дурак, поддался чарам одной из этих злобных гарпий! И что хорошего моим потомкам то дало? Одну лишь злобу и коварство! А более — ничто!

Он замолчал, снова задумавшись о чем-то. Гермиона интуитивно поняла, что сейчас не время задавать вопросы, и тоже молчала, не отвлекая Посейдона от воспоминаний. По правде говоря, она была не только удивлена, но и слегка напугана тем, что услышала.

— Гермиона… — через несколько минут нараспев произнес олимпиец. — И что ж тебе известно об имени твоем, таком прекрасном?

— Оно из Шекспира, это пьеса «Зимняя сказка»: так звали мать принцессы Утраты, — автоматически ответила Гермиона, думая совершенно о другом.

— О нет, дитя! Так дочь Елены с Менелаем звали! Дитя прекраснейшей из женщин! И, право же, совсем недаром наречена была ты так… — в голосе Посейдона снова зазвучали бархатные нотки. — Все неспроста на этом свете.

А потом продолжил:

— Итак! Послушай же меня! Твоя любовь с моим потомком началом новой эры станет. Рождением детей, свободных от влиянья злобных вейл — поскольку кровь, что в тебе течет, способна пересилить всю ту злобу, что застоялась в их крови. Крови Малфоев — а они мои потомки. Потомки от моей любимой, радеть о них в веках я буду…

Поначалу замерев от изумления, к концу этой тирады Гермиона поняла, что в ней закипает бешенство:

— Я — что? То есть — кто?! Знаете, я — не племенная кобыла для семейки Малфой, понятно?! О, Господи! Только этого мне не хватало! Это… это же — просто абсурд!

От злости у нее сводило скулы, когда, уставившись на Посейдона, она увидела легкое недоумение на его лице.

— Кобыла? Почему и нет? Одно из воплощений Посейдона — конь, жеребец, властитель всех кобыл, которые ему желанны!

Сделав глубокий вдох, Гермиона почувствовала, как ее собственная стихийная магия начинает бурлить в теле, пытаясь вырваться наружу. Ей стало страшно. Одно дело — демонстрировать эту силу в кругу знакомых (ну, или не очень!) магов, а совсем другое — на виду у Олимпийского бога, в существование которого она мало верила всего лишь час назад. Изо всех сил она пыталась успокоиться, но тело уже содрогалось в конвульсиях, а на кончиках пальцев плясали крошечные оранжевые искры… Усилием воли заставив себя отвернуться, Гермиона бросила Лакарнум Инфламаре на песок, который, оплавившись, тут же превратился в мутную, но зеркально гладкую лужу. Несколько мгновений она стояла, глубоко дыша, и только потом смогла повернуться к Посейдону для того, чтобы столкнуться с довольным взглядом…

— Сама не знаешь, как же ты прекрасна! — в его голосе звучало неприкрытое восхищение. — Я даже сожалею, что мои Потомки, а не мое Дитя поселится вот в этом чреве.

Посейдон сделал шаг и, приблизившись, положил ладонь на живот Гермионы. От руки его исходило невероятное необъяснимое тепло, и ярость волшебницы почему-то начала утихать. Прошло всего несколько мгновений и, закрыв глаза, она расслабилась, желая только, чтобы эта ладонь не оставляла ее…

Будто почувствовав это, Посейдон наклонился и зашептал ей в ухо:

— Ах, милая… очаровательная британская роза, ну разве же так плохо принадлежать потомку Посейдона? И разве нет тоски в твоей душе к тому, кто так же на меня похож?

Гермионе хотелось закричать: «Нет!», но язык не слушался. И она покорно ответила:

— Да…

— Что — да?

Не открывая глаз, Гермиона поняла, что Олимпиец усмехается. И это придало сил!

— Да! Я тоскую… но тоскую по Люциусу Малфою, вашему потомку. И хочу… хочу его, — она не знала почему, но понимала, что говорит именно то, что нужно… то, что сказать было правильным. Открыв глаза, Гермиона поняла: интуиция грохочет в голове ощущением, что древнегреческий бог жаждал услышать в это мгновение совсем другое «да».

Посейдон замер. Он пристально вглядывался в её глаза, и это длилось бесконечно. Ладонь его до сих пор лежала на её животе, и Гермионе стало страшно (или желанно? ох… нет… черт, она не знала!), что рука его двинется сейчас вверх… или вниз…

Наконец, собравшись с силами, она прошептала:

— Нет. Нет, пожалуйста…

Нахмурившись, Посейдон убрал руку и сделал пару шагов назад. Он прищурился и снова посмотрел ей в глаза, словно пытаясь разглядеть в них что-то, а затем, ласково усмехнувшись, произнес:

— Что ж, ты права, прекрасное дитя! Иначе все усложнится вновь. На пару сотен лет.

А в следующее же мгновение исчез. Будто и не было его на берегу только что. И только дождь из радужных брызг осыпал Гермиону, даруя легкость, и покой, и уверенность в себе. Смеясь, она обернулась к морю и, подняв руки над головой, громко прокричала:

— Спасибо!

И совсем не удивилась, когда набежавшая волна снова обернулась мужской рукой, погладившей ее по щиколотке…

От этого ощущения Гермиона вздрогнула и проснулась.

«Мерлин! И как только меня угораздило уснуть прямо на берегу, даже не дойдя до лежаков? А уж какого черта снилась вся эта ахинея о Посейдоне? Да это... просто невозможно!»

Поднявшись, она подобрала полотенце и направилась в сторону отеля. И уже подходя к дверям, приветливо и безлично распахнувшимся для нее, услышала негромкий чувственный смешок…

Приняв душ, она все же решила спуститься на завтрак. Машинально наполняя тарелку, Гермиона медленно двигалась вдоль «шведского стола» ресторана, и мысли ее невольно возвращались к тому, что произошло утром на берегу. Посейдон… Люциус Малфой — его далекий потомок. Это невероятно!

«Ну почему же невероятно? — тут же начинал ехидно вопрошать внутренний голос. — Этим утром тебе были предоставлены более чем убедительные доказательства…»

«Господи! И что же мне теперь с этим делать?» — мысль о возвращении в Англию и необходимости объясниться с ним пугала до дрожи в коленках. Это казалось таким унизительным — сообщив подробности его родословной, заявить о том, что их дитя избавит род Малфоев от тлетворного влияния крови вейл… Черт! Да они же всегда гордились этой кровью, которая помогала им быть квинтэссенцией мужской красоты. Нет, она просто не сможет даже произнести всего этого. И потом… кто она ему? Вопрос по-прежнему оставался открытым.

Присев за свой привычный столик на веранде ресторана, рассеяно намазала масло на еще теплый тост. Затем положив на него тонкий, почти прозрачный ломтик сыра, Гермиона откусила и уже потянулась к чашке с чаем, собираясь сделать глоток, когда, подняв глаза, натолкнулась взглядом на фигуру мужчины, сидящего напротив. Лицо его было скрыто за разворотом газеты. Перстень на мизинце, сверкнувший в ярком утреннем свете, на мгновение ослепил ее, и дыхание замерло. Она узнала кольцо.

Опустив бутерброд на тарелку, Гермиона в состоянии легкого шока уставилась на соседний столик. «Мерлин, пожалуйста, если это он, пусть у меня перестанут дрожать руки. Пожалуйста, пожалуйста!» Невольно опустив ладони вниз, она судорожно стиснула пальцами легкую ткань туники.

Мужчина же, будто почувствовав на себе взгляд, медленно опустил газету, сложил ее, не глядя на Гермиону, бросил на стол и, поднявшись, подошел к ней. Люциус Малфой, слегка склонившись, спокойно и даже немного холодно произнес:

— Я могу присесть, мисс Грейнджер?

Не в силах пошевелить пересохшими губами, она смогла только кивнуть. Малфой, отодвинув соседний стул, сел.

— Что все это значит? — собралась с силами и сумела задать вопрос Гермиона.

— Я хотел бы спросить о том же тебя… — неотрывно глядя на нее, холодно спросил Люциус, хотя она и видела, что ноздри его слегка подрагивают.

— Как ты узнал?

— Неважно.

— Нет важно! Я никому не сказала, куда я еду! Наложил «следящие чары»?!

— Вот еще! — Малфой презрительно фыркнул. — Дорогая, ты всегда недооценивала мое природное мужское очарование…

Гермиона на секунду задумалась. Вот же мерзавец!

— Что?! Как ты посмел копаться в голове у моей матери? — от возмущения она почти озверела.

— Хватит! Успокойся! — в голосе Малфоя уже не притворно звучал металл. — Я не причинил ни малейшего вреда твоей матери! Пара чашек «Айриш Кофе», и мы с ней любезно пообщались, как два человека, которым ты действительно дорога.

Десятки мыслей мелькнули в голове одновременно…

— Зачем ты приехал? — бросила она через пару секунд.

— Затем, чтобы сказать, что ты ведешь себя, как избалованный и капризный подросток! Ты не дала мне даже возможности объяснить тебе…

— Тебе-то какая разница? — перебила его Гермиона. — Если я правильно понимала происходящее все эти годы, то мы с тобой ничего друг другу не должны, Малфой!

— Тогда почему, черт возьми, ты год за годом приходила в эту чертову переговорную?! — уже не сдерживаясь, рявкнул Люциус.

У Гермионы было чувство, будто ее ударили под дых. Помолчав несколько мгновений, она посмотрела ему в глаза и как можно небрежней бросила:

— Секс! Просто секс. Ты классно трахаешься!

Она понимала, что разозлит или даже обидит его этим, но необъяснимое упрямство не позволяло в этот момент рассуждать здраво.

И вдруг, в ожидании бури, была удивлена следующим вопросом:

— Да? И почему же у тебя руки сейчас дрожат? — Люциус насмешливо изогнул бровь.

Опустив глаза, она увидела, как кулачки, даже судорожно вцепившись в ткань туники, продолжают подрагивать…

— Ты! Ты… — Гермиона вскочила со стула. — Убирайся, слышишь?! Я не хочу тебя видеть! — и выбежала из ресторана.

* * *

Найдя укромное место в тени, Гермиона откинула голову на деревянную стойку и прикрыла глаза. Легкий ветерок мягко обдавал разгоряченное тело прохладой. Отчаянно сглупив этим утром и сбежав из отеля, она купила ближайшую по времени морскую прогулку и вот уже третий час слушала заученный и повторенный тысячи раз монолог гида под аккомпанемент звуков неустанно работающего мотора яхты.

«Идиотка! — то и дело мелькало в голове. — Он же… приехал, как ты и мечтала… Сам. Нашел тебя. Ведь это может означать, что ты нужна ему! — и тут же пугалась: — А вдруг, он, и впрямь, возьмет и… уедет? Что ты тогда будешь делать? Ну что?»

Она не переставала проклинать свое ослиное упрямство и длинный язык. А память тем временем услужливо подбрасывала волнующие картинки: светлая одежда, в которой он был просто неотразим (черт, она никогда не видела его в светлом!); серые глаза, не отрывающие от нее взгляд; чувственные губы, изогнутые в усмешке… Гермиона невольно вспыхнула: его губы! Губы Люциуса Малфоя — она помнила, как была ошеломлена, когда он поцеловал ее впервые. Тогда она в первый раз испытала блаженство полного растворения. До него ни одни мужские губы не могли дать ей подобных ощущений — всю свою жизнь она хладнокровно воспринимала поцелуи, как некую прелюдию… переход ко всему остальному. Поцелуй же всегда был толикой интимности, чего-то личного, какого-то пространства, куда никого не хотелось пускать… Но Люциус всегда целовал ее так, что хотелось продолжать это вечно…

— Господи, пожалуйста! Только бы он не уехал… — тихонько взмолилась Гермиона. — Пожалуйста, пожалуйста, я выслушаю все, что он хочет сказать мне.

* * *

Потягивая магловский бурбон (понятно, что огневиски в меню местных баров не предусматривалось!), Люциус Малфой вальяжно возлежал на одном из шезлонгов, предупредительно расставленных персоналом отеля под сенью высоких деревьев, и наслаждался видом на море…

Гордячка. Маленькая упрямая гордячка! Эта мерзавка снова не пожелала выслушать его. Первой же мыслью было немедленно уехать в Британию, уехать с этого острова и забыть к дракклам эту грязнокровную дрянь. Но мысль исчезла так же быстро, как и появилась. Ну уж нет! Не для того он (Люциус Малфой!), ломая самого себя, уничтожал былые принципы и ценности; не для того переступал через собственные многолетние постулаты и догмы, чтобы так просто отказаться от желаемого.

«Она будет моей. Так или иначе. Я пожелал эту женщину — и я ее взял! Ну… или почти взял. Потому что хочу ее: в своей постели, в своем доме, в своей жизни… Мерлин, как можно было докатиться до этого?»

Он задумался о том, что на протяжении трех лет рассматривал их отношения, как секс… просто секс. Идиот! Он даже не потрудился признать, что в ней каким-то невероятным образом сосредоточился смысл его никчемной по сути жизни. В течение последних часов он не переставал обвинять её то в глупости, то в изощренной женской хитрости и уме, с помощью которых она всегда умудрялась манипулировать им. В конце концов, осознав абсурдность своих противоречивых обвинений, Люциус несколько успокоился.

«Гермиона будет моей, целиком и полностью, будь она неладна! И я заставлю ее признать, что она — моя! И плевать я хотел на ее упрямство, на этот хваленый ум и самостоятельность…»

Будучи реалистом до мозга костей, он понимал, что все его мысленные монологи больше похожи на самовнушение. Но, как же очаровательна она была сегодня утром: в белых брюках, в такой же белой тунике с не самым скромным, кстати, вырезом! Загоревшая, со сверкающими от злости глазами… Малфой вздохнул и сделал еще один глоток.

«Зря показался ей за завтраком. Надо было идти в номер и с ходу тащить в постель! Черт, уж где-где, а там мы всегда приходили к единому мнению…»

Он невольно заскрежетал зубами.

«До конца дней своих будешь сидеть в Малфой-мэноре! Любить меня и заниматься моими детьми!»

* * *

Вернувшись с экскурсии уже к вечеру, она приняла душ и даже не успела одеться, когда в дверь раздалось три отчетливых громких стука. На секунду Гермиона замерла, догадываясь, кто это, и отчаянно боясь, что ошибается. А потом, так и оставшись в банном халате, с головой, обмотанной полотенцем, осторожно подошла к двери. Три размеренных удара прозвучали снова. Помедлив пару секунд, она открыла: снаружи, облокотившись на косяк и держа в руке почти допитую бутылку виски, стоял он. Люциус Малфой — собственной персоной. От сердца мгновенно отлегло.

«Остался…»

И уже в следующий миг то ли радость, то ли злость:

«И напился!».

Качнувшись, Малфой оторвался от дверного проема и, не произнося ни слова, прошествовал в номер.

«Спокойствие, Гермиона! Только спокойствие…» — уговаривала она себя, но сердце стучало так громко, что казалось, Люциус вот-вот услышит его.

Поставив бутылку на столик, Малфой тяжело опустился в кресло: он сосредоточенно смотрел перед собой, будто собираясь с мыслями. Подойдя к балкону, Гермиона настежь открыла дверь, и уже скоро комнату наполнил тяжелый влажный, но такой ароматный, воздух осеннего Крита.

— Нам все же надо поговорить, — упрямо произнес за ее спиной Люциус.

— Надо, — не оборачиваясь, ответила она. — Но боюсь, что для этого ты слишком много выпил…

— А ты не думаешь, — даже не видя его лица, Гермиона поняла, что он нагло ухмыляется. — Что пьяным я скажу тебе больше?

Она помолчала, а потом, обернувшись, встретилась с его настороженным взглядом.

— Пьяный ты или трезвый — на этот раз мне нужна правда…

Не отводя глаз, Люциус достал палочку и, приложив к шее, прошептал отрезвляющее заклинание. Взгляд его тут же стал осмысленней.

— Так лучше? — в голосе звучал вызов.

— Намного, — бесстрастно, хотя это и далось с трудом, ответила Гермиона.

Отойдя от двери, она села в соседнее кресло, судорожно сцепив руки. Малфой, напротив же, поднялся и подошел к балкону. Стоя к ней спиной, он с явным наслаждением вдыхал вечерний бриз. В комнате повисло молчание…

Гермиона поймала себя на мысли, что не может оторвать глаз от его тела, откровенно любуясь им. Что-что, а тело Малфоя всегда представляло в ее понимании образец физического совершенства мужчины. Казалось, от него будто исходят флюиды животной привлекательности самца. Она невольно покраснела и уже в следующую секунду услышала его голос. Так и не обернувшись, Люциус глухо заговорил:

— Я не смог в тот вечер прийти в переговорную, потому что ко мне заявилась Нарцисса.

— Нарцисса… Но зачем? — искренне удивилась Гермиона. Она знала, что разведенные больше пяти лет назад супруги Малфой видятся друг с другом крайне редко.

— Видишь ли, она возмущена тем, что ее ежемесячные выплаты не увеличились с тех пор, как французские виноградники стали приносить доход в два раза больший, чем на момент нашего развода, — было заметно, что Малфою крайне неприятно говорить о своих проблемах с бывшей женой.

— И ради этого она притащилась в Министерство? — недоумение просто прорвалось.

— Да, представь себе! Правда, я несколько месяцев откровенно избегал встреч с ней, — сквозь зубы выдавил Люциус.

— Но… почему ты не прислал мне записку? — упавшим голосом спросила Гермиона, понимая, что ситуация, которой она накрутила себя до постыдной истерики, не стоила выеденного яйца.

— Думал, что освобожусь быстро, но… наша беседа стала несколько… эмоциональной…

— Стала несколько… эмоциональной? — червячок ревности тут же зашевелился у нее в душе.

Люциус обернулся, и в его взгляде блеснула насмешка:

— Это не то, о чем ты подумала: мы крепко повздорили, поскольку доход от поместья увеличился уже после нашего развода, и Нарцисса, на мой взгляд, не имеет никакого права претендовать на него.

Гермиона уже открыла рот, чтобы заявить, что она ни о чем таком и не думала, как снова услышала его голос.

— Я пришел в переговорную около семи — тебя уже не было. Оказавшись в мэноре, сразу отправил сову, но ответа так и не получил. А утром, придя в Министерство, узнал, что ты поспешно взяла отпуск и куда-то уехала… Почему ты сбежала, Гермиона? — последние слова он произнес почти шепотом, глядя на неё в упор.

Завороженная его взглядом, она тоже ответила шепотом:

— Я больше не хотела быть твоей игрушкой…

Люциус сардонически изогнул бровь.

— Браво! А тебе не кажется, что то же самое могу сказать и я? Для кого это был всего лишь секс, судя по твоему утреннему заявлению?

Гермиона смутилась. Ее блестящий ум подсказывал, что момент истины, которого она ждала так долго, настал. Вот он! И с этим надо что-то делать. Но сердце, глупое трусливое сердце колотилось опять, словно бешеное, и страх заполнял все ее существо. Она попыталась что-то ответить, но поняла, что губы будто одеревенели.

В три шага Малфой пересек комнату и, грубо схватив ее за плечи, выдернул из кресла.

— Так скажи мне, наконец, правду? Все происходящее между нами было для тебя всего лишь сексом?! Отвечай! Отвечай, черт бы тебя побрал! — его глаза вспыхнули каким-то лихорадочным огнем.

— А для тебя? Для тебя?! — она не заметила, как перешла на крик. — Почему ты заставляешь меня сказать то, чего сам произнести не в силах? Все эти годы…

Невольные слезы уже текли по лицу, когда Гермиона, ничего не видя, поняла, что Малфой прижимает ее к себе так крепко, что было больно, и его губы (эти чертовы Малфоевские губы!) шепчут ей на ухо:

— Глупая… маленькая глупая упрямица.

— Не смей называть меня глупой! — она хотела возмутиться, но не успела.

Потому что водоворот ощущений, по которым она так соскучилась, уже закружил: прикосновения этих губ, этих рук… Его тело, запах, шелк волос — раздевая его, Гермиона краем сознания понимала, что проваливается в такое привычное, но все еще невероятное, завораживающее наслаждение, которое всегда дарила их близость. Та животная чувственность, с которой они всегда отдавались друг другу, уже накрывала с головой. Да… только с ним она чувствовала себя рабыней и королевой одновременно. Только с ним каждое движение тела, каждый стон, каждое прикосновение казалось правильным и естественным. Только с ним она не боялась и не стеснялась ничего…

И она не отдавала себе отчета, когда в самый главный, самый сладкий момент с губ слетело:

— Ты — мой, Малфой! Никому не отдам!

А чуть позже, когда уткнувшись ему в шею, зализывала на ней свежий укус, услышала:

— Ну, это еще неизвестно — кто кого не отдаст.

Позже, когда они, обнявшись, лежали в постели, ласково поглаживая друг друга, Люциус лениво спросил:

— И как долго ты собиралась прятаться здесь?

— До конца недели, а что? — Гермиона приподнялась на локте.

Расслабленный Малфой приоткрыл глаза.

— Ничего. До конца недели время у меня есть.

— Ты останешься со мной? — спросила Гермиона и тут же поняла, что вопрос прозвучал несколько двусмысленно. Она смутилась, слегка напрягшись, в ожидании ответа.

Несколько мучительных для нее мгновений Люциус Малфой молчал, а потом, взяв двумя пальцами за подбородок и глядя в глаза, властно и отчетливо произнес:

— Во избежание недопонимания в будущем, хочу, чтобы ты знала и отдавала себе отчет — теперь ты будешь со мной есть, спать, работать… И проводить отпуск ты тоже будешь со мной.

— Малфой, ты — просто невыносим! — Гермиона по привычке собралась возмутиться, но неожиданно для себя поняла, что ей совсем не хочется этого. И потому рассмеялась.

— Ничего… как-нибудь вынесешь, — самодовольно усмехнулся Люциус, снова потянувшись к ее губам.

* * *

Счастливая и уставшая она уже проваливалась в сон, когда ветер с моря колыхнул легкие занавеси, и что-то коснулось ее лодыжки. Мягкое, нежное прикосновение сопровождал шепот:

— Ну вот, дитя, случилось в этом мире все так, как и должно случиться. Теперь же спи и набирайся сил — потомка бога выносить непросто.

Вслед за этим раздался тихий смешок, и почти уснувшая Гермиона все-таки успела подумать: «Как? Уже?!»