Превращение (гет)

Всё началось в ясный ветреный день, один из тех, когда от холодного воздуха слезятся глаза, а солнце кажется разбитым на осколки. Мы с Парвати договорились встретиться в «печатном дворике»: застеклённом сверху сквере, на который выходили наши окна. Моё окно было узким и стрельчатым, с зеленоватым витражным стеклом («Еженедельный пророк», отдел «Происшествия», крайний стол у окна), её — панорамным, двустворчатым, по последней моде почти без переплёта («Ведьмополитен», кабинет выпускающего редактора).

Я грызла яблоко и подставляла лицо кусачему сентябрьскому ветру, гадая, как скоро выпадет снег и статистика самовозгораний на драконьих фермах пойдёт на убыль. Парвати задерживалась, а ведь ещё десять минут тому назад я видела её ярко-жёлтый шарф, мелькнувший за окном кабинета.

Наконец, на мощёной дорожке послышался быстрый перестук каблуков, а затем на меня обрушилась Парвати: сгребла в охапку и звонко чмокнула, подкравшись из-за спины, как тигр.

— Ну что, идём? — я запрокинула голову и закашлялась, едва не подавившись куском яблока. — Сеанс начинается через десять минут.

Парвати сдвинула тонкие аккуратно выщипанные брови, жалостливо закусила губу и начала мять в руках сумочку.

— Не-ет, только не говори мне, что опять не сможешь!

Сестра состроила ещё более умильно-виноватое выражение лица. В глазах — мольба, какую не изобразит даже щенок ретривера:

— Падма, ну пожалуйста… Мне сам генеральный дал задание, понимаешь? — каблуки звонко цокнули по граниту, она взяла мои руки в свои, не разрывая зрительного контакта, будто пыталась не убедить, а загипнотизировать. — Я… не могу отказаться, правда. А ты иди! Давай ты возьмёшь Элвина — он такой лапочка. Или Луиса — он наш фотограф, самый-самый лучший. А когда вернёшься, всё мне расскажешь, ладно?

Я побывала в кино со всей редакцией «Ведьмополитена», половиной «Пророка» и даже парочкой ребят из «Придиры». Но ни разу в том памятном 2002-м году мне не довелось посмотреть фильм в компании сестры. Мы обе знали, что я опять соглашусь и даже позволю навязать себе очередного попутчика: с Парвати было невозможно спорить, а обижаться на неё — тем более.

Итак, я отправилась на «Сквозные зеркала» с фотографом, имени и лица которого без думосброса не вспомню даже под угрозой трансфигурации в мышь, а Парвати аппарировала навстречу собственной судьбе. Произошло это тихо и буднично, без тревожного саундтрека на заднем плане, «знаков» и «смутных предчувствий». И только когда вечером сестра вернулась домой (мы снимали один особняк на двоих), я поняла: что-то изменилось.

На свете существует семь эмоций. Одна из них радость, спутница полумифического существа «счастливый человек». Остальным достаются гнев, злость, отвращение, печаль, грусть и удивление — шесть к одному. Как в кино: успешный герой однообразен, несчастный поражает «богатой гаммой чувств».

Но когда живёшь с тем, кто чаще всего счастлив, учишься различать оттенки радости. В тот вечер Парвати даже улыбалась по-другому: жадной улыбкой влюблённого человека.

Она целовала меня, смеялась над каждой фразой, говорила без умолку, кружилась юлой. Испекла на ужин какой-то невозможный тыквенный пирог со специями, хотя обычно поручала приготовление пищи домовикам. Но расспрашивать было бесполезно: щедрая на подарки и участие, сестра была скупа на информацию, как истинный выпускающий редактор, не давая завтрашней сенсации стать сегодняшней сплетней. Мне так и не удалось её «расколоть».

До выхода октябрьского номера «Ведьмополитена» оставалась неделя. У меня был выезд за выездом: неконтролируемые вспышки магии, семейные ссоры, случай нападения оборотня, одним словом — осень как она есть, если работаешь для колонки «Происшествия». Репортёр не «жаворонок» или «сова», он феникс: летает быстрее света, слышит сквозь стены, разгоняет пером нашествие злых сил, а вечером падает в объятья глубокой отключки, больше напоминающей кому, чем сон, чтобы завтра воскреснуть снова.

Сестру я почти не видела. Хотя, впрочем, один раз мы пересеклись на кухне: Парвати вглядывалась в хрустальный шар.

— Лавры Трелони покоя не дают?

Она досадливо поморщилась и убрала шар в стол:

— У меня по Прорицаниям «Превосходно», забыла? И избавь меня от своего скептического выражения лица, вечно ты чем-то недовольна!

Ночная отупелая усталость приглушила удар, но недостаточно. «Вечно ты чем-то недовольна» обычно говорила мать, ставя в пример сестру и доводя меня до слёз. Неожиданный финал дня, особенно когда хочешь просто пошутить. Не говоря больше ни слова, я просто пошла наверх, приняла душ и легла спать, не поужинав и не выпив чая. Обиделась. В тот год я часто обижалась на сестру, а она на меня: бытовые противные мелочи, но мелочи с острыми краями.

Иногда мне даже казалось, что я её ненавижу. За то, что подшучивает, а с собой требует серьёзности, меняет планы на ходу, а меня заставляет всегда держать слово. За то, что никогда не позволяет мне поступать так, как поступает сама, словно боится, что тонкая грань между нами пропадёт и я стану ею. Я лежала в кровати, глотая слёзы и мечтая уехать, найти себе квартиру в Лондоне и видеться с сестрой раз в году на Рождество, как и принято у нормальных взрослых людей. Потом пришла мысль, что Парвати перед выпуском номера тоже едва не ночевала в редакции, колдуя над оригинал-макетом. «Наверное, она просто устала».

* * *

На следующий день вышел октябрьский номер. В редакциях не поощряли, когда сотрудники на работе читали чужие издания, но на нас с сестрой смотрели сквозь пальцы. Сова принесла свежий выпуск «Ведьмополитена», и я поперхнулась чаем: с обложки на меня смотрел мужчина лет тридцати с небольшим, золотоволосый и голубоглазый. Гилдерой Локхарт.

Чересчур идеальный даже для глянца: ровный загар, ухоженные розовые ногти с чем-то, подозрительно напоминавшим французский маникюр. Он был похож на ангела с рождественской открытки в стиле Кинсдейла, на восковую фигуру, на магловскую пластиковую игрушку-Кена… — одним словом, совершенно не изменился.

— Мерлин, я и не знала, что его выписали, — я отпила ещё глоток, чтобы поперхнуться вторично — под фото и заголовком статьи шла маленькая приписка курсивом: «интервью от редактора». Пишущим редактором в «Ведьмополитене» была только Парвати.

Я давилась вперемешку горячим чаем и статьёй, не зная, от чего бросает в нервный пот — то ли от пуэра, подсунутого Дином Томасом, то ли от текста. Локхарт теперь называл себя «специалистом по самосовершенствованию», обещал «усилить магическую силу и поправить здоровье» каждому, кто последует его методике, а в качестве примера приводил себя, «абсолютно здорового телом и душой». Казалось бы, типично для Локхарта, если бы вся эта ересь не была написана легким, отточенным стилем Парвати.

Я не знала, что скажу сестре, но точно знала, что она спросит.

— Ну как?

Чего и следовало ожидать.

— Твоя манера изложения, как всегда, безупречна.

— А ещё? — продолжала допытываться Парвати.

— Ты же не просишь меня оценить текст по существу? «Общество саморазвития магов»? «Открытие внутренних источников силы»? — фыркнула я. — Ты справилась блестяще, но главреду пора в восточную башню, раз он заказал такое.

Снаружи монолитное, бывшее здание заброшенной мельницы Миллениум Миллс внутри было поделено на четыре башни (совсем как Хогвартс). В северной сидел строгий «Ежедневный пророк», в южной — шикарный и изнеженный «Ведьмополитен», «Магический дизайн» и «Садоводство». В западной башне держали издательства научные журналы вроде «Трансфигурации сегодня» и «Вестника Зельеварения». А вот восточную занимал «Придира», поэтому мы привыкли шутить на эту тему: «Что-то его на восток тянет», или «Эй, нельзя выбрать что-то менее восточное? Тебе никто не поверит!». Восточная башня со всеми её обитателями была козлом отпущения и отлично поправляла самооценку, потрёпанную на утренней планёрке.

Сестра мрачнела с каждым словом и только ждала паузы, чтобы перебить. От её сердитого взгляда слова в голове рассыпались и перемешались. Я потеряла нить, запнулась и, наконец, сконфуженно замолчала, без боя пропуская боевую конницу Парвати:

— То есть ты не веришь в тренировку магии? Во внутренние ресурсы? Что же, по-твоему, мы заложники биологии?

Она говорила, будто кидала обвинения. Руки упёрты в бока, в глазах — фанатичная вера в свою правоту. Оправдаться нереально, спорить опасно.

— Верю, но не с Локхартом же… — попыталась возразить я, цепляясь за последний аргумент: — Ты же сама в школе называла его шарлатаном!

Медуза Горгона ярости увидела собственное отражение и замерла, на волосок не донеся меч до моей повинной головы.

— Ладно, — хмуро кивнула Парвати. — Но… он сильно изменился.

И её лицо озарилось той самой улыбкой.

Так я узнала, что моя сестра вновь влюблена в Гилдероя Локхарта. Что же, это только корью или свинкой болеют раз в жизни, а штамм гриппа меняется и заражает вновь. Локхарт, если верить Парвати, «сильно изменился». Хватит на целую эпидемию.

* * *

Дни летели. Парвати всё реже носила коричневое и всё чаще золотистое, потом и вовсе перешла на какой-то лиловый оттенок. Заново увлеклась Прорицаниями и, конечно же, обзавелась полным собранием сочинений «обновлённого» Локхарта. Я не видела в этом ничего странного и скоро перестала замечать изменения. Убрала руку с пульса. Возможно, потому, что эту руку то и дело «било током»: и без того энергичная, теперь сестра превратилась в бешеную электроюлу, питаемую разгоравшимся чувством. И да, когда её «закорачивало», — а происходило это всё чаще, — она со мной ругалась. Так что я предпочла отойти в сторону и наблюдать с безопасного расстояния.

Мне предложили повышение и личного колдографа. Я согласилась. Теперь, если мне срочно надо было проиллюстрировать статью колдографией растёкшихся по снегу мозгов, к моим услугам всегда был Дин Томас: большой любитель чая и колдоплёнки, симпатичный молодой человек. Вторая причина, по которой я невнимательно следила за сестрой.

Так бы я и осталась в неведении, если бы не праздники. Если вы не в курсе, в Британии «семейный праздник» — такая традиционная забава, когда все пытаются показать себя с лучшей стороны, а вместо этого неожиданно начинают говорить друг другу правду. На Рождество я спросила сестру, не хочет ли она пригласить Локхарта отпраздновать вместе с нами. Она замялась:

— Не думаю, что это будет удобно. Мы… не настолько знакомы.

В ответ повисло недоумённое молчание, и последние двенадцать часов перед Рождеством мы потратили не на украшение дома, а на бурные разговоры над давно остывшим чаем. Знать, что сестра за три месяца не добилась своего, было непривычно и неуютно, словно кто-то отменил гравитацию.

— Всё под контролем! — уверила меня Парвати и улыбнулась. Искренне или нет, я так и не поняла. — Просто к нему нужен немного другой подход.

То, что она рассказала, было очень странно и оставляло больше вопросов, чем ответов. Сестра регулярно ходила на встречи «Общества саморазвития», и Локхарту это нравилось: он выделял её среди других, ставил в пример остальным её «эмоциональную зрелость», «готовность к переменам» и ещё какие-то загадочные качества. Всегда относился к ней с почти рыцарским вниманием и с удовольствием отвечал на её вопросы.

— Разве другие его не спрашивают?

— Да, но он может очень жёстко их «срезать», если задают вопрос о том, что уже обсуждалось. Было несколько участников, которым он вообще намекнул, что их присутствие нежелательно.

— Они платят деньги, — усомнилась я. — Как он может их выгнать?

— Гилдерой скорее отдаст деньги и понесёт убыток, чем будет работать с людьми без мотивации.

Она пожала плечами с той особой гордостью, какую можно испытать, только разделив чужую славу: собственная не даёт такой безоблачной уверенности. Но я среагировала на другое:

— Ты называешь его по имени…

Для меня это было Доказательством с большой буквы, но Парвати лишь закатила глаза, досадуя на мою старомодность:

— В группе все называют друг друга по имени. Так принято.

Если мне не показалось, лёгкий оттенок сожаления всё же промелькнул в её словах. Следя за рассказом сестры, я словно повторяла её путь: надежда — уверенность — разочарование — новая надежда. Иногда Локхарт говорил с Парвати ровно и добродушно, «как со всеми». А иногда словно бы невзначай брал за руку и понижал голос до заговорщического шёпота. Он делился с ней планами, а за пару недель до нашего с ней разговора и вовсе предложил Парвати должность в «Обществе»: после того, как подробно и со вкусом расспросил о приёмах концентрации сознания в йоге.

— Парвати, ты не владеешь йогой! — возмутилась я. — Кроме прабабушки, никто в семье ей не занимался!

— Я знаю основы, — пожала плечами сестра. — А потом можно и подучить кое-что.

— Но ты же выпускающий редактор, откуда ты возьмёшь столько времени?

— Я работаю там уже месяц, а ты спросила только сейчас. Справлюсь.

Влюблённого человека напугать трудностями чрезвычайно сложно. Мне оставалось только смириться и снова ей поверить.

* * *

В марте главный редактор «Ведьмополитена» ушёл на пенсию, и Парвати предложили его должность. «Самый молодой главред глянца за последние полвека!» Я шла по коридору «Пророка», и все поздравляли меня — вместо неё, — будто я была сквозным зеркалом или портретом Парвати.

«Скажи своей сестре, что мы за неё рады!»

«Желаю мисс Патил удачи. Это уникальный шанс и второй такой вряд ли выпадет».

«Такая неожиданность, надеюсь, она сумеет показать себя».

Отправить сову — минутное дело, но зачем отправлять сову, если можно передать через меня? К тому времени, когда меня позвал в кабинет наш главред, я грозила превратиться из поздравительной открытки в вопиллер.

— Передай своей сестре… — начал мой начальник.

— Обязательно, хотя Парвати больше любит официальные поздравления, — выпалила я наполовину сердито, наполовину устало.

Видимо, мой внешний вид был достаточно красноречив, потому что мистер Рейджен рассмеялся:

— Я берусь за перо только когда мне платят. Но мой секретарь уже отправила мисс Патил открытку от меня.

— Извините, сэр, — пробормотала я, чувствуя себя нашкодившей школьницей. «Нет, никогда не поднимется по служебной лестнице человек, который так легко смущается».

А он снова нахмурился и понизил голос:

— Я помню твоих родителей, Падма. И я всегда хорошо относился к тебе и твоей сестре…

Истинная правда, кстати. Если бы не мистер Рейджен, не знаю, как бы я вообще выжила в «Пророке».

— …поэтому хочу предостеречь Парвати. Она защищает скользкую тему, Падма, очень скользкую, — он снял очки и начал методично протирать стёкла, не глядя на меня. — Теперь, когда она стала главным редактором, ей обязательно это припомнят. Я не могу вечно останавливать своих сотрудников, — он грустно пожал плечами и водрузил очки обратно на нос. — Свобода слова!

Парвати действительно слишком погрузилась в дела «Общества». Не проходило и недели, чтобы в очередном издании не появлялась её статья, призывавшая магов «развиваться» и «не останавливаться на достигнутом». То в Шотландии, то на континенте, а то и в мелких лондонских газетёнках, ошалевших от счастья уже потому, что заполучили материал «от П.П.».

Теперь мистер Рейджен недвусмысленно намекал, что на Парвати открыла охоту Скитер — и это было серьёзно.

В тот день я не стала портить сестре праздник. А когда, наконец, решилась на серьёзный разговор, она не стала меня слушать:

— Я справлюсь со Скитер, не волнуйся.

— Послушай, Парвати, ты не обязана рисковать карьерой из-за какой-то прихоти…

— Прихоти? — снова эта смесь гордости и высокомерия, словно ей была известна какая-то высшая, абсолютная истина. — А может быть, моя карьера пошла вверх именно благодаря Локхарту и его методике? Откуда ты знаешь?

— Ты бы не верила в это, если бы не твои… чувства, — возразила я. — Стала бы ты его защищать, если бы знала, например, что он ничего к тебе не испытывает?

Она потупилась, и целую секунду меня грызла совесть, что я опять надавила сестре на больное место. А потом я увидела, что она улыбается:

— А вот этого мы уже не узнаем! — радостно взвизгнула Парвати и бросилась меня целовать.

— Так вы...?

— Да!

— И как?

— А ты как думаешь?

Теперь мы визжали от восторга в два голоса, словно школьницы, и прыгали по кухне, взявшись за руки. Если бы кто-то раньше сказал, что я буду радоваться, узнав, что моя сестра встречается с Гилдероем Локхартом, я бы не поверила. Но веселье Парвати было заразительно. Даже самое невозможное казалось близким и простым. Акционеры недовольны политикой журнала? Переживём! Скитер готовит разоблачительную статью? Прорвёмся! Главное, чтобы Парвати была счастлива, а остальное приложится.

И прорвались. Полредакции смотрели на меня волками-оборотнями, Скитер перестала здороваться навсегда: Парвати подала на неё в суд за клевету и выиграла! Заседание было публичным и, пожалуй, самым популярным гражданским процессом последнего времени. Репутация «неуязвимой Скитер» разлетелась на куски. Я гордилась сестрой, и когда при мне её хвалили, высокомерно приподнимала подбородок с тем же ощущением сопричастности, с каким Парвати говорила о Локхарте.

А сам он процветал, открывая филиалы «Общества саморазвития» то там, то здесь. Часто был в разъездах, но всякий раз писал Парвати, иногда по нескольку раз в день. Он называл её «Музой» и никогда по имени, а она его — по имени и никогда «особыми прозвищами». Мне это казалось пафосным, но вполне милым. Впрочем, кто меня спрашивал?

* * *

Когда я первый раз забеспокоилась? После того, как она к нему переехала? Нет, чуть раньше, когда Парвати всё-таки вытащила меня на одно из собраний «Общества»: мой дружелюбный нейтралитет её уже не устраивал, и она хотела убедить меня до конца. Убедила. В обратном.

А ведь я почти научилась верить в «преобразившегося Локхарта»: такого, каким он выглядел в её статьях. В реальности было душноватое помещение, хихикающие женщины, мрачновато-неуверенные мужчины и стулья, расставленные кругом, словно мы собирались вызывать духов. И, конечно же, сам «учитель и гуру», Гилдерой Локхарт. Могу ли я сказать, что он не изменился совсем? Нет, конечно. Он стал старше, вальяжнее и демократичнее. Позволял называть себя по имени, научился рассказывать смешные шутки, посвятил первые пять минут рассказу не о себе, а о своём учителе — том самом маге, который помог Локхарту выздороветь.

Говорил он гладко и — как тогда казалось — какие-то мудрые вещи. Я, поддавшись общему порыву, даже записала кое-что себе в блокнот. Чтобы в перерыве обнаружить там ворох банальностей вроде «доверяй себе», «следуй своим желаниям» и «не позволяй ограничить свою свободу». Но окружающие были явно в восторге… Почему? Мне казалось, это какой-то сон, одновременно сюрреалистичный и скучный.

Моментом истины стала попытка Локхарта «поговорить по душам»: на одном из перерывов все — даже Парвати — ушли есть, а я осталась в комнате, читая сборник логических задачек. Он оказался в сумке случайно, но после двух часов болтовни ни о чём я даже обрадовалась, что со мной учебник по математике, а не какой-нибудь любовный роман.

Почему-то врезалось в память, как Локхарт подошёл и положил руку на спинку моего стула. От руки исходил жар, и это было неприятно. У самовлюблённых людей всегда горячие руки. Не тёплые и сухие, нет: горячие и чуть-чуть потные. Если прикоснуться голой кожей, то потом остаётся раздражение, словно от слабой кислоты.

Он долго молчал, потом заговорил, сделав вид, что с трудом вспомнил моё имя (бейджик от платья я так и не отколола). Мешая фальшивую сердечность со скрытой агрессией, заявил, что моё присутствие «тормозит процесс», его беспокоят «мои отношения с группой» и он видит «тревожный симптом» в том, что я осталась, когда они ушли есть.

— Я не голодна.

Он снисходительно улыбнулся:

— Вы же понимаете, что дело не в этом.

— Вы говорите, что надо «слушаться своих желаний»? Я и слушаюсь. Я не социальный человек.

— Иногда чтобы что-то отвергнуть, надо хотя бы попробовать, Падма…

Он напустил на себя всепонимающий вид, которого устыдился бы даже покойный Дамблдор. Словно знал обо мне нечто «эдакое» и сейчас мягко намекал, то ли шантажируя, то ли давая последний шанс исправиться. Почти попал. Но только почти.

— То есть чтобы стать свободным, надо побыть рабом?

Я надеялась его задеть — и задела, но он быстро вернул себе невозмутимый вид. А потом широко усмехнулся:

— Возможно, Падма, когда-нибудь вы посмотрите на это по-другому.

И вышел. Фраза прозвучала как угроза. А от белозубой усмешки Локхарта мне и вовсе стало не по себе. Было в ней что-то… волчье, агрессивное, безжалостное. От Гарри я знала, что Локхарт — трус и шарлатан, но в этой улыбке фальши не было: только искренняя ненависть. «Просто показалось», — подумала я и не поверила себе.

Спустя месяц Парвати переехала к Локхарту. Я осталась одна, сначала скучала, потом привыкла и всё реже вызывала сестру через каминную сеть. В конце концов, Парвати говорила со мной со страниц журналов и газет чаще и больше, чем мы общались, живя под одной крышей. «Так и взрослеют люди».

А у меня был Дин. Наши отношения начались с молчания — усталого молчания двух людей, совершавших по сорок аппараций в сутки. С чая — слишком крепкого — и долгих, долгих взглядов друг на друга, от которых рано или поздно смущаешься. Кажется, так вышло, что я поцеловала его первой. Но потом были и романтические прогулки, и ужины при свечах, и всё то, чего обычно хотят женщины и игнорируют мужчины. В моём случае, значение придавал Дин, а игнорировала я. Хотя нет, вру, мне было ужасно приятно.

* * *

Мы собирались в театр, когда камин полыхнул зелёным и я увидела в обрамлении языков пламени яростно-несчастное лицо сестры.

— Падма, я так больше не могу! Он мне изменяет, я точно знаю, — с места начала она.

Кто «он» догадаться было несложно.

Я втащила её в комнату полностью и усадила на стул. Так и не замеченный сестрой Дин тактично исчез, и мы остались вдвоём. Что я почувствовала, вглядываясь в зарёванное лицо Парвати? Облегчение. Произошло то, чего я подспудно ждала всё это время, с тех самых пор, как увидела усмешку Локхарта и поняла, что он ни капли не изменился.

Я постелила сестре в её прежней спальне. Мы договорились, что на следующий день она съездит за вещами и больше никогда не покажется у него дома и не заговорит с ним. Однако, придя домой следующим вечером, я Парвати не обнаружила. Локхарт! Первым порывом было поднять на уши Аврорат и с помощью авроров взять дом штурмом, но для начала я решила ограничиться вызовом по каминной связи.

В доме Локхарта мне ответила Парвати: снова весёлая, щебечущая, что «тревога оказалась ложной» и «Гилдерой всё объяснил».

— А как же то, что ты говорила вчера?

— Это несерьёзно.

— Это выглядело ещё как серьёзно, Парвати!

— Значит, я ошиблась… Падма, ну ты же рада за меня, правда?

— Правда… — прошептала я и отключила камин.

Я снова на неё разозлилась. Вспомнила, как выпроводила Дина, ничего ему не сказав, как чуть не попала в расщеп при аппарации, потому что весь день клевала носом после бессонной ночи. И всё из-за «ложной тревоги»? Драккл! Рада ли я? Да как-то не очень. Если честно, мне было глубоко всё равно, что Парвати воссоединилась со «своим Гилдероем». Разве что жаль душевных сил, потраченных на пшик.

Но Дин сразу заявил, что всё понимает. Отпустил реплику, что, мол, Парвати всегда была немного взбалмошной, и только тогда я вспомнила, что они были однокурсниками.

— Так ты её помнишь?

— Её было невозможно не запомнить, — как-то грустно отозвался он, а я неожиданно почувствовала укол ревности.

Притянула к себе и поцеловала. И подумала, что теперь вряд ли прогнала бы Дина, чтобы остаться с сестрой, скорее наоборот. «Так и взрослеют люди».

* * *

Кстати, именно Дин первым забил тревогу. Прошло уже довольно много времени с того разговора, но я не искала встреч с Парвати, а она — со мной. Если честно, жить без неё было гораздо спокойнее. Мы с Дином собирались пожениться, иными словами, один из нас должен был уволиться из «Пророка». Дин решил перейти в «Ведьмополитен», что означало переговоры с отделом фотографии… больше напоминавшие обмен сплетнями. Хотя мужчины, конечно же, не сплетничают, а «делятся информацией».

— Ребята говорят, в редакции творится что-то странное, — осторожно сказал он мне однажды.

Парвати стала рассеянной. Опаздывала на встречи. Забывала о некоторых договорённостях, и только вмешательство её секретаря помогало избежать неудобных ситуаций. Давала журналистам задания, а через несколько дней снова собирала всех на планёрку и давала уже другие. Недавно пропала на трое суток, потом появилась в шесть утра, зашла в свой прежний кабинет и сильно удивилась, увидев там своего заместителя. Нет, она по-прежнему лучилась энергией и много говорила о «командном духе» и «мотивации», но её хватка заметно ослабела.

— Уже сейчас за её спиной посмеиваются, — нахмурился Дин, — и работают «на отвяжись». Если продажи упадут…

— …Этим заинтересуется совет директоров, — закончила я.

— Что-то здесь нечисто, Падди, ох нечисто, — вздохнул Дин. — Парвати блестящий журналист, профессионал. Я не верю, что она может вот так вдруг забросить работу.

Что я могла сказать ему? Что я знаю её лучше и много раз видела, как сестра, «наигравшись», переключалась на новую цель, забывая о прежней? Теперь у неё было «Общество саморазвития», которое признали самым быстрорастущим и успешным предприятием 2003-го года. Подходящий момент, чтобы бросить журналистику и заняться уроками йоги, гаданием по хрустальному шару, гипнозом — или что Парвати там делала. Но я инстинктивно чувствовала, что Дин вряд ли понял бы, скажи я это ему. Скорее решил, что я обиделась или завидую сестре.

Поэтому пришлось уступить и назначить Парвати встречу в кафе. Перед самым выходом Дин сунул мне в карман пузырёк.

— Что это?

— Зелье Памяти. Мне знакомый аврор достал.

— Что?!

— У неё явно были проблемы с памятью, — замялся он. — Вся эта забывчивость… Может, кто-то стирает её воспоминания?

Я не выдержала и рассмеялась:

— Дин, ну ты и параноик! Не всё в мире так, как в колонке «Происшествия».

Он обиделся:

— Мне странно слышать это от тебя. Ты же репортёр. Ты должна замечать детали и делать выводы. И видеть, когда что-то не сходится.

Его менторский тон так меня разозлил, что я едва не кинула в него злосчастным пузырьком. Но времени ругаться не было: я боялась опоздать.

Зря. Спустя полчаса я по-прежнему беспомощно пялилась в меню. Я дважды проиграла в голове возможную ссору с Дином, подобрала безупречные аргументы и даже насладилась растерянным выражением его лица. Это успокоило меня настолько, что когда в дверях наконец-то возникла закутанная в золотистое сари фигура, я с огромным трудом вынырнула из грёз и сфокусировала взгляд на реальности. Реальность действительно носила в Лондоне традиционную индийскую одежду, а вдобавок была увешана браслетами и цепочками с изобилием, достойным храмовой танцовщицы.

— О Мерлин, я не видела тебя в сари со свадьбы Ратри и Раджа! — вот и всё, что я смогла сказать сестре спустя полгода без единого письма.

— Но мне же идёт, правда? — она покружилась передо мной. Браслеты мелодично звякнули. — Так о чём ты хотела поговорить?

— Об издательстве.

— Но с ним всё в порядке! — как ни в чём ни бывало заверила меня Парвати. — Были небольшие сложности, но мы всё уладили.

Она была сама безмятежность. Более довольного судьбой выражения лица не встретишь даже у котов или студентов, только что сдавших ЖАБА на «Превосходно». И мне бы обрадоваться, но я постепенно начала чувствовать это — то, о чём говорил Дин. Что-то и правда не сходилось.

Поверхностность. Ленивое непрошибаемое спокойствие. И это навязчивое «всё в порядке». Парвати могла прожужжать все уши «позитивным мышлением», но никогда не бежала от проблем. Издательство, где сотрудники посмеивались над главным редактором и обсуждали её за спиной, — это не «всё в порядке», совсем нет!

…Вспоминая сестру, я думаю о школе, об университете и первых годах в редакции. Но всё-таки иногда, когда я не успеваю справиться с воспоминаниями, сознание подсовывает эту картинку: Парвати в золотистом сари счастливо смеётся, чокается со мной бокалом и выпивает до дна.

С того момента, как она поставила бокал обратно на столик, я больше никогда не видела сестру улыбающейся.

* * *

Парвати снова поселилась в нашем особняке. Мало ела, мало спала и постоянно работала, словно пытаясь наверстать полгода забытья. Подоконник в её кабинете был постоянно засыпан совиными перьями и заляпан помётом, а в камине горело больше бумаги, чем поленьев. Локхарт заваливал её письмами, которые она выкидывала, не читая. Но рассказать, что между ними произошло, отказывалась, поменяв вечную присказку «всё в порядке» на лаконичное «ничего».

Когда зелье Памяти начало действовать, по щеке Парвати скатилась одна-единственная слеза, которую я смахнула своим платком. Услышав очередное «ничего», я не выдержала и ушла колдовать. Слезы должно было хватить на чёткое воспоминание, хотя бы на несколько эпизодов. Тщательно собрав в колбу серебристый дымок, заклубившийся над батистовой поверхностью, я закупорила сосуд пробкой поплотнее и встряхнула. Сначала я хотела посмотреть воспоминание сразу, но что-то меня удержало. «В конце концов, это её личное дело», — подумала я и задвинула колбу в самый дальний угол секретера.

Несмотря на события последних месяцев, Парвати дали премию «за вклад в журналистику» и назвали редактором года. Я помолвилась с Дином. Жизнь продолжалась — по крайней мере, мы все делали вид, что это так.

* * *

Сестра менялась на глазах, срывая маски «хорошей девочки» одну за другой в такт листам календаря. На Хэллоуин Парвати закурила. На Рождество я впервые заметила её со стаканом огневиски. На День святого Валентина я нечаянно застала её целующейся с девушкой (кажется, это была стажёрка из отдела маркетинга).

Первого марта у Локхарта закрыли студию в Эдинбурге. Пятого он снова пришёл к ней, скулил на пороге и молил его впустить. Она не впустила. И отказалась говорить через камин.

Для Парвати говорить означало любить, дружить, прощать и подкалывать. Она была болтлива, потому что отходчива. Но тогда её губы сжались в тонкую полоску, словно створки дверей, закрытых изнутри на засов. Для Локхарта у неё не осталось слов, и меня это пугало: я ещё ни разу не видела, чтобы сестра не захотела кого-то простить.

Восьмого марта, входя в дом, я столкнулась с молодым человеком явно стриптизёрской внешности, поспешно покидавшим особняк. Сестру я нашла, как обычно, в кабинете с очередной бутылкой огневиски. На мой недоумённый вопрос Парвати только презрительно хмыкнула:

— Всё верно, а что здесь такого? Подумай, это так глупо: искать мужчину, выслеживать, завоёвывать. Всё равно, что ходить на охоту: по колено в грязи, мокрая от пота, полдня выслеживаешь утку, чтобы потом — ба-бах! — она изобразила выстрел и едва не потеряла равновесие, завалившись на диван. — Приходишь домой, ощипываешь тщедушное тельце на один укус, до отказа нафаршированное дробью. И говоришь себе: «Посмотрите на меня, я гордая женщина-охотник, сама добыла это, прошу любить и жаловать». Или, — она дотянулась до графина с виски и снова наполнила стакан, — приходишь в магазин. Чисто, светло, выбираешь тушку жирного гуся — и порядок! Заплати — и лети!

Она провела пальцем по ободку стакана и вздохнула:

— Кстати, плюс продажных мужчин в том, что они не строят из себя хозяев. Они услужливы и бе-зо-пас-ны… — сестра помолчала, вглядываясь в тёмную жидкость на дне стакана. А потом резко повысила голос: — Кстати, сегодня день всех европейских феминисток, Падма! Так что я просто праздную равноправие полов, да… я просто праздную.

Она пила и курила, работала, как никогда раньше, но при этом механически, словно автомат. Только однажды я увидела в её глазах отблеск прежнего энтузиазма, но этот единственный раз мне не понравился:

…Парвати сидела за столом в клубах голубоватого сигаретного дыма. С одной стороны громоздилась растрёпанная стопка исписанных листков. Время от времени она что-то яростно правила в них красными чернилами, а затем снова возвращалась к печатной машинке.

— Что редактируешь?

— Статью о самоубийствах и самоубийцах, — она принуждённо рассмеялась. — Я понимаю, это скорее для твоей колонки, но…

Она всплеснула руками и углубилась в текст, словно это был увлекательный остросюжетный роман. Мне не понравилась её увлечённость, ведь Парвати всегда требовала от окружающих «позитивного мышления» и старалась даже не соприкасаться с такими темами. Я присела на край стола и попыталась заглянуть ей в глаза:

— У тебя не было возможности отказаться?

Она не подняла на меня взгляд, наоборот: потупилась так, что я видела только её подрагивавшие ресницы.

— Отчего же? — она неопределённо хмыкнула и с грохотом перевела каретку. — Боишься, что я не справлюсь?

— Нет, — поспешно отступила я, моля провидение, чтобы Парвати не слишком обиделась.

— Вот и замечательно, — подвела итог она.

Повисла пауза, только кнопки машинки со звоном возвращались на свои места, оставив на бумаге чёрный оттиск. Я уже собиралась уйти, как вдруг сестра прекратила печатать и посмотрела куда-то вдаль, за окно:

— Знаешь, что меня останавливает? — прошептала она и невесело ухмыльнулась, растягивая слова: — Тщеславие. Его проклятое тщеславие. Что бы я ни написала в записке, он будет думать, что это из-за него.

Сестра не назвала свою работу, друзей. Не назвала папу. Не вспомнила про меня. Но я подавила и грусть, и ревность, и гордость, довольная уже той маленькой зацепкой, которую мне дала Парвати: тщеславие Гилдероя Локхарта было единственным, в чём на него можно было смело рассчитывать.

* * *

В тот же день я решила, наконец, выяснить, что так сильно изменило сестру. Серебристая субстанция расползлась по думосбросу затаившейся медузой. Вязкая и тяжёлая, она словно не хотела, чтобы её смотрели. Я рефлекторно задержала дыхание и окунулась в воспоминания Парвати:

— Что значит «больше не появляться на собраниях», Гилдерой?

— Муза, прошу тебя, — он досадливо передёрнул плечами, словно чиновник, которого внезапно спросили, исправно ли он платит налоги. — Для меня крайне важны новые впечатления…

— И что?

— Муза, — он подошёл и обнял её за плечи, — ты же знаешь, я человек скромный. Всё, чего я хочу, — это овации. Или рукоплескания. В крайнем случае, согласен на аплодисменты…

Он усмехнулся — заискивающе и немного беспомощно, явно надеясь, что его шутка заставит Парвати хотя бы чуть-чуть улыбнуться. Но она только нахмурилась ещё сильнее и сложила руки на груди.

— …Одним словом, мне необходимо восхищение. Я не могу ежедневно выходить к людям, бороться с их упрямством, с драккловым штампованным мышлением, если не вижу отдачи!

— Да-да, я тебя понимаю, — перебила его Парвати, — но при чём здесь я? Я что, тобой не восхищаюсь?

Он вздохнул и опустил взгляд:

— Муза, будем откровенны: ученики тебя боятся.

— Что? — Парвати едва не расхохоталась. — Гилдерой, что за ерунда?! Зачем им меня бояться? Я веду йогу у многих из них, и мы прекрасно ладим.

— Да, но ты для них авторитет, понимаешь? Они не могут до конца раскрыться в твоём присутствии, им кажется, что они говорят что-то глупое… или скучное, — Локхарт снова закатил глаза, а потом посмотрел на неё в упор и быстро добавил: — И потом, они все знают о нас.

— Раньше тебя это не волновало.

— Раньше мы не афишировали это.

— Ну да, и все эти девчонки на тебя вешались… — проворчала Парвати. — Ты это хочешь сказать? Я мешаю им флиртовать с тобой, да?

— Я говорю этим людям о свободе, Муза. Будет логичнее, если при этом я не буду бряцать оковами, ты так не считаешь? — пожал плечами Локхарт. — В конце концов, я же не изменяю тебе. Это просто разговоры.

Он состроил просительное выражение лица и взял её руки в свои:

— Муза, ну пожалуйста…

— Если я что-то узнаю, Гилдерой. Просто если…

…

Парвати распахнула дверь в подсобку и едва не столкнулась с растрёпанной черноволосой ведьмой, поспешно оправлявшей на себе одежду. Локхарт стоял чуть поодаль. В его глазах отразился огонёк Люмоса, засвеченного Парвати, как отражаются фары в зрачках животных, застигнутых врасплох на ночной трассе.

— Муза, я всё тебе объясню!

…

Та же картина, только у этой ведьмы светлые волосы и нагло-безмятежное лицо без следа смущения.

…

Утро. Класс йоги. Незнакомая рыжая голова, подстриженная «ёжиком». Локхарт заламывает руки и, кажется, пытается опуститься перед Парвати на колени:

— Я тебе всё объясню!

…

Снова, снова, снова.

…

— Признайся, признайся, драккл тебя дери! Ты был с ней! — голос Парвати перешёл на визг.

Она на секунду отвлеклась, и Локхарт сразу же направил на неё волшебную палочку:

— Обливиейт!

…

— Не приближайся ко мне, видеть тебя не хочу! Пошёл ты вместе со своим кружком нимфоманок!

— Послушай!

— Не желаю ничего слушать. Я всё расскажу. Всё! Когда газеты узнают, что за «развитие» ты предлагаешь, твоей репутации придёт конец, слышишь? Конец!

Он дал ей пощёчину. Со всей силы, так, что перстень на среднем пальце его руки поцарапал ей щёку и разорвал губу. Она упала навзничь.

— Ты не знаешь, с кем связалась! — прошипел Локхарт, глядя сверху вниз на Парвати, прижимавшую руку к окровавленной щеке. — Только попробуй…

— Это ты не знаешь, с кем связался! — в глазах Парвати горела ярость. — Не волнуйся, об этом газеты узнают в первую очередь!

— Обливиейт!

…

Белые пальцы, вцепившиеся в чёрные волосы. Глаза, закатившиеся настолько, что видны одни белки. Рука с тяжёлым золотым перстнем на среднем пальце крепко закрывает рот.

— Я не позволю тебе уйти. Я не позволю тебе бросить меня, слышишь, дрянь ты этакая? — зло прошептал Локхарт ей на ухо.

Его обнажённое тело, безупречное, как у греческой статуи, белело в неверном освещении ночника, вжимаясь в тело Парвати. Толчок. Ещё толчок. Её ресницы слиплись от слёз, заливавших лицо. С каждым толчком перстень с металлическим стуком ударялся о её зубы.

Но вот всё закончилось, и его хватка ослабла.

— Ненавижу… — прохрипела Парвати.

В ответ раздалось уже привычное:

— Обливиейт.

…

Я вынырнула из думосброса, хватая ртом воздух, и никак не могла отдышаться. По лицу катился не то пот, не то слёзы, сердце стучало как сумасшедшее. Теперь я понимала, или думала, что понимаю. Но что делать не знала. Рассказать сестре, что мне всё известно? Но зачем? Это бы ничего не изменило, разве что к её боли добавился бы стыд. Конечно, я могла попросить… или потребовать, чтобы она заявила на Локхарта, но до сих пор сестра этого не сделала — и явно не из симпатии к нему. Она боялась огласки, статуса «жертвы», сплетен и фальшивой жалости, замешанной на любопытстве. Мы обе знали, что конфиденциальность не стоит почти ничего, а чужая жизнь слишком легко становится новостями.

Что же тогда? Получается, ничего. Я знала правду, но продолжала ждать, наблюдать и надеяться, что когда-нибудь время всё исправит.

* * *

Меня обмануло её умение держаться. Я смотрела на безупречный макияж, со вкусом подобранную одежду, аккуратную причёску волосок к волоску и думала: «Не всё потеряно. Пока Парвати следит за собой, она сохраняет надежду». Я ошиблась.

Был день нашей с Дином свадьбы. Белое платье, фата, гости. Шампанское. Мир казался большой каруселью, проплывавшей мимо под звуки вальса. Раз-два-три, раз-два-три. Этот удивительный момент, когда кладёшь руку на плечо любимого человека и вдруг тебя пронзает мысль: «Он мой. Теперь он мой и ничей больше». Сложно в эту секунду не сжать пальцы ещё крепче! Раз-два-три, раз-два-три. Ноги заплетались, голова шла кругом. Ближе к вечеру я решила незаметно выскользнуть с банкета и прилечь хотя бы на полчаса, чтобы потом вернуться к гостям.

— Только не слишком задерживайся, — шепнул Дин.

…Меня разбудили гудки машин и солнечный свет, пробивавшийся сквозь стёкла. Протерев глаза, я обнаружила, что нахожусь в спальне под самой крышей: той, которую обычно занимала Парвати. «Слишком много шампанского, — рассеянно подумала я. — Кажется, ты проспала собственную брачную ночь, Падма!» Наскоро умывшись, я в одной ночной рубашке вышла на лестницу.

— Дин?

Тишина.

— Дин!

Снова ничего.

— Парвати? Эй, есть кто-нибудь?!

В особняке было пусто, как в коробке из-под карамели на утро после Хэллоуина. Голос гулко отдавался от стен. Я перерыла весь дом в поисках «улик», но ответ нашла в короткой записке на столике в гостиной:

«Надеюсь, ты не злишься, что мы не стали тебя будить: ты слишком сладко спала. Будь умницей! До встречи через месяц,

Твои Дин и Падма»

В шкафу остались только её платья. В холодильнике — только те продукты, которые она любила. На туалетном столике лежал паспорт на имя Парвати Патил, и даже совы, которых ничто не могло запутать, приносили мне письма для неё.

Сначала я думала, что это шутка. Потом — взбалмошная выходка сестры, попытавшейся «начать жизнь с чистого листа». Актёрскими способностями природа её не обделила, так что продержаться пару часов, чтобы никто не заподозрил подвоха, для Парвати не составило бы труда. Но почему-то я свято верила, что Дин во всём разберётся. В конце концов, должен же он был заметить разницу!

Через три дня моей вере, надежде, а с ними и любви пришёл конец. Совы продолжали приносить письма от Локхарта, которые я сжигала, не читая. Я стала Парвати.