Осознавая связь (джен)

Последнее, что я помню — удар электрическим током. Я работаю на скотобойне, где мы забиваем и разделываем скот, приготовленный на убой. Дело тяжелое, грязное, но выгодное. За день через мои руки проходит до нескольких десятков свиней. Я работаю в «убойном» цехе — забиваю свиней током, иногда помогаю себе тяжелым молотом, если они остаются живыми после удара током.

Сегодня одна особо шустрая тварь вывернулась и электрод, уже готовый пропустить ток через ее ухо, вонзился мне в ногу. Удар бросил меня на пол в кровь, грязь и свиное дерьмо. Это было последним чувством, что я запомнил в своей жизни.

Я открыл глаза и меня ослепил яркий свет. То есть это тогда, после полной темноты он показался мне ярким. Проморгавшись, я увидел, что лежу в тесном загоне и вокруг меня топчутся свиньи. Я хотел было подать голос, чтобы потребовать у Лью Стакера объяснений, какого рожна я все еще в загоне, почему мне не оказали первую помощь и кто напустил в загон бойни столько свиней? Но из моего горла вырвался только визг.

Удивленно помотав головой, я попытался встать на ноги. Кое-как, собрав разъезжающиеся конечности, я встал на четыре копытца. На четыре ЧТО?! От изумления я снова бухнулся на задницу.

Вокруг меня копошились непомерно огромные поросята. Они что-то хрюкали и вдруг до меня дошло, что в их нестройном и визгливом хоре я разделяю отдельные слова и улавливаю общий смысл происходящего.

«Вставай, — говорили мне окружившие и суетливые поросята. — Вставай, а то затопчут!»

Я как мог, оглядел себя, странным, невообразимым образом повернув голову на плохо гнущейся шее. Я был голым, розовым, с мягкой белесой щетиной по всему телу. Мои ноги оканчивались не привычными ступнями, а раздвоенными копытцами.

Окружающую меня обстановку я воспринимал, как должное, виденное не один десяток раз на ферме: свиноматку, копошащихся у ее растрескавшихся сосков поросят, вонючее дерьмо и гул визжащих голосов, сливающийся в вой страха, боли и жажды крови.

Я видел, как в соседних загонах свиньи пожирали еще щевелящийся труп своего же собрата. Я видел, как они срали и мочились там же, где и спали, а их испраженения широкой рекой стекали по наклонному полу в желоба канализации. Я видел широкие кормушки с отходами и зерном возле которых всегда была давка и громкий требовательный визг. Я видел, как лежала на боку свиноматка, привязанная и обездвиженная, со страшными пролежнями и нарывами на боках и спине. Я видел как поросята сосали ее молоко напополам с ее кровью из истерзанных и иссушенных сосков. Я видел ее содрогающееся влагалище, готовое извергнуть еще одного поросенка на свет. Я понял, что сам точно также, только что, появился на свет.

Вдруг раздался предупреждающий визг и хлев фермы наполнил запах страха, еще более противный, чем запах гниющих трупов, захлебнувшихся в своем же дерьме.

«Идет двуногий! Человек идет!»

«Не смотрите ему в глаза, может быть пронесет и в этот раз!»

«А-а-а-а-а!!!»

«Ви-и-и-и-и!!!»

Писк, визг и крики вмиг помертвевших свиней был ужасен и резал мне уши. Ошеломленный, я огляделся и вдруг увидел широкое бородатое лицо Лью. Я понял, каким он стал огромным и не обращая внимания на предостерегающие крики, бросился к нему.

«Лью, — кричал я. — Это же я — Стивен! Посмотри вниз! Узнай меня! Вспомни, как мы надираемся каждую субботу, вспомни, как дружны наши жены! Лью!»

Лью посмотрел на меня и я не увидел в его глазах и доли узнавания. К нему подошел Джонни, и они встали у моего загона. Из их разговора я узнал, что из-за случая на бойне, забой скота временно приостановили для расследования, но работа не стоит и нужно купировать и кастрировать новый молодняк. И тут они посмотрели на меня, терпеливо дожидавшегося их внимания.

Как-то сразу я понял, что лучше бы мне не ждать этого. Я сидел один у ворот загона, мои соседи сгрудились вокруг матери, скребущей копытами бетонный пол и пытающейся встать, чтобы хоть как-то защитить свое потомство, которому она уже потеряла счет. Слишком часто и слишком много рожавшая свиноматка, все же не могла заглушить материнский инстинкт. Дрожащие поросята лезли друг на друга, пытаясь спрятаться. Им был час от роду, но они уже ЗНАЛИ, что такое человек. Свиноматке, удалось встать, несмотря на веревку, удерживающую ее. Испуганным похрюкиванием она звала и меня, но я все еще на что-то надеялся. Поросята прыснули ей под отвисшее, грязное брюхо, надеясь пересидеть там.

«Твою мать!» — заорал Лью и перепрыгнув калитку, бросился к свинье.

Тут ноги, слишком ослабшие без движения, изменили свинье и она упала всей своей многокилограммовой массой на поросят.

Лью, жестоким пинком отбросил ее на стенку загона и склонился над поросятами. Непокалеченным и живым остался только я, сидевший далеко от места трагедии. Остальные одиннадцать поросят были или мертвы или задыхались, харкая кровью из разорванных сломанными ребрами легких.

Я видел глаза свиноматки, чей материнский инстинкт вылился в это массовое убийство своих детенышей, избавляющий их от участи худшей, чем смерть. Только в этот момент я сопоставил тело, в котором находился с профессией людей, работающих здесь.

Слишком ошеломленный, чтобы хорошенько поразмыслить над этим открытием, я просто сидел и смотрел, как еще живых, но умирающих поросят Лью добивал, ударяя их об пол, что было сил. Только когда кровь из разбитого пятачка ударила мне в глаз, я пришел в себя.

Я разбежался и ударил лбом Лью в сапог. Мой удар он едва заметил, но все же обернулся, чтобы посмотреть, кто там еще тычет его? В его глазах не было ни тени безумия, ни грамма злости, только расчет дельца, просчитывающего ускользнувший барыш. И уж подавно в них не было сочувствия и сострадания. Как не было этого и в моих глазах, когда я, будучи человеком, вспарывал горло оглушенной током свинье. Но сейчас я сам был этой свиньей!

Лью легко подхватил меня под животик и перебросил своему напарнику со словами, что я еще могу сгодиться. Джонни слишком сильно сжал меня и у меня что-то хрустнуло в боку. Не обращая внимания на мой плач, Джонни сунул меня в переноску и направился к клетке, где поросятам другой свиноматки не так повезло.

Меня выпустили в загон, но я долго не подходил к своим соседям по несчастью. Сквозь прутья решетки я видел, как трупики моих недавних собратьев выкидывали на тележку, видел, как наказывали железным прутом несчастную свиноматку, уставшую рожать детей, которых забирали у нее, которых выращивали в тесных загонах и беспощадно убивали звери, более страшные, чем все хищники на планете вместе взятые.

Разумеется, свинья, не думала такими категориями, но я, словно в наказание сохранивший свою память, свой разум, знал, что ждет каждого на выходе из этой фермы. Живой не выйдет ни одна свинья из многих тысяч живущих здесь. Внезапно, вспомнив Холокост и Освенцим, я заново переосмыслил свою жизнь и свою профессию. Я был нацистом не по убеждениям, а по сути своей, уничтожая целые племена живых, мыслящих и чувствующих боль существ. Но нацисты хотя бы не ели своих пленников…

Внезапно во мне что-то надломилось, мне стало так больно и так плохо, что я сел и закричал во всю мощь своей крохотной поросячьей глотки. Я кричал, выплескивая весь ужас своего открытия, я плакал навзрыд в этом крике, понимая, осознавая, проснувшись.

Испуганные поросята прыснули от меня, забившись в складки материнского брюха. Я кричал так долго, пока не охрип и силы не оставили меня. Упав на пол, я забылся в полубреду.

Очнувшись и трезво осознав свои возможности — нулевые, я начал осматриваться, прикидывая, где мне «повезет» отбыть срок своей недолгой жизни в теле свиньи. Оглядевшись, я похолодел. Я узнал этот загон, где выращивали на убой молочных поросят для элитных ресторанов нашего города. Я понял, что жизнь моя будет недолгой, а смерть мучительной.

Вскоре, как бы я не сопротивлялся, голод — еще более сильный, чем материнский инстинкт заставил меня приблизится к соскам свиноматки и отпихнув по пути одного из поросят, припасть к нему. Я долго сосал молоко, пока меня не отпихнули самого.

Так прошли две недели. Поросята сторонились меня, чувствуя, что со мной что-то не так. Эти две недели я посвятил размышлениям, переходя от надежды к унынию. Я молился, чтобы моя нынешняя звериная сущность возобладала и человеческий разум угас, но мысли оставались все такими же ясными, а настроение быстро падало до паники, стоило хоть кому-то из людей войти в цех. Я слишком хорошо представлял, что нам предстоит.

Через две недели в наш загон запрыгнул человек и меня первого подхватили и сунули в переноску, поскольку я все время был один и большей частью спал или думал. Едва зажившее ребро снова дало о себе знать, и я захныкал от боли. Но осознав, где я оказался, меня захлестнула дикая паника. В отличие от остальных поросят, я точно знал, что с нами будет.

Вскоре переноска была забита дрожащими и всхрюкивающими от страха тельцами. Меня топтали и зажимали в угол. Я был слишком ошеломлен, чтобы хоть как-то сопротивляться. Внезапно обострившимися органами чувств, я вдыхал, слышал, осознавал густой, обжигающий страх смерти и боли, что витал вокруг меня. Я не привык ТАК чувствовать, будучи человеком. Я не умел ТАК чувствовать!

Меня сочли худощавым, но так как был большой заказ, все же достаточно пригодным в пищу. И я был благодарен за это решение. Мои мучения кончатся совсем скоро, прямо пропорционально расстоянию, с которым острое с зазубринками лезвие приближалось к моему горлу. Я почувствовал нож у своего горла, ожог разреза и хриплое бульканье. Угасающим разумом я успел удивиться тому, как горячо было лезвие, рассекшее мне горло, но успел понять, что горячей была моя кровь, заструившаяся по коже, все еще умеющей чувствовать. Это была последняя мысль и я умер.