То, что спит в холмах (джен)

Было плохо. Черт, как же мне было плохо. Голова раскалывалась. Тело болело так, что закрадывалось подозрение о длительном и методичном избиении оного. Перед глазами все расплывалось и проясняться не желало ни в какую, а в довершение прелестей жизни во рту было сухо, как в калифорнийской Долине Смерти. Страдальчески скривившись, я беззвучно отпустила короткое проклятие, потому что на пространное у меня сейчас не хватало ни сил, ни фантазии, а потом начала потихоньку соображать, чем может быть вызвано подобное состояние. Вроде бы большая часть симптомов ненавязчиво указывала на жесточайшее похмелье, но проблема заключалась в том, что накануне я не пила. Опять-таки вроде бы, потому что досконально выстроить хронологию событий завершающего апрельского дня у меня не получалось ни в какую.

Воспоминания, касающиеся второй половины последнего, как на текущей неделе, так и в минувшем месяце, вторника, были покрыты туманом, примерно столь же густым, как тот, который в данный момент витал у меня перед глазами. Ясно вспоминалась подготовка к спонтанному обеденному сабантую в нашем отдельно взятом центре занятости населения в честь грядущего всероссийского дня весны и труда. Чуть более смутно — разгар этого самого сабантуя и упорно пытавшаяся налить мне водки начальница отдела трудоустройства, заявлявшая, что в день перечисления заработной платы состояние опьянения бухгалтерии может пойти на пользу прочим сотрудникам. С учетом того, что я уже вторую неделю представляла бухгалтерию в единичном экземпляре, поскольку работающая в моем отделе Иришка каким-то загадочным способом ухитрилась подхватить ангину так не вовремя, как это умела делать только она, утверждение не выглядело не только смешным, но и хотя бы остроумным. Имелось горячее желание действительно взять и напиться, однако здравый смысл подсказывал, что подобный ребяческий протест ни к чему путному не приведет, поскольку последствия его мне же самой придется разгребать. Так что пришлось ограничиться минеральной водой и утешаться мыслью о припрятанной в домашнем баре едва начатой бутылке десятилетнего «Талискера», на мой личный вкус определенно дававшего фору, как водке, так и вину, которое наша инициативная группа, не мудрствуя лукаво, прикупила в ближайшем супермаркете.

Итак, все, что происходило до двух часов вчерашнего дня, худо-бедно поддавалось реконструкции, зато далее следовал туман, из которого хаотично всплывали не менее туманные и крайне несвязные образы.

…Мой кабинет, в котором я читаю кому-то, кого никак не могу рассмотреть, лекцию на тему, что такое «не везет» и как с этим бороться — область знаний, в которой меня уже можно записывать в эксперты… так, это, вероятно, происходило еще в рабочее время.

…Директорская машина. Я сижу на заднем сидении, а водитель Сергей, обернувшись так, чтобы меня видеть, что-то говорит. Слов разобрать я не могу, однако вижу, как шевелятся его губы… это, пожалуй, тоже рабочее время, поскольку в нерабочее мы с ним как-то не пересекаемся.

…Березовая рощица, окутанная легким зеленоватым муаром едва-едва начавшей распускаться листвы… стоп, а сюда меня как занесло? И главное, куда именно «сюда»? Впрочем, этот момент разнообразия ради прояснился почти сразу, как только я приметила справа от себя протекающую по низине речушку, на берегу которой серела купальня образца девятнадцатого века с плетеными из прутьев стенками. Возможно, в перспективе ей предстояло перейти в ранг любимой графской наравне с ежегодно меняющей свой дизайн скамейкой, расположенной несколько ближе к усадьбе Льва Николаевича Толстого, но сейчас это был обычный новодел, которого еще каких-то пару лет назад здесь даже близко не пробегало. В общем, судя по всему, данное конкретное воспоминание было связано с речкой Воронкой, протекавшей по границе яснополянского лесничества. Предположение выглядело вполне правдоподобным, поскольку даже по не затуманенным воспоминаниям, касающимся первой половины вчерашнего дня, красной нитью проходила мысль о том, что в такую отличную погоду грех сидеть дома, тем более в сокращенный предпраздничный день. В общем, сам по себе факт моей поездки в окрестности Ясной Поляны лично у меня никаких нареканий не вызывал. Странным выглядело полное отсутствие дальнейших воспоминаний. Я не помнила ни того, как возвращалась домой, ни как поднималась по лестнице на третий этаж, ни как заходила в квартиру. Однако зайти, думается, я все-таки зашла. И даже успела включить телевизор на свой любимый канал «Дискавери» — вон как птички щебечут… чтоб им медным тазом накрыться. То есть, пернатые, конечно, ни в чём не были виноваты, но как же всё-таки сильно и навязчиво, буквально до тошноты, болела моя голова! Положение не очень-то спасала даже свежесть воздуха, ощущаемая в моем сумеречном состоянии и, скажем прямо, несколько странная для замкнутого помещения.

Попытки вспомнить, отыщется ли у меня дома что-нибудь против головной боли, менее кардинальное, нежели топорик для рубки мяса, ни к чему не привели, так что, как ни печально, выяснять это предстояло опытным путем. Составив краткий план дальнейших действий, я сделала очередную попытку открыть глаза и тут же пожалела об этом. Туман вроде бы начинал рассеиваться, однако свет, по яркости значительно уступавший той хмари, которая пробирается в комнату через плотно занавешенные шторы в пасмурный зимний день, неожиданно больно резанул по зрачкам. Ладно, уговорили, отложим этот пункт плана на более позднее время, а пока попробуем встать.

Прикусив губу, я слабо закопошилась, пытаясь либо перевернуться набок, либо приподняться на локте — тут уж как получится — и оторопела, нащупав под ладонями траву. У меня в квартире такого точно не росло. На улице тоже вряд ли, в особенности если учесть, что по тактильным ощущениям трава скорее напоминала растительность, которая для меня прочно ассоциировалась либо с выжженными солнцем степями, либо с высокогорьями — низкорослая, жесткая, ощутимо похрустывающая при нажатии. Вставать сразу расхотелось, во всяком случае, до более точного выяснения обстановки. Снова откинувшись навзничь, я усилием воли распахнула веки, наплевав на то, что по этому поводу думал организм. С третьего раза победа осталась за мной, и я, мучительно сощурившись, осторожно повернула голову сначала налево, а затем направо. В обозримых пределах не наблюдалось ничего подозрительного, кроме уже обнаруженной наощупь травы. А поскольку той все мои попытки прикинуться шлангом были сугубо фиолетовы, я после некоторых колебаний решила, что имеет смысл продолжать неторопливый подъем. Именно что неторопливый, поскольку никакого другого в моем нынешнем состоянии не предполагалось, даже при возникновении угрозы для жизни.

В конечном счете, привстать, шипя от боли не хуже гадюки, мне все-таки удалось, а потом меня повело в сторону, да так, что я едва не ткнулась носом в собственные руки. То есть, нет. Руки-то как раз оказались не моими. От неожиданности я даже забыла про отвратительное самочувствие, непонимающе уставившись на грязные мальчишеские ладони — в цыпках, с коротко и неровно обстриженными ногтями. Ладони, которые, пусть и крайне неохотно, но все-таки подчинялись мне, в чем я окончательно убедилась, сжав и разжав кулаки.

Черт, черт и еще раз черт!

Усилием воли подавив зарождающуюся панику, я снова привстала, оглядываясь. Итак, то, что лежу я на травке, новостью уже не являлось, а новость заключалась в том, что данная конкретная травка произрастала на довольно-таки пологом и обширном склоне то ли большого холма, то ли наоборот невысокой горы. Склон был практически безлесным, если не брать в расчет темное скопление низкорослых деревцев, тянущееся далеко впереди и внизу, по самому долу, за которым все так же полого поднимался склон соседней горки. Буйством растительности он тоже не мог похвастаться, зато на нем хватало самых разномастных валунов. Остатки курганов? Впрочем, эту мысль я отбросила почти сразу, потому что даже в хакасской Долине Царей, из которой предприимчивые местные жители времен развитого социализма не один десяток лет растаскивали камни на нужды личного хозяйства, то, что осталось, все-таки сохраняло упорядоченную структуру. Здесь же образования явно носили природный характер. Выяснить бы еще, где именно находится это «здесь»… При всей своей дикой красоте на принадлежность средней полосе европейской части России окружавший меня пейзаж не тянул, а вот на что именно он мог бы потянуть, соображалось крайне плохо. То есть ясно, конечно, что не Антарктида и не экваториальные джунгли, но от этого количество оставшихся вариантов уменьшалось не сильно.

Вокруг было довольно светло, хотя солнце то ли еще не успело встать, то ли наоборот уже закатилось. Во всяком случае, на чистом, без единого облачка небосклоне его не наблюдалось точно, зато там колюче поблескивали слабые звездочки. Птицы, так досаждавшие мне во время пробуждения, замолкли, и я совсем не была уверена, существовали ли они на самом деле или же являлись слуховой галлюцинацией. Прочих звуков, в том числе и тех, которые можно было бы соотнести с человеческой деятельностью, тоже не наблюдалось. Горы, небо, тишина, первозданное величие нетронутой природы… в другое время, возможно, я бы и порадовалась всему этому, но только не сейчас. Как раз сейчас я бы не отказалась от присутствия поблизости хотя бы одного человеческого существа, способного оказать помощь, однако ничего даже близко похожего в обозримых пределах не было и, кажется, не предвиделось. У меня болело все, что только могло болеть, и чертовски хотелось пить. А еще… я на всякий случай ощупала себя, искренне надеясь, что сгоряча ошиблась, но нет, никакой ошибки не было… еще у меня имелись в наличии первичные мужские половые признаки. Приехали. Я что-то говорила насчет того, что знаю о невезении все? Беру свои слова назад.

Абсурдность ситуации все-таки додавила меня окончательно. Я подняла лицо к небу и тихо, проникновенно завыла. Длительная истерика в моем нынешнем положении, конечно, была непростительной роскошью, но краткая разрядка являлась жизненно необходимой. После пары рулад, продолжая созерцать постепенно светлеющее — все-таки рассветное — небо уже молча, я сделала очередную попытку обдумать сложившееся положение вещей. Утверждение о том, что она оказалась удачнее предыдущей, было бы наглым враньем. Голова напрочь отказывалась работать, к тому же меня начинал колотить постепенно усиливавшийся озноб. Хотя на мне, точнее, на том, кем я сейчас являлась, была то ли курточка, то ли короткое пальто из изрядно затертой, но плотной шерстяной ткани, напоминающей твид, а утро по объективным признакам не было таким уж зябким, зуб у меня не попадал на зуб, и хотелось лишь одного — свернуться клубочком прямо здесь, на продуваемом всеми ветрами склоне, и забыться дремотой в надежде проснуться уже в знакомом мире, в родной квартире. Однако было так же ясно, что это станет худшим решением из возможных, и для того, чтобы прийти к подобному выводу, не требовалось каких-то специальных медицинских познаний — хватало и обычного здравого смысла. Поэтому, вне зависимости от моих желаний и возможностей, вставать все же следовало.

Принять подобное решение оказалось куда проще, чем реализовать его. Первые минуты полторы после подъема я стояла, мокрая как мышь, не в силах даже толком пошевелиться из-за боли, тугим корсетом стянувшей грудную клетку, и заново училась дышать, мысленно отбирая наиболее цензурные из приходивших на ум эпитетов. Правда, первый же из них, озвученный после того, как дыхание более-менее возвратилось в норму, оказался почему-то на чистейшем, как мне тогда показалось, английском языке. На фоне прочих событий подобная мелочь уже почти не удивляла, поэтому все, что я сделала, это попыталась проверить, сохранилось ли за мной знание родного русского языка. Парочка осторожных экспериментов засвидетельствовала, что таки да, сохранилось, хотя для того, чтобы применить это знание на практике теперь требовалось прилагать немалые сознательные усилия. Что ж, хоть какая-то положительная новость… Отложив дальнейшие филологические изыскания на неопределенное будущее, я нетвердо заковыляла вниз по склону.

Года три назад, в предгорьях Кузнецкого Алатау, куда, подальше от цивилизации и зоны досягаемости мобильной связи, я свалила на время очередного отпуска, хакасский охотник Иваныч рассказывал мне о том, что в тайге, в холмистой местности, в каждом логе непременно отыщется речка или ручеек. Тайги вокруг пока не наблюдалось, но я надеялась, что общий принцип скопления воды в низинах окажется не чужд и этой местности. Ладно, на непременном наличии именно речки я не настаивала. Лужицы хватило бы вполне, да что там лужицы, сгодился бы даже след от копытца. Думаю, что сейчас мне меньше всего следовало беспокоиться о возможности превращения в козла или иную домашнюю скотину.

Следующий километр вполне мог претендовать на то, чтобы стать самой длительной дистанцией, какую мне приходилось преодолевать в своей жизни. Теория относительности Эйнштейна, гласившая, что понятия пространства и времени есть вещи субъективные, зависящие исключительно от восприятия конкретного наблюдателя, видимо, решила отыграться здесь по полной программе. После каждого очередного шага, особенно если при нем, не дай бог, под ногами обнаруживался какой-либо изъян в ландшафте, правую сторону грудной клетки начинали драть горячие когти, вынуждая меня либо замедлить шаг, либо и вовсе остановиться, переводя дыхание. Лишь спустя целую вечность я добралась-таки до низины, где начинали расти деревья и кустарник.

По большей части мои расчеты оправдались. Хотя текущей воды на дне лога не было, это самое дно оказалось топким. В глубоком отпечатке от ботинка, остающемся в зыбкой почве даже под воздействием моего нынешнего весьма сомнительного веса, быстро скапливалась мутная жидкость, имевшая отчетливо выраженный привкус ржавчины. В другое время я бы предпочла проигнорировать ее от греха подальше, но сейчас мне настолько сильно хотелось пить, что любые долгосрочные последствия автоматически отходили на второй план. Сделав несколько глотков, я, подыскав более-менее сухое место здесь же, рядом с источником живительной влаги, снова впала в тяжелую дремоту, граничащую с бессознательным состоянием. Не знаю, как долго она продолжалась, но зато могу точно засвидетельствовать, что при пробуждении меня ожидал очередной сюрприз.

Внешне данный сюрприз выглядел, как невероятно уродливый человечек крохотных размеров в старомодном цилиндре и добротном сюртуке болотисто-зеленого цвета. Я задумчиво смотрела на него, вяло соображая, что именно должно было содержаться в болотной воде, чтобы та вызвала подобный глюк, а человечек тем временем с не меньшей задумчивостью смотрел на меня.

— Простите, имею ли я честь видеть перед собой леди Маргарет Смит? — наконец, осведомился он скрипучим голосом.

— В данный конкретный момент — сомневаюсь, — честно призналась я.

Сильно англизированное сознание сейчас упорно пыталось доказать мне, что вот уже тридцать лет как прописанные в моем свидетельстве о рождении, а в последние четырнадцать лет продублированные и в паспорте имя и фамилия Маргарита Кузнецова путем несложного подстрочного перевода как раз таки в Маргарет Смит и транскрибируются, однако даже оно отказывалось объяснить, почему с подобным пикантным вопросом коротышка обращается к ребенку мужского пола. Да, на тот момент я уже пришла к выводу, что тело, в котором я нахожусь, принадлежит мальчику не старше двенадцати лет, к тому же скверно питавшемуся, и думается мне, что со стороны этот факт был даже более очевиден. Поэтому я решила прибегнуть к проверенной временем еврейской тактике ответа вопросом на вопрос и поинтересовалась:

— А что, собственно говоря, вы хотели?

Человечек некоторое время помялся, а затем, очевидно приняв какое-то решение, лихо сдвинул цилиндр на затылок, отчего его уши, и без того оттопыренные, затопорщились еще сильнее, и извлек из кармана скрепленный сургучной печатью конверт из плотной желтоватой бумаги.

— Мистер Андвари, мой работодатель, обязал меня передать вам это послание, — проскрипел он с вежливым полупоклоном.

— Так-таки именно мне? — усомнилась я.

Ни адреса, ни адресата на конверте указано не было, в чем я окончательно удостоверилась, повертев его в руках, однако мысль о том, что моего появления в чужом теле кто-то мог ждать, ни малейшей радости не внушала. Хотя бы потому, что я сама его уж точно не ожидала.

Человечек пожал плечами.

— Заклятие для определения местонахождения адресата выдало именно эти координаты, — пояснил он. — И вы сами можете убедиться, что никого иного здесь нет, следовательно, магия сочла нужным поименовать подобным образом именно вас. Хотя случай взаправду странный. Если это будет не слишком обременительно, попробуйте вскрыть письмо, чтобы окончательно удостовериться в отсутствии ошибки.

Я тяжело вздохнула. Похоже было, что так просто от меня не отстанут. Я кое-как приняла сидячее положение, отметив про себя, что, хотя ребра все еще продолжали болеть не по-детски, сделать это оказалось значительно проще, нежели в прошлый раз, и разломила надвое сургучную печать под пристальным взглядом коротышки.

— И что это должно доказать? — спросила я, доставая из конверта сложенный вдвое лист дорогущей даже на вид писчей бумаги цвета слоновой кости и какой-то плоский предмет, завернутый в лоскут темно-синего шелка.

— То, что ошибки не произошло, — последовал ответ. — Письмо, действительно, предназначалось вам, иначе у вас не получилось бы его открыть. Защита доброго имени компании, леди, поймите правильно, — тут же добавил коротышка извиняющимся тоном, перехватив мой настороженный взгляд. — И простите мои сомнения.

— Стоп, а если бы оно все-таки предназначалось не мне? — с подозрением уточнила я. — Что тогда?

— О, ничего страшного, — последовало заверение. — Печать не поддалась бы взлому, только и всего.

В это «только и всего» верилось почему-то слабо, однако устраивать разборки по свершившемуся факту было уже поздно, так что я, понимающе закивав, развернула письмо.

Прочитав несколько строчек витиеватого почерка, я не поверила глазам и перечитала послание повторно. Нет, с пониманием самих написанных слов у меня, вроде бы, никаких проблем не возникало, а вот с их смыслом было уже хуже. Нотариальная контора «Андвари, Андвари и Ко» выражала глубочайшее уважение леди Маргарет Смит и была бы рада видеть ее в числе своих клиентов. Это ладно, здесь в вопросе нюансов официальной переписки достопочтенные Андвари и иже с ними ничего нового мне не открыли. А вот дальше становилось интереснее. В случае если вышеупомянутая леди при следующем посещении Эдинбурга соблаговолит почтить своим присутствием их скромное учреждение, представители конторы будут прямо-таки счастливы обсудить с леди Смит вопросы, касающиеся ее вступления в наследство. Для удобства леди к письму прилагался одноразовый ключ для быстрого перемещения на Хай-стрит. Пароль для активации — «карбункул».

Письмо было датировано первым мая 7400 года. Ого! Интересно бы еще знать, по какому это летоисчислению, потому что то, что я доселе видела вокруг себя, никак не тянуло на далекое будущее, отстоящее от моего родного времени на пять с лишним тысяч лет. Ну, если только в этом будущем не произошло что-то сродни тому, что описывал Клиффорд Саймак в своем «Заповеднике гоблинов», и часть территорий Земли не была выделена под резервации для якобы сказочного народца.

Я оценивающе посмотрела на коротышку, который, если хорошенько подумать, все-таки имел не слишком много общего с нормальным человеком, и осторожно уточнила:

— Извините, а вы случаем не гоблин?

— Лепрекон, мадам, — с достоинством ответил тот.

— Ага, — сказала я глубокомысленно. В принципе, подобная легендарная живность тоже не являлась чем-то совсем уж незнакомым, вызывая в памяти горшочки с золотом, закопанные там, где радуга касается земли, и прочие столь же фольклорные нюансы. Похоже, Саймак был не так уж и неправ. — А работодатель ваш, судя по адресу конторы, находится в Эдинбурге?

— Совершенно верно, — кивнул человечек… то есть, лепрекон.

— А позвольте тогда узнать, где сейчас находимся мы с вами?

Лепрекон едва не подпрыгнул от возмущения.

— Вы не доверяете моим словам, леди Смит? — пискнул он. — Поверьте, я бы никогда…

— Ну почему же? Вполне доверяю, — успокоила я его. — Однако у меня, знаете ли, нет обыкновения просыпаться посреди чистого поля, да и посреди нецивилизованной гористой местности тоже, поэтому я хочу понять, где именно я нахожусь. Вы же сами сказали, что мое местонахождение вам подсказало заклинание или что-то еще в том же роде, значит, вы знали, куда именно отправляетесь. Так что это за место?

Вроде бы мои доводы убедили собеседника.

— Вы находитесь неподалеку от поселения Свордэйл в графстве Инвернессшир, мадам, — сообщил он, приподняв цилиндр. — А теперь позвольте откланяться. Со всем моим почтением и надеждой на скорую встречу…

— Стойте, подождите! — остановила я его. — Еще два вопроса. Во-первых, о каком наследстве идет речь в письме?

Лепрекон развел руками.

— Извините, но здесь я ничем не могу вам помочь, — сказал он. — Нас, посыльных, никто не посвящает в подобные нюансы. Однако среди персонала конторы ходят слухи, что этой ночью произошло нечто, крайне удивившее мистера Андвари-старшего. Возможно, что адресованное вам письмо, которое мистер Андвари составил сегодня утром, именно с тем происшествием и связано. Но чем заниматься догадками, лучше вам, конечно, переговорить с ним лично.

— Ясно, — мрачно подытожила я. — Что ж, тогда вопрос второй, прямо связанный с первым. Чтобы переговорить с мистером Андвари, мне, несомненно, следует для начала добраться до Эдинбурга. Ключ для перемещения, как я понимаю, находится в свертке, который я держу в руках, но мне раньше не доводилось пользоваться подобным способом передвижения. Каким образом это делается?

Лепрекон посмотрел на меня с крайним удивлением, но все-таки пояснил:

— Распакуйте ключ и, держа его в руках, произнесите пароль. Вот, собственно, и все. Удачного путешествия, мадам.

— Спасибо, — ответила я, обращаясь уже к пустоте, потому что лепрекон успел исчезнуть — с отчетливо слышным хлопком, но, по-моему, без всяких паролей. Видимо, у сказочного народца были какие-то собственные методы скоростных передвижений. Я же, все еще продолжая вертеть в руках сверток из синего шелка, вздохнула так глубоко, как только позволяли ребра, медленно выдохнула и начала выстраивать план своих дальнейших действий.

Кто-то, возможно, сказал бы, что уйти посыльному лепрекону я позволила зря. Нужно было пользоваться случаем, пославшим то самое разумное существо, наличия которого мне недавно так не хватало, и просить о помощи. Да, случись это сразу после моего первого пробуждения, я, пожалуй, так и поступила бы, однако за прошедшее время мне удалось немного успокоиться и возвратить, наконец, трезвость мышления. Прежде, чем начинать просить хоть о чем-то, следовало осмотреться и составить хотя бы примерное представление о том, как обстоят дела в том времени и месте, в котором я оказалась, потому что реакция одного конкретного лепрекона не давала ни малейших гарантий, что после общения с другим лепреконом, человеком, гоблином, дриадой или еще кем-либо из здешних обитателей я вместо ожидаемой помощи не загремлю в местный аналог сумасшедшего дома. А поскольку в психушку мне пока не хотелось, действовать следовало по возможности осторожно.

Итак, что я имела в наличии после краткого анализа полученной, скажем прямо небогатой информации? Прежде всего, конечно, отчаянное желание счесть все происходящее ночным кошмаром, который вызвало отравление каким-нибудь некачественным продуктом на обеденной посиделке и от которого мне вот-вот предстоит проснуться. В конце концов, Брем Стокер когда-то образ графа Дракулы придумал, траванувшись несвежим крабом, а мы чем хуже? Беда лишь в том, что данная спасительная соломинка была слишком хрупкой, чтобы пытаться всерьез за нее уцепиться, так что предположение о чересчур реалистичном сновидении аккуратно отодвигалось в сторону. Если пробуждение вдруг состоится, пусть это станет приятной неожиданностью, а по факту в качестве рабочей следовало принять гипотезу о том, что я все-таки попала, причем крупно и во всех смыслах этого слова. Воистину верное подтверждение исконной русской мудрости, гласящей, что утро добрым не бывает.

С местом попадания ситуация, вроде бы, понемногу начинала проясняться. Хотя, что такое Инвернессшир, я не представляла даже отдаленно, окончание свидетельствовало о британском происхождении названия, а Эдинбург на карте нашего мира присутствовал и вот уже лет пятьсот с приличным таким хвостиком являлся столицей Шотландии. Так что с определенной долей вероятности можно было предположить, что занесла меня нелегкая именно в шотландские края.

Со временем, как я уже упоминала, дела обстояли хуже. Единственная имевшаяся зацепка в виде указанной на письме даты в буквальном ее прочтении только вносила дополнительную путаницу, хотя кто сказал, что лепреконы обязаны вести отсчет времени от Рождества Христова? В общем, окончательное решение данного вопроса я решила отложить на более поздний срок. Аналогичным образом, вероятно, предстояло поступить и с определением личности мальчика, в теле которого я теперь квартировалась, потому что все мои попытки выцепить в памяти хоть какую-нибудь мелочь, которую можно было бы причислить к прошлому бывшего владельца, давали нулевой результат. Все, что мне приходило на ум, являлось исключительно моими собственными воспоминаниями. Сказать, что это было плохо, значило не сказать ничего.

К осмотру содержимого карманов ребенка я приступала без особой надежды на какие-либо дополнительные открытия. Итогом моих поисков стали два носовых платка — не первой свежести и без всяких инициалов, маленький ножик, лезвие которого после многочисленных заточек истончилось и приобрело характерную выемку, и несколько медных монет достоинством в один пенни, бережливо завязанных в тряпичный узелок. На реверсе монет под изображением греческой богини Афины гордо красовались года выпуска — 1887 и 1889.

— Твою мать!

Кажется, это я произнесла вслух. Поскольку мальчика вряд ли можно было отнести к числу нумизматов, имело смысл предположить, что наиболее поздний из указанных на медных кругляшах годов более-менее соответствовал тому, который стоял на дворе. Конец девятнадцатого века. Конец викторианской эпохи. Ну да, если вспомнить костюм посыльного лепрекона, это все-таки больше походило на правду, нежели предположения о далеком светлом будущем отдаленностью в пять тысяч лет. Оставался сущий пустяк: выяснить, каким способом я вообще сюда угодила, — и можно патентовать машину времени.

Больше ничего существенного среди вещей мальчика не нашлось: ни писем, ни фотографий, ни памятных предметов, которые можно было бы использовать для идентификации. Зато имелся кусок бечевки, запутанный так, что гордиев узел стыдливо краснел в сторонке, и по предварительной прикидке недостаточный даже для того, чтобы на нем повеситься. Кроме этого в одном из боковых карманов куртки обнаружились два гладких и плоских камня желтоватого цвета — определенно обкатанная водой галька — с интересным рисунком, напоминающим следы крохотных лапок, и жестяная коробочка с дохлым жуком невероятно крупных размеров. Подавив первое желание выкинуть нехитрые детские сокровища, я плотно замотала коробку в один из платков, чтобы не обнаружить потом жучиный труп целиком, либо по частям в каком-либо неподходящем месте, и убрала находку обратно в карман в надежде, что вскоре она возвратится к настоящему хозяину. Теперь бы еще умыться для полного счастья… Я тоскливо посмотрела на лужицу под ногами. Ясно было, что в этом умываться бесполезно, если только не задаваться целью приобрести дополнительную боевую раскраску. Ну что ж, как-нибудь переживу, да и суровые шотландские нотариусы, надеюсь, тоже.

Поскольку больше в горах делать мне было нечего, можно, наверное, было отправляться в Эдинбург на встречу с загадочным мистером Андвари. Однако прежде чем проверять на работоспособность ключ быстрого перемещения, я все-таки поднялась обратно по склону к месту первого своего пробуждения. Не то, чтобы у меня был расчет что-либо там обнаружить: скорее уж хотелось заново осмотреться на относительно посвежевшую голову, — но находка, тем не менее, все-таки произошла. Бредя по низкорослой, жесткой траве, я совершенно случайно заметила немного в стороне от того места, где, как мне казалось, я пришла в сознание, пятно, несколько отличавшееся по цвету, как от окрестной растительности, так и от окрестных камней. Подойдя ближе, я обнаружила лежавшую в траве кепку типа картуз и полотняный мешочек. Картуз оказался мне чуть великоват, а в мешочке находились зачерствевшие ломти ржаного хлеба. Не знаю, принадлежали эти вещи мальчику или нет, и если нет, то кому могло понадобиться сушить сухари, чтобы потом разбрасывать их по пустошам, но поскольку иных претендентов на припасы не имелось, я решила по умолчанию считать их своей собственностью. Хотя сейчас одна мысль о еде вызывала подкатывающую к горлу тошноту, было ясно, что бесконечно голодать не получится. А с мелочью, завязанной в тряпичный узелок, лежавший у меня в кармане, трудно было рассчитывать даже на один приличный обед, так что я пребывала явно не в том положении, чтобы воротить нос от черствого хлеба.

Оглядеться же, действительно, оказалось полезно, потому что только теперь я заметила то, что ранее прошло мимо моего взгляда. С высоты было видно, что за горами, по распадку которых я бродила, затянутая легкой дымкой, свидетельствующей о значительной удаленности, проглядывает еще одна возвышенность, на склоне которой пестреет россыпь крыш. Возможно, это было то самое упомянутое лепреконом поселение Свордэйл, хотя в таком случае понятие «неподалеку» смотрелось крайне относительно.

Я снова взвесила в ладони сверток с ключом. Эдинбург или Свордэйл? Свордэйл или Эдинбург? В конечном счете, столица все-таки победила, и даже не потому, что до поселения мне пришлось бы топать пешком. Если отбросить вариант с экстремальным пешим туризмом, оставалось предположить, что мальчик жил именно в Свордэйле. С одной стороны это означало, что именно там мне могли бы сообщить, как имя ребенка, так и его краткую биографию. С другой же именно там моя нынешняя ненормальность больше всего бросалась бы в глаза, в то время как в большом городе, где меня никто не знал, шансы привлечь ненужное внимание были значительно ниже. Значит, Эдинбург. Поглубже надвинув картуз на лоб, я развернула клочок шелка. Ключ оказался продолговатым конусовидным камешком серовато-коричневого с отливом в вишневый цвета. В детстве мы называли подобные «чертовыми пальцами», а я, подражая дедушке, помнится, всегда носила такой при себе, прижигая соскобленным с камня порошком мелкие ранки и царапины. И ведь помогало же. До тех пор, пока в старших классах на уроках биологии нам не рассказали, что «чертовы пальцы» это останки ископаемых моллюсков и ничего целебного в них нет.

Что ж, биология биологией, а сейчас мне предстояло использовать окаменелость белемнита таким способом, какой моей учительнице Раисе Николаевне — царствие ей небесное — не мог присниться и в кошмарном сне. Придушив не вовремя взбрыкнувшую мыслишку о том, что ничего не выйдет, потому что телепортация не возможна даже в наше высокотехнологичное время, чего уж говорить о прошлом стодвадцатилетней давности, я зажала ключ в кулаке и, на всякий случай поднеся его к губам, отчетливо произнесла:

— Карбункул.