Когда за тобой закроется дверь (джен)

Если бы не тихое урчание мотора и шорох потертых шин о гравий, можно подумать, что мир умер. Луна освещает салон Импалы мертвым, синевато-белесым светом, притом, что деревья по обочинам дороги кажутся почти черными. Джон Винчестер любит ночь. Ночью можно не притворяться, можно выпустить когти и делать дело. Темнота – его самый страшный враг и самый лучший друг, темнота – его дом и его клетка. Спутник в его чертовой работе.

Солнце лишь раздражительно слепит, в своей бесполезности пытаясь отогреть то, что давно уже намертво примерзло к его сердцу. Джон – хищник, чьи глаза лучше видят в темноте, и ему это, черт возьми, нравится.

Он учил своих сыновей видеть так же, как он, то же, что и он, принимать ночь укрытием, а не ловушкой. Дин в свои двенадцать уже привык, а Сэму лишь предстояло научиться. Дин пытается пока сопротивляться, как может, но он лучше Джона понимает, что Сэму никуда от этого не деться.

Джон ненавидит себя за это, только выбора у него нет. Он живет под этим девизом, он покрывает свои поступки этими словами, внутри души понимая, что он давным-давно налажал. Просить прощения за это не у кого.

Так просто – жить с придуманной мыслью о том, что то, что он может прострелить с пятнадцати метров ту тварь, которая просто посмотрит на его детей, лучше, чем быть отвратительным отцом. Все в этом мире относительно, и он просто… свернул с дороги на болота, потянув за собой сыновей.

Когда-нибудь они захлебнутся тиной.

* * *

Дом, в котором он оставил Дина и Сэма, стоял на самой окраине города, возле леса. По возможности Джон пытался снимать мотельные номера, потому что понимание того, что за хлипкой стеной комнаты, в которой он раз за разом бросает своих маленьких сыновей, все-таки есть живые, взрослые люди, которые могут помочь, немного успокаивало его и заглушало взвизги совести. Хотя он и сам не знал, осталось ли в нем хоть что-то человеческое.

Бывший морпех в нем хрипел, что именно люди – самые страшные монстры, тем более в старых, дешевых, проеденных тараканами, мотелях. Охотник – что людей все же можно заставить понять и заставить себя понять их, а нечисть живет лишь на тупых инстинктах убить и забить нутро кишками. А отец – то ничтожное, что осталось в нем от отца, — шептал, что так сыновьям немного, но проще, что помощь не в двадцати милях вдаль по щебенке, а всего лишь в паре метрах.

На этот раз у него просто не хватило денег на мотель, так что старый Брюс добродушно предложил на несколько дней свою берлогу, пока он сам на другом конце страны пробивает осиновым колом мозги кровососам.

Джон заглушает мотор и некоторое время сидит неподвижно, сжав в ладони ключи и пустым взглядом глядя на окна дома, сквозь слой пыли на которых продирается клочками тусклый свет. Он как этот дом. Дряхлый, разбитый, обветшалый, готовый вот-вот развалиться, держится за это место лишь на одном только осознании, что, если рухнет, отстраивать его обратно никто не станет.

Джон издает тихий смешок и, тряхнув головой, выходит из машины. Прелые листья под ногами тихо хлюпают, пока он медленно идет к дому. Свет горит из двух имеющихся окон – значит, дети еще не спят, и на этот раз он успеет пожелать Сэму спокойной ночи. В детстве, когда Сэму было пять-шесть, он обижался на него за это, хотя в то время Джон по возможности старался приезжать раньше, но клыкастые твари не интересовались его планами. Сейчас, когда Сэму было восемь, он ничем этого не показывает, хотя Джон знает, что тот все еще этого ждет. Да и Дину спокойнее, когда ночью можно просто спать, потому что сменщик по работе на месте. Не папа дома, а лишь караульщик, забравший пост на эту ночь.

Чувство отвращения к себе тихо ворочается где-то в животе и ехидно скалится гнилыми зубами.

В окне резко мелькает черная тень, слышится глухой звук выстрела, и в следующий миг Джон уже у двери. Ключ никак не хочет вставляться в замочную скважину, и когда все же удается распахнуть дверь, ему кажется, что прошла целая вечность, когда уже поздно что-то менять.

Влетев в дом, первую секунду он видит только перевернутый комод, раскинутую во все стороны обувь, но через стоп-кадр он уже влетает в гостиную комнату, служащую им всем спальней, и они там. Дин стоит в углу, держа в руках ружье, за ним, сжавшись в комок, младший брат. В глазах Дина Джон не видит ни капли страха, лишь непоколебимая уверенность в желании защитить, и за одну наносекунду Джон успевает ощутить гордость, гнев, сожаление, страх и ненависть. В следующую секунду он стреляет в голову этой гнилой твари, выползшую из леса, не озабочиваясь тем, чтобы вспомнить ее название, и с тихим воем та растекается по полу в прямом смысле болотной жижей.

Пахнет порохом и немного – страхом.

А в голове лишь набатом «Успел-успел-успел».

— Что произошло? – сухо спрашивает Джон, убирая пистолет. Дин сжимает зубы, отставив в сторону ружье, и поворачивается к брату, который, кажется, онемел от ужаса. Дин наклоняется к брату и что-то тихо ему говорит, и когда Сэм кивает и его губы чуть шевелятся в ответе, Джон чувствует, что дышать становятся легче. Дин обнимает брата за плечи и, за метр обойдя мокрую лужу на полу, садит того на диван, а сам остается стоять, позволяя брату сжимать в кулаке его рубашку.

— Пули было две, — спокойно отвечает Дин, его глаза лихорадочно блестят, и только теперь Джон замечает огромную сочащуюся кровью царапину на его щеке. – Я промахнулся. В руку, — уточняет он.

— Почему не проверил сколько? – Джону хочется подойти и стереть кровь, текущую уже по подбородку, но он заставляет себя оставаться на месте, и холод в его взгляде не напускной.

На какой-то миг выражение в глазах Дина меняется, превращаясь в детскую обиду, но Джон моргает – и там снова отражение его взгляда.

— Я проверил, — тихо говорит Дин. – Но ты не оставил мне больше.

— А нож?

Проще так, чем признать свою ошибку, правда, Джон? А ты попробуй представить, как твой двенадцатилетний сын пытался бы ножом достать эту тварь, прежде чем та порвала бы его на кусочки.

Дин молчит, и Джон чувствует, как осознание собственной бесполезности накрывает его с головой, потому что нож Дина, который он сам вчера забрал, чтобы наточить, камнем оттягивает внутренний карман.

Джон втягивает воздух сквозь зубы, и Дин чуть-чуть вздрагивает. Сэм придвигается ближе к брату, так, что головой почти касается бедра, не разжимая руки. Горечь вулканом поднимается к горлу, но Джон уже настолько привык, что почти этого не чувствует. Он снимает куртку и бросает ее на спинку ближайшего стула, после чего возвращается в прихожую и закрывает за собой дверь.

— Как это случилось? – вернувшись обратно, Джон взглядом приказывает Дину сесть, и тот послушно опускается на диван рядом с братом. Взяв со стола аптечку, которую он не забыл оставить, в отличие от чертовых ножа и пуль, Джон пересекает комнату и садится на корточки перед Дином.

Первый раз за все это время Дин отводит взгляд. Намочив бинт антисептиком, Джон прикладывает его к щеке старшего сына. Тот дергается от боли, но не произносит ни звука.

— Дин.

В его голосе ни просьбы, ни теплоты, ни убеждения – чистый, оголенный приказ, и на самом краю вибрация угрозы.

— Я забыл запереть дверь, — шепчет Дин и наконец поднимает взгляд, взгляд ребенка, который провинился и ждет наказания. Джон сглатывает комок и сильнее, грубо, прижимает бинт к ране. Дин прикусывает губу.

— Я ее полминуты пытался открыть.

— Задняя дверь.

Джон на мгновение прекращает стирать кровь со щеки сына. Задняя, чтоб ее, дверь. На кой хрен Брюсу вообще задняя дверь, если у него даже двора нет или террасы. Неудивительно, что Дин забыл про нее, потому что они крайне редко останавливались в домах, где она имелась. Невзрачная чертова сноска крошечными буквами под четкими инструкциями, которую никто и не заметил.

Если винить – то винить самого себя, но визгливая привычка внутри преподать урок, чтобы больше не повторилось, все еще с ним. Джон убирает бинт и встает, сверху вниз смотря на старшего сына.

— Иди умойся, — сухо бросает он.

— Папа, я…

— Я сказал: иди умойся.

Дин поднимается с дивана и мягко отцепляет от своей рубашки руку брата, чуть ему улыбнувшись. Затем поворачивается к отцу, встретившись с ним взглядом, и сжимает губы в тонкую полоску.

— Да, сэр.

Дин проходит мимо него, направляясь на кухню. Джон с сожалением смотрит на неестественно прямую спину сына.

— Завтра уезжаем отсюда в мотель, я достал денег, — бросает он ему вслед. Дин останавливается, но не оборачивается. – Мы задержимся тут на некоторое время, так что завтра пойдешь в школу, я уже все устроил.

Дин резко разворачивается и уже без вины в глазах – вызовом – смотрит на отца.

— А Сэм? Его сейчас нельзя…

— К нему на дом будет приходить учительница, все равно мы здесь не больше двух недель задержимся, — отрезал Джон, прерывая все возражения.

— Хорошо, сэр, — механическим голосом отвечает Дин и скрывается из его вида. Осознание собственного провала давит на грудь, и Джон силой заставляет себя поверить, что все делает правильно.

Руки касается теплая ладошка.

— Пап, не наказывай его, — тихо просит Сэм, глядя на него снизу вверх отчаянными глазами. — Он нечаянно.

Джон взъерошивает ему волосы и пустым взглядом смотрит в стену.

* * *

Школа Дина всего в одной миле от мотеля, поэтому Джон говорит ему идти пешком. У него самого еще куча дел: дождаться учительницу, заплатить ей и договориться, чтобы она не уходила до возвращения Дина из школы, а потом уже разбираться с хренью, которая творится в этом городе.

Джон не желает Дину удачи в новой школе, а тот не прощается с ним, он с того вечера вообще с ним не разговаривает. Стыд и гнев мешаются в Джоне в горьковатый коктейль, но он не собирается шагать вперед первым, хотя ощущение того, каким ублюдком он стал, грызет и зажирает весь здравый смысл.

Сэм машет брату рукой на прощание, Дин кратко улыбается в ответ.

Джон ненавидит себя, но все же говорит:

— Когда вернешься, не забудь закрыть дверь за миссис Стрэнд.

Дин давится улыбкой и, бросив на отца нечитаемый взгляд: смесь вины и обвинения – выходит из дома, прикрыв дверь. Звук шагов сына кажется Джону неожиданно громким.

Тихий щелчок замка и глухой шорох гравия – его личный реквием на всю оставшуюся жизнь.

* * *

Дин не возвращается в три.

Дин не возвращается и в четыре.

В пять возвращается Джон, отпуская наконец раздраженную учительницу.

В пятнадцать минут шестого Джон берет с собой Сэма и едет в школу, чтобы узнать, что занятия у Дина давно закончились и он ушел домой, так они говорят. Только никто из них не знает, что дома у него на самом деле не было.

В три четверти шестого Джон возвращается в мотель и звонит в полицию и Бобби, который выезжает к ним до того, как Джон сбрасывает вызов, несмотря на то, что последний раз, когда они виделись, то взаимно пожелали друг другу никогда не появляться в их поле зрения.

Все в нем орет о том, чтобы бежать, нестись, лететь искать самому, потому что ожидание – невыносимо, оно выжигает ядом все нервы и заставляет сердце подскакивать из груди прямо к горлу. Наплевав на выдержку, он мечется по небольшому мотельному номеру из угла в угол, сжимая волосы, тяжело дыша, пока Сэм, забившись на кровати ближе к углу, рисует на сероватом листе простым карандашом облака.

А Джон вырисовывает себе в воображении картины, и все они заляпаны красным, все они пропитаны страхом и ужасом – не его, а Дина. Четкой линией он соединяет пункты своей мести, переходя от одного к другому, обещая себе, что, когда Дина найдут, он самолично запрет их с Сэмом, завалит дверь кирпичами и перережет глотку тому, кто пальцем хоть тронул его сына, будь это человек или нет.

Когда копы приходят к нему и просят какую-нибудь из недавних фотографий Дина, он со всей ясностью понимает, что проиграл своих детей давным-давно, причем самому себе. За окном темнеет, пока Джон, сидя на кровати, прижимает к себе уснувшего Сэма, устроившего голову у него на коленях, и давит в себе вой, готовый прорваться наружу. Морпех, охотник и бездушный ублюдок в нем загнулись за одну секунду, снеся всю броню, которую он выстраивал столько лет после смерти жены.

Остался лишь беспомощный, до чертиков перепуганный отец.

Фотографию копы все равно забрали. Единственную фотографию с сыном, которая у него была.

Дину на ней четыре.

* * *

Ночью приезжает Бобби, и Джон, попросив его остаться с Сэмом, срывается на поиски. Он не знает, где искать, у кого искать, знает лишь только то, что обязан найти сына, живым и здоровым.

Джон Винчестер молится впервые за всю свою жизнь.

* * *

Дина находят в семь утра, в канаве за бензоколонкой, что в двухстах метрах от мотеля. На его правой руке скальпелем вырезано: «Выкуси, Джон».

* * *

Сына ему позволяют увидеть только ближе к вечеру, несмотря на все угрозы и просьбы. Женщина в морге с каменным лицом остается невозмутимой, пока он обещает ей все муки жизни, если она тотчас же не пропустит его к Дину, а через минуту двое здоровых охранников уже выводят его из здания и сдают в лапы медиков, которые вкалывают ему какую-то дурманистую дурь, после которой хочется спать.

Но спать он не может и, не обращая внимания на возражения медиков, просто уходит, не видя перед собой дороги. Сидя на лавке недалеко от морга, он ожидает пяти часов, чтобы забрать сына, не ощущая ничего, кроме засасывающей тьмы внутри него. Он не замечает Бобби, который, неловко кашлянув, садится рядом, на автомате обхватывает плечи сына, который, дрожа, прижимается к нему.

Единственного теперь сына.

— Я подогнал сюда Импалу, — тихо говорит Бобби, и Джон благодарно кивает. Они молчат некоторое время, и Джон заранее предугадывает следующий вопрос Сингера, поэтому, не дожидаясь, отвечает:

— Огонь, Бобби. Могилу нужно будет навещать, а я…

— Я понимаю.

Бобби на мгновение сжимает его плечо. Джон Винчестер, которого он всегда знал, сказал бы ему сейчас, что дело в его работе, в его разъездах на тысячи миль на все четыре стороны света, из-за чего он, может быть, никогда не сможет сюда вернуться.

Не как охотник – как человек, Бобби знает: дело совсем не в этом. Холодная, заброшенная плита как вечное напоминание об ошибке, о провале, о боли, как промотанное назад кино, в котором заранее знаешь невеселый, дерьмовый финал.

Сверху, с яркого неба почти без туч, начинает капать. Бобби запрокидывает голову вверх, позволяя первым каплям попасть на лицо и охладить разгоряченную кожу. Глухой голос вырывает его из задумчивости.

— Я сказал ему закрыть дверь.

— Что?

Но Джон не отвечает. В голове как адский круговорот, раз за разом равнодушные слова: «Три ножевых в живот, умер на месте». Слова визжат фальшивой скрипкой, сверлят мозг и сносят к чертям всю его выдержку, которая остается ошметками болтаться на тонкой леске. Через пять минут он встает с места, оставляя Сэма с Бобби, и заходит в двери морга, чтобы опознать и забрать тело своего сына. Бобби не говорит Сэму ничего, потому что просто не знает, что можно здесь сказать восьмилетнему ребенку. Не бойся? Не плачь? Все будет хорошо?

Сэм ничего и не просит. Маленькой холодной ладошкой он сжимает его большой палец и смотрит куда-то наверх, туда, откуда только минуту назад брызгами летели капли. Краем глаза Бобби замечает, как шевельнулись его губы, произнеся лишь одно короткое слово, и судорожный вдох все же вырывается из него.

Когда позади слышится противный скрип открывающейся двери, Бобби просто прижимает Сэма к себе, позволяя тому спрятать лицо на его груди, борясь с желанием самому закрыть глаза, чтобы не признавать, что все это – реальность.

Джон медленно спускается с низкого крыльца, неся на руках завернутое в саван тело сына. Дверь он оставляет открытой.

Солнце смеется ему в лицо.

* * *

Сэм знает, что все должно быть не так. Он видел по телевизору много цветов – красных, белых, желтых – много людей в черных костюмах и платьях, много машин, каменную плиту с выгравированным именем и годами жизни, умещенными в одну коротенькую, невзрачную полоску… Иногда там включали грустную музыку, и все люди, они плакали.

Но нет ничего, кроме огня, который танцует перед его взглядом, будто насмехаясь.

Крепко держась за руку дяди Джима, Сэм совершенно не смотрит на десяток людей, которые стоят рядом, о чем-то тихо между собой переговариваясь. Он не знает никого, кроме папы, Бобби и дяди Джима, и ему все равно. Он ничего не говорит женщине, которая, подойдя к нему, крепко обнимает, словно родного сына, гладит по голове; он даже не улыбается, продолжая неподвижно смотреть на огонь. Он пропускает мимо ушей тихое «Привет» белокурой девочки примерно одного с ним возраста, которая хватается за эту женщину, с печалью смотрит на него своими большими глазами.

Сейчас он не хочет даже к отцу, не хочет никого рядом, и единственное, что мешает ему убежать на край света, — рука, крепко сжимающая его руку. В языках пламени Сэм на секунду видит грустный взгляд Дина, его последний взгляд, в тот момент так не вязавшийся с его улыбкой.

«Дин, вернись», — думает Сэм, и в ту же секунду до него доносится приглушенный звук чьих-то рыданий. Наверное, та женщина с девочкой.

Может плакать. Счастливая.

Около огня тепло, даже жарко, но Сэм дрожит всем телом и впервые за это время чувствует, как становится тяжело в груди, что-то рвется наружу оттуда, что-то, от чего очень больно и не получается дышать. Он крепче сжимает ладонь дяди Джима, на одну секунду представляя, что это – рука брата. На секунду думая, что тепло – не от огня, а от куртки Дина, которой он его накрывал в холодные ночи; что люди вокруг собрались на его день рождения, который они не отмечали очень давно.

И он уже готов в это поверить, но в следующую секунду перед его глазами оказывается лицо отца, присевшего перед ним на корточки, оно закрывает огонь, и сразу становится темно. Осторожно вытащив руку из ладони дяди Джима, Сэм медленно тянется ладонью к лицу отца и вздрагивает, когда ощущает, что под ладонью почему-то мокро.

Страх сжимает его сердце, потому что папа ведь никогда не плачет. Сэм резко отдергивает руку и огромными глазами смотрит на отца.

— Пойдем, Сэмми, — тихо говорит Джон, положив руку ему на плечо. – Нужно попрощаться.

Сэм неистово мотает головой, и от этого ладонь Джона соскальзывает с его плеча.

— Я не хочу туда идти. Не хочу.

Джон на мгновение прикрывает глаза, а когда он их открывает вновь, Сэм боится, что там будет гнев или еще что-то, что его пугало. Но глаза отца грустные. Такие же грустные, как были у Дина.

— Надо, сынок. Ты должен быть сильным, Дин был бы рад этому.

Голос Джона все же срывается на последнем слове, и Сэм чувствует, как на его руку, которую держит отец, падает что-то горячее. Сэм опускает взгляд, ожидая увидеть горящую искорку, выскочившую из огня, но на руке ничего не видно.

— Почему? – срывается по-детски наивное с его губ.

«Потому что жизнь – отвратительная, несправедливая, невыносимо дерьмовая штука, сын».

— Потому что Дин человек, — шепчет Джон. – Потому что ты человек, я человек. И нам приходится порой терять.

— Тогда я не хочу быть человеком! – неожиданно громко, зло кричит Сэм, вырывая руку из хватки, и отшатывается. Отец поднимается на ноги, его тень падает на Сэма, и тот испуганно вжимает голову в плечи. Над головой он слышит судорожный вдох, а в следующую секунду утыкается носом в куртку отца, прижатый крепкой рукой, ощущая, как другая гладит его по волосам.

— Ты у меня один остался… — хрипло говорит Джон, и в эту секунду комок в груди словно вылетает из груди Сэма. Он крепко вцепляется пальцами за куртку, пальцы скользят по потертой коже, пока он плачет навзрыд, захлебываясь рыданиями, стараясь сделать хоть единственный вдох.

Он не обращает внимания на слезы, стекающие с его щек куда-то вниз, хотя раньше он не позволил бы себе так плакать, потому что Дин никогда не любил, когда он плачет. Но теперь ему не за чем было сдерживаться, не для кого. Спрятав лицо в складках куртки отца, он глотает соленые капли, давясь ими, и изо всех своих сил пытается понять, как это – когда нет Дина. Когда его не будет все те долгие года, которые Сэм будет жить. Без него.

Потому что так не бывает, это все страшный сон, и он сейчас проснется, ведь Дин всегда его будил от страшных кошмаров, а потом обнимал, и Сэму было тепло и спокойно.

Потому что Дин обещал, что всегда будет рядом, когда Сэму станет страшно, когда он позовет его.

Но ему страшно, дико страшно, и Дина нет. И никогда не будет. Сэму всего восемь, но больше всего на свете он понимает смысл слова «Ни-ког-да».

Сэм зовет Дина, срывая голос, но получаются лишь судорожные всхлипы, в которых еле-еле разбирается имя брата. Он только слышит тихие слова, и не верит, что это говорит его отец, потому что его папа сильный, всегда им был, и казалось жутким принять то, что он сломался.

— Ничего, сынок, поплачь, станет полегче. Все будет хорошо, ты только Дина не забывай, никогда не забывай, слышишь?

Сэм пытается что-то сказать в ответ, но «Дин» — это единственное, что у него получается из себя выдавить, прежде чем он снова захлебывается слезами.

Папа все гладит и гладит его по голове дрожащей отчего-то рукой, и только через несколько минут, когда Сэм немного успокаивается, он замечает, что трясется не только отцовская рука, но и живот под его щекой, и…

— Он увидит маму? Мама ведь о нем позаботится?

— Конечно, Сэмми, — шепотом отвечает отец, и Сэму немножечко становится легче.

Сэм не поднимает на отца взгляда, когда они идут к костру, в котором через несколько минут исчезнет его старший брат. И никогда больше к нему не вернется.

Мокрые листья под ногами неприятно чавкают, холодный ветер забирается под полы куртки, посылая по телу сотни мурашек, а черное небо над головой – мертвое, равнодушное, без единой звезды.

Завтра, когда солнце покажется из-за облаков, снова на целый день давая иллюзию вернувшегося тепла, когда небо будет синее-синее, а ветер – теплее и спокойнее, Сэм поймет, что теперь на всю свою жизнь ненавидит октябрь.

* * *

— У тебя есть какие-нибудь догадки?

Они с Бобби стоят возле пепелища, ветер треплет их волосы и разгоняет прочь оставшиеся хлопья пепла. Некоторые из них приземляются на щеки, на волосы, на одежду и остаются там до тех пор, пока новый порыв ветра не отправит их дальше. Джон провожает взглядом каждую из них, и он сломался бы, если бы мог, от осознания, что эти серые невесомые комочки – его Дин, но ломаться уже нечему.

Внутри него остался такой же пепел.

— Есть, — глухо, без единой эмоции, говорит Джон. – И если это и правда он, лучше бы ему убраться в Антарктиду, потому что тогда от него не останется даже мокрого места. Я порву его на куски голыми руками.

— И кто же? – Бобби нервным жестом поправляет свою извечную кепку и смотрит на Джона.

— Райли Грем, — выплевывает Джон, сжимая кулаки. На его постаревшем за ночь, почерневшем лице Бобби видит странное презрение.

— Ты думаешь, он мог бы?

— Бобби, я узнал, что его три года назад упекли в психушку, и я думаю, он до сих пор не простил мне то, что Мэри предпочла меня, а не его, хотя Мэри теперь… просто он чертов сумасшедший. Последнее, что я ему сказал, когда после грандиозного мордобоя мы навсегда разошлись: «Выкуси, Райли». Это…

Джон не договаривает и, резко развернувшись, быстрым шагом уходит от пепелища. Бобби с сожалением смотрит вслед, почти видя, как на его спину давит, прижимая к земле, огромный, невыносимый груз вины, который он так никогда с себя и не снимет, если на самом деле окажется, что Дина убили из-за престарелой амурной обиды на Джона.

— Что ты собираешься делать? – спрашивает Бобби, когда догоняет Джона уже у Импалы. – Мстить? А если это не он?

Джон не отвечает, продолжая каменным взглядом смотреть куда-то вдаль. У Бобби заканчивается терпение. Схватив Джона за воротник, он встряхивает его, заставляя посмотреть на себя.

— Черт подери, Винчестер! У тебя еще один сын остался, ты хоть об этом подумай! – рычит он. – Не только тебе тяжело, Сэм старшего брата потерял. А ты хочешь сейчас унестись сломя голову на край света за мифической местью и оставить сына одного?

Джон бесстрашно встречает взгляд Бобби и убирает его руки от своей куртки.

— Я вернусь через два дня, останься с Сэмом. Джиму нужно уезжать. Если это не он, то ему нечего бояться.

Бобби отступает на шаг назад, неверяще качая головой, но осуждения в его глазах больше нет.

— Что ты собираешься делать? Как ты его найдешь?

Джон открывает дверь Импалы и забирается на водительское сидение, вставляя ключ зажигания.

— Сначала узнаю, в психушке он все еще или нет, а там… — Джон жестко улыбается. – Он сам меня найдет.

Все старые мысли стираются, исчезают под слоем пыли, и единственное, о чем Джон думает, это то, что, в отличие от нечисти, у людей есть, мать его, разум, и на периферии сознания, искоркой, проносится мысль о том, что лучше бы это был монстр.

Потому что эту невыносимую ублюдочную тварь, которая просто по принципу природы зовется человеком, нельзя оправдать тупыми инстинктами. Это вообще никак нельзя оправдать и понять. Джон и сам в глубине души признавал себя человеком заплесневелого второго сорта, но мрази вроде того, который убил его сына, не заслуживали и миллионной доли понимания и прощения.

Они вообще не заслуживали жить, да пусть кто-то там сверху сблюет от осознания того, что Джон Винчестер возомнил себя высшим судьей.

Джон отдирает от своего лица немного безумную улыбку и, повернув ключ, выводит Импалу со стоянки. Бобби остается неподвижно стоять, смотрит вслед отъезжающей машине до тех пор, пока она не исчезает за поворотом. Только после этого он медленно разворачивается и тяжелыми шагами идет к своему грузовичку, понимая, что Джон никогда не вернется, тот, которого он знал, — нет.

Джон Винчестер умер вчера.

* * *

В этом подразумевалась, наверное, какая-то ирония, потому что Джон сам не ожидал того, что ему удастся так быстро найти этого ублюдка. Если бы в висках не стучало желание отомстить, он понял бы, что случайность – это последнее, что здесь может быть.

Он вламывается в дом, снося дверь с пинка, и имя, которое он орет с порога, больше звучит как звериный вой. Ответом его встречает мертвая тишина, но в ушах у Джона слишком звенит, чтобы он мог осознать это.

Поэтому первую минуту он просто не может понять, какого же черта, когда, влетев в гостиную, сразу натыкается на свисающее с веревки тело. Он тупо смотрит на Грема, почти ожидая того, что тот сейчас откроет глаза и, противно засмеявшись, скажет, что все это был розыгрыш, и тогда Джон распорет ему живот и, выпустив кишки, намотает ему их на шею вместо веревки. Но проходит секунда, проходит две, а он все так же болтается с веревки поганой тушкой.

Джон делает шаг вперед, все так же не опуская пистолет, отпинывает дальше в сторону валяющийся стул и подходит почти впритык к телу своего давнего врага. Он не касается его, смотрит с отвращением на синюшное лицо, ощущая, как какое-то странное удушающее чувство зарождается в груди.

Джон отводит взгляд, начиная задыхаться, и почти сразу замечает лежащий на столе листок. На нем кривыми, пляшущими буквами выведено: «Большое разочарование, Джон? Сыночек так и останется неотомщенным».

Первые полминуты Джон не мигая смотрит на листок, словно не видя букв, а затем пробка, намертво закупорившая все его эмоции после похорон, все то, что он насильно забил в себе молотком, вылетает наружу и разносит его мир на части. С диким ревом он срывается с места, отбрасывая в сторону пистолет, с размаху швыряет стол в стену, и тот с жутким грохотом падает на пол. Зеркало осыпается осколками под ударом его руки, он совсем не замечает крови, стекающей по костяшкам. Он носится по комнате, словно тайфун уничтожая все на своем пути, разнося все по ошметкам, и в эпицентре этой бури, как насмешкой, висит спокойное тело Райли Грема, который словно наслаждается развернувшейся перед ним картиной, понимает, что в гонке на опережение он сумел отомстить первым и он же стал единственным.

Через десять минут от комнаты не остается ничего целого, впрочем, как и от Джона, который, замерев посередине, тяжело дышит, и на его лице – обезумевшее выражение дикого зверя. Его побелевшие губы трясутся от ярости, от душевной муки, от которой он так никогда и не сможет освободиться.

Он закрывает глаза, и на него снова смотрит Дин, а в следующий миг дверь за ним закрывается навсегда, и откуда-то из пустоты он слышит последние слова, которые он сказал Дину, последние слова, который Дин сказал ему.

«Когда вернешься, не забудь закрыть дверь за миссис Стрэнд».

«Хорошо, сэр».

Не забудь закрыть дверь.

Вернешься.

— Возвращайся, Дин.

«Хорошо, сэр».

Вой застревает в глотке, Джон давится и давится им, пока не становится нечем дышать. Не оборачиваясь, он медленно выходит из дома, тянет за собой еще большую боль, чем у него была до того, как он сюда приехал; личный ад, в котором утонет каждый день до конца его жизни, приветливо распахивает объятия. Слова о прощении так и не срываются с его губ, потому что больше всего на свете он хочет, чтобы Дин никогда его так и не простил.

Это он должен быть на месте своего сына.

Входная дверь, висящая на одной петле, противно скрипит, словно насмехается ему вслед, издеваясь над тем, что все его жгучие, невыносимые мечты о том, чтобы поменяться с Дином местами, – это гнилая вода.

Под колесами шуршит гравий, что-то тихо мурлычет мотор. Детали лего как никогда громко гремят в кондиционере.

Солнце теперь остается позади.