Величайшее сокровище (джен)

Orfanc Gemet geondan ...[1]

Она всегда считала именно так: знание дороже всего.

Может быть, потому, что единственной её опорой было знание, полученное из книг. А может быть, потому, что никаких других ценностей в её жизни не было.

Особенно теперь, когда в мире маглов победил Бастард, а мир магов наводнили его подданные — полудикари, говорящие на плохой латыни и исковерканном французском, все эти Мелифлуа, Летранжи, Прюэ, Гонты[2], мнящие себя хозяевами там, где некогда правили лишь достойные.

Грязнокровки.

Один из них[3] смел преследовать ее своей любовью. Ничтожный, низкий человечишка, пьяница и буян. (И как только мать его терпит?)

Впрочем, ей виднее. Она всегда была мудрейшей из смертных, её мать.

Серебро и сапфиры, и слова о величайшем сокровище. Стоило закрыть глаза, и Елена видела диадему, как наяву.

Она была полностью согласна с написанным — как нищие соглашаются с тем, что деньги правят миром: Елена никогда не была слишком умна.

Она плохо говорила по-латыни, упрямо не желала учить речь норманнов, у неё часто не выходили чары, а выучить наизусть все поэмы Кэдмона казалось ей невероятным.

Поэтому, как нищий жаждет богатства, так она жаждала мудрости.

И ради неё готова была на всё.

Даже обокрасть свою родную мать.

Sagece desmesuré...[1]

Он никогда не ставил мудрость слишком высоко. Чувства, а не разум, порывы, а не рассуждения — вот что руководило его жизнью.

Он преклонялся перед хозяйкой Рэйвенкло — все преклонялись — но её дочь, не столь блиствшая знаниями, зато хорошенькая, пусть и чванливая, была куда ближе его сердцу.

Но Елена не хотела замуж, и подавно она не хотела замуж за норманна, одного из тех, кого в её кругу называют грязнокровками.

Когда он наконец нашел её, она стирала одежду у реки — исхудалая, уставшая, в простом сером платье.

Он звал её возвращаться, обещал прощение матери и свою любовь, но Хелена только качала головой:

— Я надевала диадему. Я не вернусь, — говорила она.

Он расспрашивал подробнее, постепенно всё больше распаляя гнев: напугала всех, обокрала мать, унесла бесценное сокровище, а теперь ещё смеет перечить ему!

— Украв диадему, я надела её — и словно во тьме загорелся Lumos Maxima: всё, чего я не понимала, все мои ошибки, весь самообман встали передо мной, как на ладони. Я поняла, что совершила страшный и тяжкий грех, который должна искупить. Я поняла также, что мать непременно всё узнает и пошлёт за мной погоню. Мой разум был как никогда быстр и светел! И я испугалась. Поэтому я бежала сюда, к диким склавинам, и укрылась в одном из монастырей, чтобы до конца дней трудиться и молиться, искупая свой грех.

Она улыбалась, как улыбаются ангелы: светло и спокойно.

— Ты... принесла обеты? — спросил он почти обречённо.

— Ещё нет. Но скоро думаю принести. Что же до диадемы — если желаете, я провожу вас туда, где спрятала её.

И вот — она лежала на земле, и её платье было запятнано кровью. А он стоял с диадемой в руках и думал — может быть, впервые в жизни.

Он сам не знал, за что убил её. Может быть, за то, что она искушала его, пыталась его сбить с пути, соблазнить.

Пошла в лес с ним совсем одна, и даже если бы она закричала, никто не пришел бы на помощь. Она была всё ещё хороша собой и полностью в его власти.

А потом он доставил бы её назад к матери и заставил бы ту благословить их брак. Ровена небось и сама этого хотела, иначе зачем посылать за блудной дочерью именно мужчину?

А если Ровена будет против... но нет, не будет.

Есть ли лучший способ прикрыть позор дочери, чем выдать её замуж?

Но глупая девчонка сопротивлялась отчаянно и яростно, даже посмела проклясть его.

А он по привычке отразил заклятье верным кинжалом и...

...и вот — она лежала на земле. Мёртвая.

Не зная, что делать теперь, он бездумно надел диадему. И осознал.

Осознал всё: истинные причины своих поступков и поступков Хелены, беду Ровены, которая впервые в жизни, ведомая отчаянием, доверилась норманну, понадеявшись на его честь и любовь к её дочери.

Своё предательство.

Он понял, что душа его отныне расколота пополам, расколота его руками и по его вине.

Что всю свою жизнь он только и делал, что уродовал душу, потакая низменным страстишкам и прикрывая их громкими словами.

Раскаяние охватило его, оно жгло, как огонь или лёд, оно властно стягивало воедино осколки разорванной души.

Из последних сил пытаясь прекратить мучения, барон сорвал диадему и отбросил её прочь, как ядовитую змею.

Но боль не ушла.

И тогда, чтобы она наконец прекратилась, он вонзил испачканный кровью Хелены кинжал себе в грудь.

Wit beyond measure...[1]

Том Реддл повертел в пальцах диадему — изящную, великолепной гоблинской работы, с огромным сапфиром. Прочитал надпись, мысленно одобрил Протеевы чары, заставляющие каждого видеть слова своего родного языка. Могучая штуковина, убившая двух человек самим своим существованием. Отличное вместилище для частицы души величайшего из волшебников!

Албанский крестьянин, помогавший ему с раскопками, замер по стойке "смирно", лупая глазами в ожидании нового приказа.

Всё-таки Imperio — отличная штука!

И диадема не врёт: был бы ум, как у него, а остальное приложится.

— Вот и третья душа тебе в жертву, прекраснейшая! — иронично сказал он.

Диадема, разумеется, промолчала.

На миг промелькнула мысль: может, надеть её?

Но что могла дать лорду Волдеморту мудрость, протухшая ещё тысячу лет назад? И потом, эта мудрость опасна: не зря ведь диадема убивала всех, кроме своей создательницы.

Нет уж. Рисковать не стоит.

Он повесил будущий хоркрукс на ветку и спокойным, чуть усталым голосом произнес:

— Avada Kedavra!

[1] Использованы различные переводы надписи на диадеме: староанглийский, англо-норманнский, английский

[2] предки Малфоев, Лестрейнджей, Пруэттов и Гонтов соответственно; все эти фамилии имеют французские корни. Автор самовольно и в соответствии со своими глюками считает, что изначально слово грязнокровка имело несколько другое значение; он ориентируется на некоторые свидетельства употребления этого слова магглами

[3] титул барона в Англии введен Вильгельмом Завоевателем для его личных вассалов; следовательно, Кровавый Барон был вассалом Вильгельма