Ястреб в синем небе (джен)

Дон Амилькаре Мазератти, мужчина лет сорока пяти с орлиными чертами лица, просто, но дорого одетый, вошел в церковь.

— Отец Антонио, вы здесь? — проговорил он. В церкви не были зажжены свечи, и голос тут же потерялся в спокойном сумраке собора.

— Сын мой, Амилькаре, и тебе здравствовать, — ответили ему. Из тени выступил высокий худой человек в черных одеждах, которому можно было дать лет шестьдесят. Его усталые внимательные глаза потеплели при виде друга.

— Что привело тебя в мою скромную обитель? — не без иронии спросил священник. — Обычно мы разговариваем в более непринужденной обстановке, не так ли? Что-то с Катериной? — добавил он, заметив, как помрачнел собеседник.

— Нет, падре, с дочкой все в порядке, что же с ней может случиться? Потащила сегодня всех домашних по магазинам. Совсем от рук отбилась, — покачал головой дон Мазератти.

— Но что-то подсказывает мне, что не поэтому ты пришел... Что же гложет тебя, сын мой?

— Я хочу исповедаться, падре.

— Хорошо, следуй за мной... Я не могу отказать в этом никому, а уж тем более тебе, Амилькаре. Но помни, что исповедаться не значит плакаться...

В исповедальне было холодно, горели две свечи, и пахло пылью. Опустившись на колени, дон Мазератти долго молчал, а когда начал говорить, то обнаружил, как невыносимо тяжело перечислять все, что до этого ровными стопками лежало в его голове. Он не запинался, слова лились и лились на каменный пол перед строгим священником, но облегчение не приходило.

— Падре, я грешил... Я не верил в Бога и сомневался в его всемогуществе, воспринимая религию как своего рода традицию, набор символов... Я был суеверен во всем, кроме черных кошек, потому что любимица моей жены — чернее дегтя. Я роптал, что Господь преподносит мне слишком много испытаний, что я не заслужил всех тягот, выпадающих на мою долю. Я чертыхался и поминал Бога всуе... Я не причащался и редко молился, я предавался чревоугодию и расточительности, я был гневлив и раздражителен... Падре, я лгал и празднословил, я убивал! — практически прокричал мафиозо. Силуэт священника был неподвижен, высок и холоден, как статуя возмездия. — Я пытался покончить с собой, грабил и предавался блуду… Не утешайте меня, падре, потому что я уже не искуплю свои грехи. Их слишком много, они составляют львиную долю моей жизни и порой даже не тяготят меня. Наверное, моя душа никогда не обретет покоя, — сорвался на шепот блистательный дон Мазератти.

— Встань, Амилькаре, — сказал отец Антонио. — И послушай меня одновременно как друга и духовного пастыря. Никто не свят. Подлинному святому было бы чуждо все человеческое. И даже те, кто запечатлен на иконах, грешили, и раскаивались, и грешили снова... Но, как ты понимаешь, я не собираюсь пересказывать тебе жития святых. Лучше поведаю о себе. Думаешь, если я в сутане, то безгрешен?

Мазератти неуверенно кивнул:

— Вы преодолели свои соблазны...

Священник рассмеялся немного грустным смехом.

— Конечно, мне приятно, что ты убежден в моей безгрешности, но не стоит так мне льстить... Я верю в Бога не как в нечто конкретное — творца всего сущего, Отца, Сына, Святого духа, а, скорее, как в слияние собственной совести с оберегающей меня сущностью — недаром ведь говорят, что у каждого свой Бог. Для меня он — высшая сила, на которую я и сам ропщу порой. Нет ничего ужасного в том, что любой человек в тяжелой ситуации скорее запричитает: "Что же делать?" — чем станет молиться. Насчет чревоугодия и расточительности могу сказать одно: надеюсь, ты пригласил меня на завтрашний обед? М-м, сицилийская кухня — это все-таки нечто.

А кто из нас не гневается, не раздражается, не унывает порой под гнетом обстоятельств? Это естественная реакция на некоторые проявления жизни. Я лишь стараюсь не позволить подобным чувствам взять надо мной власть. Что касается празднословия, то лучше посплетничать о ком-то, чем сделать ему гадость или держать в себе зло на него. Библия отрицает ложь во спасение, но я как человек отрицать ее не могу... И вообще, нет людей без недостатков, запомни это. Я знаю тебя давно, Амилькаре. Ты честный человек, и даже твой род занятий не может отнять этого у тебя. …Вот смотри, — Антонио подошел к маленькому окну исповедальни, — я держу здесь этот цветок, — указал он на фиалки в горшке, — это роскошь. Это грех. Вырви его из земли.

— Зачем? Не буду... Он дорог тебе, ты заботишься о нем. Он не может быть грехом.

— Я тоже так считаю, — кивнул Антонио. — И грешу этим. Жить надо по совести, это главное. А догмы и своды правил... Неужели ты думаешь, что если я буду молиться в четырех стенах, посыпать голову пеплом, спать на голом полу и благословлять своих врагов, то попаду в рай? Бог прежде всего есть любовь, и надо любить дарованную им жизнь. Когда ты умрешь, Бог не будет сидеть за столом небесной канцелярии, сверяясь со списком благих дел, которые ты должен был совершить. Но ты сам должен знать, чего больше в твоей жизни: зла или добра. Скажи, убьешь ли ты свою дочь ради собственного процветания? Убьешь ли ты выпавшего из гнезда вороненка в саду или кошку, принесшую тебе на порог котят? — взгляд карих глаз священника стал особенно пристальным.

— Нет, — сглотнул дон Мазератти, — никогда.

— Как в таком случае ты можешь называть себя убийцей? Даже Бог должен иметь силы защитить себя, ибо непротивление злу насилием противоестественно. У тебя хватило сил преодолеть себя в трудную минуту и не наложить на себя руки. Блудил ты или нет — сейчас ты счастливо живешь с женой. Думаешь, я до принятия сана был свят, как ягненок?

Мне понятно, почему ты решил исповедаться. Пусть ты и не сожалеешь о своих грехах, сын мой, я отпускаю их тебе. Живи так, чтобы, посмотрев на себя со стороны, не ощутить омерзения. Не разрушай свою семью, не лицемерь и не предавай. Не будь ханжой, прячущим зло за маской благих намерений, и не наживайся на горе ближнего твоего. Остальное все поправимо.

— Спасибо вам, падре, — сказал Амилькаре, прикрыв глаза и потирая лоб. — Только вам я могу доверить свои сомнения, и только вы можете меня успокоить...

Отец Антонио стал собирать какие-то вещи в объемный черный саквояж. Снял сутану, облачившись в обычный темный костюм. Последними в саквояж отправились бумаги, на которых были церковные печати.

— Вы уезжаете, падре? — с удивлением спросил Мазератти.

— Как сказать... Нет, я не уезжаю, просто сегодня последний день моего пребывания в сане священнослужителя, — ответил тот, передернув плечами и поджав губы. — Думаю, вы слышали о новых порядках Ватикана... Тайна исповеди больше не существует, друг мой. Завтра на мое место прибудет другой святой отец, который согласен сотрудничать с полицией.

Мафиози не мог найти слов.

— То есть вы больше не мой духовник? — проговорил наконец он. — И ходить в церковь станет опасно?

— В церковь тебе, как и всей твоей семье, больше ходить нельзя, Амилькаре, по крайней мере, на исповеди. Не советую это делать... Но я по-прежнему останусь твоим духовником. В конце концов, сан лишь формальность, и его отсутствие не помешает мне молиться за тебя.

— Я провожу вас до машины, Антонио, — предложил Мазератти, когда мужчины вышли из церкви.

— Не стоит, мой любезный друг, — улыбнулся падре, — я сегодня заказал такси. Меня ждут кое-какие дела в Риме, и я не хотел бы опоздать на рейс. Следующий будет только послезавтра, а я планирую к завтрашнему дню со всем управиться и отведать замечательной стряпни вашей супруги.

На том бывший священник и мафиозо распрощались.

* * *

— Утренние газеты, дон Мазератти, — старый слуга Джузеппе подал Амилькаре стопку прессы.

— Спасибо, — рассеянно произнес тот. — Вряд ли там есть что-то интересное... Хотя... Бог мой!

— Что такое? — спросила его жена, Аннет.

— Папа Римский мертв, — пораженно ответил дон Мазератти. — Вчера вечером убит в собственном доме стилетом... Интересно, кто добрался до этой гадины? И изменится ли теперь политика церкви?

В дверь позвонили.

— Джузеппе, открой, — бросил Амилькаре, погруженный в размышления о новостях.

Вошел отец Антонио.

— Вы рановато, святой отец, — мягко пожурила его Аннет. — Я еще не закончила с хозяйственными хлопотами.

— О, сеньора, не стоит беспокоиться, — сказал тот. — Я пока поговорю с доном Амилькаре.

— Как прошла поездка в Рим? — спросил дон Мазератти, едва за ними закрылась тяжелая дубовая дверь его рабочего кабинета.

— Благодарю, друг мой, — улыбнулся Антонио. — Хвала Господу, все намеченные дела были сделаны.

С этими словами он выложил на стол тонкий четырехгранный стилет, на котором были заметны пятна крови. И задумчиво произнес:

— Понимаешь ли, Амилькаре, моя молодость была достаточно буйной и чрезвычайно далекой от праведности... Вот я и вспомнил некоторые старые навыки. Вряд ли случившееся сильно повлияет на политику Ватикана, но иногда важно знать: ты сделал все, что мог. И я отпустил себе этот грех.

Дон Мазератти отлично умел сопоставлять факты. И ему был знаком стиль совершенного накануне убийства.

— Ты — Сеньор Ястреб? — выдохнул он прозвище неуловимого убийцы, много лет назад исчезнувшего из мафиозной среды. Глядя на своего духовного наставника, отпускавшего ему грехи и успокаивавшего душу словами, всегда находившими путь к самому сердцу, он пытался связать воедино эти два совершенно противоположных образа.

— Много лет назад я был известен под этим именем, — невозмутимо кивнул падре. — Но сейчас я просто сложивший сан отец Антонио. Пойдем уже в гостиную, друг мой, невежливо оставлять дам одних.

— Конечно, отец мой, — склонил голову дон Мазератти.