Ястреб в синем небе (джен)

Дон Амилькаре Мазератти, мужчина лет сорока пяти с орлиными чертами лица, просто, но дорого одетый, вошел в церковь.

— Отец Антонио, вы здесь? — проговорил он. В церкви не были зажжены свечи, и голос тут же потерялся в спокойном сумраке собора.

— Сын мой, Амилькаре, и тебе здравствовать, — ответили ему. Из тени выступил высокий худой человек в черных одеждах, которому можно было дать лет шестьдесят. Его усталые внимательные глаза потеплели при виде друга.

— Что привело тебя в мою скромную обитель? — не без иронии спросил священник. — Обычно мы разговариваем в более непринужденной обстановке, не так ли? Что-то с Катериной? — добавил он, заметив, как помрачнел собеседник.

— Нет, падре, с дочкой все в порядке, что же с ней может случиться? Потащила сегодня всех домашних по магазинам. Совсем от рук отбилась, — покачал головой дон Мазератти.

— Но что-то подсказывает мне, что не поэтому ты пришел... Что же гложет тебя, сын мой?

— Я хочу исповедаться, падре.

— Хорошо, следуй за мной... Я не могу отказать в этом никому, а уж тем более тебе, Амилькаре. Но помни, что исповедаться не значит плакаться...

В исповедальне было холодно, горели две свечи, и пахло пылью. Опустившись на колени, дон Мазератти долго молчал, а когда начал говорить, то обнаружил, как невыносимо тяжело перечислять все, что до этого ровными стопками лежало в его голове. Он не запинался, слова лились и лились на каменный пол перед строгим священником, но облегчение не приходило.

— Падре, я грешил... Я не верил в Бога и сомневался в его всемогуществе, воспринимая религию как своего рода традицию, набор символов... Я был суеверен во всем, кроме черных кошек, потому что любимица моей жены — чернее дегтя. Я роптал, что Господь преподносит мне слишком много испытаний, что я не заслужил всех тягот, выпадающих на мою долю. Я чертыхался и поминал Бога всуе... Я не причащался и редко молился, я предавался чревоугодию и расточительности, я был гневлив и раздражителен... Падре, я лгал и празднословил, я убивал! — практически прокричал мафиозо. Силуэт священника был неподвижен, высок и холоден, как статуя возмездия. — Я пытался покончить с собой, грабил и предавался блуду… Не утешайте меня, падре, потому что я уже не искуплю свои грехи. Их слишком много, они составляют львиную долю моей жизни и порой даже не тяготят меня. Наверное, моя душа никогда не обретет покоя, — сорвался на шепот блистательный дон Мазератти.

— Встань, Амилькаре, — сказал отец Антонио. — И послушай меня одновременно как друга и духовного пастыря. Никто не свят. Подлинному святому было бы чуждо все человеческое. И даже те, кто запечатлен на иконах, грешили, и раскаивались, и грешили снова... Но, как ты понимаешь, я не собираюсь пересказывать тебе жития святых. Лучше поведаю о себе. Думаешь, если я в сутане, то безгрешен?

Мазератти неуверенно кивнул:

— Вы преодолели свои соблазны...

Священник рассмеялся немного грустным смехом.

— Конечно, мне приятно, что ты убежден в моей безгрешности, но не стоит так мне льстить... Я верю в Бога не как в нечто конкретное — творца всего сущего, Отца, Сына, Святого духа, а, скорее, как в слияние собственной совести с оберегающей меня сущностью — недаром ведь говорят, что у каждого свой Бог. Для меня он — высшая сила, на которую я и сам ропщу порой. Нет ничего ужасного в том, что любой человек в тяжелой ситуации скорее запричитает: "Что же делать?" — чем станет молиться. Насчет чревоугодия и расточительности могу сказать одно: надеюсь, ты пригласил меня на завтрашний обед? М-м, сицилийская кухня — это все-таки нечто.

А кто из нас не гневается, не раздражается, не унывает порой под гнетом обстоятельств? Это естественная реакция на некоторые проявления жизни. Я лишь стараюсь не позволить подобным чувствам взять надо мной власть. Что касается празднословия, то лучше посплетничать о ком-то, чем сделать ему гадость или держать в себе зло на него. Библия отрицает ложь во спасение, но я как человек отрицать ее не могу... И вообще, нет людей без недостатков, запомни это. Я знаю тебя давно, Амилькаре. Ты честный человек, и даже твой род занятий не может отнять этого у тебя. …Вот смотри, — Антонио подошел к маленькому окну исповедальни, — я держу здесь этот цветок, — указал он на фиалки в горшке, — это роскошь. Это грех. Вырви его из земли.

— Зачем? Не буду... Он дорог тебе, ты заботишься о нем. Он не может быть грехом.

— Я тоже так считаю, — кивнул Антонио. — И грешу этим. Жить надо по совести, это главное. А догмы и своды правил... Неужели ты думаешь, что если я буду молиться в четырех стенах, посыпать голову пеплом, спать на голом полу и благословлять своих врагов, то попаду в рай? Бог прежде всего есть любовь, и надо любить дарованную им жизнь. Когда ты умрешь, Бог не будет сидеть за столом небесной канцелярии, сверяясь со списком благих дел, которые ты должен был совершить. Но ты сам должен знать, чего больше в твоей жизни: зла или добра. Скажи, убьешь ли ты свою дочь ради собственного процветания? Убьешь ли ты выпавшего из гнезда вороненка в саду или кошку, принесшую тебе на порог котят? — взгляд карих глаз священника стал особенно пристальным.

— Нет, — сглотнул дон Мазератти, — никогда.

— Как в таком случае ты можешь называть себя убийцей? Даже Бог должен иметь силы защитить себя, ибо непротивление злу насилием противоестественно. У тебя хватило сил преодолеть себя в трудную минуту и не наложить на себя руки. Блудил ты или нет — сейчас ты счастливо живешь с женой. Думаешь, я до принятия сана был свят, как ягненок?

Мне понятно, почему ты решил исповедаться. Пусть ты и не сожалеешь о своих грехах, сын мой, я отпускаю их тебе. Живи так, чтобы, посмотрев на себя со стороны, не ощутить омерзения. Не разрушай свою семью, не лицемерь и не предавай. Не будь ханжой, прячущим зло за маской благих намерений, и не наживайся на горе ближнего твоего. Остальное все поправимо.

— Спасибо вам, падре, — сказал Амилькаре, прикрыв глаза и потирая лоб. — Только вам я могу доверить свои сомнения, и только вы можете меня успокоить...

Отец Антонио стал собирать какие-то вещи в объемный черный саквояж. Снял сутану, облачившись в обычный темный костюм. Последними в саквояж отправились бумаги, на которых были церковные печати.

— Вы уезжаете, падре? — с удивлением спросил Мазератти.

— Как сказать... Нет, я не уезжаю, просто сегодня последний день моего пребывания в сане священнослужителя, — ответил тот, передернув плечами и поджав губы. — Думаю, вы слышали о новых порядках Ватикана... Тайна исповеди больше не существует, друг мой. Завтра на мое место прибудет другой святой отец, который согласен сотрудничать с полицией.

Мафиози не мог найти слов.

— То есть вы больше не мой духовник? — проговорил наконец он. — И ходить в церковь станет опасно?

— В церковь тебе, как и всей твоей семье, больше ходить нельзя, Амилькаре, по крайней мере, на исповеди. Не советую это делать... Но я по-прежнему останусь твоим духовником. В конце концов, сан лишь формальность, и его отсутствие не помешает мне молиться за тебя.

— Я провожу вас до машины, Антонио, — предложил Мазератти, когда мужчины вышли из церкви.

— Не стоит, мой любезный друг, — улыбнулся падре, — я сегодня заказал такси. Меня ждут кое-какие дела в Риме, и я не хотел бы опоздать на рейс. Следующий будет только послезавтра, а я планирую к завтрашнему дню со всем управиться и отведать замечательной стряпни вашей супруги.

На том бывший священник и мафиозо распрощались.

* * *

— Утренние газеты, дон Мазератти, — старый слуга Джузеппе подал Амилькаре стопку прессы.

— Спасибо, — рассеянно произнес тот. — Вряд ли там есть что-то интересное... Хотя... Бог мой!

— Что такое? — спросила его жена, Аннет.

— Папа Римский мертв, — пораженно ответил дон Мазератти. — Вчера вечером убит в собственном доме стилетом... Интересно, кто добрался до этой гадины? И изменится ли теперь политика церкви?

В дверь позвонили.

— Джузеппе, открой, — бросил Амилькаре, погруженный в размышления о новостях.

Вошел отец Антонио.

— Вы рановато, святой отец, — мягко пожурила его Аннет. — Я еще не закончила с хозяйственными хлопотами.

— О, сеньора, не стоит беспокоиться, — сказал тот. — Я пока поговорю с доном Амилькаре.

— Как прошла поездка в Рим? — спросил дон Мазератти, едва за ними закрылась тяжелая дубовая дверь его рабочего кабинета.

— Благодарю, друг мой, — улыбнулся Антонио. — Хвала Господу, все намеченные дела были сделаны.

С этими словами он выложил на стол тонкий четырехгранный стилет, на котором были заметны пятна крови. И задумчиво произнес:

— Понимаешь ли, Амилькаре, моя молодость была достаточно буйной и чрезвычайно далекой от праведности... Вот я и вспомнил некоторые старые навыки. Вряд ли случившееся сильно повлияет на политику Ватикана, но иногда важно знать: ты сделал все, что мог. И я отпустил себе этот грех.

Дон Мазератти отлично умел сопоставлять факты. И ему был знаком стиль совершенного накануне убийства.

— Ты — Сеньор Ястреб? — выдохнул он прозвище неуловимого убийцы, много лет назад исчезнувшего из мафиозной среды. Глядя на своего духовного наставника, отпускавшего ему грехи и успокаивавшего душу словами, всегда находившими путь к самому сердцу, он пытался связать воедино эти два совершенно противоположных образа.

— Много лет назад я был известен под этим именем, — невозмутимо кивнул падре. — Но сейчас я просто сложивший сан отец Антонио. Пойдем уже в гостиную, друг мой, невежливо оставлять дам одних.

— Конечно, отец мой, — склонил голову дон Мазератти.

Самолет из солнечной Катании, вылетевший из живописного воздушного порта Фонтанаросса, приземлился в аэропорту Чампино, принеся с собой запах пыли, мирта и буйной Сицилии. Среди множества говорливых пестро одетых людей, спустившихся с его трапа, выделялся высокий седой человек лет шестидесяти в строгом темном костюме, за весь полет не перекинувшийся ни с кем и словом. Незнакомец был явно чем-то озабочен, между его бровей залегла глубокая складка, и временами он поглядывал на часы.

В аэропорту была неописуемая давка, но мужчина легко лавировал между туристами, что потоками курсировали между столицей Италии и Сицилией, распространяя вокруг себя суету и незнакомый говор. Пробившись к выходу, странный пассажир проигнорировал призывно сигналящие такси и быстрым шагом двинулся в сторону Рима. Из багажа у него был только объемный черный саквояж.

Человека звали Антонио Верчезе, и накануне он сложил с себя сан священнослужителя Римской католической церкви.

* * *

— Давно вы не были в наших краях, падре, — сказал дон Георг Аккарди, светский лев, блистательный политик, наемный убийца и по совместительству — глубоко верующий человек.

— Да, сын мой, давно... Собственно говоря, я здесь первый раз за пять или шесть лет. Рим, конечно, великий город, но его активность несколько утомительна, — ответил отец Антонио. — Предваряя твои расспросы, друг мой, я здесь не по церковным делам. Их у меня официально больше вообще не будет, — невесело усмехнулся он.

— Новый закон об исповедях? — сообразил его собеседник. — Так вы и правда сложили сан... Значит, слухи верны, — задумчиво проговорил дон Аккарди, запустив руку в свои короткие темные волосы.

Он был красив утонченной южной красотой, что свойственна скорее испанцам, чем итальянцам, и жесток беспощадным северным сердцем — интриган, шантажист, отравитель, человек, способный убить чем угодно: от голых рук до массивного канделябра. Ему еще не было сорока, газеты знали его лишь как члена правительства и завзятого пижона, а он тем временем, прикрываясь этой маской, творил империю поистине ужасающую.

— Что за слухи, Георг? — насторожился отец Антонио. — Я не афишировал свое решение...

— Не стоит волноваться, падре. Дону Амилькаре Мазератти можно доверять, верно? У нас был длинный телефонный разговор о делах, и под конец он обмолвился, что вы покидаете приход. Я подумал, что стоит ожидать появления большой хищной птицы на горизонте общественной жизни Италии, и я не ошибся. Это правда, святой отец?

Дон Верчезе немного грустно улыбнулся, следя за собственной тенью на асфальте роскошной Виа деи Фори Империали.

— Это правда, Георг, но лишь отчасти. Я прижился на Сицилии, я давно добродетелен, и ястреб только сегодня немного полетает в безоблачном небе Ватикана. Надеюсь, мой скользкий друг, ты сделал все, о чем я тебя просил?

— Естественно, падре. Все двери открыты, и вечером понтифик ждет легата со срочным докладом из Новой Зеландии.

— Ты безупречно работаешь, как, впрочем, и всегда. Ах, сын мой, я надеюсь, ты будешь достойно вести свои дела...

Они шли по этой величественной улице, свободной вечером от машин и простиравшейся до самого Колизея, над которым полыхал багровый закат. Еще не было поздно, но Рим уже затихал, и шаги двух мужчин четко слышались в вечерней пустоте Вечного города.

— Творение дуче столь же монументально, как его знаменитая челюсть, — произнес отец Антонио. — Ну и расстояния!

— Святой отец, я никогда не смогу сравняться с вами в остроте языка, — в притворном отчаянии покачал головой Аккарди.

Они остановились неподалеку от Колизея, и дон Верчезе стал прощаться со своим спутником.

— Не забывай об осторожности, Георг. Ты все еще чересчур порывист... Я желаю тебе удачи, молодой дон. Ты был моим лучшим учеником, и, если когда-нибудь захочешь навестить меня, мой дом под Катанией ты знаешь.

Он сильно сжал руку мафиозо в своей ладони и добавил:

— Береги себя, друг мой.

— Вы тоже... Будьте осторожны, сеньор Ястреб, — ответил Георг, с тревогой глядя на своего учителя.

Тот лишь сверкнул глазами, шагнул куда-то в сторону и словно растворился во тьме переулка.

* * *

— Я пришел засвидетельствовать свое почтение дону Луиджи Риццо, — терпеливо объяснял отец Антонио недоверчивому привратнику.

— Тогда вам должно быть назначено, — отрезал тот, собираясь закрыть двери небольшой виллы прямо перед носом неожиданного посетителя.

Тут послышались торопливые шаги, и на крыльцо вышел совершенно крохотного роста старичок, опиравшийся на узловатую деревянную трость, по всей длине украшенную ажурной резьбой. Несмотря на очень почтенный возраст хозяина виллы, глаза на морщинистом лице старика были яркими, и, казалось, пронизывали собеседника насквозь.

— Ты идиот, Джордано, — пристыдил он привратника. — Для моего дома нет гостя дороже, чем сеньор Верчезе, — сказал дон Риццо, проводя Антонио в гостиную.

Немного поговорив с падре о жизни на Сицилии, старый оружейный мастер спросил с хитрецой:

— Что-то мне не верится, что мой давний знакомый просто так решил вдруг засвидетельствовать мне свое почтение... Признавайся, что задумал, Антонио.

Дон Верчезе покрутил в руках кофейную чашку.

— Да, дон Луиджи, вас не проведешь, — вздохнул он. — Мой старый стилет еще у вас?

— Может быть, да, а, может, и нет, — нахмурился тот.

— Вы... не уверены? — осторожно спросил святой отец, чувствуя, как, вопреки его воле, в горле встает ком. Все славные дела молодости были неразрывно связаны с этим незамысловатым оружием, сделанным в свое время доном Риццо.

— Я никогда не бываю в чем-либо неуверен, — возмутился оружейник. — Я помню все, что делаю, продаю, дарю, храню в своем доме или переплавляю. Естественно, тот стилет у меня. Замечательная работа, должен нескромно признаться. Он так и не затупился после всех твоих похождений... Но у меня вопрос, — подался вперед старик, — я хочу знать, для кого он.

Антонио облегченно откинулся в кресле.

— Он предназначен для нашего замечательного понтифика, дон Риццо. Для наместника Бога на земле, — с горечью сказал он.

— Высоко летаешь, Ястреб. Смотри, не разбейся, — усмехнулся дон Луиджи. — Ну, раз добыча у тебя такая высокопоставленная, я, так и быть, верну тебе оружие. Сделаю вид, что ты не пропал невесть куда чуть ли не на двадцать лет.

Откуда-то из недр массивного шкафа мастер достал невзрачный кожаный футляр, в котором лежал аспидно-черный стилет, вспыхивавший в свете электрических ламп рубиновыми искрами.

— Кровь многих врагов Италии впиталась в эту сталь, — проговорил отец Антонио, благоговейно гладя четырехгранное лезвие. — Спасибо, что сохранили его, дон Риццо. Я в неоплатном долгу перед вами, особенно если учесть, как вы рисковали, держа у себя оружие с такой историей.

— Не стоит благодарности, — отмахнулся тот. — Ты лучше скажи, не намерен ли сеньор Ястреб вернуться в родное небо. Папа Римский, конечно, хорошая цель, но неужели ты остановишься на этом?

Дон Верчезе немного помолчал, пряча стилет во внутренний карман пиджака, а потом произнес:

— Я устал. Я слаб... Я устал от мафиозной жизни, принял сан, приблизился к Богу, устал и от этого, сложил сан... Да, часть моего пути пролегает по старой тропе, но лишь часть. Миновав ее, дальше я пойду своей дорогой. Кроме того, времена сильно изменились, и вылетевший на продолжительную охоту ястреб рано или поздно будет загнан глупыми жирными голубями. Я вам скажу кое-что, мастер. Мое время как мафиозо прошло, но молодой дон Георг Аккарди — достойный продолжатель моего дела. Он лучше вписывается в современные реалии. А я хочу отдохнуть. У меня дом в окрестностях Катании, там вокруг много роз, мирта и каких-то диких кустов. Буду молиться, помогать дону Амилькаре с его темными делишками и спасать его грешную душу.

— Как знаешь, — поднялся старик, — как знаешь. Устал он, видите ли. Мне вот уже девяносто два — хотя нет, девяносто два будет завтра — а я все работаю... Ладно, иди отсюда, — махнул он тростью в сторону отца Антонио, — помоги крепко уснуть нашему понтифику. А мне на покой пора, уже поздно. Наверное, не стоит говорить, что кончина главы Римской католической церкви будет для меня лучшим подарком, а то возгордишься еще...

Дон Антонио Верчезе молча поклонился и бесшумно ушел.

* * *

В Ватикан сеньор Ястреб проник без каких-либо затруднений, облачившись в простую черную сутану, до этого лежавшую в его саквояже. Стилет был спрятан в рукаве с таким расчетом, чтобы его можно было выхватить буквально мгновенно.

Не скрываясь, дон Верчезе миновал пышные ватиканские сады и несколько галерей Авиньонского дворца. До сих пор ему не встретился ни один охранник — Георг Аккарди и правда постарался на славу. Только в непосредственной близости от папских покоев, уже почти у цели, по коридору слонялся незадачливый швейцарец.

Отец Антонио тенью скользнул к нему сзади и негромко стукнул каблуком по полу. Охранник обернулся на шум, и в следующую секунду черный стилет вошел в его левый глаз до самого мозга. Мужчина издал сдавленный хрип, тяжело осел на пол и умер.

Мафиозо тщательно вытер стилет, пытаясь унять непроизвольную дрожь в пальцах. Это убийство было элементарным, и все же оно не прошло совершенно тихо, что вызвало острое недовольство отца Антонио. Очевидно, сказывалось долгое отсутствие практики.

Приблизившись к двери, ведущей в приемную понтифика, он по голосам понял, что Папа Римский там не один. В замочную скважину падре увидел секретаря Папы, разбиравшего за столом какие-то бумаги. Главная же цель Антонио Верчезе находилась в кресле в другом конце комнаты. Расположение жертв было отчаянно неудачным, потому что незаметно убрать секретаря было невозможно, а в противном случае кто-нибудь мог успеть поднять тревогу.

Около получаса дон Верчезе просидел под дверью, скрючившись перед замочной скважиной, готовый уловить любой подходящий для нападения момент, потирая затекшую ноющую спину. Противный сквозняк от новомодных кондиционеров дул Антонио в поясницу и чувствовался даже через ткань костюма и сутаны.

— Я отнесу документы, святой отец? — спросил секретарь, вставая из-за стола.

Мафиозо весь подобрался, сжав в руке стилет.

— Да, ступайте, — рассеянно ответил понтифик. — Новозеландский легат задерживается... Уже так поздно, он что, не придет сегодня вообще?

Открылась дверь, и не успел секретарь вскрикнуть, как упал на ковер с пробитым горлом.

Крови было много, отец Антонио не смог, убивая, удержаться от некоторой театральности.

Папа Римский застыл, будто в ступоре, с ужасом глядя на распластанное на полу тело, из которого толчками выходила кровь. Убийца стоял чуть поодаль в непринужденной позе, сложив руки на груди. Его яркие карие глаза опасно сверкали от сдерживаемого гнева. Высокий силуэт в черной сутане казался каким-то неведомым демоном возмездия, пришедшим по душу грешного церковника...

— Не стоит так отчаянно жать на тревожную кнопку, господин понтифик, — едко сказал дон Верчезе, — она все равно не работает. В одном вы правы, сеньор. Папский легат не придет сегодня. Папский легат не придет никогда.

С этими словами отец Антонио всадил стилет в правое подреберье Папы Римского, наслаждаясь знакомым пьянящим вкусом победы. Умирающий упал с кресла, содрогаясь в конвульсиях, а священник добавил, зная, что жертва его еще слышит:

— Вам выражает свое почтение сеньор Ястреб, а также благородные доны Мазератти, Аккарди и Риццо.

Судорога исказила лицо понтифика, и тот затих. Больше он никому не мог причинить зла.

Стилет дон Верчезе вытирать не стал. Нужно же еще будет объясняться с доном Мазератти...

* * *

Из аэропорта Чампино вылетал в белый зной Сицилии самолет. В его железном брюхе среди разномастных пассажиров у иллюминатора сидел очень усталый и счастливый мужчина в помятом костюме.

"Я еще успею на обед к Амилькаре... Возможно, даже раньше прибуду", — подумал он, ощупывая что-то длинное и тонкое во внутреннем кармане пиджака. Ручка. Идеальных пропорций изысканная перьевая ручка. Плод кропотливого труда хитроумного старого мастера, который умел придавать смерти настолько безобидный вид, что его не могла разоблачить никакая современная техника.

Небо над вечным муравейником Рима было высоким, ясным, пронзительно-голубым, и лишь местами по нему кто-то небрежно размазал невесомые перистые облака. На горизонте в жарком мареве смутно виднелась громада Колизея, помнящего еще те баснословные времена, когда мафиози были благородны, убийцы верили в идеалы, а слово Бог не только писалось, но и произносилось с большой буквы. Светило до невозможности яркое солнце, и где-то наверху Господь отпускал грехи дону Антонио Верчезе, сеньору Ястребу.