Предел молчания (джен)

После космоса «утро» всё ещё казалось чужеродным элементом. Что было не очень логично, как, наверное, выразился бы Спок: в конце концов, Маккой не настолько долго пробыл на корабле.

Но это «недолго» оказалось достаточно насыщенным, чтобы теперь, на Земле, лучи утреннего солнца воспринимались скорее как нечто неправильное — и из давно прошедшей жизни.

Только вот солнце каждое утро заново стучалось ему в окна неумолимой реальностью настоящего.

Которое теперь совсем не отличалось разнообразием. «Очередное утро, которое не несёт ничего хорошего», — так в переводе Маккоя звучал доносившийся с улицы шум.

Кто бы мог подумать, что он будет скучать по космосу.

Отсутствие приключений и непреходящую тоскливость одиноких утренних часов Маккой пытался компенсировать многочисленными делами и земным комфортом, например, нереплицированным кофе и пробежками по ближайшему скверу. Но, несмотря на все старания, тщательно вырабатываемые новые привычки не желали становиться удобной рутиной, и каждый раз, уходя со смены, Маккой отчаянно надеялся на какой-нибудь срочный вызов, который разрушил бы безмятежность выходного дня.

Вообще говоря, его уже вторую попытку вести «обыкновенную жизнь среднестатистического врача» можно было с чистой совестью назвать провальной. И в глубине души Маккой признавал, что давно потерял в своих действиях нить смысла. Но признаваться вслух не хотелось — и не то чтобы его грызла гордость, просто пока он пытался, оставалась хотя бы иллюзия движения.

Между пробежками и свежесваренным кофе (строго по утрам) и стаканом бурбона (строго после работы) располагались смены в госпитале Академии и занятия с практикантами (и о чём он думал, когда соглашался?), и, в общем-то, этого — и периодических посиделок за утверждением документов — хватало, чтобы занять двадцать четыре часа в сутках.

Кадеты, пациенты — всё та же Академия Звёздного флота за окном, что и в тот бесславный день, когда он вывалился следом за Джеймсом Кирком из шаттла с новобранцами.

«Тот знаменательный день», — сказал бы Джим, и ещё бы важно этак выдержал паузу, театрал чёртов. Обычно в таких случаях Маккой в отместку немедленно добавлял, что в его жизни это был, без сомнения, самый трагический день. Сейчас он, правда, повторил бы то же самое — но уже почти всерьёз.

«Ты неисправимо испорчен космосом», — укорила его бывшая жена, когда Маккой впервые вернулся на Землю после назначения. Он тогда только усмехнулся, а через пару недель «Энтерпрайз» снова уходил на дальние рубежи.

Когда Маккой вернулся в Академию — нет, не кадетом, слава всему святому, третьего образования он бы не пережил, — всё сложилось просто — даже чертовски просто. С его квалификацией, разумеется, иначе и быть не могло, но непривычному к столь прямолинейному развитию событий Маккою ещё долго чудился подвох.

Но, в конце концов, один раз ему уже удалось поменять жизнь, почему бы не повторить? Если поразмыслить, это было логично: жизнеразрушительные глупости удавались ему проще всего. С этими мыслями Маккой командовал трясущимися на первом вскрытии кадетами, заполнял бумажки, ругался с бывшей женой — как в старые добрые времена, и всё ждал, когда же, наконец, его настигнет эта самая новая жизнь. Взамен старой, разрушенной.

Скотти, навестивший его в очередной сход «на берег», долго расписывал технические достоинства «Энтерпрайз», потом неестественно долго молчал, глотая вторую бутылку виски, и после выдал вердикт:

— Тебе стоило бы вернуться на корабль.

От рьяного и не слишком аргументированного спора Маккоя спасла разве что припасённая бадья бренди (кажется, от кого-то из благодарных пациентов).

— Ты всё-таки подумай, — зачем-то повторил Скотти, прощаясь на следующий день.

— Единственным, кто мог меня затащить в эту машину смерти в чёртовом вакууме, был и останется Джим, — возразил Маккой: объяснение далось неожиданно просто. Скотти вздохнул, резко посмурнев, но всё-таки тряхнул головой:

— Всё равно подумай. Там... легче, доктор.

К счастью, Маккой не успел выпалить навязший на зубах вопрос, как на «Энтерпрайз» может быть легче — после всего: Скотти хлопнул его по спине и исчез в транспортаторной.

Возможно, нехотя признал он пару часов спустя после бесплодных попыток дозвониться до жены и поговорить с Джоанной, там, в космическом вакууме, было бы действительно легче. Больнее — слишком уж не вязался «Энтерпрайз» с кем-то, кроме Джима Кирка, — но, наверное, легче.

На набивший оскомину вопрос, что делал бы на его месте сам Джим, Маккой отвечать привычно отказывался, вопреки всем психологическим выкладкам (и нет, его профессиональная квалификация не имела к этому ни малейшего отношения). Элементарно потому, что перестал понимать Джеймса Кирка в ту секунду, когда тот, ни словом не предупредив, растворился в пространстве.

Иногда Маккою казалось, что растворился буквально, безо всяких метафор, и только послание экипажу — датируемое задним числом — убеждало его в том, что исчезновение Кирка было не вызвано внезапной аномалией, но тщательно им самим спланировано.

Полоса неудач, преследовавшая экипаж «Энтерпрайз», потянулась с одной ничем не примечательной истории — и покатилась, наматывая обороты. История — дурацкая и из тех, в которые не поверишь без пары стаканов, как и все действительно случающиеся невероятные истории, — началась с рядовой исследовательской миссии.

Во всяком случае, Маккой считал, что их миссия была рядовой и исследовательской — до тех пор, пока не напоролся в архиве на гриф «совершенно секретно». Но, стоя в транспортаторной, он совершенно точно не задумывался, что на второй планете в системе Алголь они найдут что-нибудь засекреченное. Разве что неприятности.

Разумеется, он оказался прав. И оказался единственным пострадавшим: отделался, правда, обмороком — чуть ли не при транспортировке. Джим всё шутил, словно дорвавшийся до сладкого ребёнок, что в кои-то веки может поворчать на своего лечащего врача. С удвоенной энергией ворчал, до самого возвращения.

Было ли это закономерно? Несомненно. Было ли в этом что-то странное?

Может быть, Маккой что-нибудь бы да заподозрил — если бы не был вне себя из-за идиотизма ситуации. Он никогда не любил транспортаторы, но объяснить, как он, здоровый и не старый ещё мужчина, свалился в обморок — между прочим, Джим стоял в паре метров от него! — при материализации, не мог. Никто не мог — даже Скотти и гений Чехов. Джим отмахивался, ссылаясь на аномалию, а Маккой тихо зверел, нутром ощущая несовершенство вселенной.

Говоря по чести, он терпеть не мог терять контроль над ситуацией, а те несколько часов (двенадцать часов и тридцать пять минут, Маккой трижды проверял записи в транспортаторной) просто-напросто выпали из его памяти. «Врачу, исцелися сам», — донимал его ухмыляющийся Джим, и Маккоя неприятно кололо чувство, что он чего-то не понимает.

А потом Джим, неприлично бодро отправив всех в увольнительную, слинял на поклон к флотскому начальству — и исчез.

Спустя сутки весь старший состав, позабыв об увольнительной, был готов перевернуть галактику вверх дном. Маккой, верный старой привычке ещё с Академии, методично обзванивал больницы и полицейские участки, Спок просчитывал варианты и вероятности...

Ещё через неделю команде «Энтерпрайз» было объявлено, что капитан Кирк погиб при исполнении, но так и не было сказано (кто бы сомневался), при исполнении чего.

Не то чтобы Маккой сначала вообще в это поверил.

— Пока сам не вскрою, не успокоюсь! — в сердцах заявил он начальству, отмахиваясь от пытавшегося его утихомирить Спока. Должно быть, впрочем, вяло пытавшегося: после недолгих колебаний адмиралитет выслал ему зашифрованный отчёт о смерти Дж. Т. Кирка.

«Останется в истории Звёздного флота примером верности и честного исполнения долга».

«Героически отдал жизнь во имя мира и Федерации».

Где-то на клингонской границе. Спок, с его посольскими связями, пытался копать дальше, но ничего конкретного о Джеймсе Кирке не нашёл — кроме того, что там действительно была резня, в которой мало кто выжил. И если адмиралитет послал туда Джима…

— Так ли сложно, — логично предположил Спок — неуверенно и явно не в своей тарелке, — поверить, что капитан Кирк мог это сделать?

После всего Спок не звал Джима иначе как «капитан Кирк», и Маккой иногда завидовал этой способности хоть немного, но отстраняться. Для него «капитан Кирк» звучало слишком чужеродно.

— Вопрос не в том, что Джим мог, Спок, — иногда ему казалось, что это глупое суеверие, но Маккой продолжал упорно называть Кирка по имени, как будто его обращение могло спасти другу жизнь. — Вопрос в том, почему он ушёл один.

Джим должен был бы знать, что один в поле не воин.

Джим слишком хорошо знал, что они себе этого не простят.

— Он исполнял свой долг, — скупо отозвался Спок, и Маккой только вздохнул. Универсальный ответ — и, может быть, и впрямь самый правильный?..

Удовлетворили ли объяснения команду, сказать было сложно, но — их загнали в тупик, а жизнь требовала не стоять на месте. И как-то невероятно быстро сплочённую, казавшуюся неделимой команду «Энтерпрайз» раскидало по всем краям Федерации.

Хотя — надо отдать им должное — никто не задавал вопросов.

Ни Споку, который исчез с Земли в считаные недели. Ни Ухуре, ушедшей с «Энтерпрайз» следом. Ни самому Маккою, получившему предложение поработать в госпитале при Академии.

Ему стоило признать — это был более чем удачный вариант. Никакого космоса, никакой неизвестности и возможность видеть дочь чаще, чем раз в пару лет.

Хватило двух натянутых бесед с подросшей — шестнадцать лет, подростковый нигилизм во всей красе — дочерью, чтобы Маккой окончательно утвердился в мысли, что исполнение своего отеческого долга он провалил по всем статьям. Правда, отступать было некуда — теперь уже даже не сбежать в космос.

Может быть, Маккой не умел щёлкать проблемы, как орешки, как это любил делать Джим, но он не мог не попытаться — и после долгих уговоров Джоанну отпустили к нему на неделю каникул.

«Семейный обед», который волей-неволей пришлось устроить по случаю их с матерью приезда, напоминал абсурдистскую пьесу. Джоанна молчала, демонстрируя скучающее безразличие, Маккой молчал, напряжённо распиливая на тарелке кусок ростбифа, и только его бывшая жена чувствовала себя словно рыба в воде и щебетала без умолку.

Но всё же он впервые затруднялся, благодарить её или жалеть о её отъезде. В тот вечер они с Джоанной так и не сказали друг другу ни слова кроме неказистого «Спокойной ночи».

Джоанна не причиняла никакого беспокойства — большей частью она сидела, уткнувшись носом в планшет, — но и не начинала разговор. Маккой терпеливо и как по расписанию пытался завязать беседу, интересовался её школьными делами, но натыкался только на безликие скупые сводки фактов в ответ. И настойчивое нежелание Джоанны обращаться к нему заставляло то раздражаться, то скатываться в уныние.

— Ты была когда-нибудь в Йосемити? — Маккой наблюдал за кромсавшей яичницу Джоанной. Та дёрнула плечом, даже не подняв глаз.

— Я часто отдыхал там в детстве, — продолжил он, пытаясь выловить хоть какую-то реакцию. Джоанна на мгновение задержала руку над тарелкой, затем отложила вилку и посмотрела на него усталым взором:

— Если ты стараешься быть хорошим отцом, можешь успокоиться. Меня не надо развлекать, я уже не маленькая.

— Я не стараюсь... — Маккой мотнул головой, мысленно ругая себя за косноязычие. — Я действительно хотел бы быть хорошим отцом — разве так странно? Это не то, что я умею, — он потёр ладонью лоб. — Но я не могу просто сидеть и ничего не делать.

— Ты прекрасно удовлетворялся своим «ничего не делать» все эти годы, — бросила Джоанна, складывая руки на груди.

— Последние несколько лет я провёл в космосе, — Маккой сцепил пальцы в замок, разрываясь между инстинктивным желанием оправдаться и снедающей виной.

— Очень удобно, чтобы отделываться письмами, — фыркнула Джоанна. — Как будто не ты сам сбежал от нас в этот космос! — в голосе её прорвалась обида. — Спасибо за завтрак! — она вскочила на ноги и преувеличенно громко протопала в коридор. Маккой молча уткнулся лбом в ладони.

* * *

— Я не собираюсь тебе надоедать. И если хочешь, можешь молчать дальше, но голодовку я тебе позволить не могу как врач, — Маккой остановился на пороге, не заходя в комнату. Джоанна сидела на постели, обхватив колени.

— Я очень многого не сделал, что должен был, — он опёрся рукой о дверной косяк, — но если есть хоть что-то, чем я могу помочь... — он поморщился, чувствуя бессилие собственных слов и еле слышно выдохнул:

— Чёрт побери.

— Ты ведь ничего обо мне не знаешь, — Джоанна, кажется, вздохнула. — А я больше слышала о тебе из новостей, чем узнавала из писем. Ты никогда толком не пишешь, чем занимаешься. Я не говорю, что ты не писал, — быстро добавила она, как будто отходя на попятную, — но ты никогда не писал... о себе. А в новостях всё говорили, какие вы герои, — Джоанна умолкла, отвернувшись.

— В моей работе нет ничего героического, — Маккой поморщился, вспоминая шквал новостных сводок после Джимовых эскапад. — Не думаю, что тебе было бы интересно услышать о том, как я штопаю чужие внутренности или как нас в очередной раз не угробил ионный шторм. Я всего лишь врач, а не капитан корабля.

— Ты мог бы написать хотя бы об этом, — тихо проворчала Джоанна.

— Прости, — Маккой несколько долгих секунд смотрел на неё, затем шагнул к кровати и, помедлив, коснулся руки. — Идём ужинать, Джо. И... знаю, это не панацея, но если захочешь... Я расскажу всё, что вспомню.

— Пойдём есть, — произнесла она, нарушая повисшее молчание, и спрыгнула с постели. Пальцы её скользнули по его костяшкам, и Маккой невольно вздрогнул, замерев на секунду, но в следующий миг Джоанна уже переступила порог.