Час волка (гет)

Один раз за месяц эта женщина уходит с работы пораньше. Она всегда планирует это заранее: тщательно заканчивает все запланированные на этот день дела, привычно раскладывает все бумаги по папкам, раздаёт сотрудникам последние указания на остаток сегодняшнего дня и — если требуется — на завтра, и непременно заглядывает перед уходом к начальству. Всё как всегда… Потом привычно поправляет перед зеркалом свою одежду: простой но элегантный строгий костюм, светлую блузку и неизменную синюю форменную мантию департамента; заправляет выбившиеся из причёски непослушные пряди, и идёт к лифту. Поднимается наверх, кивая направо и налево многочисленным коллегам по департаменту и просто знакомым волшебникам, улыбаясь и шутя с одними и пожимая руки другим, проходит через атриум к камину и отправляется в свою любимую книжную лавку, где забирает свой очередной заказ — и уже выйдя оттуда и свернув в один из переулков, аппарирует в маленькую хижину, затерявшуюся среди цветущего вереска и камней на Оркнейских островах.

Там, в этой хижине, ждёт тот, на ком к её приходу нет уже ничего, кроме яркого платка на шее, каждый раз разного, массивного кольца на безымянном пальце — одного и того же, изображающего череп какого-то рогатого зверя — да порошка сурьмы на полуприкрытых веках. Они не говорят друг другу ни слова: она сбрасывает одежду, и следующие несколько часов они проводят в самом тесном общении, какое только можно вообразить между мужчиной и женщиной. И если бы кто-то увидел их, он ни за что бы не опознал эту встрёпанную и мокрую женщину — но лучше бы никому никогда не пытаться подглядывать, ибо мужчина рядом с ней вместо обременительных моральных устоев общества руководствуется острейшей нелюбовью к тем, кто имеет неосторожность сунуть свой нос в его личные дела. А это дело, бесспорно, весьма и весьма для него личное.

В этой хижине совсем мало места, и кровать там настолько узка, что они почти всё время проводят на полу — когда на брошенном туда второпях одеяле, а когда и просто на досках. А когда они, наконец, унимаются, она ложится на спину, а он устраивается рядом и по-собачьи… или по-волчьи начинает зализывать все её сегодняшние ссадины и ушибы, и прежде всего темные, наливающиеся синевой полосы на её запястьях, которые каждый раз оставляют там его сильные пальцы. В это время он неожиданно нежен, и в глазах его, кажущихся ещё глубже из-за размазавшейся сурьмы, видны смущение и почти преданность.

Но — лишь почти.

Да она ведь и не нужна женщине.

Для чего ей… Здесь она ищет иное.

Её ногти тоже оставляют на теле мужчины яркие полосы, и в её пальцах тоже достаточно силы для того, чтобы расцвечивать его тело багровыми синяками.

Губы их обоих искусаны, колени и локти ободраны…

Один вечер в месяц эти двое совершенно и абсолютно счастливы.

Всего один вечер в месяц.

Целый вечер.

…А потом, к ночи, женщина поднимается, одевается и уходит, обвязав на прощанье шею остающегося лежать мужчины своим очередным шёлковым шарфом. Её привычка терять шарфы давно уже стала семейной шуткой, и все и всегда ей их дарят, но их всё равно порой не хватает, и ей приходится докупать самой.

Что ж… она покупает.

Имени мужчины никто почти и не помнит — давным-давно все, кто имеет с ним дело, знают лишь кличку. Для них — он Скабиор. И всё.

А вот у женщины имя есть.

Громкое имя, попавшее на страницы учебников.

И зовут её Гермиона.

* * *

Временами он пугает её — нарочно. Ему нравится чувствовать её страх — а пугать он умеет, и, почуяв его, он становится, кажется, совершенно неуправляемым. Впрочем, когда однажды она пугается вдруг по-настоящему и вполне всерьёз рвётся из его рук, он неожиданно её выпускает с резким и грубым смехом и говорит:

— Был не прав.

Это её потрясает настолько, что она замирает — а он снова смеётся, уже насмешливо, и лениво ложится на спину, закидывая руки за голову, и глядит на неё так, словно бы сделал с ней то, чего она только что так испугалась.

Продолжая смеяться — теперь беззвучно.

С этого момента её страх навсегда исчезает — она с удовольствием станет играть в него временами, нарочно позволяя себе пугаться, но ему никогда в жизни больше не вызвать в ней это чувство её по-настоящему. Больше того: с тех самых пор она точно знает, что на всём свете нет человека, который был бы более безопасен для неё, чем Скабиор.

…Порой он бывает горячим и страстным, и его поцелуи оставляют на её коже характерные кровоподтёки — особенно много бывает их на груди и на шее. Она тоже со временем учится этому — и понимает, наконец, пьянящую сладость вот таких полупоцелуев-полуукусов, когда во рту надолго остаётся вкус чужой кожи, и когда при виде этих оставленных тобою следов к губам приливает кровь, а в теле вновь возникает желание.

И боги, как он целуется! Выборка у неё, правда, совсем небольшая — но ей всё равно кажется, что будь та даже в сотню раз больше, лучшего она бы не отыскала. У неё по-настоящему кружится голова, когда он начинает её всерьёз целовать, и по всему телу бегут мурашки, и даже ноги слабеют — это у неё, которая ещё подростком не побоялась биться со взрослыми волшебниками на равных. Когда на него находит то, что он называет, посмеиваясь, «романтическим настроением», и он зацеловывает её до полуобморока, после она никогда не может вспомнить деталей — весь вечер сливается в один бесконечный его поцелуй. Его губы вечно обветрены и от этого немного шершавы, и их неровность совершенно сводит её с ума — иногда ей кажется даже, что если однажды он вылечит их, его поцелуи потеряют часть своей сумасшедшей сладости… впрочем, с чего бы ему их лечить? Ему самому это ничуть не мешает, кажется, он даже не задумывается над тем, что с кожей на губах можно было бы что-нибудь сделать. Она любит касаться их не только губами, но и пальцами, и щекой, и одно их прикосновение к её телу способно вызвать в нём сладкую дрожь…

* * *

Они договариваются о встречах заранее — вернее, она присылает ему сову за несколько дней до неё. Так бывает всегда — но однажды она узнаёт, что отец её в больнице с ударом, о котором ей сообщают слишком поздно, и теперь никакие, самые лучшие целители не смогут уже его полностью излечить, потому что потеряно слишком много времени, а они волшебники, но не боги… Её отец перед этим долго мучается головными болями, списывая их на усталость и ничего не рассказывая своей вечно занятой дочке, чтобы не тревожить её лишний раз — а потом, когда однажды прямо на работе он теряет сознание и его отвозят в больницу, выясняется, что это отнюдь не усталость, а опухоль — но всё хорошо, она доброкачественна и вполне операбельна, её удаляют, и всё замечательно, и лечение идёт своим чередом… а Гермиона не может избавиться от мысли, что, может быть, это она виновата? В том, что спровоцировала болезнь своим неумелым вмешательством в разум, и в том, что так долго не видела, насколько отцу было плохо, что не настояла на хотя бы обычном обследовании, и тем более уж не привела целителя — а ведь волшебники умеют лечить любые маггловские болезни, и как просто тогда было бы всё исправить… она же и об операции узнаёт уже постфактум — мама оправдывается тем, что всё случилось так быстро, что они просто не успели её предупредить, ну и что ты, родная, ведь всё хорошо, не о чем переживать совершенно, ведь папа скоро совсем поправится… Она пытается поговорить с кем-нибудь — с мужем, с Гарри, с Джинни, даже с Молли, и все в один голос её успокаивают, и им вторят маггловские врачи и лучшие целители Мунго: нет-нет, в случившемся вовсе нет никакой её вины. Но она-то чувствует, она ведь всё чувствует — а потом вдруг этот удар, который, конечно, правильно называется ишемический лакунарный инсульт, и вследствие острого нарушения кровообращения мозга частичный паралич и нарушение речи; её отец жив, и, наверное, со временем пусть и не до конца, но восстановится, хотя работать, конечно же, больше не сможет — и первое, что говорит ей мама, когда встречает её в палате: «Ты не виновата».

Но ведь так не говорят, если и вправду об этом не думают…

И это становится последней крохотной каплей — она отвечает что-то правильное, сидит с мамой и папой, а когда всё же уходит, ей так тоскливо, пусто и плохо, что невозможно никого видеть. И тогда она заходит на почту, берёт там сову и наобум шлёт на Оркнейские острова записку с сегодняшней датой, в конце которой ставит три знака вопроса — и птица возвращается к ней с написанным там же на диво красивым почерком одним-единственным словом: «Да». Она в это время ждёт, сидит на работе, и, получив ответ, аппарирует — уже почти ночь, ей давным-давно следовало бы быть дома, но куда-куда, а туда она сейчас просто не в силах пойти, и она заночевала бы в кабинете, если бы не получила этого краткого «Да».

Она входит в избушку, привычно пригнувшись и, спустившись по знакомым ступеням — пол здесь фута на три ниже земли, — молча встаёт у двери.

Он ждёт — против правил, одетый. Как знает… Молча подходит — от него сильно пахнет спиртным, но он трезв: похоже, ему пришлось использовать для этого заклинание — она протягивает к нему руки и закрывает глаза. Он шепчет вдруг очень нежно:

— Тихо.

Её трясёт; он обхватывает её руками и сжимает — до боли, до хруста в костях, и держит, не задавая вопросов и не отпуская. Долго-долго… Она так и не заплачет — её просто будет трясти, и в какой-то момент она сама вцепится в его руки своими, впиваясь ногтями в его кожу — он даже не вздрогнет и уж тем более её не отпустит.

— Сильнее, — наконец шепчет она.

Он сжимает сильнее — это уже ощутимо больно, и опять хрустят суставы и кости.

— Сильнее!

Он выдыхает чуть слышно и стискивает ещё — с ощутимым усилием. Ей уже трудно дышать…

— Сильнее же!

Он валит вдруг её на пол, ложится сверху, снова стискивая её со всей силы в безумном этом объятье, но теперь ещё добавляя к нему свой вес — и это, наконец, помогает.

Она выдыхает.

— Всё. Отпусти.

Он отпускает — но и не думает подниматься, смотрит ей прямо в лицо, хищно, голодно… наклоняется — и впивается в её губы, кусает их — больно, до крови… Одной рукой он хватает её за волосы и тянет назад, сильно и очень грубо, второй торопливо, жадно рвёт на груди блузку — трещит ткань, летят, прыгают по полу пуговицы… его пальцы по-хозяйски хватают её грудь, стискивают, оставляя красные пятна… не больно уже, нет — просто очень и очень сильно. Это почти насилие — во всяком случае, кажется таковым со стороны. Он садится, окончательно разрывая её несчастную блузку — боже, как же она её ненавидит, на самом-то деле! — рвёт уже задранный к шее лифчик, юбку… ей кажется, что ровно то же самое он сейчас сделает с ней — но нет, это иллюзия. А жаль — стоило бы… Но достаётся одежде — сперва её, а потом и его, он так торопится, что раздирает и собственную рубашку, правда, случайно, и это ужасно её возбуждает. Полуголый — потому что забыл про шейный платок, сегодня он красно-зелёный и похож на впившийся в горло до крови какой-то жуткий побег — он берёт её сильно, быстро, жёстко… и так хорошо, так правильно, как только и нужно сейчас. Она хватает его за плечи, тянет к себе, снова вонзая ногти в плоть и чувствуя кровь под ними. Он тоже это чувствует — и рычит, именно что рычит, словно зверь… Боги и Мерлин, насколько же он живой!

Она совсем забывает о времени — на грязном полу, даже без обычной небрежно расстеленной на досках простыни, в полуземлянке, на маленьком острове она чувствует себя, наконец, живой и счастливой. Чувствуя его — всюду: внутри, снаружи…

Она кусает его — по-настоящему, впивается зубами в плечо и сжимает их, покуда те не пронзают кожу и она не чувствует во рту кровь. Это её отрезвляет, она отшатывается, отплёвываясь — и натыкается на его шальной, пьяный взгляд. И прежде, чем она успевает что-то осмыслить, он делает то же — впивается зубами в её плечо. До крови. Это больно, оказывается… но это не просто больно. Это и хорошо, и очень чисто, и правильно. Правда, вкус крови всё равно ней не нравится… Или нравится… Или нет…

Он снова её кусает — на сей раз в губы. И это — сладко… Они целуются — сильно, почти до боли, некрасиво, неромантично сталкиваясь зубами, прикусывая и прищемляя кожу… Он держит её за волосы — чтобы не отвернулась… и она делает то же — запускает в его волосы пальцы и стискивает, и тянет…

— Ты моя, — говорит он. Просто говорит — констатируя.

Моя.

Да… твоя.

Как ни странно.

И вот так — больше ничья.