Хи-хи (джен)

Алиса пишет, выводя неровные чужие строчки: «Я по вам скучаю». Никто ей здесь не верит, и я говорю, как все, что ничего такого от нее не получаю.

Заяц дергает обломанными усами, устало зыркает в потолок и говорит:

— Хи-хи.

Уши у него дрожат и пальцы; смех не смех, а скорее нелепая имитация.

Вывожу в углу свое лживое «скучаю». Прямо там, над широкой улыбкой кота Чешира. Он же подвинется, если я ему помешаю. Но нет, все сидит, довольно сузив глаза, и лижет лапу. Слышу вибрацию, проходящую вверх по его горлу — опять мурлычит подлиза.

Мы здесь не пьем никакого чаю. Как-то раз нашли чашки, молочник и банку апельсинового варенья. Заяц разлил всем по ложке, и мы слизали, запили чашками кипятка, и банка вдруг оказалась пуста. Может, кто и ведет себя здесь нечестно, но я не верю. Мы все здесь все же друзья и даже она, наверно.

Алиса о нас тоже вроде как помнит. Однобоко немного, глядя из верхнего дальнего угла. Потом звонит, пишет…

О нас вроде как помнит, вроде.

Валет вздыхает, он первым слышит длинное «дзинь-дзинь». И все подходят, кто-то даже осмеливается поднять трубку и приложить ее к голове, распустив уши.

— Слушаем, — говорю в трубку, которая вдруг оказывается в моих руках, и кто-то вторит мне, перебивая ответ. Наверно, Кролик, уж очень похож голос, он говорит:

— Да и да!

На самом деле звонит Алиса — откуда только нашла номер? — говорит своим печальным тоном: «Скучаю-скучаю». Услышав ее, Заяц долго истерично ржет. Бедняга. Потом икает, утираясь своими же ушами. Провод обрезан с самого «нулевого» дня, первым, кто это заметил, был я. После того, как тщетно раз за разом набирал номер своего друга — Зайца. Тот не ответил, что было не в его манере, через пару дней он оказался рядом. В такой же банке.

Нас посадили. За что — не знаем. В этот раз даже Красная королева не кричала, и король уныло не смотрел, терпеливо дожидаясь своей очереди говорить. Они пропали или были слишком уж от нас далеко, но это к счастью.

— Голову с плеч! Голову с плеч! — звучало в ушах по привычке. На самом деле ничего такого, и было даже как-то тоскливо, тихо. Непривычно.

Кролик скакал по плиткам, стараясь не наступать на серые швы. Вдруг замер на мгновение и сказал:

— Хи-хи.

Продолжил скакать, изображая прыжки через резинку. А в лапах у него ни правды, ни часов не осталось.

Кот повесил в своем углу улыбку. Приклеил. Теперь делает вид, что сидит печальный на месте, а сам по пятам шастает за нами. Слышится только легких далекий шорох, лапы кота мягкие, да и недаром он умеет в воздухе парить.

Временами он исчезает. Я говорю — проклятый. Подлиза проклятый наш Чешир — кот-мурлыка, он исчезает, легко проскальзывает сквозь стены и решетки. Появляется вновь с другой стороны своей клетки-банки, подслушивает наши беседы, потом докладывает их, верно, королеве. А, может, Алисе? Улыбка кота висит в углу, такая же, как у настоящего Чешира, но все же немного другая. Лживая. Она сидит там, в углу, на бесцветном клею.

Заталкивая каждого за решетку, они забирали, всё-всё забирали. И даже это как-то культурно назвали и обозвали. Нас. Дураками.

— Кража, кража… — галдели все вокруг, но тузы смолчали.

Теперь мы одни: все без всего. Кролик раскачивается на задних лапах, такой нервный. Прыгать устал, а девать оставшуюся энергию больше некуда. Его карманные часы на цепочке висят у противоположной стены — за стеклом. Он таращится на них всякий раз своими странными розовыми глазами. Забрали у Сони чайник, у Зайца — чай. Чешир сидит без улыбки в углу, улыбка без кота — в другом углу, и все-все вокруг скучают.

Отняли у меня пиджак, ботинки… и даже шляпу! Шляпу! Кричал им первые часы:

— Верните хотя бы шляпу!

Ответили не сразу, может, через день-другой. Сменялись караулы… тузы, шестерки. Валет смеялся, ему здесь раскрасили бока, и — честное слово! — на рубашке стало раза в два больше выцветших сердец, но он держался. С него больше нечего было снимать.

И вдруг караул ответил — были это шестерки пики и треф, ответили сухо, растягивая губы в грубой усмешке. Обычным коротким «нет». И я кивнул — совсем отчаялся.

Однажды увидел небо. Глубокое синее небо, совсем как море, и я придумал ему название — «Алисины глаза». Кролик не слушал, бегал кругами по клетке, словно ему здесь, внутри, не хватало беличьего колеса. Заяц опять икал, а вот Чешир слушал. Взгляд его немигающий и кошачий я хорошо очень запомнил.

— Это наклейка, я видел, как ее клеят. — Заяц дернул себя за усы, и глаза его наполнились слезами. Он сделал вид, что хочет чихнуть, но тщетно, я его раскусил, но будь я проклят, если бы хоть кому-то об этом рассказал.

— Глаза у Алисы не синие, — важно заявил Чешир, объявляясь прямо посередине клетки. Хвост его стоял вверх изящной гнутой трубой.

— А какие?

Чешир исчез, махнув напоследок хвостом, огромным и пушистым, сбил последнюю уцелевшую чашку с нашего узенького стола. Смахнул ее, как будто нарочно. Осколки рассыпались по полу со звонким шумом, вяло заглянула в камеру караульная шестерка и быстро ушла, не найдя для себя интереса. Пискнула соня, Заяц трагично вздохнул.

Мы здесь не пили чаю, мы здесь одни напрочь уже одичали. Соня перестала рассказывать сказки и все спала. Не в чайнике, а прямо так, на столе, укрываясь какой-то ажурной салфеткой. Наклейка во весь потолок поменяла цвет на зеленый, и ответ оказался вдруг совершенно неважен.

Банку прихлопнули. Крышкой. Зеленой. Да и Чешир вновь куда-то исчез. Он больше не был котом, стал Бармаглотом. Служил королеве, снимал сливки с молока и улыбался скованно, будто рот его был крепко подвязан.

Пусто. Пусто. Теперь часто слышу я, но это в равной степени: мое и не мое, чужое. И все же скорее, чужое оно. Часто слышу прямо оттуда, с синего потолка:

— Пусто!

И, честно говоря, становится как-то грустно, и даже мурашки бегут по коже вниз, и холодный пот. Вниз-вниз-вниз. Сбегает. Но разве здесь пусто? А как же мы?

Алиса тогда молчит, но я ее хоть вижу. Она часто нам всем тут не отвечает, и я говорю другим, что она все еще о нас помнит, но говорю об этом как-то вяло. Растрачен всякий запас, а допинга нет, никакого чаю.

И может быть, по правде пусто? Но это уже отчаянье.

Как-то раза два видел Алису немного другую. А ту ли? Смеялся потом над своими словами, но обреченно, и переполошил всех вокруг. Они за меня переживали. Алиса смотрела с потолка разодетая в королевские наряды, но была той самой Алисой. Представилась своим именем, да и этот ее голос дивный…

— Мы сидим в банке, — сказал тогда я, задрав высоко голову, чтобы видеть ее лучше. Стараясь не жаловаться, говорил, да и вообще помягче, будь Алиса рядом, мы не очутились бы в такой ловушке.

И это ее вина.

— В банке?

— В банке из-под апельсинового варенья.

Она улыбнулась печально и сказала таким же печальным тоном:

— Ничего подобного. — А затем исчезла. Нельзя ей было так много общаться с котом, называть его мягко — Чешиком да мурлыкой.

— Алиса? — кричал в потолок, а вопрос так и повис в воздухе. Какой тяжелый! И я почти подавился.

Кролик смотрел на меня розовыми глазами и почесал затылок. Лапа его на мгновение застыла у виска. Совсем обезумел ты, Шляпа, думал тогда он не вслух, и это тоже к счастью, потому что думал он так не один.

— Хи-хи, — вздохнул я и сплюнул слова в сторону.

Теперь это здесь что-то вроде пароля. Когда делалось нехорошо, произносили «хи», коротко и почти беззвучно. И когда вдруг становилось плохо совсем, его следовало повторить снова.

Мы говорили по дважды-трижды, каждый уже по четвертому разу, и ничего подобного, всё как раньше.

Видел здесь тени, маячили караулы в рубашках треф, а вдалеке каких-то даже людей видел. Вроде. Алиса по нам скучала. Ее лицо белое, словно в пудре, частенько заглядывало с потолка.

Мы слишком маленькие — в ее сердце. А может, дело в просроченном варенье?.. В любом случае, нам очень пусто, грустно. А я еще, как назло, скучал по дому. Как он? А, может, и вовсе без меня дом растаял, я где-то уже об этом слышал. И разве шутки?

Как-то Заяц вдруг вспомнил, что не выключил самовар, и так разволновался! Кролик привычно не успевал и продолжал прыгать, время его бежало совсем рядом, в часах, которые дальше, чем вытянутая рука. Валет вздыхал и плакал, Соня спала без чайника и тепла.

Мы слишком маленькие сидели одни в банке. Алиса частенько заглядывала туда и нас трясла. Вокруг банки она расставила караул — тузы, шестерки. Забыла о нас, а от этой банки толку-то… Толку!

Теперь мы маленькие, сидим, тоскуем. Какое сердце? Без своей шляпы я забываю дом, голову и собственные ботинки, а эта банка…

Алиса пишет нам, что помнит о нас, и кормит вареньем. Говорит с нами, но от ее голоса поднимаются волосы на затылке. Такая большая, и ее голос для нас — ветер.

От ее тихого редкого «пусто» пробирает кожу холодный пот. И все до последнего слова, все ее сорок семь «скучала» — на ветер. Иногда она нас и вовсе не замечает, потому и говорит с удивлением: «Пусто».

Алиса смотрит вниз с потолка синими как небо глазами. Для нас она словно Бог.

— Я скучала, — бормочет прямо нам внутрь, слова приклеиваются к стеклу белесым паром.

— А я?

— А ты, Шляпник?

Вывожу в углу квадратной придуманной банки свое лживое «скучаю», и Алиса, встряхнув головой, энергично кивает, кивает. Ну очень долго! И следы от пальцев мешают смотреть сквозь стекло, только вверх — на нее.

И мы все, сгрудившись вокруг бок о бок, смотрим.

Она словно не замечает. Что мы заперты здесь, не пьем чаю, тоскуем. Она словно бы не замечает, как истончается валет, и выцветает его рубашка. В моей шляпе больше не водится ни одной мысли, а Заяц! Совсем очумел, без конца смеется, потом плачет, и глаза его готовы вывалиться из орбит.

Чешир слушает, смотрит, под конец всегда исчезает. Ему проще, он умеет проскальзывать сквозь барьер. В моей шляпе больше нет головы, и я уже далеко не тот Шляпник, что был прежде. Совсем отчаялся.

Нас посадили — за что не знаем. И может, это проявление привязанности или любви, но я до сих пор сомневаюсь. И больше не верю, потому что все мы друзья здесь, и никто ей уже не верит.

Алиса смеется. Оборвано и трагично.

В ее грустном коротком смехе мне отчетливо слышится «хи-хи».