Пряный песок: кофе и сладости (гет)

Пэнси любит субботы. В субботу кончается война. Паркинсон поправляет съехавшую мантию, стряхивает пепел с обгоревших волос и прячет палочку в карман школьных брюк. Воздух пахнет грязью, на востоке занимается рассвет. Пэнси думает, что как-то так начинается Жизнь: из чавкающей земли, крови и солнца.

Через три дня Министерство накладывает арест на счет Паркинсонов в Гринготтсе. Отец жует нижнюю губу, задумчиво рассматривая содержимое домашнего сейфа. Там лежит слиток золота, сто галлеонов и две связки ключей. Ту, что побольше, он забирает себе. Мать левитирует к камину тяжелые чемоданы и влажно целует дочь в лоб. Пэнси остается одна. На ее ладони ключи, мешок со стами галлеонами и длинная линия жизни, рассеченная пополам. Пэнси думает, что она — на второй половине.

Одноэтажная деревянная постройка в самом конце Косого переулка состоит из пяти комнат и крошечной кухни. Паркинсон брезгливо рассматривает паутину, свисающую с гнилых балок. Крыша кое-где протекает.

— Это точно он? — тоскливо интересуется Драко, поддевая половицу носком туфли.

Пэнси кивает. У нее короткая стрижка, не прикрывающая уши, три маленьких родинки на правой щеке и полный решимости взгляд.

Малфой выглядит так, как будто его вот-вот стошнит.

Пэнси любит субботы. В субботу она в последний раз оглядывает небольшой прилавок, придирчиво косится на нестройный ряд пирожных и, глубоко вдохнув, наколдовывает вывеску. «Пряный песок: кофе и сладости» — гласит она.

Пэнси садится за единственный столик, складывает руки на коленях и ждет. Никто не приходит, и наступает воскресение. Воскресения Пэнси не любит, но об этом — позже.

Первый клиент появляется через месяц — разумеется, в субботу. За окном солнечно и шумно, улица дышит июньской прохладой, словно влажная кожа дельфина.

Блейз проскальзывает внутрь вместе со сквозняком, и в груди у Пэнси что-то замирает. Она неловко приглаживает жесткие волосы (магглы такую стрижку называют «бобом», Паркинсон вычитала это в каком-то журнале), поправляет подол платья. У Блейза радужка цвета какао и длинные, словно вылепленные из мастики пальцы. Пэнси выставляет на прилавок черничный маффин, посыпает его шоколадной крошкой и добавляет немного корицы — для аромата.

— Тебе идет, — сдержанно улыбается Забини, кладет несколько монет и уходит.

Пэнси забывает, как дышать.

С уходом Блейза кофейня начинает оживать. Волшебники появляются в обед, принюхиваются к витающему запаху выпечки, разглядывают витиеватые кремовые лавины и выложенные клюквенными ягодами склоны. Пэнси добавляет еще два стола, а после решает расширить зал на одну комнату. Кухонька ютится за ее спиной, обдавая жаром печи.

Пэнси счастлива. Она определенно любит субботы.

Но любая суббота вымирает в воскресение, и Паркинсон досадливо хмурится. По воскресениям из колледжа приезжает Драко — худой, нескладный, обиженный на весь мир. Он садится в самую глубь зала, мрачно таращится на неподвижную поверхность чая в чашке и жалуется, жалуется, жалуется. На расписание занятий, которое «лучше б я сдох», на соседа по комнате, который «лучше б он сдох», на отца, который… ну, посыл Пэнс улавливает с первого раза. Она делает вид, что слушает, сопереживает и понимает, а на самом деле ждет, когда Малфой допьет свой чертов чай, привычно клюнет ее в щеку, обдавая запахом дороги, и, наконец, исчезнет на неделю.

«За неделю я соскучусь, — обещает себе Паркинсон, — я просто обязана соскучится. У лучших друзей так заведено — скучать, когда долго не видишься».

Но неделя пролетает со скоростью бладжера, и Пэнс вновь обреченно смотрит на долговязую малфоевскую фигуру, приближающуюся к кофейне. Удивительно, но с каждым разом он умудряется выглядеть все несчастнее и несчастнее. Человек-спасите-меня-от-самого-себя. Паркинсон не хочет никого спасать, поэтому молча наливает ему чай, молча садится рядом и молча слушает.

Около полудня у Драко, как правило (Пэнси готова молиться всем известным богам, чтобы так и оставалось), что-нибудь случается. Иногда это неясыть Нарциссы, деловито вычищающая перья, пока Малфой покрывается красными пятнами, читая материнское письмо. Иногда — филин от Люциуса, мрачно глядящий прямо на адресата. А иногда (тут Паркинсон сама частенько съеживается) — и сам лорд: идеально отглаженная мантия, фамильный перстень на тонком пальце и серебряный набалдашник трости — как контрольный в голову.

— Мисс Паркинсон, — небрежно бросает Малфой-старший, брезгливо оглядывается и, удостоив отпрыска уничижающим взглядом, кивает в сторону выхода. — Жду тебя на улице. — И, мгновение поразмыслив, добавляет: — Драко.

Когда дверь за ними закрывается, Пэнс облегченно вздыхает. До конца дня остается двенадцать бесконечных часов, и она занимает себя экспериментами с тестом, которое никогда — воскресенье ведь — не поднимается. К завершению четвертого месяца работы Паркинсон зарекается открывать кофейню в последний день недели, и таким образом рядом с вывеской «Пряный песок: кофе и сладости» появляется еще одна — поменьше: «понедельник — суббота, 8:30 — 19:00».

И нелюбовь Пэнс к воскресеньям становится на толику меньше.

Понедельник занимает почетное место самого сумасшедшего дня. К пятнадцати минутам девятого на улице собирается очередь из сонных посетителей. Они неспешно просматривают «Ежедневный пророк», перебрасываются фразами о содержании модной колонки Гринграсс-младшей, а к середине августа силятся вспомнить невербальные Водоотталкивающие чары.

Пэнси одной рукой подтягивает сползший чулок — маменькино воспитание, чтоб его — а второй накладывает на заметно разросшийся зал Скорджифай. За ее спиной в трех деревянных мисках замешивается тесто: немного муки, молоко, яйца, щепотка кардамона и беспалочковая магия. Паркинсон опускает в одну из мисок указательный палец, облизывает его и удовлетворенно кивает. Потревоженное заклинанием, тесто формирует уютные рогалики, которые по одному выкатываются на противень. Пэнси заталкивает его в печь и глубоко вздыхает.

На входной двери — выгоревшая на солнце древесина, бронзовая ручка, мутноватое стекло — округло вспыхивает надпись «Добро пожаловать». Начинается новая неделя.

К обеду людей становится еще больше. Пэнс в совершенстве осваивает искусство лавирования между столиками, а также складывает в уме двузначные числа менее чем за полторы секунды. Идиотский чулок предательски скользит по вспотевшему бедру, и после нескольких неудачных попыток подтянуть его, Паркинсон ныряет под прилавок, ругаясь, как последняя лавочница.

За этим занятием ее застает Блейз. Он высокий и складный, пахнет Севильским песком, свежестью и — совсем чуть-чуть — ожиданием. Несколько секунд он, прищурившись, наблюдает за Пэнс, а затем бархатно протягивает:

— Какая гибкость, Паркинсон.

Та вздрагивает и думает, что готова поправлять чертов чулок всю оставшуюся жизнь, только если Забини будет разговаривать с ней этим своим низким, мягким баритоном.

— Привет, — буркает она и выпрямляется.

—Двойной лунго без сахара, пожалуйста. И у тебя прическа растрепалась.

Блейз протягивает теплую ладонь и осторожно приглаживает короткие прядки, выбившиеся у висков.

«Мерлиновы подштанники!» — очень не аристократично думает Паркинсон, прикрывая подрагивающие веки. Солнце вырисовывает на них круги и точки, сходящиеся в белозубую улыбку Блейза. До конца дня Пэнси не может отделаться от ощущения, что весь понедельник — это обжигающий пальцы лунго, лето, бьющееся в окно, и улыбающийся Забини, ласково касающийся ее кожи.

Но если бы дни недели можно было выбирать, Пэнс предпочла бы семь вторников. По вторникам она просыпается рано. На рассохшихся половицах крадется рассветный луч, подкрашенный вишневым. Паркинсон ловит его ладонью, наматывает на палец и проглатывает вместе с зевком.

На кухне — горы немытой посуды, перемежающиеся яркими пятнами охры (расплесканный желток) и тусклого золота (карамель). Пэнс тяжело вздыхает и решает одолжить у Буллстроуд домашнего эльфа. Или двух. Но вообще, конечно, лучше трех.

— Да ты рехнулась, — возмущается Милисента, когда голова подруги появляется в камине. — Кто будет у меня убирать? А готовить?

— Столько есть вредно, — безапелляционно заявляет Паркинсон. — Отправь ко мне троих до обеда, пожалуйста. Только не этого идиота Тоби — мне кажется, у него нездоровый интерес к столовому серебру.

Милли не успевает поинтересоваться, откуда столовому серебру взяться в «Пряном песке», потому что хорошенькое лицо Пэнс исчезает скорее, чем отзвук ее голоса растворяется в полудреме комнаты.

— Всегда была чокнутой, — бормочет Буллстроуд, прежде чем снова заснуть.

Но эльфов все-таки присылает. Они мнутся у входа на кухню, комкая в тоненьких пальчиках мешковину. Оглядев каждого с ног до головы, Пэнси закатывает глаза — Тоби, застенчиво спрятавшись за дверной косяк, долго и восторженно смотрит на сложенные под прилавком вилки.

С тех пор количество столовых приборов в кофейне «Пряный песок» стремится к нулю, что, однако, не отпугивает благородных волшебников и волшебниц.

Тоби же, облюбовав себе спальное место под духовым шкафом, с нежностью рассматривает новообретенную коллекцию трофеев. Вторник — замечательный день, думает он.

После полудня приходит Милисента — шелковое море юбки, ажурное безобразие рукавов. Пэнси прячет смешок за кашлем и добавляет в кофе немного перца: разбавить приторный ансамбль костюма.

Буллстроуд придирчиво проводит пальцем по прилавку, ищет пылинку или грязь, не найдя, удовлетворенно хмыкает.

— Еще бы — несколько столетий муштры, — довольно говорит она, потягивая предложенный кофе. — Даже малфоевские эльфы так не убирают. Кстати, как там малыш Драко? Все так же глубоко несчастен?

«О, глубину его несчастья впору мерить галлонами,» — обреченно думает Пэнс.

— Хорошо, что ваша помолвка тогда сорвалась, — понижает голос Милли и доверительно добавляет: — Это ведь ты подстроила, да?

Как ни удивительно для самой Паркинсон, но она — совсем ни при чем. Заговоренные ножки стульев, склизкий бундимун в традиционном луковом супе и, наконец, проклятое кольцо, чуть не сожравшее безымянный несостоявшейся миссис Малфой были делом рук Драко. Похоже, семейная жизнь не вдохновляла их в равной степени, мелькает в сознании Паркинсон, и она тепло улыбается — хоть на том спасибо.

Милисента, допив кофе, хищно косится на ванильную горку эклеров, украшенную малиной и миндалем.

— Даже не думай, — качает головой Пэнс, и Милли обиженно надувается.

Надолго ее, правда, не хватает.

— Раз уж мы заговорили… — заговорщицким шепотом начинает она. — Слышала про Блейза?

Пэнс едва не роняет чашку.

— Н-нет, — выдыхает она, невольно подаваясь вперед. — А что?

Милисента наклоняется близко-близко, так, что ее голос отдается где-то в затылке Пэнси.

— Их помолвка с Дафной расторгнута. Причину не называют, но говорят, что крошка Даф спуталась с кем-то из Гейдельбергских гончих. Каково, а?

После слова «расторгнута» Паркинсон перестает вслушиваться, и голос Буллстроуд превращается в мерное шуршание, изредка прерываемое звоном посуды.

Расторгнута. Рас-торг-ну-та. Расто-о-о-оргнута.

Пэнс пробует буквы на вкус, гоняет языком, как ягоды клюквы, надкусывает тонкую кожицу — и морщится. Слово кислит, а Паркинсон предпочитает сладкое.

Вторник похож на клюквенный крем, заключает она. И это определенно лучше, чем просто клюква.

К половине восьмого зал, растянувшийся на две комнаты, полнится запахом черного чая, засушенных цветов жасмина, приглушенной музыкой и парами, заедающими признания тонким бисквитом. Воздух вьется кашемировой ниткой, заползает за воротник и обдает позвоночник приятным теплом. Пэнс позволяет себе прикрыть глаза — на долю секунды — и впитывает этот коричный вечер, касается его испачканными в муке пальцами, бережно гладит и прижимает к груди, словно полусонного котенка. Последний раз ее обнимала мама — кажется, это было в субботу. Миллион лет назад.

Паркинсон закусывает губу, слизывая с нее бисквитные крошки и привкус послеобеденного кофе. За окнами, подсвеченными желтоватыми лампочками, моросит дождь. Зонты — консервативные, широкополые, неизменно черные — вливаются в плавный поток Косого переулка. Он ведет во мглу английского вечера: негромкий треск камина, две чашки грога и «Ежедневный пророк», недочитанный в утренней спешке.

«Никаких неожиданностей», — думает Пэнс. Стабильность рутины, налаженный ход шестеренок огромного механизма по имени Жизнь: первая ее половина ознаменована холодными подземельями Хогвартса и всполохами Авады, выжженной на сетчатке, вторая — короткими волосами, не достающими до ушей.

Едва ли это лучшая половина.

Осознание накатывает на Пэнси с такой силой, что хочется задохнуться — от мнимой свободы и одиночества, засевшего в животе.

Поэтому, когда дверь кофейни распахивается, впуская вовнутрь дождь и Драко, Паркинсон ощущает неподдельную радость. Он поймет, проносится в голове, он такой же.

Пэнс перегибается за прилавок, чтобы обнять его нескладную фигуру в насквозь промокшем пальто, и замирает.

Не поймет. Уже не поймет.

Потому что рядом с ним, словно громоотвод, смущенно улыбается Грейнджер, и часть малфоевского отчаяния жасминовым облаком лежит на ее плечах.

Вторник — день перемен. Пэнси нанизывает их на запястье, одну за одной, стряхивает в тесто и перемешивает. Добавляет немного мускатного ореха, натирает лимонную цедру и, ухмыльнувшись, сбрызгивает все коньяком. Для терпкости.

Полумрак, притаившийся в углах кофейни, мягкими лапами скользит по столам и стенам, укрывая незадачливых любовников, пришедших в поисках уединения — рука в руке, переплетение пальцев, предательский румянец скул. Пэнс не ханжа, но все же женщина — едва оформившаяся и едкая, но, что самое горькое, одинокая. Это одиночество, свернувшееся на дне желудка со времен войны, напоминает Паркинсон о том, кто она — брошенный ребенок, покинутый друг, отработанный материал. А потому в ее голосе звучит истинно слизеринская желчь, когда она намеренно громко шлепает перед носом Драко его заказ.

— Ваш айриш, господа-а-а.

Малфой вздрагивает. Грейнджер, одернув блузку, с усиленным интересом рассматривает бортик чашки. От мочки ее уха и до яремной впадины, словно тонкая дорожка из лепестков, тянутся лимонные поцелуи. Крем, мерцающий в неровном свете парящих под потолком свечей, еще долю секунды хранит теплое малфоевское дыхание.

Пэнси всхлипывает. Стискивает зубы. И с жалобным писком падает на свободный стул, разражаясь плачем.

Вторник — день запоздалых исповедей, трепещущих на губах.

Блейз сталкивается с Драко в дверях. Они мгновенье изучают друг друга, подобравшись, как лесные коты, застигнутые врасплох. Малфой щурится и неловко протягивает однокурснику руку — белым флагом, немым прощением на годы вперед. Блейз принимает его, пожимая раскрытую ладонь.

Пэнси, старательно нарезающая анис, коротко смотрит на Грейнджер, и та, мгновенно обескровев от полоснувшего взгляда, чуть заметно кивает.

Вторник — день соглашений, не покинувших влажность рта.

— И что же малыш Драко тут делал, м? — весело шепчет Блейз, опираясь на прилавок.

Он улыбается, но в глубине его зрачков нитевидным пульсом бьется напряжение.

Пэнс гадает, не расплескается ли оно под кожу, расчертив его острые скулы картой британского сентября.

— Малыш Драко, — преувеличенно равнодушно начинает Паркинсон, — проверял, насколько глубоко у него получится затолкать свой язык Грейнджер в глотку.

Блейз, поперхнувшись, глядит на нее одну бесконечную секунду, и Пэнс едва удерживается от того, чтобы не завыть.

— И насколько же? — наконец интересуется Забини неожиданно хриплым голосом.

Пэнси осторожно развязывает фартук. Предельно вежливо объявляет посетителям, что в магическом Лондоне семь вечера. Взмахом палочки зажигает «Закрыто» на мутном стекле двери.

В зале повисает тишина.

Голос Паркинсон разрезает ее, как звук стрелки, скатившейся по чулку.

— Результаты были… впечатляющими.

Пэнси понятия не имеет, как, но она внезапно остается без платья, белья и здравого смысла, срастаясь с Блейзом в оглушительно сладкой музыке этого вечера. Лондон поет проливным дождем, растекаясь по брусчатке, и их сдавленное дыхание организует движение города в едином ритме — прерывистом, требовательном, отдающем. Это ритм жизни, и юность, разбрызгавшись между их телами, растворяется в дождевой воде. Вдоль позвоночника Пэнси скользит босанова; Блейз слизывает ее вместе с капелькой пота и шепчет что-то щемяще похожее на «люблю».

И после этого Пэнси Паркинсон надолго теряет счет дням.