Он вернулся (джен)

В Стокгольме осень. Прибывший на центральный железнодорожный вокзал поезд выпускал уставших пассажиров под противный мелкий дождь. Толпа текла по улице Васагатан, единицы ловили такси, большинство поглощал в свои недра вход в метро. Людская река постепенно распадалась на ручейки, которые впитывались в серую осеннюю стокгольмскую повседневность, как в губку. Люди тонули в делах, в своих сомнениях и страхах, проблемах и чаяниях. И, выходя из вагонов поезда, прятались в вагонах метро, где отключались мобильники, и никто не мог достать их — даже осень. Они так не хотели возвращаться.

Смотря свысока на это забавное — такое до боли привычное, но оттого не менее противное — зрелище, Карлсон не мог не отметить, что сам возвращаться тоже не хотел. И не вернулся бы, если б мог. Если бы не дал обещание, если бы не был таким сентиментальным придурком. Приземлившись на крыше родной многоэтажки, Карлсон едва подавил рвотные позывы; всё его тело прошило волной конвульсий, он едва не упал в серую дождевую лужу, образовавшуюся прямо у входа в его жилище. Забинтованная чуть выше локтя рука слушалась плохо, и следовало, наверное, отлежаться, прежде чем лететь обратно в столицу. Он в сотый раз проклял своё упрямство.

Тяжело повалившись на постель, отчего-то сырую, серую, воняющую плесенью (сколько его не было? месяц? два?), Карлсон попробовал отдышаться. Из-за свалявшейся бороды он зарычал от боли и злости на себя. Сложно было простить себе многие поступки, которые были следствием дурного характера, но по-другому он поступить не мог — не мог не вернуться, — иначе не простил бы себе этого никогда. Легче плюнуть на свои жалкие амбиции и переждать пока с записью в ряды камикадзе, принять себя таким, каким он был. Каким его любил Малыш. Любил и ждал.

Карлсон закрыл глаза, попытался успокоиться и забыть о попытках найти себя и обустроить свою жизнь, найти ей хоть какое-то применение. Он знал, что пока у него есть небо и пока пропеллер не совсем заржавел, он не пропадёт. Он сможет так же летать под дождём, пока не отсыреет топливо в брюхе-бочонке. Когда небо закончится, Карлсону будет некуда возвращаться.

Он никогда не считал себя романтиком, более того, он скорее гордился своей изобретательностью, умением отгородиться от неудобных крайностей и стремлением к сытой, далёкой от тревог жизни. Конечно, другие назвали бы всё это мелочностью, скупостью, отсутствием твёрдых убеждений и чувства ответственности перед обществом. Карлсон был таким же, как большинство из тысячной толпы мещан, выходящих из поезда на стокгольмском вокзале. Он так же считал, что никому ничего не должен, и до поры до времени надеялся написать в своём завещании только о том, чтобы все отправлялись в ад вслед за ним.

Теперь же из окна многоэтажки нередко можно было увидеть ждущий, полный надежды и искренних переживаний взгляд Малыша, и мысль об этом ставила мозги Карлсона на место. Он больше не мог необдуманно бросаться в огонь, не пригибаясь, рваться на передовую, даже когда нет времени на дозаправку, когда лопасти пропеллера нещадно погнуты, когда заело кнопку, и отступать некуда, да и нет желания.

Последний раз желание жить посещало Карлсона довольно давно — когда красавица Сага была жива. И вместе с товарищами неся её, убитую, на своих крепких карлсоновских плечах, он решил пойти служить по контракту. Потом — записаться в ряды смертников. Терять было уже нечего. Оставалось заложить прощальный круг и взорваться к чертям прямо над Васастаном, чтобы горели заживо все эти идиоты, думающие, что чудес не бывает. Пока у Карлсона была Сага, у него мог быть и счастливый конец, но не теперь…

Милая Сага подарила ему когда-то надежду — а ведь он давно уже перестал считать себя способным выжить в этом мире. Сколько он себя помнил, всегда представлял собой только материал для опытов. Его, с пропеллером на спине и кнопкой в животе, одни считали мутантом, другие — пришельцем. Мучили, ставили опыты, а быть объектом очередного эксперимента довольно скучно. Он был для них не личностью, не человеком (хотя были ли карлсоны вообще людьми, выяснить пока не удалось), а набором анализов, цифрами и теориями в научных журналах. Потому Карлсон решил плюнуть на всё это и поселиться на крыше высотки, как какой-то отщепенец. Он видел страх и презрение на лицах людей, встречавшихся с ним. Они называли его уродом и выродком, всем своим видом показывали, что терпеть его рядом не намерены. А он не собирался давать им повод, хотел улететь и не вернуться. Так бы и сделал, если бы не встретил Малыша.

Карлсон открыл глаза, и через занавешенное линялыми ситцевыми шторами грязное окошко ярким рассветным огнём из-за горизонта его ослепило солнце.

— Доброе утро, паршивец, — поприветствовал его Карлсон, со стоном поднимаясь и ставя закопченный чайник на плиту.

Поесть, помыться, побриться, перевязать руку — желания его были до судорог просты. Дела житейские. Он спешил, боясь, что Малыш устанет ждать на подоконнике, что вырастет из этого подоконника, вырастет из самого Карлсона и станет таким же стокгольмским обывателем, как все они. И будет назвать его не другом, а уродом.

Горизонт алел, солнце было кровавым, и Васастан словно бы уже горел. Карлсону иногда казалось, что крыша, на которой он жил, давно поехала, и тогда начинала кружиться голова. Он заваливался на бок, хрипел, звал Сагу. А потом, когда всё проходило, он летел к Малышу, чтобы отвлечься и почувствовать себя нужным. Не одноразовым солдатом, а как бы настоящим (человеком?)

* * *

В небе над Стокгольмом не было видно ни единого облака. Яркое солнце светило прямо в окно, заставляя Малыша проснуться. Не открывая глаз, он почувствовал, как что-то заслонило свет, словно на карнизе за окном… Он понял, что Карлсон вернулся. Хотя это могли быть и чокнутые стокгольмские голуби, иногда залетавшие в окна. Малыш боялся их, думая, что они хотят выклевать ему глаза. Поэтому он зажмурился ещё сильнее, так что искры из глаз чуть не посыпались. Но потом почувствовал едва уловимый запах — керосина и пороха, для Малыша так пах только Карлсон.

Карлсон, привыкший к войне, булькающий горючим в брюхе-бочонке. Способный в любой момент взорваться к чертям, едва его рокочущий мотор, вшитый в плоть вместо сердца, даст осечку и заискрит.

— Пусть всё кругом горит огнём…⁽¹⁾ — тихо запел Карлсон.

1) Песенка из канона, которую пел Малышу Карлсон

Вернуться к тексту