Границы и паузы (джен)

Свет настольной лампы мягко рассеивался, ниспадая на полосы-строчки, что сливались, никак не желая расщепиться на слова. Вечер выдался дождливым: капли отстукивали ритм, то ли мешая сосредоточиться, то ли убаюкивая, а ботинки без шнурков сохли у батареи.

Глаза не слипались, но были словно затуманены. Отдельные буквы иногда зацеплялись и оставались в голове. Можно было бы поиграть с самим собой в ребусы, составляя из букв никем неотправленные письма из мест существующих, но не существовавших, однако прозаичная реальность надвигалась скорым экзаменом.

Сфинкс прекрасно знал материал. Необщительность ничуть не мешала в усвоении теории, а жизненный опыт, несравнимый с багажом ни одного его сверстника, помогал в решении практических задач. Перечитывание материала являлось лишь лекарством от безделья — вернее, попыткой отвязаться от широкого разнообразия навязчивых идей.

Перо лежало на шкафу, зажатое между страницами книги, оставленной Русалкой в прошлый её визит. Если бы не эта книга и то, что она охраняла, Сфинкс давно решил бы, что тот день — сон, игра воображения, прыжок сознанием — не телом — в какое-то иное измерение. Его мысли часто забредали туда, где он бывал лишь пару раз не по собственному желанию, но вопрос «А правильно ли?» никогда не звучал. Жалеть о таком решении — то же самое, что жалеть вообще обо всем, а он не мог позволить себе такой роскоши.

— Почему тебя называют Сфинксом? — спросила однажды его мрачная соседка по этажу, когда они оба мерзли на автобусной остановке.

— Считают умным, должно быть, — едва улыбаясь, ответил он тогда.

— Загадки ты так же любишь?

— Загадывать — да.

— И правда Сфинкс, — хмыкнула собеседница.

Он про себя называл её Гвоздём. Клички были не привычкой, они с успехом заменяли имена, сглаживая ярлыки, отчищая место для новых, собственных. Эта девица только казалась острой, с другой стороны она старалась защитить себя от любого внешнего вторжения.

У Сфинкса было не так много крестников. Традиции складывались так, что отношения с ними развивались престранные, словно кто-то начинал рисовать картину, но в процессе забыл идею. Гвоздь его побаивалась, но внутренне сгорала от любопытства. Если бы Сфинкс не был так проницателен, то он и не заметил этого. Но Сфинкс — есть Сфинкс. Лыс и любит солнце.

На местный пляж он наведывался с завидной регулярностью каждое лето. Окружающих смущал вид его протезов, лысина и стопки книг по психоаналитике, но для Сфинкса смущающими выглядели лишь детишки, выкладывающие из фантиков и стёклышек дорожки к реке. По этим дорожкам пробегали их ловкие пальчики наперегонки с мелкими волнами от неосторожных катеров. Гладкие лица без единой морщины, коленки в синяках и ссадинах, громкий смех — такими они были. Этих представить в колясках, без рук, ног или глаз почти невозможно. Смеялся ли он так же? Смеются ведь ртом — не ладонями, не локтями. Смеются душой и сердцем, а, значит, конечно, смеялся.

А у Слепого смех никогда не звучал заливисто. Его мир был либо на Изнанке, либо в пределах вытянутой руки, а значит, и смех — личное и душевное — не должен был выйти за пределы невидимых, но вполне ощутимых стен.

На стены принято вешать картины. Курильщик решил, что завешать изображениями их все — его первоочередная цель. На выставке малолюдно — все, кто хотел, уже посмотрели; видеть такие творения повторно — мало у кого возникало желание. Художник думал, что сюжеты льются из него сами, но Сфинкс знал, что призраки Дома живут даже в Курильщике.

Дом всегда пускал корни. Пара его стен так остались не снесёнными не потому, что у застройщиков кончились деньги, и они забросили тот участок, а из-за усталости, что накатила после долгого боя с чем-то тяжёлым и неведомым, удерживающим фундамент, и мир вокруг него.

А земля вся изрыта. Кротовые, заячьи, мышиные норы зыбучими песками затягивают в себя прохожих, осмелившихся оступиться. Сфинкс не был трусом, но и большим любителем испытывать судьбу тоже, поэтому, провалившись в нору, он даже вскрикнул от изумления. Глухой возглас утонул, словно заглушенный ватой. Кругом просветлело резко, как по щелчку выключателя на стене в привычной комнате общежития, а воздух загустел. Люди проплывали мимо, едва ступая; дышали через соломинку, прислушивались к звукам флага, что реял, несмотря на полный штиль. У Сфинкса соломинки не было, поэтому он пытался разгрести руками густоту, чтобы хоть немного вздохнуть полной грудью. Вот только руки тоже отсутствовали.

Скамьи в университетских аудиториях очень жесткие: высиживать на них полтора часа сродни пыткам, а преподаватель по патопсихологии сам одна большая патология. Хотя ему ли, лениво выстукивающему лекцию на клавиатуре старенького ноутбука протезами в перчатках, рассуждать о патологиях?

У отца Курильщика на крючке висит пила. Кто и зачем упокоил такой полезный инструмент на дне озера — неизвестно, да и не интересно. Пила вся в тине, завешалась ею как волосами, смущается, может, стыдится. Можно когда-нибудь развеселить Русалку этой историей, а сейчас остается лишь погоревать о неудавшемся улове и смотать удочки.

Стирая ластиком линии в очередной диаграмме, Сфинкс призадумывается, почему же его так часто уносит куда-то. Им играют в настольный теннис — во время полёта ему спокойно, но стоит удариться о стол или о сетку — мысли в голове путаются, а тело словно оказывается не там, где находилось долю секунды назад.

Репей, зацепившийся за штанину, так и остался там до прихода Русалки: Сфинксу справиться с ним не по силам. Пристали они к одежде в лесу, в том самом, диком и чужом, не местном, однако нет никаких доказательств, что именно там. Русалка только улыбается, и эта улыбка обнимает. Сама по себе Русалка не тёплая, но и не холодная. Солнце блестит в её колокольчиках и бубенцах десятком солнц, и Сфинкс не может думать о том, как долго она будет с ним в этот раз. Дни без нее не имеют значения в сравнении с этими, пусть пустых и больше раз в двадцать. Когда она рядом, думать нужно о ней.

Когда Русалки нет, можно поразмышлять о пере. В сумке между учебниками этому великому дару было спокойно и тепло, а Сфинксу на улице всегда зябко.

Лэри стал отцом. Встреченный в парке новоиспеченный папаша со спящей крохой в сумке-кенгуру, поразил своей зрелостью. Как так вышло, что такой легкомысленный, жадный до сплетен — и вдруг отец? А Сфинкс не отец никому. Кроха забавно сопит, а Лэри умиляется. Чмоканье соски напоминает скрип половиц у комнаты Ральфа. Почему именно там?

Пёрышко на ощупь очень нежное. Сфинкс мог бы пролистать все существующие в мире справочники птиц, но хозяйку этого невозможно найти, оно не от птицы.

Во снах ветры теплее, чем раньше, но завывали очень громко, разбрасывая повсюду газетные вырезки и сотни таких же перьев. Слепой говорил, что никогда не мечтал видеть, а Седой — ходить. Второй, конечно же, врал — это было видно по глазам, а у первого губы, как всегда, измазаны белым. Дети плакали или пели хором, а колокольчики позвякивали на ветру. Сфинкс проснулся с новой идеей.

В голове каша — хоть ешь. Жизнь превратилась в какой-то хоровод фантасмагорий, а пульт с кнопкой «пауза» остался в прошлом. Однако Сфинксу удалось кликнуть на две вертикальные полоски, запрашивая передышку: взмахом руки, росчерком пера, он разорвал круг и достал свою паузу.

Оставаться одному было больше нельзя. Русалка приходила и уходила, люди вокруг проходили мимо, а пауза позволила исправить ошибки. Самый верный способ добиться счастья для себя — это искать его для других. А счастье для обделенного ребенка — не истинная ли это цель?

Теперь, когда она определена, когда сделан шаг в нужную сторону, ластик упокоился на дне мусорного бака, а граница отступила прочь.