Черный снег (джен)

У каждого из нас есть детство. У кого-то оно пахнет медом, новыми игрушками и свежим воздухом из окна по утрам. У кого-то — пыльной комнатой, дешевым пластилином и пережаренной картошкой на обед.

Мое же детство вовсе не имело ни запаха, ни вкуса. Я бы сказала — у меня вообще не было детства, потому что я ничего о нем не помню.

Мама не сохранила ни одной моей детской фотографии, ни одного упоминания о том, что я вообще была когда-то ребенком.

Мои же воспоминания начинаются лет с семи, и в них нет ничего о моем отце.

Мама считает, что я его не помню. Спорить бесполезно, ведь и правда — не помню. Однако моя память хранит образ человека, который и был моим отцом. Это никак нельзя назвать полноценным воспоминанием — только эмоции, запахи, ощущения. Но все же это все, чем я располагаю, и чем не собираюсь ни с кем делиться. Даже с мамой, и особенно с мамой.

Мама у меня замечательная, она рано состарилась, сейчас-то я это понимаю, но для меня все равно осталась самой лучшей мамой. Что-то в ее сложной, испещренной различными испытаниями судьбе заставило ее рано поседеть и постареть. И знаю точно — в этом виновата она. Та, кого я ненавижу больше всего на свете. Та, которая ответственна за смерть моего отца. Зона. Она все время рядом, мы дышим ею, пропитались ею насквозь. А ей хоть бы хны! И наш местный Институт Аномальных Исследований не продвинулся ни на миллиметр в благородном деле избавления человечества от ее пакостей. Нет, ну цель работы института не в этом, конечно... Многие надеются выжать из Зоны максимум пользы. А так как польза оказывается не очень-то полезной, простите уж за тавтологию, то единственное, что интересует таких «ученых» — выгода.

В Зоне никогда не были толком, а уже знают, что почем и как подбить сталкеров на очередную безумную вылазку. А те на все готовы, лишь бы заполучить такой желаемый хабар. Снова эта пресловутая выгода, будь она неладна!

Не то чтобы я выгоду не любила... Все любят хабар и деньги. Но я навсегда запомнила слова матери: «Деньги заработаешь, а от хабара можно и сдохнуть невзначай». Мама, она у меня такая — не церемонится особо.

Сегодня в институте тихо, вроде как дали обещанный выходной. Но мне, как обычно, позарез нужно поработать. Так я говорю сама себе. Правда же гораздо горше и неприятней: мама пьет. Закладывает по-черному последние пару лет, и возвращаться домой, чтобы узнать, что все стало еще немного хуже, совсем не хочется.

Поэтому, наверное, я и погружаюсь в работу с головой, чтобы быть уверенной, что и завтра у меня будет достаточно дел, и мне не придется идти домой до самого вечера.

— Эй, Мария! — кричит знакомый голос, который без сомнения принадлежит русскому студенту Мишке Зеленому. Зеленый — это нисколько не прозвище и даже не намек на излишне бледный цвет кожи, а фамилия. И Мишка не преминет об этом напомнить, если кто-то вдруг забудет. Ссориться с ним не стоит, будешь себя чувствовать весьма погано — будто ребенка обидел. При этом Зеленый об этом прекрасно знает и с успехом пользуется.

— Здесь я, — отвечаю вяло, без энтузиазма. Общаться мне ни с кем неохота. Мама с утра уже умудрилась раздобыть «зелья для души», принять на грудь и поругаться со мной самым бессовестным образом.

— Маш, — Зеленый ожидаемо возникает в дверном проеме. Комариная плешь тебя побери, надо было запирать дверь в лабораторию. Но если учесть, что Мишка является моим лаборантом, то запираться в принципе бесполезно — у него есть ключи.

— Я так и знал, что ты здесь! — торжественно объявляет он, бесцеремонно садясь на мой стол.

— Слезь со стола, — прошу я скучным тоном.

— А если не слезу? — Мишанины очки с круглыми линзами залихватски сползают на кончик носа.

— Слезь, а то препарировать буду, — угрожаю я страшным голосом.

— Суровая вы тетка, Мария Редриковна, — говорит Мишка и обиженно сопит.

— Не смей меня так называть! — возмущаюсь я. — А если пришел, то давай помогай.

— Опять ведьмин студень будем кипятить? — он разочарованно глядит на фарфоровую колбу, источающую слабый голубой свет.

— Не кипятить, Зелененький, не кипятить, — задумчиво говорю я.

Вот уже на протяжении многих десятков лет этот самый студень является огромной проблемой для сталкеров. Обжигая кожу, он размягчает костную ткань, превращая кости в кисель, и процесс этот можно остановить, только прибегнув к ампутации «отмеченной» студнем конечности.

С этой субстанцией я давно на «ты». Она была темой моей дипломной работы, и сейчас у меня в работе лекарство для пострадавших от студня.

Мой научный руководитель мистер Каттерфилд уверен, что за этим лекарством будущее Хармонта. Я же мечтаю только об одном — уехать отсюда подальше и жить долго и счастливо по возможности. Но это вряд ли. Уехать из Хармонта нельзя — эмиграцию запретили еще лет тридцать назад. Приезжать вот таким, как Мишаня — молодым да глупым — можно, уезжать — ни в коем случае. Потому что никто толком не знает, чем аукнется появление «детей Зоны» в других, благополучных городах. Опытным путем доказано, что катастроф и бед у них прибавится.

— Что ты видишь? — строго спрашиваю я Михаила, протягивая ему другой фарфоровый контейнер. Миша знает, что в таких контейнерах притаилась сама смерть, потому берет его из моих рук очень осторожно и при этом сосредоточенно сопит.

Потом он смотрит на колбу на свет и с ужасом вопрошает:

— Он зеленый?.. Мария Редриковна, он зеленый, ей-богу!

Я довольно усмехаюсь и складываю руки на груди в ожидании продолжения. За Мишкой всегда интересно наблюдать.

На самом деле зеленый цвет студня ничем не примечателен. Он просто был синий, а стал зеленый, потому что я решила смешать его с еще одним зловредным веществом из Зоны — зеленкой. Зеленка, естественно, окрасила студень в зеленый, а что еще можно было ожидать? Меня, как доктора наук, этот факт ужасно расстроил, я ожидала более вразумительной реакции.

Мишка же тешит мое самолюбие и в красках восхищается моими талантами, после чего довольный убирается, наконец, в лабораторию, и там, мурлыкая незамысловатый мотивчик, собирается вплотную заняться зеленым образцом ведьминова студня. Зеленый займется зеленым...

Я же иду к своему столу, заняться нудным, но таким необходимым делом — составлением месячных отчетов. Мы отсылаем эти отчеты в Центр Изучения Зоны, который находится очень далеко от изучаемого места. Там большие и важные люди решают, быть нашему институту или не быть. Давать нам денег или оставить прозябать без зарплаты.

Они считают, что Мирового Института Внеземных Культур вполне достаточно, но я уверена, что именно за нашим молодым институтом — будущее.

Документы меня ждут, проклятые, никуда не делись, не испарились...

Я уже готова раскрыть первую папочку, морально настроившись на нужную работу и мысленно присоединившись к Мишке в лаборатории, но тут замечаю нечто странное.

В моих не совсем идеально сложенных документах я вижу совершенно не известный, непонятно откуда взявшийся листок. Мне совершенно ясно, что он не имеет никакого отношения к прочим листкам на моем столе, и потому я хватаю его в первую очередь, уже горя желанием жестоко покарать того, кто осмелился рыться на моем столе и подкладывать какие-то записульки.

Записулька оказывается желтым старым конвертом, на котором кривовато приклеены марки очень давних времен. Покрутив конверт в руках, понюхав и даже осторожно лизнув пожелтевшую от времени бумагу, я решаю, что видимой опасности в находке нет, поэтому считаю нужным конверт вскрыть.

В конверте обнаруживается только одна бумажка. Картонный прямоугольник, и, перевернув его, я вижу фотографию. Очень старую, но четкую и даже чем-то ужасающее красивую.

На фотографии запечатлено существо в красивом белом платьице. На голове этого кошмарика, что с натягом можно было бы назвать обезьянкой, красуется большой розовый бант.

Тонкие губы, сложенные трубочкой, имитируют кого-то за кадром — так как вряд ли это существо в состоянии самостоятельно изображать эмоции.

Из-под насупленных лохматых бровей недобро взирают маленькие, близко посаженные глазки без капли мысли в них. И мордочку, и руки, и ноги существа покрывает густая золотистая шерсть.

Меня, доктора наук со стажем, которая уже навидалась всяких порождений Зоны, сложно удивить. Однако такие уродства мне еще не попадались. Что-то сильно напугало меня в этой фотографии, заставило вздрогнуть и убрать ее подальше в стол, где среди бумаг и документов ее точно не найти постороннему человеку.

Видимо, дверца шкафчика в моем столе хлопает очень громко, так как на звук выскакивает Мишка и спрашивает с испугом:

— Что случилось? На нас напали?

— Нет, Миша, — ровно отвечаю я, — все нормально, продолжай работу. Зафиксируй мне все свойства полученной субстанции, пожалуйста.

— Слушаюсь, шеф! — весело откликается мой лаборант, снова скрываясь в недрах лаборатории.

Я же не могу найти в себе силы, чтобы работать. Чувствуя необъяснимую слабость и непреодолимое желание разобраться, для чего мне подкинули это фото, я начинаю собираться домой.

Может, там, занятая заботой о спившейся матери и брошенном доме, я смогу забыть об этой странной фотографии и перестану думать, каким именно образом она оказалась у меня.

— Я ухожу, Миша! — кричу на пороге, накидывая плащ.

— Так скоро? — разочарованный Мишка появляется в дверях. Свои нелепые очки он держит в руках, на лице сосредоточенно-обиженное выражение.

— Мне... нужно, — отвечаю я, пряча взгляд. Терпеть не могу врать! Но порой приходится...

— Хорошо, — пожимает плечами Михаил, — выходной же, у вас дела, наверное.

Он уходит в полном недоумении, уже передумав на меня обижаться.

Я же выхожу на улицу прямо под моросящий дождь. В Хармонте дожди частое дело, зонтов я не люблю, поэтому просто натягиваю капюшон и иду на остановку, где минут двадцать буду ждать автобуса, который доставит меня домой. Можно, конечно, пройти пять кварталов пешком, но такие подвиги не для меня сегодня.

На остановке никого нет, и, забравшись под прозрачную крышу, я не выдерживаю и лезу в карман за желтым конвертом. Мне кажется странным, что фото упаковано столь старомодно. Еще и эти дурацкие марки родом чуть ли не из прошлого века.

Я рассматриваю их внимательно, ковыряю пальцем... стоп. Где это видано, чтобы марка была настолько крепко приляпана к конверту, что ни один ее краешек не поддеть? Сидят как влитые. Я уже практически машинально пытаюсь подковырнуть одну из них ногтем, но ничего не выходит. Юрий Гагарин, изображенный на одной из марок, все так же улыбается мне, словно говоря: «Старайся, старайся, ничего у тебя не выйдет». Наконец конверт поддается, и бумага рвется под напором моего ногтя. По кромке марки явно просматривается четкий зеленый след.

И я прозреваю.

Клеем на основе так называемой зеленки пользоваться могли далеко не все, так как это вещество еще не имело официального патента. Но многие сталкеры варили эту гадость самостоятельно и продавали. Ценность «зеленочного» клея была в его невероятных адгезионных свойствах. И приклеивать таким дорогим и редким клеем марки было просто чудовищной расточительностью.

Когда автобус подъезжает к остановке, то там его никто не ждет. Я все-таки решаюсь пройтись пешком. Но пункт назначения теперь другой: заведение под названием «Боржч», где у меня в планах выведать, кто из сталкеров торговал нелегальной зеленкой. И главное, кому она в итоге отошла.

В «Боржче» сегодня пусто: будний день, да и в последнее время конкурирующий «Сталкерский огонек» переманил много посетителей. Я же по-прежнему верна «Боржчу» и точно знаю, что основной сбыт нелегальщины из Зоны идет именно здесь.

Тот, кто мне нужен, оказывается в самом дальнем углу, что в принципе ожидаемо, и сегодня перед ним стоит бутылка водки, что совсем неожиданно. Но мне только на руку — у пьяных язык развязывается легче.

— Здравствуйте, Мария, — говорит он, когда я присаживаюсь напротив, даже не спросив разрешения. Мне можно.

— Здравствуйте, Ричард, — отвечаю я, степенно кивнув головой.

Ричард Нунан — не самый последний человек в этом городе, он знает все о сталкерстве и сталкерах, чем мне, собственно, интересен и полезен.

— У вас праздник? — спрашиваю вежливо, кивнув на бутылку.

— У меня? — Ричард вскидывается, из-под черной потрепанной шляпы с широкими полями выбивается седая прядь. Мама говорит, что раньше он выглядел по-другому, и она даже была в него влюблена какое-то время. Совсем недолго, всегда прибавляет она, словно извиняясь.

— Ну да, — говорю я, чтобы хоть как-то начать разговор, и снова выразительно киваю на его рюмку.

— А, — его усталое морщинистое лицо озаряется пониманием, — вы об этом... Нет, Мария. У меня нет никакого повода. Разве только старая, никому не нужная дата. Но это личное, извините.

Становится стыдно. С какой стати мне, совершенно чужому человеку, лезть в его дела. Пусть я и знаю его давно, и в гостях он у нас бывает и помогал мне не раз с артефактами, все же этого мало, чтобы лезть человеку в душу. Поэтому тут же отступаю.

— Простите, Ричард. Я по делу, собственно. Но если я не вовремя, и вы хотите...

— Подождите, Мария. Вы будете смеяться, но вы имеете к моей особой дате самое непосредственное отношение. Быть может, когда-нибудь вы даже узнаете, какое именно... Ну, а пока просто посидите со мной. Выпейте, если хотите. Я буду вам даже благодарен, если выпьете со мной...

— Я не пью, — говорю я отстраненным голосом. Пьяного Нунана наблюдать еще не приходилось. Это даже забавно.

— Хорошо, не пейте, — легко соглашается он, наливая себе очередную рюмку, — я вас слушаю.

— Мне нужно знать, кто из сталкеров сбывал зеленку за последнее время, — говорю тихо: пусть в заведении и нет никого особо, но, как говорится, даже у стен есть уши. Этой незамысловатой мудрости я научилась уже давно.

Ричард молчит, глядя в рюмку перед собой, будто там сейчас что-то появится. Я терпеливо жду. Спустя пару минут он, наконец, поднимает взгляд.

— Не знаю, зачем вам это, — говорит Ричард, — но я вам помогу, конечно. Попробуйте расспросить Хромого Седрика. Возможно, все ваши вопросы по этой теме должны быть адресованы именно ему.

— А где он сейчас? — спрашиваю я, стараясь не показывать особой заинтересованности: Ричард считает себя ответственным за мою судьбу и может счесть, что в моих поисках таится опасность.

— Седрик?.. В Зоне, где же еще. Завтра должен вернуться. Езжайте домой, Мари, возможно, завтра вам уже не нужна будет эта ваша... зеленка.

Он устало прикрывает глаза, и я понимаю, что разговор можно счесть оконченным.

Дом меня встречает звоном битой посуды и громкими воплями с кухни. Мама снова не в духе, и снова досталось нашей многострадальной посуде, которой и так осталось немного.

— Мам, — говорю я громко, — мамуля, перестань.

— Мари, милая, — приторно-ласковый тон с примесью алкогольной симпатии мне уже давно привычен.

— Дома я, мам. Оставь посуду, дай поесть лучше.

— Хорошо.

Мама всегда и во всем со мной соглашается. Она никогда не говорит ничего против, не скандалит со мной (упаси Боже!), не кидается ничем в меня, она просто пьет и сходит с ума. Постепенно.

На стол мама собирает быстро, и уже спустя каких-то десять минут мы с ней сидим напротив друг друга, и я снова поражаюсь, какой у нее болезненный вид.

Когда я смотрю на нее, я вижу пустую оболочку. Словно скорлупа, через трещину в которой вытекло все содержимое. Когда эта трещина появилась? Наверное, когда отец сгинул в Зоне. Он просто не вернулся, хотя и погибшим его вроде как никто не объявлял.

Ему всегда везло, но Зона сломает кого угодно, а уж сталкеры — те вообще редко до тридцати доживают, что уж там говорить.

Я еще маленькая совсем была, не особо понимала, что к чему, а между тем с мамой уже случилась беда.

Сейчас я отношусь к ее образу жизни спокойно — значит, так надо. Но не хотеть другой жизни для себя и нее просто не могу. Не могу не ненавидеть все, что происходит в Хармонте, не могу не пытаться отыскать хоть какую-нибудь информацию о своем отце.

На следующий день я первым делом отправляюсь в лабораторию, чтобы взглянуть на зеленый ведьмин студень, а говоря научным языком — коллоидный газ.

Мишаня уже на месте и пританцовывает возле лабораторного стола в нетерпении.

— Утро доброе, Мария Редриковна! — приветствует он меня, снова называя по имени-отчеству на свой русский манер.

— Доброе, Миша, — откликаюсь и даже улыбаюсь: мне нравится его энтузиазм, свойственный только студентам и ученым дуракам, которые так и остаются студентами до конца своих дней.

Я, кстати, тоже из таких дураков, люблю свою работу и свои исследования.

— Я составил отчет, как вы и просили, — говорит Зеленый, протягивая мне пухлую папочку. Ух ты, сколько насчитал всего!

— Молодец, Мишаня! — совершенно искренне восклицаю я и, прижимая драгоценную папку к груди, иду изучать результаты его воскресной работы.

За этим кропотливым, но совершенно опустошающим голову от посторонних мыслей занятием меня и настигает неприятная новость.

— Мария Редриковна, вы представляете... — говорит Мишка, старательно пережевывая бутерброд с колбасой, сделанный нашей заботливой техничкой Ланой. Я подозреваю, что Лана влюблена в Мишаню и, уверенная, что путь к сердцу мужчины лежит именно через желудок, старается вовсю, подкармливая лаборанта бутербродами. Замуж, наверное, хочет. Глупая. Наверняка надеется, что Зеленый увезет ее отсюда, когда закончит свои исследования. Кто ж его выпустит, дурака...

— Дожуй и говори, — миролюбиво разрешаю я, махнув рукой.

— Сталкер, идиот, вляпался в комариную плешь и помер...

— Очередная байка? — спрашиваю я не особо заинтересованно — естественный отбор. Если какой-то придурок вляпался в гравиконцентрат, то туда ему и дорога, гайки уже давно придуманы человечеством, как и ЭРА — Элементарный Распознователь Аномалий — и, если последний не всем доступен в силу разных финансовых возможностей, то уж гайки каждый порядочный сталкер просто обязан носить с собой.

И, тем не менее, мне жалко бедолагу. Смерть от комариной плеши спокойной не назовешь. Быть сплющенным в тонкий блин — и в кошмарном сне не привидится.

— Нет, это не байка. Ну что вы, Мария, я приношу только проверенную информацию, — обижается Мишаня.

— Ладно, ладно, — сменяю гнев на милость, — как звали-то бедолагу?

— Не помню, — отмахнулся Мишка, — говорят, Хромым его звали.

Сердце сразу же ухнуло куда-то в пятки, и в ушах зашумело. Перед глазами появился образ жуткой девочки с фотографии. Неужели одна маленькая ниточка, ведущая к разгадке ее тайны, и та оборвалась?

Хромой, значит... Страшная и нелепая смерть. Для сталкера с большим опытом сгинуть в комариной плеши — нелепость несусветная. Что ж... Зона и не такое вытворить может.

— Седрик его звали, — говорю себе под нос. — А ну-ка, разузнай мне поподробней про Хромого Седрика. Адрес желательно. Кто-то же у него был.

Мишаня хлопает глазами ровно пять секунд, потом уходит, ничего так и не спросив. Вот за что я люблю своего лаборанта, так это за готовность выполнять мои просьбы, невзирая на их кажущуюся абсурдность.

С задачей Зеленый справляется на удивление быстро, и уже через полчаса я сжимаю в руках адрес Хромого Седрика. Как написал в записке заботливый Мишка — с ним проживает его жена и пятилетний сын. Не уверена, что хочу знакомиться с семьей сталкера, практика показывает, что это не способствует получению положительных эмоций, но сейчас желание узнать что-либо про фотографию пересиливает мой подсознательный страх, и, закончив свой рабочий день ровно к пяти часам, я торопливо выскакиваю на улицу.

Сегодня солнышко вспоминает, что есть такой город Хармонт, и туда надо хотя бы иногда заглядывать. Поэтому до соседнего квартала, где и жил Хромой со своей семьей, я решаю добраться пешком.

Лужи покрыты радужной бензиновой пленкой, и от этого становится тоскливо. Можно представить, что это настоящая радуга, но я этого не делаю: не по мне строить иллюзии. Это бензин, отрава, и вся наша жизнь отравлена, как эти лужи на дорогах.

Хромой Седрик жил в отдаленном квартале, здесь и вовсе все пропахло запахом трущоб и выхлопными газами.

Я подхожу к старому обшарпанному дому с покосившимся забором из полусгнивших досок. Да, успешным сталкера Хромого назвать было точно нельзя.

Нажав на звонок, спрятавшийся под проржавевшим куском железа, я жду несколько минут. Потом нажимаю снова... и снова... никакого ответа.

Наконец, дверь распахивается, и на пороге возникает потрепанная женщина лет тридцати пяти. Ее светлые волосы собраны в неаккуратный хвост на затылке, большой растянутый свитер достает до колен, и под ним явно больше ничего нет. Сквозь прорехи в драных, стоптанных тапках выглядывают давно не мытые ноги.

Меня почти выворачивает от отвращения, так как сама я очень аккуратна к себе и своему дому и не терплю вот такого отношения к жизни. Тем более у нее есть ребенок, насколько мне известно.

— Что вам нужно? — спрашивает она тусклым голосом, и меня обдает знакомый запах перегара.

— Мне нужен... Седрик, — я запинаюсь на полуслове: а что мне действительно нужно от этого Богом забытого дома и уставшей от всего женщины?

— А вы еще не в курсе? — спрашивает она все также тускло, без единой эмоции. Я не могу понять, то ли она готова отвечать на мои вопросы, то ли меня сейчас погонят отсюда поганой метлой.

— Он погиб, — информирует она, и в тоне ее ни капли сожаления.

— Пус-с-с-сть она уйде-от... — раздается шипящий голос из глубин захламленного дома.

Я вздрагиваю, ибо сложно представить, что так может говорить человек.

— Пус-с-с-сть ос-с-с-тавит нас-с-с-с в покое-е... — снова раздается оттуда же, но уже ближе. И я, наконец, вижу обладателя этих жутких интонаций.

Лучше бы я вообще не приходила в этот дом! Черт же меня дернул разыскивать этого Хромого, будь он неладен!

Прямо передо мной стоит мальчик лет пяти-шести. Он очень красиво и аккуратно одет, не в пример матери. Но тем не менее его облик внушает первобытный ужас. Все дело в его страшных глазах: черная радужка полностью скрывает белки, от этого ощущение, что смотришь в бездну, темный водоворот, который утягивает тебя куда-то туда, где страх и ужас, и боль, все перемешивается и грозит раздавить тебя, стереть в порошок...

А когда ребенок открывает рот, то я понимаю, что глазками дело не ограничивается — у него жуткий раздвоенный язык, как у змей, отсюда и это шипение.

— Вы были у врача? — выпаливаю я, уже понимая, что порю полную чушь.

— Были, — тихо отвечает эта несчастная, — мистер Каттерфилд держит нас на контроле. Он говорит, что вскоре все закончится. Он говорит, что такие дети долго не живут. Это плата за дела моего мужа, это плата, а расплачиваться сполна теперь мне и только мне!.. — ее голос срывается на крик, и она безвольным мешком оседает в тесной прихожей, содрогаясь от рыданий.

Я не знаю, как ей помочь — она во всем права, это плата, которую взымает Зона со сталкеров, и удивительное дело, что я у отца получилась вполне нормальной, не такой, как эти несчастные... Значит, мистер Каттерфилд уверен, что такие дети долго не живут. Точно! Он может помнить обезьянку с присланной мне фотографии, как же я раньше-то не сообразила. Однако, даже выяснив, кто это, я не узнаю ответа на главный вопрос — зачем было подкидывать эту фотографию мне?

— Чей заказ выполнял ваш муж, когда последний раз ушел в Зону? — спрашиваю я, не позволяя ей закрыть дверь, навалившись на гнилой непрочный косяк всем телом.

— Не ваше дело! — сопит она, дергая дверь на себя. — Уходите, умоляю вас, уходите!

— Мне нужно, понимаете, нужно! — кричу я, и в каком-то отчаяньи, прибегая к последнему, совершенно непонятному аргументу, лезу в карман и достаю злополучную фотографию.

Когда женщина видит, чем именно я размахиваю у нее перед носом, она пятится назад, к стене, приговаривая «Ой, мамочки!».

— Имя! — сурово говорю я, осознавая, что мой нелепый маневр удался.

— Дина Барбридж, — говорит она, не отрывая взгляда от фотографии, — Дина Барбридж.

И тут в дело вмешивается ее больной сын, он подходит ко мне вплотную, наклоняет голову набок и высовывает свой страшный язык.

Я уже получила, что хотела, но не могу отвести взгляда от этого существа и делаю шаг не из дома, а наоборот — вовнутрь.

— Кевин, перестань! — истерически кричит жена Седрика, а в моих ушах только шипящий голос, который твердит что-то о моей совести и призывает меня убраться отсюда подальше. Я бы и рада, но мои ноги меня больше не слушаются, да и звуки вокруг больше неразличимы для меня.

Вдруг какая-то сила подхватывает меня, возвращает в вертикальное положение и куда-то тащит. Спустя какое-то время начинаю понимать, что мне неудобно, мокро и больно находиться там, где я сейчас нахожусь.

— Мария Редриковна, — говорит виноватый голос откуда-то из другой Вселенной, — Мария Редриковна, очнитесь, пожалуйста, я вас очень прошу.

— Очнулась уже, — бурчу я, оглядываясь и обнаруживая себя на сырой земле, в вымокшем плаще. Голова моя мило покоится на коленях у Мишки, а сам он выглядит настолько несчастным в своих заляпанных грязью очках, что хочется его пожалеть.

— Ты что тут делаешь? — вопрошаю я строго, начиная понимать, что уж Мишки-то точно тут быть не должно.

— Не сердитесь, Мария Редриковна, — говорит он, потупившись, — я понял, что вы опасное что-то задумали, и не мог допустить...

— Джентльмен чертов, — вздыхаю я с облегчением, нисколько уже не злясь на непослушного лаборанта: все-таки, как ни крути, он спас мне жизнь. Возможно. Плешь его знает, что случилось бы со мной в этом жутком доме дальше.

— Ты помнишь, сколько мне лет? — вдруг спрашиваю я, садясь и пытаясь привести себя в божеский вид.

— Двадцать восемь, — с готовностью отвечает он. И впрямь — помнит. Эх, Лана, ничего ты не понимаешь в мужчинах. Мне становится смешно.

— А тебе, — говорю я, подняв кверху указательный палец, — двадцать. Вот и не забывай, — добавляю я торжественно, уже полностью поднявшись на ноги.

Мишаня забавно краснеет и отворачивается — ну и ладно, вот пусть и помнит, и взгляды томные на ровесниц бросает, а не на своего руководителя.

— Вы нашли, что искали? — спрашивает Миша, помогая мне отряхнуться.

— Нашла, — рассеянно говорю я, пытаясь заставить мысли работать в нужном направлении.

— Понимаешь, — объясняю, — я решила, что у Хромого был заказчик. Ну он бы не стал тащить из Зоны зеленку, не будучи уверенным, что ее точно заберут. А раз тащил, значит, был уверен, а раз был уверен, значит, был заказчик. Вот имя заказчика я и хотела выяснить.

— А зачем вам это все? И зеленка эта?.. — озабоченность на лице Миши сменяется недоумением. Ах, ну да. Я же не рассказывала ему про фотографию.

— Вчера мне подкинули вот это, — пожимаю я плечами, снова доставая фотографию мартышки в платье.

Михаил долго изучает фото и даже принюхивается к нему. По его лицу заметно, что эмоции его одолевают самые разные: от презрительности и брезгливости до любопытства и чисто профессионального интереса.

— А какое отношение к вам имеет этот изуродованный ребенок?

— Ты уверен, что это ребенок? — спрашиваю я, и меня крайне занимает, что он мне сейчас ответит.

— Абсолютно. Я даже слышал краем уха эту историю о хармонтской девочке, которая постепенно утратила человеческий облик. Ее отец был сталкером.

— Ясное дело, — поддакиваю я, все еще надеясь, что Мишаня вспомнит что-нибудь полезное.

— Я должна выяснить, каким образом эта фотография попала ко мне. И не спрашивай, почему. И зачем. Все равно не отвечу.

— С вами, женщинами, всегда так, — закатывает глаза Мишаня, — ладно, допустим, вам надо выяснить. Согласен. Заказчик-то кто?

— Дина Барбридж, — говорю я тихо, — знаешь такую?

— Что-то слышал, — мой спутник неопределенно пожимает плечами.

— Ну, а я про нее много слышала. Она — дочь Стервятника Барбриджа, мне мама про него рассказывала давно уже. Говорят, она и ее брат Артур чуть ли не единственные дети, которые родились без патологий у отца-сталкера.

— Но ваш же отец тоже вроде сталкером был... — задумчиво говорит Миша.

— Был, — соглашаюсь я. Но я — исключение. Как и Дина. Артура, кстати, давно нет в живых. И мне очень хочется понять, каким образом тут замешана Дина Барбридж.

— Я понял, — Миша грустно улыбается, — я все понял. Мария, вы собираетесь побеседовать с этой женщиной?

— Именно, мой дорогой Зелененький, именно, — мое настроение улучшается непонятно отчего, и я даже начинаю подпевать себе под нос: «И опять окунаясь в иллюзию снова, ты не веришь себе никогда, сталкер слова»...

— Я иду с вами, — говорит он с непоколебимой решимостью в голосе. И даже задирает подбородок, чтобы казаться еще немного выше. Для солидности.

— Тем более у меня машина, — учитывая, что это ржавый фольксваген мохнатого года, я, видимо, должна проникнуться весомостью сего аргумента.

— Ладно, Миша, — покорно говорю я, в душе ликуя: не очень-то мне хотелось идти в дом Барбриджей в одиночестве.

Но теперь, чувствуя рядом присутствие влюбленного в меня лаборанта, я ощущаю себя гораздо увереннее.

Правда, выглядим мы с ним не самым лучшим образом — оба грязные, взъерошенные, будто черт знает откуда выбрались. Но на это в Хармонте никто не обращает внимания — слишком много тут бродяг и отчаявшихся, поэтому никого не волнует, как ты выглядишь, хоть в лохмотьях ходи, дела никому нет.

Дом Барбриджей находится за городом, и мы добираемся туда уже затемно, несмотря на то, что Мишанино авто нас не подводит.

Дом стоит на отшибе, большой и неприступный, словно готический замок из старого фильма ужасов.

— Сейчас из него полетят летучие мыши... — шепчу я страшным голосом.

Мишаня покупается и вздрагивает, смотря на меня с испугом. Вздыхаю и выхожу из машины — откладывать беседу с мисс Барбридж я не собираюсь. Кстати, а почему мисс? Она так и не вышла замуж?

Никаких мышей, конечно, нет, но возле дома могло бы быть и посветлее. По крайней мере, использовать фонарь, чтобы просто добраться до входной двери, не самая лучшая затея.

— Может, нам не откроют? — тихо говорит Мишаня, явно горящий желанием убраться отсюда подальше.

— И не надейся, — отвечаю я, стискивая его локоть — кто знает, вдруг и правда рванет куда глаза глядят, а мне без машины не выбраться, между прочим.

Мишкиным надеждам не суждено сбыться — дверь открывается, и перед нами не кто иной, как Дина Барбридж.

С Диной Барбридж я знакома, и она будто ни капли не постарела с нашей последней встречи. Все так же красива и элегантна.

— Здравствуйте, Мария, — говорит она нарочито бодрым голосом, однако я вижу холодность и отчуждение в ее красивых глазах. Дина Барбридж вовсе не рада нас видеть.

— Мне нужно поговорить с вами, Дина, — говорю, вставая так, чтобы не дать захлопнуться двери. Да что это такое... Второй раз за сегодня я не даю людям захлопнуть дверь перед моим носом.

— Нужно — проходите, — быстро бормочет она, впуская нас внутрь.

— Кофе? — светским тоном интересуется Дина, когда мы втроем оказываемся в огромном каминном зале. Ее взгляд ощупывает нас вдоль и поперек, в нем появляется брезгливость.

— Да, спасибо, — рассеянно отвечаю я, озираясь по сторонам. Может, это и не совсем прилично, но для меня чертовски важно, так как меня не отпускает ощущение, что за мной захлопнулась дверь мышеловки.

Дина коротко кивает и скрывается за дверью. Очень странно, у Барбриджей в столь огромном доме не водится слуг?..

В камине потрескивает настоящий огонь, на стенах тяжелые дорогие гобелены и не менее дорогие подсвечники. Огромная люстра под узорным потолком, наверное, на тысячу свечей. Я никогда в своей жизни не видела подобной роскоши.

Мишаня, видимо, тоже, потому что он как-то странно хрюкнул и умолк, не произнеся больше ни слова.

Дина входит в зал, неся перед собой большой поднос с миниатюрными фарфоровыми чашками и тарелочкой с печеньем. Мы молча рассаживаемся вокруг стеклянного столика перед камином.

— Я слушаю вас, — вежливо говорит Дина, и я снова, как и в момент нашей первой встречи, поражаюсь этой женщине. Она непередаваемо, просто вопиюще красива, даже сейчас, когда ей уже под пятьдесят. Ее темные волосы убраны в причудливую прическу на затылке, легкий макияж подчеркивает необыкновенный разрез глаз. Пожалуй, я не встречала никого красивей Дины Барбридж.

Украдкой бросаю взгляд на Мишку — тот заглотил наживку и не может отвести взгляда от Дины, пристально наблюдая за каждым ее жестом.

Чувствую легкий укол ревности — мне ни за что не стать такой...

Чуть встряхиваю головой, чтобы стряхнуть с себя ее магнетизм, и задаю свой первый вопрос:

— Дина, вы знакомы с Хромым Седриком?

— С чего вы взяли, что вправе меня спрашивать? — приподнимает одну бровь Барбридж.

Ей удается меня смутить. Я теряюсь, но все же быстро беру себя в руки.

— Меня не интересуют ваши перипетии с законодательством Хармонта. Я ученый, Дина, мне нет дела до ваших сделок со сталкерами, поверьте. Я просто ищу информацию вот об этой девочке, — я кладу присланную мне накануне фотографию на стол и внимательно слежу за выражением лица Дины Барбридж. Она внимательно и серьезно смотрит на фотографию, потом поднимает глаза на меня и... начинает смеяться. Хохотать в голос.

— Вы издеваетесь надо мной? — спрашивает она, наконец, утерев выступившие на глазах слезы. — Вам делать больше нечего, Мария?

— Почему вы смеетесь? — спрашиваю я, насупившись.

— Глупая девчонка! — вдруг зло бросает Дина, правда, тут же тон ее снова смягчается. — Спросите об этом у Джеймса Каттерфилда, он все расскажет. Не моя это тайна, и не мне ее раскрывать. Но если вы узнаете правду, Мария, то возвращайтесь, и я расскажу вам, как найти в Зоне черный снег.

Глаза ее становятся совсем безумными, она смотрит в зашторенное окно и лишь беззвучно шевелит губами.

Я поспешно прощаюсь и, хватая Мишку за руку, убираюсь прочь из этого безумного дома.

— Она живет одна? — вдруг подает голос Мишаня, молчавший до этого момента, словно рыба.

— Да, — отвечаю я, — ее мать умерла очень давно, брат сгинул в Зоне, отец тоже погиб где-то в Зоне. Говорят, все сталкеры уходят умирать в Зону, она зовет своих детей обратно, — тихо прибавляю я, вспоминая одну из старых сказок, что рассказывала мне на ночь мама.

И отец, понимаю я. Короткое, острое, будто лезвие, воспоминание вонзается в мозг, как нож в масло. Я вспоминаю голос отца — низкий, густой, с хрипотцой, он что-то говорит мне, а я никак не могу разобрать, что именно.

— Мария Редриковна! — я слышу Мишанин вопль, он остановил машину и кричит на меня зачем-то, тряся за плечо.

— Оставь, — морщусь я, — я в порядке, просто устала.

— Вы сознание потеряли, — задумчиво говорит Мишка, побледневший, но уже вполне спокойный.

— Бывает, — я пытаюсь улыбнуться, — обещаю, завтра же обращусь к врачу.

Я не уточняю, к какому именно, ведь Джеймс Каттерфилд, мой научный руководитель, тоже врач.

Ночью мне снится странный сон. Во сне я в Зоне. Я там никогда не была, но теоретическую часть зазубрила на совесть. Зона в моем сне величественно-мрачная, почему-то покрытая молодой травой темно-зеленого цвета. По кристально-чистому небу плывут свинцовые, тяжелые облака.

Я вижу себя со стороны, словно смотрю на себя маленькую со спины. На мне белое платьице, а в золотистых волосах — розовый бант. Рядом со мной стоит изможденный человек с ярко-рыжими волосами. Он протягивает мне-девочке руку со словами:

— Пойдем со мной, Мартышка! Я покажу тебе черный снег.

И прежде чем сделать шаг, я-девочка оборачиваюсь. И тогда я-настоящая начинаю кричать. Потому что у девочки оказывается лицо мутанта с фотографии.

— Мари, не кричи, не кричи, — приговаривает кто-то тихим голосом. Приоткрыв глаза, я вижу маму.

Она сидит на краю моей кровати прямо в ночной рубашке, в ее почти трезвых глазах — беспокойство.

— Я в порядке, мама, — говорю слабым голосом. Мне не хочется ее тревожить, маму в последнее время мучают сердечные боли, и я понимаю, что лучше не заставлять ее нервничать.

— Тебя что-то беспокоит...

— Мне снилась Зона, — решаюсь я.

Мама крепко прижимает меня к себе и начинает плакать:

— Мария, моя маленькая мартышка, — приговаривает она вполголоса, качая меня, как маленькую.

Я выворачиваюсь из ее рук, переспрашиваю:

— Мартышка?

Мама охает и прижимает ладонь ко рту, не переставая плакать:

— Это он так тебя называл, это он, — будто оправдываясь, говорит она, — а ты вон какая, ты — красавица, он это шутя, любя...

— Кто он? Отец?

— Рэд... да, да, отец, — говорит она, смотря на меня умоляющими глазами.

И я не собираюсь и дальше ее мучить. Пусть призраки прошлого останутся с ней, пусть ее прошлое не тревожит мое настоящее теперь.

Мама уходит, все еще что-то приговаривая себе под нос, я же провожу остаток ночи, пытаясь заснуть.

Меня беспокоит «черный снег». Дина сказала это с сарказмом, у нее странно блестели глаза, и теперь вот во сне мой отец (а я уверена, что это был именно он) снова упомянул это явление. От чего снег может стать черным? От грязи. От того, что смешается с другим веществом. Да от чего угодно, в принципе, — это же Зона.

Я придумываю тысячу и одно вещество, которое могло бы окрасить снег в черный, прежде чем попадаю на работу. Что, собственно, не отменяет главного вопроса: а что в себе несет этот снег?

Сознание усиленно цепляется за полученную информацию, и я продолжаю об этом думать и на работе.

— Мария Редриковна! — ко мне подлетает Мишка, сытый веселый и выспавшийся. Мне даже завидно: видно, у него крепкий здоровый сон, в то время как я не выспалась от слова совсем. Чудовищная несправедливость, однако!

— В чем отличие ошейника раба от вот этого? — он показывает свою проходную карту, которая болтается на его шее.

На секунду задумываюсь, пытаясь вспомнить что-то об ошейниках рабов, но история — явно не мой конек.

— Отстань, — говорю мрачно, тоскливо глядя на свой стол. Я хочу туда, а не стоять в коридоре, слушая мишанины потуги поднять мое настроение.

— В материале, Мария Редриковна, в материале, — говорит он, весьма довольный собой, — у рабов они были из камня и железа, а у нас из пластика... Вот и все различие.

Я даже нахожу в себе силы улыбнуться:

— Очень остроумно, Миша, — говорю я, — какие новости с утра? Помимо крайне ценных исторических данных, которые ты только что мне изложил?

— Совещание у нас, — понурившись, говорит Михаил. Совещание ни он, ни я не выносим — в этом у нас полная солидарность.

— Каттерфилд проводит? — спрашиваю я, делая безразличное лицо. На самом деле личность моего научного руководителя меня сейчас очень занимает, но Мишке знать ни к чему. Ну, съездил он со мной вчера — и спасибо, а дальше уж я сама как-нибудь.

— Он самый, — кивает Мишка, и унылости в его голосе прибавляется. Не любит он Каттерфилда, ох, не любит. И не зря. Джеймс мужчина суровый и как человек и как руководитель, тем более и мишкина ребячливость и безалаберность даром не проходят — Джеймс Каттерфилд начеку и не преминет вставить по первое число нерадивому сотруднику.

Однако, к нашему удивлению, совещание проводит вовсе не Каттерфилд, а его заместитель — Роза Уотерс.

— На сегодняшний день, — заявляет она сразу же, безо всяких приветствий, — в Хармонте наблюдается резкий скачок аномальных заболеваний, связанных с посещением Зоны отдельными лицами, часто на это не уполномоченными.

— Сталкерами, — подсказываю я. Так как сижу в первом ряду, Роза меня прекрасно слышит.

— Что вы сказали, мисс Шухарт? — спрашивает она меня с этой своей идиотской улыбочкой, в которую порой очень хочется плюнуть.

— Я сказала, мисс Уотерс, что такие люди называются сталкерами.

Роза в испуге оглядывается, словно за ее плечами стоит толпа вышеуказанных сталкеров, готовых кинуться на нее и заразить болезнями Зоны.

— Это слово, как и деятельность таких людей, вне закона, — говорит она напыщенно, задрав подбородок. Я вежливо киваю, понимая, что спорить не стоит — Уотерс может нажаловаться Каттерфилду, а тот — отругать меня за несоблюдение субординации. Хотя Джеймс будет на моей стороне, конечно же.

— В связи с этим я предлагаю подписать петицию с требованием ужесточить наказание за незаконное пребывание в Зоне.

— А материалы для исследований вы где брать будете, извольте спросить? — интересуюсь я, нарочито зевая.

Роза неистово краснеет и вытирает лоб платочком. Правильно, не надо, тетенька, на себя чужие обязанности брать.

Сталкеров и так немного осталось, и, сколько бы ни кричали о том, что они «вне закона», они — двигатель нашей сегодняшней науки и никак иначе. Лучше бы новые исследование финансировали, да решили, как им помочь, а они все туда же — «ужесточить»... Нельзя пилить сук, на котором сидишь — практика показывает, что это заканчивается одинаково плачевно — и для сука, и для того, кто пилит.

— А где Джеймс Каттерфилд? — решаюсь спросить я во всеуслышание. Да мне, в принципе, все равно до общего мнения, мне важно узнать, я и узнаю.

Роза не удостаивает меня даже взглядом, продолжая распространять белиберду об опасности сталкерства как явления.

Наконец бесполезное совещание заканчивается, ни к какому итогу, естественно, сотрудники института так и не пришли. Слава Богу, среди нас достаточно умных, рассудительных людей, которые понимают, что при наличии такого явления, как Зона, без сталкеров никак нельзя.

Сразу после совещания я бегу в отдел к Каттерфилду, чтобы выяснить, куда испарился старик. Его секретарша Саша Чен чуть не давится кофе, когда видит меня. Ее красивые ноги покоятся на столе прямо среди документов. Она, видимо, решила, что в отсутствии босса можно расслабиться и отрешиться от работы. А тут я. С приветом.

— Доброе утро, Саша, — здороваюсь вежливо, хотя моя мама неоднократно замечала, что моя вежливость, как мышеловка, вроде приятно поначалу, но паршиво в итоге.

— Доброе, мисс Шухарт, — тараторит Саша, пряча под стол свои длинные ноги в сетчатых колготках, — а мистера Каттерфилда нет...

— Спокойно, Саша, — говорю я, — я зашла узнать, где он.

— Он... в больнице, — выпаливает Саша, отворачиваясь. И я с удивлением замечаю на ее глазах слезы. Она искренняя, хоть и не отличается высоким интеллектом, но Джеймса любит, тем не менее. Не знаю, какие уж у них там отношения, никогда не интересовалась подробностями, знаю только, что Джеймса нельзя не любить. Грубоватый, вечно мрачный — очень мужественный. И даже возраст его не портит.

— У него инсульт, — говорит Саша так тихо, что я еле различаю слова.

Я могу только покачать головой, так как подходящих слов подобрать не могу: мне становится нестерпимо жалко Джеймса. Я даже забываю, зачем именно сюда пришла. Однако на пороге, засунув руку в карман рабочего халата, вспоминаю, что там дожидается своего часа фотография неизвестной девочки. И что я очень хочу, чтобы она стала хоть чуточку известней.

В принципе, мне не должно быть никакого дела до нее, несчастной. Но она не выходит у меня из головы. Это как с интересной идеей, она будет мучить и мучить, пока тот, кому она принадлежит, не реализует ее наконец. И тогда, быть может, наступит момент облегчения и даже эйфории.

Стоя на пороге, я оборачиваюсь и спрашиваю словно невзначай:

— Саша, а мистер Каттерфилд ничего не говорил обо мне?

— Нет, — она пожимает плечами и печально качает головой.

— Тогда у меня большие проблемы, — тяну я жалостливо. Я хорошо знаю Сашу: эта наивная и добрая душа просто не могла не купиться на мое коварство.

— Ой, а что случилось? — спрашивает она, и в голосе — ожидаемое любопытство.

— Понимаешь, я дописываю диссертацию, отдала мистеру Каттерфилду на правку, а он не успел вернуть, — трагично шмыгаю носом для реалистичности, — а мне срочно, просто срочно необходима моя работа. Это критично, потому что мне нужен именно тот печатный вариант на его столе. Там поправки на полях очень важные, архиважные, — прибавляю, делая страшные глаза и понижая тон.

Саша шумно вздыхает. Саша нервно вертит в руках свою ручку. Она кусает ее и задумчиво смотрит в окно. Наконец, ее желание выглядеть всепонимающей в моих глазах поглощает ее целиком, и, ощущая себя спасителем всех и вся, Саша медленно и величественно соглашается, протягивая мне ключ от кабинета Каттерфилда.

— Ой, спасибо тебе огромное, никто бы не сделал для меня больше, чем ты, — лепечу я быстро-быстро, хватая заветный ключ.

— Вернуть не забудь, — тянет она мне в спину озабоченным голосом.

— Конечно-конечно, — оборачиваюсь я на пороге.

«Вот когда, Джеймс, ты обзаведешься нормальной секретаршей с головой, а не с ногами, подчиненные перестанут лазить в твой кабинет без спроса», — думаю я, ища оправдание для своего мерзкого поступка.

В кабинете Каттерфилда прохладно и тихо. Большое кресло за тщательно убранным столом пустует, и оттого кажется устрашающим.

В первую очередь меня интересует личность ребенка на фотографии. Во вторую — информация о «черном снеге». Ну, в-третьих, если удастся, что-нибудь об отце — всегда мечтала покопаться у Каттерфилда в папках.

Шкаф у Джеймса знатный, повидавший виды, и тем не менее, к моей радости, абсолютно не запертый. То ли старик не успел закрыть его, то ли никогда и не закрывал, в силу того, что сам всегда был на рабочем месте.

Внутри шкаф забит старыми пыльными папками. Я знаю, что Джеймс совершенно не доверяет электронным носителям и потому всегда дублирует наиболее интересные для него вещи в бумажном формате, аккуратно распределяя по папкам старого образца — с тесемочками.

«Сталкеры» — гласит наклейка на одной из папок, и я, пытаясь унять сильное сердцебиение, откладываю ее в сторону, это мы почитаем потом.

«Аномальные заболевания костей» — надпись на другой. Эту хорошо знаю, работала по материалам из нее, когда писала свою работу.

«Мутанты» — еще одна любопытная папка, к которой у простых смертных никогда не было доступа.

Устраиваюсь в уютном кресле Каттерфилда и начинаю с последней папки.

Перед глазами мелькают изуродованные дети, чьи родители либо жили совсем близко от Зоны, либо промышляли сталкерством.

И лишь в самом низу я нахожу пожелтевший листок с нужной информацией. Как я и думала, эта девочка была одним из первых мутантов в Хармонте.

«Год рождения...

Аномальное развитие. Ребенок утрачивает связь с реальностью, не реагирует на окружающих. Не является аутистом в человеческом понимании».

Внизу стоит пометка размашистым почерком Джеймса «интересный экземпляр, следить за развитием».

Любопытство во мне накаляется все сильней, ощущение, что покалывает спину тысячью мелких иголок, я переворачиваю листок, чтобы просмотреть данные о семье девочки... и пол внезапно уходит из-под ног.

«Имя: Мария Шухарт

Мать: Гута Шухарт

Отец: Рэдрик Шухарт

На контроле»

Листок летит прочь, а я пячусь от стола и шкафа, будто они могут меня укусить. В голове бьется одна-единственная мысль: «Этого не может быть!».

В полном оцепенении, используя какие-то внутренние резервы своего «я», убираю все папки в шкаф, не притронувшись больше ни к одной из них. После чего выключаю свет и выхожу из кабинета, проследив, чтобы все в нем осталось, как было.

У меня даже находятся силы улыбнуться Саше и вернуть ключ.

В кабинете, в моем закутке, меня наконец отпускает. И я начинаю истерически смеяться. И даже достаю из сумочки зеркальце, чтобы убедиться, что я это я, а не какой-то там жуткий мутант.

Я — это действительно я. Вполне себе симпатичный человек, по крайней мере — человек, без признаков обезьяньих черт или золотистой шерсти на лице и спине...

— Это бред... — говорю я сама себе и иду варить кофе. Иногда помогает.

* * *

Куда отправится человек, узнавший о себе столь нелицеприятную правду? Ну кто как, а здесь у всех одна дорога — в «Боржч». Здесь такая атмосфера, что сразу понимаешь — тут тебя ждут с распростертыми объятиями. И бармен, подливающий рюмку за рюмкой с таким понимающим взглядом, и люди за стойкой и столиками... все они собрались здесь, чтобы выслушать твою печальную историю.

Из пьяного ступора меня выдергивает грубый мужской голос:

— Вы потеряли.

На стол передо мной плюхается уже знакомый желтый листок с Мартышкой на обороте, припечатанный обветренной рукой в кожаной перчатке с неровно обрезанными пальцами.

Поднимаю глаза, чтобы увидеть огромного мужика метра под два ростом в темном, заляпанном грязью плаще.

— Да, это я. Потеряла, — меня внезапно накрывает нестерпимая жалость к самой себе, и я, пьяно икнув, начинаю реветь, по-детски утирая слезы кулаком.

— А чего ревешь-то? — спрашивает он, строго смотря на меня единственным глазом — второй закрыт черной повязкой, как у пирата из детского фильма.

— Я это... понимаешь, я... — бормочу, голова моя склоняется на стол, прямо на листок из личного дела, будто пытаясь соединиться с той девочкой-мутантом, оказавшейся мной по странному капризу судьбы. В глазах темнеет, и лишь тонкий писк доносится откуда-то извне, нарушая мой сладостный и долгожданный покой.

Как ни странно, утро застает меня во вполне человеческом обличье. Я раздета, вроде как даже умыта и покоюсь под чистым одеялом. Первый луч солнца умильно пляшет на моей щеке, заставляя меня морщится.

Открываю глаза и осматриваюсь. Сначала мне кажется, что я дома, но тут же приходит понимание, что это ощущение ошибочно. Это не мой дом, и уж точно не моя мама нахально пялится на меня с порога комнаты.

— Проснулась? — говорит равнодушно высокий человек в потрепанных штанах и футболке.

— Проснулась, — бурчу, приподнимаясь. Во рту — огненная Гоби, в голове — поминальный оркестр затянул тоскливую мелодию на бис.

Комната, кстати, совсем не похожа на мою, потому что я живу не в сарае. А здесь слова «уютно», видимо, не слыхали никогда. Повсюду раскиданы вещи, стены давно требуют если уж не капитального ремонта, так хотя бы штукатурки. Я задумчиво отрываю пласт скукожившейся краски со стены и со всей силы запускаю в хозяина жилища, плешь его сожри!

— Это тебе за вчерашнее! — мои глаза мечут молнии, волосы растрепались, одной рукой я прикрываю простыней свою девичью честь, другой гневно отколупываю следующий кусок многострадальной стены.

А нечего! Я не просила меня спасать и сюда тащить! И... а почему я раздета, собственно?..

— Урод! — выдыхаю я сквозь сжатые зубы. — Ты меня изнасиловал!

— Вот так всегда, — флегматично изрекает это одноглазое чудовище, выковыривая из волос метко туда влетевший кусок краски со стены. — Стоит помочь девушке, как ты уже сразу урод, — он пожимает плечами и исчезает за промасленной тряпкой, которая, видимо, тут трудится, исполняя роль двери.

— Я тебе не девушка! — возмущаюсь я. — Я — научный работник! Вот...

— Есть иди, научный работник, — доносится его голос из-за тряпки.

Сказать мне больше нечего и, чертыхаясь и зарекаясь больше никогда не пить, я одеваюсь и отправляюсь следом, так как чувство голода — не то, что хочется испытывать в прекрасное погожее утро.

— Пей, — протягивает он мне какую-то бурду в давно не мытой желтой чашке. У чашки отколота ручка, поэтому приходится брать ее обеими руками. Чувство жажды притупило инстинкт самосохранения, и я залпом опустошаю кружку, успев подумать, что там было что-то кислое.

— Лекарство, — коротко поясняет «спаситель» и усаживается напротив.

— Тебя как зовут? — спрашиваю, с облегчением отмечая, что краски жизни ко мне постепенно возвращаются.

— Неважно, — отвечает чудовище и продолжает сверлить меня взглядом, — впрочем, ты можешь называть меня Сильвер.

— А что так банально? — я пытаюсь острить. От страха, не иначе.

— Заткнись, — спокойно говорит он, — заткнись и слушай.

От его холодного и равнодушного тона желание язвить и вообще что-либо говорить пропадает напрочь.

— Правда, что это — ты? — он достает уже изрядно измятый листок с изображением Мартышки.

— Я... — спорить нет смысла, ведь на обороте — мое имя...

Злые предательские слезу ползут по щекам, и я старательно их смахиваю, тоненько всхлипывая.

— Прекрати, меня от тебя мутит, — говорит Сильвер, отворачиваясь. — Если ты — она, — продолжает он, — то значит, ты — тот, кто мне нужен.

— Ага, разбежался, — слезы высыхают быстро, и я уже снова готова язвить.

— Мне нужен мутант. Взрослый. Способный мыслить. Только вот знаю я, что все они дохнут лет до семи-восьми. А ты — живая. Вот чудо-то...

— Не надо так... — говорю тихо. — Заткнись, ты, сталкер недоделанный...

— От чего ж недоделанный-то? Я очень даже действующий и достаточно удачливый, чтобы понять — весь этот спектакль пора заканчивать. Ты так не думаешь? — его единственный глаз пронзительно серого цвета смотрит мне прямо в душу. Почему-то я сразу понимаю, что речь идет о Ней. О Зоне. А ее враги — мои друзья.

— Я тебе расскажу кое-что, а ты сама решишь, надо ли это тебе, или пусть все и дальше катится к черту, — с чувством говорит он, и я удивляюсь, что какие-то эмоции все же в этом человеке остались.

Через несколько минут предо мной появляется белый лист с размеченной картой.

— Не проще показать на планшете? — говорю я, подозрительно смотря на собеседника — он совсем рехнулся?

— Нет. На электронных носителях эта точка не отображается, — поясняет он коротко и сухо.

— Что за точка? — он смог разжечь мое любопытство.

— Вот здесь. Это — Активатор Обратного Процесса, так его прозвал тот, кто обнаружил. Двадцать лет назад.

— Обратный Процесс? — я включаюсь в обсуждение, даже не задумавшись — то, что говорит Сильвер, имеет глобальное значение, я это просто чувствую.

— Система очистки, если так понятней, — пожимает плечами Сильвер, — это единственная существующая карта. Один человек очень хотел, чтобы я запустил Активатор. Но я не могу. Сделать это может только Порождение Зоны.

— Звучит паршиво, — говорю я шепотом.

— Еще как. В общем, любой ребенок Зоны, как их называют, добравшись до места, становится звеном недостающей цепочки, которая приведет к Активации Обратного Процесса.

— Еще раз и понятней, что это за Процесс, — прошу я, чувствуя, как от его слов мороз пробегает по коже.

— Каждый первоклассник в Зоне знает теорию Пильмана про этакий галактический пикник на обочине. Дескать, прилетели пришельцы, попировали и слиняли восвояси, нагадив и не удосужившись за собой убрать.

— Я знаю эту теорию, — говорю спокойно, все еще не понимая, что хочет от меня этот придурковатый сталкер. Мозги у них в Зоне отшибает, это точно.

— Так вот, есть еще ряд теорий...

— Ты кто, прости, по профессии? — спрашиваю я. — Уж больно хорошо излагаешь. Тебе бы в институте работать, а не дрянь таскать из зоны...

— Я инженер-механик. Бывший, — его губы кривятся в усмешке, и спрашивать больше я не решаюсь.

— Так вот. Не может такая крутая цивилизация, прилетевшая аж на Землю, просто «забыть» за собой убрать. Не того полета мысль, улавливаешь?

— Стараюсь, — честно отвечаю я.

— Поэтому другая теория гласит, что мы просто не знаем, как запустить процесс утилизации. Один человек потратил на это пару лет. И нашел-таки, назвав Активатором Обратного Процесса. То, что вернет нам жизнь. То, что станет для нас всех надеждой. Зону можно стереть с лица Земли.

Задумчиво поднимаю на него взгляд. Он точно сумасшедший. Уничтожить Зону невозможно. И все-таки ловлю себя на мысли, что если бы хоть какая-то возможность такого исхода была — бросилась бы искать этот Активатор, не задумавшись ни на секунду.

— А что будет после?

Он сразу понимает, о чем я, и даже не переспрашивает.

— А после будет черный снег, — говорит он, и в его голосе — торжество, — все накроет глубоким слоем черного снега, а когда он сойдет — от Зоны останутся только воспоминания.