Черный снег (джен)

У каждого из нас есть детство. У кого-то оно пахнет медом, новыми игрушками и свежим воздухом из окна по утрам. У кого-то — пыльной комнатой, дешевым пластилином и пережаренной картошкой на обед.

Мое же детство вовсе не имело ни запаха, ни вкуса. Я бы сказала — у меня вообще не было детства, потому что я ничего о нем не помню.

Мама не сохранила ни одной моей детской фотографии, ни одного упоминания о том, что я вообще была когда-то ребенком.

Мои же воспоминания начинаются лет с семи, и в них нет ничего о моем отце.

Мама считает, что я его не помню. Спорить бесполезно, ведь и правда — не помню. Однако моя память хранит образ человека, который и был моим отцом. Это никак нельзя назвать полноценным воспоминанием — только эмоции, запахи, ощущения. Но все же это все, чем я располагаю, и чем не собираюсь ни с кем делиться. Даже с мамой, и особенно с мамой.

Мама у меня замечательная, она рано состарилась, сейчас-то я это понимаю, но для меня все равно осталась самой лучшей мамой. Что-то в ее сложной, испещренной различными испытаниями судьбе заставило ее рано поседеть и постареть. И знаю точно — в этом виновата она. Та, кого я ненавижу больше всего на свете. Та, которая ответственна за смерть моего отца. Зона. Она все время рядом, мы дышим ею, пропитались ею насквозь. А ей хоть бы хны! И наш местный Институт Аномальных Исследований не продвинулся ни на миллиметр в благородном деле избавления человечества от ее пакостей. Нет, ну цель работы института не в этом, конечно... Многие надеются выжать из Зоны максимум пользы. А так как польза оказывается не очень-то полезной, простите уж за тавтологию, то единственное, что интересует таких «ученых» — выгода.

В Зоне никогда не были толком, а уже знают, что почем и как подбить сталкеров на очередную безумную вылазку. А те на все готовы, лишь бы заполучить такой желаемый хабар. Снова эта пресловутая выгода, будь она неладна!

Не то чтобы я выгоду не любила... Все любят хабар и деньги. Но я навсегда запомнила слова матери: «Деньги заработаешь, а от хабара можно и сдохнуть невзначай». Мама, она у меня такая — не церемонится особо.

Сегодня в институте тихо, вроде как дали обещанный выходной. Но мне, как обычно, позарез нужно поработать. Так я говорю сама себе. Правда же гораздо горше и неприятней: мама пьет. Закладывает по-черному последние пару лет, и возвращаться домой, чтобы узнать, что все стало еще немного хуже, совсем не хочется.

Поэтому, наверное, я и погружаюсь в работу с головой, чтобы быть уверенной, что и завтра у меня будет достаточно дел, и мне не придется идти домой до самого вечера.

— Эй, Мария! — кричит знакомый голос, который без сомнения принадлежит русскому студенту Мишке Зеленому. Зеленый — это нисколько не прозвище и даже не намек на излишне бледный цвет кожи, а фамилия. И Мишка не преминет об этом напомнить, если кто-то вдруг забудет. Ссориться с ним не стоит, будешь себя чувствовать весьма погано — будто ребенка обидел. При этом Зеленый об этом прекрасно знает и с успехом пользуется.

— Здесь я, — отвечаю вяло, без энтузиазма. Общаться мне ни с кем неохота. Мама с утра уже умудрилась раздобыть «зелья для души», принять на грудь и поругаться со мной самым бессовестным образом.

— Маш, — Зеленый ожидаемо возникает в дверном проеме. Комариная плешь тебя побери, надо было запирать дверь в лабораторию. Но если учесть, что Мишка является моим лаборантом, то запираться в принципе бесполезно — у него есть ключи.

— Я так и знал, что ты здесь! — торжественно объявляет он, бесцеремонно садясь на мой стол.

— Слезь со стола, — прошу я скучным тоном.

— А если не слезу? — Мишанины очки с круглыми линзами залихватски сползают на кончик носа.

— Слезь, а то препарировать буду, — угрожаю я страшным голосом.

— Суровая вы тетка, Мария Редриковна, — говорит Мишка и обиженно сопит.

— Не смей меня так называть! — возмущаюсь я. — А если пришел, то давай помогай.

— Опять ведьмин студень будем кипятить? — он разочарованно глядит на фарфоровую колбу, источающую слабый голубой свет.

— Не кипятить, Зелененький, не кипятить, — задумчиво говорю я.

Вот уже на протяжении многих десятков лет этот самый студень является огромной проблемой для сталкеров. Обжигая кожу, он размягчает костную ткань, превращая кости в кисель, и процесс этот можно остановить, только прибегнув к ампутации «отмеченной» студнем конечности.

С этой субстанцией я давно на «ты». Она была темой моей дипломной работы, и сейчас у меня в работе лекарство для пострадавших от студня.

Мой научный руководитель мистер Каттерфилд уверен, что за этим лекарством будущее Хармонта. Я же мечтаю только об одном — уехать отсюда подальше и жить долго и счастливо по возможности. Но это вряд ли. Уехать из Хармонта нельзя — эмиграцию запретили еще лет тридцать назад. Приезжать вот таким, как Мишаня — молодым да глупым — можно, уезжать — ни в коем случае. Потому что никто толком не знает, чем аукнется появление «детей Зоны» в других, благополучных городах. Опытным путем доказано, что катастроф и бед у них прибавится.

— Что ты видишь? — строго спрашиваю я Михаила, протягивая ему другой фарфоровый контейнер. Миша знает, что в таких контейнерах притаилась сама смерть, потому берет его из моих рук очень осторожно и при этом сосредоточенно сопит.

Потом он смотрит на колбу на свет и с ужасом вопрошает:

— Он зеленый?.. Мария Редриковна, он зеленый, ей-богу!

Я довольно усмехаюсь и складываю руки на груди в ожидании продолжения. За Мишкой всегда интересно наблюдать.

На самом деле зеленый цвет студня ничем не примечателен. Он просто был синий, а стал зеленый, потому что я решила смешать его с еще одним зловредным веществом из Зоны — зеленкой. Зеленка, естественно, окрасила студень в зеленый, а что еще можно было ожидать? Меня, как доктора наук, этот факт ужасно расстроил, я ожидала более вразумительной реакции.

Мишка же тешит мое самолюбие и в красках восхищается моими талантами, после чего довольный убирается, наконец, в лабораторию, и там, мурлыкая незамысловатый мотивчик, собирается вплотную заняться зеленым образцом ведьминова студня. Зеленый займется зеленым...

Я же иду к своему столу, заняться нудным, но таким необходимым делом — составлением месячных отчетов. Мы отсылаем эти отчеты в Центр Изучения Зоны, который находится очень далеко от изучаемого места. Там большие и важные люди решают, быть нашему институту или не быть. Давать нам денег или оставить прозябать без зарплаты.

Они считают, что Мирового Института Внеземных Культур вполне достаточно, но я уверена, что именно за нашим молодым институтом — будущее.

Документы меня ждут, проклятые, никуда не делись, не испарились...

Я уже готова раскрыть первую папочку, морально настроившись на нужную работу и мысленно присоединившись к Мишке в лаборатории, но тут замечаю нечто странное.

В моих не совсем идеально сложенных документах я вижу совершенно не известный, непонятно откуда взявшийся листок. Мне совершенно ясно, что он не имеет никакого отношения к прочим листкам на моем столе, и потому я хватаю его в первую очередь, уже горя желанием жестоко покарать того, кто осмелился рыться на моем столе и подкладывать какие-то записульки.

Записулька оказывается желтым старым конвертом, на котором кривовато приклеены марки очень давних времен. Покрутив конверт в руках, понюхав и даже осторожно лизнув пожелтевшую от времени бумагу, я решаю, что видимой опасности в находке нет, поэтому считаю нужным конверт вскрыть.

В конверте обнаруживается только одна бумажка. Картонный прямоугольник, и, перевернув его, я вижу фотографию. Очень старую, но четкую и даже чем-то ужасающее красивую.

На фотографии запечатлено существо в красивом белом платьице. На голове этого кошмарика, что с натягом можно было бы назвать обезьянкой, красуется большой розовый бант.

Тонкие губы, сложенные трубочкой, имитируют кого-то за кадром — так как вряд ли это существо в состоянии самостоятельно изображать эмоции.

Из-под насупленных лохматых бровей недобро взирают маленькие, близко посаженные глазки без капли мысли в них. И мордочку, и руки, и ноги существа покрывает густая золотистая шерсть.

Меня, доктора наук со стажем, которая уже навидалась всяких порождений Зоны, сложно удивить. Однако такие уродства мне еще не попадались. Что-то сильно напугало меня в этой фотографии, заставило вздрогнуть и убрать ее подальше в стол, где среди бумаг и документов ее точно не найти постороннему человеку.

Видимо, дверца шкафчика в моем столе хлопает очень громко, так как на звук выскакивает Мишка и спрашивает с испугом:

— Что случилось? На нас напали?

— Нет, Миша, — ровно отвечаю я, — все нормально, продолжай работу. Зафиксируй мне все свойства полученной субстанции, пожалуйста.

— Слушаюсь, шеф! — весело откликается мой лаборант, снова скрываясь в недрах лаборатории.

Я же не могу найти в себе силы, чтобы работать. Чувствуя необъяснимую слабость и непреодолимое желание разобраться, для чего мне подкинули это фото, я начинаю собираться домой.

Может, там, занятая заботой о спившейся матери и брошенном доме, я смогу забыть об этой странной фотографии и перестану думать, каким именно образом она оказалась у меня.

— Я ухожу, Миша! — кричу на пороге, накидывая плащ.

— Так скоро? — разочарованный Мишка появляется в дверях. Свои нелепые очки он держит в руках, на лице сосредоточенно-обиженное выражение.

— Мне... нужно, — отвечаю я, пряча взгляд. Терпеть не могу врать! Но порой приходится...

— Хорошо, — пожимает плечами Михаил, — выходной же, у вас дела, наверное.

Он уходит в полном недоумении, уже передумав на меня обижаться.

Я же выхожу на улицу прямо под моросящий дождь. В Хармонте дожди частое дело, зонтов я не люблю, поэтому просто натягиваю капюшон и иду на остановку, где минут двадцать буду ждать автобуса, который доставит меня домой. Можно, конечно, пройти пять кварталов пешком, но такие подвиги не для меня сегодня.

На остановке никого нет, и, забравшись под прозрачную крышу, я не выдерживаю и лезу в карман за желтым конвертом. Мне кажется странным, что фото упаковано столь старомодно. Еще и эти дурацкие марки родом чуть ли не из прошлого века.

Я рассматриваю их внимательно, ковыряю пальцем... стоп. Где это видано, чтобы марка была настолько крепко приляпана к конверту, что ни один ее краешек не поддеть? Сидят как влитые. Я уже практически машинально пытаюсь подковырнуть одну из них ногтем, но ничего не выходит. Юрий Гагарин, изображенный на одной из марок, все так же улыбается мне, словно говоря: «Старайся, старайся, ничего у тебя не выйдет». Наконец конверт поддается, и бумага рвется под напором моего ногтя. По кромке марки явно просматривается четкий зеленый след.

И я прозреваю.

Клеем на основе так называемой зеленки пользоваться могли далеко не все, так как это вещество еще не имело официального патента. Но многие сталкеры варили эту гадость самостоятельно и продавали. Ценность «зеленочного» клея была в его невероятных адгезионных свойствах. И приклеивать таким дорогим и редким клеем марки было просто чудовищной расточительностью.

Когда автобус подъезжает к остановке, то там его никто не ждет. Я все-таки решаюсь пройтись пешком. Но пункт назначения теперь другой: заведение под названием «Боржч», где у меня в планах выведать, кто из сталкеров торговал нелегальной зеленкой. И главное, кому она в итоге отошла.

В «Боржче» сегодня пусто: будний день, да и в последнее время конкурирующий «Сталкерский огонек» переманил много посетителей. Я же по-прежнему верна «Боржчу» и точно знаю, что основной сбыт нелегальщины из Зоны идет именно здесь.

Тот, кто мне нужен, оказывается в самом дальнем углу, что в принципе ожидаемо, и сегодня перед ним стоит бутылка водки, что совсем неожиданно. Но мне только на руку — у пьяных язык развязывается легче.

— Здравствуйте, Мария, — говорит он, когда я присаживаюсь напротив, даже не спросив разрешения. Мне можно.

— Здравствуйте, Ричард, — отвечаю я, степенно кивнув головой.

Ричард Нунан — не самый последний человек в этом городе, он знает все о сталкерстве и сталкерах, чем мне, собственно, интересен и полезен.

— У вас праздник? — спрашиваю вежливо, кивнув на бутылку.

— У меня? — Ричард вскидывается, из-под черной потрепанной шляпы с широкими полями выбивается седая прядь. Мама говорит, что раньше он выглядел по-другому, и она даже была в него влюблена какое-то время. Совсем недолго, всегда прибавляет она, словно извиняясь.

— Ну да, — говорю я, чтобы хоть как-то начать разговор, и снова выразительно киваю на его рюмку.

— А, — его усталое морщинистое лицо озаряется пониманием, — вы об этом... Нет, Мария. У меня нет никакого повода. Разве только старая, никому не нужная дата. Но это личное, извините.

Становится стыдно. С какой стати мне, совершенно чужому человеку, лезть в его дела. Пусть я и знаю его давно, и в гостях он у нас бывает и помогал мне не раз с артефактами, все же этого мало, чтобы лезть человеку в душу. Поэтому тут же отступаю.

— Простите, Ричард. Я по делу, собственно. Но если я не вовремя, и вы хотите...

— Подождите, Мария. Вы будете смеяться, но вы имеете к моей особой дате самое непосредственное отношение. Быть может, когда-нибудь вы даже узнаете, какое именно... Ну, а пока просто посидите со мной. Выпейте, если хотите. Я буду вам даже благодарен, если выпьете со мной...

— Я не пью, — говорю я отстраненным голосом. Пьяного Нунана наблюдать еще не приходилось. Это даже забавно.

— Хорошо, не пейте, — легко соглашается он, наливая себе очередную рюмку, — я вас слушаю.

— Мне нужно знать, кто из сталкеров сбывал зеленку за последнее время, — говорю тихо: пусть в заведении и нет никого особо, но, как говорится, даже у стен есть уши. Этой незамысловатой мудрости я научилась уже давно.

Ричард молчит, глядя в рюмку перед собой, будто там сейчас что-то появится. Я терпеливо жду. Спустя пару минут он, наконец, поднимает взгляд.

— Не знаю, зачем вам это, — говорит Ричард, — но я вам помогу, конечно. Попробуйте расспросить Хромого Седрика. Возможно, все ваши вопросы по этой теме должны быть адресованы именно ему.

— А где он сейчас? — спрашиваю я, стараясь не показывать особой заинтересованности: Ричард считает себя ответственным за мою судьбу и может счесть, что в моих поисках таится опасность.

— Седрик?.. В Зоне, где же еще. Завтра должен вернуться. Езжайте домой, Мари, возможно, завтра вам уже не нужна будет эта ваша... зеленка.

Он устало прикрывает глаза, и я понимаю, что разговор можно счесть оконченным.

Дом меня встречает звоном битой посуды и громкими воплями с кухни. Мама снова не в духе, и снова досталось нашей многострадальной посуде, которой и так осталось немного.

— Мам, — говорю я громко, — мамуля, перестань.

— Мари, милая, — приторно-ласковый тон с примесью алкогольной симпатии мне уже давно привычен.

— Дома я, мам. Оставь посуду, дай поесть лучше.

— Хорошо.

Мама всегда и во всем со мной соглашается. Она никогда не говорит ничего против, не скандалит со мной (упаси Боже!), не кидается ничем в меня, она просто пьет и сходит с ума. Постепенно.

На стол мама собирает быстро, и уже спустя каких-то десять минут мы с ней сидим напротив друг друга, и я снова поражаюсь, какой у нее болезненный вид.

Когда я смотрю на нее, я вижу пустую оболочку. Словно скорлупа, через трещину в которой вытекло все содержимое. Когда эта трещина появилась? Наверное, когда отец сгинул в Зоне. Он просто не вернулся, хотя и погибшим его вроде как никто не объявлял.

Ему всегда везло, но Зона сломает кого угодно, а уж сталкеры — те вообще редко до тридцати доживают, что уж там говорить.

Я еще маленькая совсем была, не особо понимала, что к чему, а между тем с мамой уже случилась беда.

Сейчас я отношусь к ее образу жизни спокойно — значит, так надо. Но не хотеть другой жизни для себя и нее просто не могу. Не могу не ненавидеть все, что происходит в Хармонте, не могу не пытаться отыскать хоть какую-нибудь информацию о своем отце.

На следующий день я первым делом отправляюсь в лабораторию, чтобы взглянуть на зеленый ведьмин студень, а говоря научным языком — коллоидный газ.

Мишаня уже на месте и пританцовывает возле лабораторного стола в нетерпении.

— Утро доброе, Мария Редриковна! — приветствует он меня, снова называя по имени-отчеству на свой русский манер.

— Доброе, Миша, — откликаюсь и даже улыбаюсь: мне нравится его энтузиазм, свойственный только студентам и ученым дуракам, которые так и остаются студентами до конца своих дней.

Я, кстати, тоже из таких дураков, люблю свою работу и свои исследования.

— Я составил отчет, как вы и просили, — говорит Зеленый, протягивая мне пухлую папочку. Ух ты, сколько насчитал всего!

— Молодец, Мишаня! — совершенно искренне восклицаю я и, прижимая драгоценную папку к груди, иду изучать результаты его воскресной работы.

За этим кропотливым, но совершенно опустошающим голову от посторонних мыслей занятием меня и настигает неприятная новость.

— Мария Редриковна, вы представляете... — говорит Мишка, старательно пережевывая бутерброд с колбасой, сделанный нашей заботливой техничкой Ланой. Я подозреваю, что Лана влюблена в Мишаню и, уверенная, что путь к сердцу мужчины лежит именно через желудок, старается вовсю, подкармливая лаборанта бутербродами. Замуж, наверное, хочет. Глупая. Наверняка надеется, что Зеленый увезет ее отсюда, когда закончит свои исследования. Кто ж его выпустит, дурака...

— Дожуй и говори, — миролюбиво разрешаю я, махнув рукой.

— Сталкер, идиот, вляпался в комариную плешь и помер...

— Очередная байка? — спрашиваю я не особо заинтересованно — естественный отбор. Если какой-то придурок вляпался в гравиконцентрат, то туда ему и дорога, гайки уже давно придуманы человечеством, как и ЭРА — Элементарный Распознователь Аномалий — и, если последний не всем доступен в силу разных финансовых возможностей, то уж гайки каждый порядочный сталкер просто обязан носить с собой.

И, тем не менее, мне жалко бедолагу. Смерть от комариной плеши спокойной не назовешь. Быть сплющенным в тонкий блин — и в кошмарном сне не привидится.

— Нет, это не байка. Ну что вы, Мария, я приношу только проверенную информацию, — обижается Мишаня.

— Ладно, ладно, — сменяю гнев на милость, — как звали-то бедолагу?

— Не помню, — отмахнулся Мишка, — говорят, Хромым его звали.

Сердце сразу же ухнуло куда-то в пятки, и в ушах зашумело. Перед глазами появился образ жуткой девочки с фотографии. Неужели одна маленькая ниточка, ведущая к разгадке ее тайны, и та оборвалась?

Хромой, значит... Страшная и нелепая смерть. Для сталкера с большим опытом сгинуть в комариной плеши — нелепость несусветная. Что ж... Зона и не такое вытворить может.

— Седрик его звали, — говорю себе под нос. — А ну-ка, разузнай мне поподробней про Хромого Седрика. Адрес желательно. Кто-то же у него был.

Мишаня хлопает глазами ровно пять секунд, потом уходит, ничего так и не спросив. Вот за что я люблю своего лаборанта, так это за готовность выполнять мои просьбы, невзирая на их кажущуюся абсурдность.

С задачей Зеленый справляется на удивление быстро, и уже через полчаса я сжимаю в руках адрес Хромого Седрика. Как написал в записке заботливый Мишка — с ним проживает его жена и пятилетний сын. Не уверена, что хочу знакомиться с семьей сталкера, практика показывает, что это не способствует получению положительных эмоций, но сейчас желание узнать что-либо про фотографию пересиливает мой подсознательный страх, и, закончив свой рабочий день ровно к пяти часам, я торопливо выскакиваю на улицу.

Сегодня солнышко вспоминает, что есть такой город Хармонт, и туда надо хотя бы иногда заглядывать. Поэтому до соседнего квартала, где и жил Хромой со своей семьей, я решаю добраться пешком.

Лужи покрыты радужной бензиновой пленкой, и от этого становится тоскливо. Можно представить, что это настоящая радуга, но я этого не делаю: не по мне строить иллюзии. Это бензин, отрава, и вся наша жизнь отравлена, как эти лужи на дорогах.

Хромой Седрик жил в отдаленном квартале, здесь и вовсе все пропахло запахом трущоб и выхлопными газами.

Я подхожу к старому обшарпанному дому с покосившимся забором из полусгнивших досок. Да, успешным сталкера Хромого назвать было точно нельзя.

Нажав на звонок, спрятавшийся под проржавевшим куском железа, я жду несколько минут. Потом нажимаю снова... и снова... никакого ответа.

Наконец, дверь распахивается, и на пороге возникает потрепанная женщина лет тридцати пяти. Ее светлые волосы собраны в неаккуратный хвост на затылке, большой растянутый свитер достает до колен, и под ним явно больше ничего нет. Сквозь прорехи в драных, стоптанных тапках выглядывают давно не мытые ноги.

Меня почти выворачивает от отвращения, так как сама я очень аккуратна к себе и своему дому и не терплю вот такого отношения к жизни. Тем более у нее есть ребенок, насколько мне известно.

— Что вам нужно? — спрашивает она тусклым голосом, и меня обдает знакомый запах перегара.

— Мне нужен... Седрик, — я запинаюсь на полуслове: а что мне действительно нужно от этого Богом забытого дома и уставшей от всего женщины?

— А вы еще не в курсе? — спрашивает она все также тускло, без единой эмоции. Я не могу понять, то ли она готова отвечать на мои вопросы, то ли меня сейчас погонят отсюда поганой метлой.

— Он погиб, — информирует она, и в тоне ее ни капли сожаления.

— Пус-с-с-сть она уйде-от... — раздается шипящий голос из глубин захламленного дома.

Я вздрагиваю, ибо сложно представить, что так может говорить человек.

— Пус-с-с-сть ос-с-с-тавит нас-с-с-с в покое-е... — снова раздается оттуда же, но уже ближе. И я, наконец, вижу обладателя этих жутких интонаций.

Лучше бы я вообще не приходила в этот дом! Черт же меня дернул разыскивать этого Хромого, будь он неладен!

Прямо передо мной стоит мальчик лет пяти-шести. Он очень красиво и аккуратно одет, не в пример матери. Но тем не менее его облик внушает первобытный ужас. Все дело в его страшных глазах: черная радужка полностью скрывает белки, от этого ощущение, что смотришь в бездну, темный водоворот, который утягивает тебя куда-то туда, где страх и ужас, и боль, все перемешивается и грозит раздавить тебя, стереть в порошок...

А когда ребенок открывает рот, то я понимаю, что глазками дело не ограничивается — у него жуткий раздвоенный язык, как у змей, отсюда и это шипение.

— Вы были у врача? — выпаливаю я, уже понимая, что порю полную чушь.

— Были, — тихо отвечает эта несчастная, — мистер Каттерфилд держит нас на контроле. Он говорит, что вскоре все закончится. Он говорит, что такие дети долго не живут. Это плата за дела моего мужа, это плата, а расплачиваться сполна теперь мне и только мне!.. — ее голос срывается на крик, и она безвольным мешком оседает в тесной прихожей, содрогаясь от рыданий.

Я не знаю, как ей помочь — она во всем права, это плата, которую взымает Зона со сталкеров, и удивительное дело, что я у отца получилась вполне нормальной, не такой, как эти несчастные... Значит, мистер Каттерфилд уверен, что такие дети долго не живут. Точно! Он может помнить обезьянку с присланной мне фотографии, как же я раньше-то не сообразила. Однако, даже выяснив, кто это, я не узнаю ответа на главный вопрос — зачем было подкидывать эту фотографию мне?

— Чей заказ выполнял ваш муж, когда последний раз ушел в Зону? — спрашиваю я, не позволяя ей закрыть дверь, навалившись на гнилой непрочный косяк всем телом.

— Не ваше дело! — сопит она, дергая дверь на себя. — Уходите, умоляю вас, уходите!

— Мне нужно, понимаете, нужно! — кричу я, и в каком-то отчаяньи, прибегая к последнему, совершенно непонятному аргументу, лезу в карман и достаю злополучную фотографию.

Когда женщина видит, чем именно я размахиваю у нее перед носом, она пятится назад, к стене, приговаривая «Ой, мамочки!».

— Имя! — сурово говорю я, осознавая, что мой нелепый маневр удался.

— Дина Барбридж, — говорит она, не отрывая взгляда от фотографии, — Дина Барбридж.

И тут в дело вмешивается ее больной сын, он подходит ко мне вплотную, наклоняет голову набок и высовывает свой страшный язык.

Я уже получила, что хотела, но не могу отвести взгляда от этого существа и делаю шаг не из дома, а наоборот — вовнутрь.

— Кевин, перестань! — истерически кричит жена Седрика, а в моих ушах только шипящий голос, который твердит что-то о моей совести и призывает меня убраться отсюда подальше. Я бы и рада, но мои ноги меня больше не слушаются, да и звуки вокруг больше неразличимы для меня.

Вдруг какая-то сила подхватывает меня, возвращает в вертикальное положение и куда-то тащит. Спустя какое-то время начинаю понимать, что мне неудобно, мокро и больно находиться там, где я сейчас нахожусь.

— Мария Редриковна, — говорит виноватый голос откуда-то из другой Вселенной, — Мария Редриковна, очнитесь, пожалуйста, я вас очень прошу.

— Очнулась уже, — бурчу я, оглядываясь и обнаруживая себя на сырой земле, в вымокшем плаще. Голова моя мило покоится на коленях у Мишки, а сам он выглядит настолько несчастным в своих заляпанных грязью очках, что хочется его пожалеть.

— Ты что тут делаешь? — вопрошаю я строго, начиная понимать, что уж Мишки-то точно тут быть не должно.

— Не сердитесь, Мария Редриковна, — говорит он, потупившись, — я понял, что вы опасное что-то задумали, и не мог допустить...

— Джентльмен чертов, — вздыхаю я с облегчением, нисколько уже не злясь на непослушного лаборанта: все-таки, как ни крути, он спас мне жизнь. Возможно. Плешь его знает, что случилось бы со мной в этом жутком доме дальше.

— Ты помнишь, сколько мне лет? — вдруг спрашиваю я, садясь и пытаясь привести себя в божеский вид.

— Двадцать восемь, — с готовностью отвечает он. И впрямь — помнит. Эх, Лана, ничего ты не понимаешь в мужчинах. Мне становится смешно.

— А тебе, — говорю я, подняв кверху указательный палец, — двадцать. Вот и не забывай, — добавляю я торжественно, уже полностью поднявшись на ноги.

Мишаня забавно краснеет и отворачивается — ну и ладно, вот пусть и помнит, и взгляды томные на ровесниц бросает, а не на своего руководителя.

— Вы нашли, что искали? — спрашивает Миша, помогая мне отряхнуться.

— Нашла, — рассеянно говорю я, пытаясь заставить мысли работать в нужном направлении.

— Понимаешь, — объясняю, — я решила, что у Хромого был заказчик. Ну он бы не стал тащить из Зоны зеленку, не будучи уверенным, что ее точно заберут. А раз тащил, значит, был уверен, а раз был уверен, значит, был заказчик. Вот имя заказчика я и хотела выяснить.

— А зачем вам это все? И зеленка эта?.. — озабоченность на лице Миши сменяется недоумением. Ах, ну да. Я же не рассказывала ему про фотографию.

— Вчера мне подкинули вот это, — пожимаю я плечами, снова доставая фотографию мартышки в платье.

Михаил долго изучает фото и даже принюхивается к нему. По его лицу заметно, что эмоции его одолевают самые разные: от презрительности и брезгливости до любопытства и чисто профессионального интереса.

— А какое отношение к вам имеет этот изуродованный ребенок?

— Ты уверен, что это ребенок? — спрашиваю я, и меня крайне занимает, что он мне сейчас ответит.

— Абсолютно. Я даже слышал краем уха эту историю о хармонтской девочке, которая постепенно утратила человеческий облик. Ее отец был сталкером.

— Ясное дело, — поддакиваю я, все еще надеясь, что Мишаня вспомнит что-нибудь полезное.

— Я должна выяснить, каким образом эта фотография попала ко мне. И не спрашивай, почему. И зачем. Все равно не отвечу.

— С вами, женщинами, всегда так, — закатывает глаза Мишаня, — ладно, допустим, вам надо выяснить. Согласен. Заказчик-то кто?

— Дина Барбридж, — говорю я тихо, — знаешь такую?

— Что-то слышал, — мой спутник неопределенно пожимает плечами.

— Ну, а я про нее много слышала. Она — дочь Стервятника Барбриджа, мне мама про него рассказывала давно уже. Говорят, она и ее брат Артур чуть ли не единственные дети, которые родились без патологий у отца-сталкера.

— Но ваш же отец тоже вроде сталкером был... — задумчиво говорит Миша.

— Был, — соглашаюсь я. Но я — исключение. Как и Дина. Артура, кстати, давно нет в живых. И мне очень хочется понять, каким образом тут замешана Дина Барбридж.

— Я понял, — Миша грустно улыбается, — я все понял. Мария, вы собираетесь побеседовать с этой женщиной?

— Именно, мой дорогой Зелененький, именно, — мое настроение улучшается непонятно отчего, и я даже начинаю подпевать себе под нос: «И опять окунаясь в иллюзию снова, ты не веришь себе никогда, сталкер слова»...

— Я иду с вами, — говорит он с непоколебимой решимостью в голосе. И даже задирает подбородок, чтобы казаться еще немного выше. Для солидности.

— Тем более у меня машина, — учитывая, что это ржавый фольксваген мохнатого года, я, видимо, должна проникнуться весомостью сего аргумента.

— Ладно, Миша, — покорно говорю я, в душе ликуя: не очень-то мне хотелось идти в дом Барбриджей в одиночестве.

Но теперь, чувствуя рядом присутствие влюбленного в меня лаборанта, я ощущаю себя гораздо увереннее.

Правда, выглядим мы с ним не самым лучшим образом — оба грязные, взъерошенные, будто черт знает откуда выбрались. Но на это в Хармонте никто не обращает внимания — слишком много тут бродяг и отчаявшихся, поэтому никого не волнует, как ты выглядишь, хоть в лохмотьях ходи, дела никому нет.

Дом Барбриджей находится за городом, и мы добираемся туда уже затемно, несмотря на то, что Мишанино авто нас не подводит.

Дом стоит на отшибе, большой и неприступный, словно готический замок из старого фильма ужасов.

— Сейчас из него полетят летучие мыши... — шепчу я страшным голосом.

Мишаня покупается и вздрагивает, смотря на меня с испугом. Вздыхаю и выхожу из машины — откладывать беседу с мисс Барбридж я не собираюсь. Кстати, а почему мисс? Она так и не вышла замуж?

Никаких мышей, конечно, нет, но возле дома могло бы быть и посветлее. По крайней мере, использовать фонарь, чтобы просто добраться до входной двери, не самая лучшая затея.

— Может, нам не откроют? — тихо говорит Мишаня, явно горящий желанием убраться отсюда подальше.

— И не надейся, — отвечаю я, стискивая его локоть — кто знает, вдруг и правда рванет куда глаза глядят, а мне без машины не выбраться, между прочим.

Мишкиным надеждам не суждено сбыться — дверь открывается, и перед нами не кто иной, как Дина Барбридж.

С Диной Барбридж я знакома, и она будто ни капли не постарела с нашей последней встречи. Все так же красива и элегантна.

— Здравствуйте, Мария, — говорит она нарочито бодрым голосом, однако я вижу холодность и отчуждение в ее красивых глазах. Дина Барбридж вовсе не рада нас видеть.

— Мне нужно поговорить с вами, Дина, — говорю, вставая так, чтобы не дать захлопнуться двери. Да что это такое... Второй раз за сегодня я не даю людям захлопнуть дверь перед моим носом.

— Нужно — проходите, — быстро бормочет она, впуская нас внутрь.

— Кофе? — светским тоном интересуется Дина, когда мы втроем оказываемся в огромном каминном зале. Ее взгляд ощупывает нас вдоль и поперек, в нем появляется брезгливость.

— Да, спасибо, — рассеянно отвечаю я, озираясь по сторонам. Может, это и не совсем прилично, но для меня чертовски важно, так как меня не отпускает ощущение, что за мной захлопнулась дверь мышеловки.

Дина коротко кивает и скрывается за дверью. Очень странно, у Барбриджей в столь огромном доме не водится слуг?..

В камине потрескивает настоящий огонь, на стенах тяжелые дорогие гобелены и не менее дорогие подсвечники. Огромная люстра под узорным потолком, наверное, на тысячу свечей. Я никогда в своей жизни не видела подобной роскоши.

Мишаня, видимо, тоже, потому что он как-то странно хрюкнул и умолк, не произнеся больше ни слова.

Дина входит в зал, неся перед собой большой поднос с миниатюрными фарфоровыми чашками и тарелочкой с печеньем. Мы молча рассаживаемся вокруг стеклянного столика перед камином.

— Я слушаю вас, — вежливо говорит Дина, и я снова, как и в момент нашей первой встречи, поражаюсь этой женщине. Она непередаваемо, просто вопиюще красива, даже сейчас, когда ей уже под пятьдесят. Ее темные волосы убраны в причудливую прическу на затылке, легкий макияж подчеркивает необыкновенный разрез глаз. Пожалуй, я не встречала никого красивей Дины Барбридж.

Украдкой бросаю взгляд на Мишку — тот заглотил наживку и не может отвести взгляда от Дины, пристально наблюдая за каждым ее жестом.

Чувствую легкий укол ревности — мне ни за что не стать такой...

Чуть встряхиваю головой, чтобы стряхнуть с себя ее магнетизм, и задаю свой первый вопрос:

— Дина, вы знакомы с Хромым Седриком?

— С чего вы взяли, что вправе меня спрашивать? — приподнимает одну бровь Барбридж.

Ей удается меня смутить. Я теряюсь, но все же быстро беру себя в руки.

— Меня не интересуют ваши перипетии с законодательством Хармонта. Я ученый, Дина, мне нет дела до ваших сделок со сталкерами, поверьте. Я просто ищу информацию вот об этой девочке, — я кладу присланную мне накануне фотографию на стол и внимательно слежу за выражением лица Дины Барбридж. Она внимательно и серьезно смотрит на фотографию, потом поднимает глаза на меня и... начинает смеяться. Хохотать в голос.

— Вы издеваетесь надо мной? — спрашивает она, наконец, утерев выступившие на глазах слезы. — Вам делать больше нечего, Мария?

— Почему вы смеетесь? — спрашиваю я, насупившись.

— Глупая девчонка! — вдруг зло бросает Дина, правда, тут же тон ее снова смягчается. — Спросите об этом у Джеймса Каттерфилда, он все расскажет. Не моя это тайна, и не мне ее раскрывать. Но если вы узнаете правду, Мария, то возвращайтесь, и я расскажу вам, как найти в Зоне черный снег.

Глаза ее становятся совсем безумными, она смотрит в зашторенное окно и лишь беззвучно шевелит губами.

Я поспешно прощаюсь и, хватая Мишку за руку, убираюсь прочь из этого безумного дома.

— Она живет одна? — вдруг подает голос Мишаня, молчавший до этого момента, словно рыба.

— Да, — отвечаю я, — ее мать умерла очень давно, брат сгинул в Зоне, отец тоже погиб где-то в Зоне. Говорят, все сталкеры уходят умирать в Зону, она зовет своих детей обратно, — тихо прибавляю я, вспоминая одну из старых сказок, что рассказывала мне на ночь мама.

И отец, понимаю я. Короткое, острое, будто лезвие, воспоминание вонзается в мозг, как нож в масло. Я вспоминаю голос отца — низкий, густой, с хрипотцой, он что-то говорит мне, а я никак не могу разобрать, что именно.

— Мария Редриковна! — я слышу Мишанин вопль, он остановил машину и кричит на меня зачем-то, тряся за плечо.

— Оставь, — морщусь я, — я в порядке, просто устала.

— Вы сознание потеряли, — задумчиво говорит Мишка, побледневший, но уже вполне спокойный.

— Бывает, — я пытаюсь улыбнуться, — обещаю, завтра же обращусь к врачу.

Я не уточняю, к какому именно, ведь Джеймс Каттерфилд, мой научный руководитель, тоже врач.

Ночью мне снится странный сон. Во сне я в Зоне. Я там никогда не была, но теоретическую часть зазубрила на совесть. Зона в моем сне величественно-мрачная, почему-то покрытая молодой травой темно-зеленого цвета. По кристально-чистому небу плывут свинцовые, тяжелые облака.

Я вижу себя со стороны, словно смотрю на себя маленькую со спины. На мне белое платьице, а в золотистых волосах — розовый бант. Рядом со мной стоит изможденный человек с ярко-рыжими волосами. Он протягивает мне-девочке руку со словами:

— Пойдем со мной, Мартышка! Я покажу тебе черный снег.

И прежде чем сделать шаг, я-девочка оборачиваюсь. И тогда я-настоящая начинаю кричать. Потому что у девочки оказывается лицо мутанта с фотографии.

— Мари, не кричи, не кричи, — приговаривает кто-то тихим голосом. Приоткрыв глаза, я вижу маму.

Она сидит на краю моей кровати прямо в ночной рубашке, в ее почти трезвых глазах — беспокойство.

— Я в порядке, мама, — говорю слабым голосом. Мне не хочется ее тревожить, маму в последнее время мучают сердечные боли, и я понимаю, что лучше не заставлять ее нервничать.

— Тебя что-то беспокоит...

— Мне снилась Зона, — решаюсь я.

Мама крепко прижимает меня к себе и начинает плакать:

— Мария, моя маленькая мартышка, — приговаривает она вполголоса, качая меня, как маленькую.

Я выворачиваюсь из ее рук, переспрашиваю:

— Мартышка?

Мама охает и прижимает ладонь ко рту, не переставая плакать:

— Это он так тебя называл, это он, — будто оправдываясь, говорит она, — а ты вон какая, ты — красавица, он это шутя, любя...

— Кто он? Отец?

— Рэд... да, да, отец, — говорит она, смотря на меня умоляющими глазами.

И я не собираюсь и дальше ее мучить. Пусть призраки прошлого останутся с ней, пусть ее прошлое не тревожит мое настоящее теперь.

Мама уходит, все еще что-то приговаривая себе под нос, я же провожу остаток ночи, пытаясь заснуть.

Меня беспокоит «черный снег». Дина сказала это с сарказмом, у нее странно блестели глаза, и теперь вот во сне мой отец (а я уверена, что это был именно он) снова упомянул это явление. От чего снег может стать черным? От грязи. От того, что смешается с другим веществом. Да от чего угодно, в принципе, — это же Зона.

Я придумываю тысячу и одно вещество, которое могло бы окрасить снег в черный, прежде чем попадаю на работу. Что, собственно, не отменяет главного вопроса: а что в себе несет этот снег?

Сознание усиленно цепляется за полученную информацию, и я продолжаю об этом думать и на работе.

— Мария Редриковна! — ко мне подлетает Мишка, сытый веселый и выспавшийся. Мне даже завидно: видно, у него крепкий здоровый сон, в то время как я не выспалась от слова совсем. Чудовищная несправедливость, однако!

— В чем отличие ошейника раба от вот этого? — он показывает свою проходную карту, которая болтается на его шее.

На секунду задумываюсь, пытаясь вспомнить что-то об ошейниках рабов, но история — явно не мой конек.

— Отстань, — говорю мрачно, тоскливо глядя на свой стол. Я хочу туда, а не стоять в коридоре, слушая мишанины потуги поднять мое настроение.

— В материале, Мария Редриковна, в материале, — говорит он, весьма довольный собой, — у рабов они были из камня и железа, а у нас из пластика... Вот и все различие.

Я даже нахожу в себе силы улыбнуться:

— Очень остроумно, Миша, — говорю я, — какие новости с утра? Помимо крайне ценных исторических данных, которые ты только что мне изложил?

— Совещание у нас, — понурившись, говорит Михаил. Совещание ни он, ни я не выносим — в этом у нас полная солидарность.

— Каттерфилд проводит? — спрашиваю я, делая безразличное лицо. На самом деле личность моего научного руководителя меня сейчас очень занимает, но Мишке знать ни к чему. Ну, съездил он со мной вчера — и спасибо, а дальше уж я сама как-нибудь.

— Он самый, — кивает Мишка, и унылости в его голосе прибавляется. Не любит он Каттерфилда, ох, не любит. И не зря. Джеймс мужчина суровый и как человек и как руководитель, тем более и мишкина ребячливость и безалаберность даром не проходят — Джеймс Каттерфилд начеку и не преминет вставить по первое число нерадивому сотруднику.

Однако, к нашему удивлению, совещание проводит вовсе не Каттерфилд, а его заместитель — Роза Уотерс.

— На сегодняшний день, — заявляет она сразу же, безо всяких приветствий, — в Хармонте наблюдается резкий скачок аномальных заболеваний, связанных с посещением Зоны отдельными лицами, часто на это не уполномоченными.

— Сталкерами, — подсказываю я. Так как сижу в первом ряду, Роза меня прекрасно слышит.

— Что вы сказали, мисс Шухарт? — спрашивает она меня с этой своей идиотской улыбочкой, в которую порой очень хочется плюнуть.

— Я сказала, мисс Уотерс, что такие люди называются сталкерами.

Роза в испуге оглядывается, словно за ее плечами стоит толпа вышеуказанных сталкеров, готовых кинуться на нее и заразить болезнями Зоны.

— Это слово, как и деятельность таких людей, вне закона, — говорит она напыщенно, задрав подбородок. Я вежливо киваю, понимая, что спорить не стоит — Уотерс может нажаловаться Каттерфилду, а тот — отругать меня за несоблюдение субординации. Хотя Джеймс будет на моей стороне, конечно же.

— В связи с этим я предлагаю подписать петицию с требованием ужесточить наказание за незаконное пребывание в Зоне.

— А материалы для исследований вы где брать будете, извольте спросить? — интересуюсь я, нарочито зевая.

Роза неистово краснеет и вытирает лоб платочком. Правильно, не надо, тетенька, на себя чужие обязанности брать.

Сталкеров и так немного осталось, и, сколько бы ни кричали о том, что они «вне закона», они — двигатель нашей сегодняшней науки и никак иначе. Лучше бы новые исследование финансировали, да решили, как им помочь, а они все туда же — «ужесточить»... Нельзя пилить сук, на котором сидишь — практика показывает, что это заканчивается одинаково плачевно — и для сука, и для того, кто пилит.

— А где Джеймс Каттерфилд? — решаюсь спросить я во всеуслышание. Да мне, в принципе, все равно до общего мнения, мне важно узнать, я и узнаю.

Роза не удостаивает меня даже взглядом, продолжая распространять белиберду об опасности сталкерства как явления.

Наконец бесполезное совещание заканчивается, ни к какому итогу, естественно, сотрудники института так и не пришли. Слава Богу, среди нас достаточно умных, рассудительных людей, которые понимают, что при наличии такого явления, как Зона, без сталкеров никак нельзя.

Сразу после совещания я бегу в отдел к Каттерфилду, чтобы выяснить, куда испарился старик. Его секретарша Саша Чен чуть не давится кофе, когда видит меня. Ее красивые ноги покоятся на столе прямо среди документов. Она, видимо, решила, что в отсутствии босса можно расслабиться и отрешиться от работы. А тут я. С приветом.

— Доброе утро, Саша, — здороваюсь вежливо, хотя моя мама неоднократно замечала, что моя вежливость, как мышеловка, вроде приятно поначалу, но паршиво в итоге.

— Доброе, мисс Шухарт, — тараторит Саша, пряча под стол свои длинные ноги в сетчатых колготках, — а мистера Каттерфилда нет...

— Спокойно, Саша, — говорю я, — я зашла узнать, где он.

— Он... в больнице, — выпаливает Саша, отворачиваясь. И я с удивлением замечаю на ее глазах слезы. Она искренняя, хоть и не отличается высоким интеллектом, но Джеймса любит, тем не менее. Не знаю, какие уж у них там отношения, никогда не интересовалась подробностями, знаю только, что Джеймса нельзя не любить. Грубоватый, вечно мрачный — очень мужественный. И даже возраст его не портит.

— У него инсульт, — говорит Саша так тихо, что я еле различаю слова.

Я могу только покачать головой, так как подходящих слов подобрать не могу: мне становится нестерпимо жалко Джеймса. Я даже забываю, зачем именно сюда пришла. Однако на пороге, засунув руку в карман рабочего халата, вспоминаю, что там дожидается своего часа фотография неизвестной девочки. И что я очень хочу, чтобы она стала хоть чуточку известней.

В принципе, мне не должно быть никакого дела до нее, несчастной. Но она не выходит у меня из головы. Это как с интересной идеей, она будет мучить и мучить, пока тот, кому она принадлежит, не реализует ее наконец. И тогда, быть может, наступит момент облегчения и даже эйфории.

Стоя на пороге, я оборачиваюсь и спрашиваю словно невзначай:

— Саша, а мистер Каттерфилд ничего не говорил обо мне?

— Нет, — она пожимает плечами и печально качает головой.

— Тогда у меня большие проблемы, — тяну я жалостливо. Я хорошо знаю Сашу: эта наивная и добрая душа просто не могла не купиться на мое коварство.

— Ой, а что случилось? — спрашивает она, и в голосе — ожидаемое любопытство.

— Понимаешь, я дописываю диссертацию, отдала мистеру Каттерфилду на правку, а он не успел вернуть, — трагично шмыгаю носом для реалистичности, — а мне срочно, просто срочно необходима моя работа. Это критично, потому что мне нужен именно тот печатный вариант на его столе. Там поправки на полях очень важные, архиважные, — прибавляю, делая страшные глаза и понижая тон.

Саша шумно вздыхает. Саша нервно вертит в руках свою ручку. Она кусает ее и задумчиво смотрит в окно. Наконец, ее желание выглядеть всепонимающей в моих глазах поглощает ее целиком, и, ощущая себя спасителем всех и вся, Саша медленно и величественно соглашается, протягивая мне ключ от кабинета Каттерфилда.

— Ой, спасибо тебе огромное, никто бы не сделал для меня больше, чем ты, — лепечу я быстро-быстро, хватая заветный ключ.

— Вернуть не забудь, — тянет она мне в спину озабоченным голосом.

— Конечно-конечно, — оборачиваюсь я на пороге.

«Вот когда, Джеймс, ты обзаведешься нормальной секретаршей с головой, а не с ногами, подчиненные перестанут лазить в твой кабинет без спроса», — думаю я, ища оправдание для своего мерзкого поступка.

В кабинете Каттерфилда прохладно и тихо. Большое кресло за тщательно убранным столом пустует, и оттого кажется устрашающим.

В первую очередь меня интересует личность ребенка на фотографии. Во вторую — информация о «черном снеге». Ну, в-третьих, если удастся, что-нибудь об отце — всегда мечтала покопаться у Каттерфилда в папках.

Шкаф у Джеймса знатный, повидавший виды, и тем не менее, к моей радости, абсолютно не запертый. То ли старик не успел закрыть его, то ли никогда и не закрывал, в силу того, что сам всегда был на рабочем месте.

Внутри шкаф забит старыми пыльными папками. Я знаю, что Джеймс совершенно не доверяет электронным носителям и потому всегда дублирует наиболее интересные для него вещи в бумажном формате, аккуратно распределяя по папкам старого образца — с тесемочками.

«Сталкеры» — гласит наклейка на одной из папок, и я, пытаясь унять сильное сердцебиение, откладываю ее в сторону, это мы почитаем потом.

«Аномальные заболевания костей» — надпись на другой. Эту хорошо знаю, работала по материалам из нее, когда писала свою работу.

«Мутанты» — еще одна любопытная папка, к которой у простых смертных никогда не было доступа.

Устраиваюсь в уютном кресле Каттерфилда и начинаю с последней папки.

Перед глазами мелькают изуродованные дети, чьи родители либо жили совсем близко от Зоны, либо промышляли сталкерством.

И лишь в самом низу я нахожу пожелтевший листок с нужной информацией. Как я и думала, эта девочка была одним из первых мутантов в Хармонте.

«Год рождения...

Аномальное развитие. Ребенок утрачивает связь с реальностью, не реагирует на окружающих. Не является аутистом в человеческом понимании».

Внизу стоит пометка размашистым почерком Джеймса «интересный экземпляр, следить за развитием».

Любопытство во мне накаляется все сильней, ощущение, что покалывает спину тысячью мелких иголок, я переворачиваю листок, чтобы просмотреть данные о семье девочки... и пол внезапно уходит из-под ног.

«Имя: Мария Шухарт

Мать: Гута Шухарт

Отец: Рэдрик Шухарт

На контроле»

Листок летит прочь, а я пячусь от стола и шкафа, будто они могут меня укусить. В голове бьется одна-единственная мысль: «Этого не может быть!».

В полном оцепенении, используя какие-то внутренние резервы своего «я», убираю все папки в шкаф, не притронувшись больше ни к одной из них. После чего выключаю свет и выхожу из кабинета, проследив, чтобы все в нем осталось, как было.

У меня даже находятся силы улыбнуться Саше и вернуть ключ.

В кабинете, в моем закутке, меня наконец отпускает. И я начинаю истерически смеяться. И даже достаю из сумочки зеркальце, чтобы убедиться, что я это я, а не какой-то там жуткий мутант.

Я — это действительно я. Вполне себе симпатичный человек, по крайней мере — человек, без признаков обезьяньих черт или золотистой шерсти на лице и спине...

— Это бред... — говорю я сама себе и иду варить кофе. Иногда помогает.

* * *

Куда отправится человек, узнавший о себе столь нелицеприятную правду? Ну кто как, а здесь у всех одна дорога — в «Боржч». Здесь такая атмосфера, что сразу понимаешь — тут тебя ждут с распростертыми объятиями. И бармен, подливающий рюмку за рюмкой с таким понимающим взглядом, и люди за стойкой и столиками... все они собрались здесь, чтобы выслушать твою печальную историю.

Из пьяного ступора меня выдергивает грубый мужской голос:

— Вы потеряли.

На стол передо мной плюхается уже знакомый желтый листок с Мартышкой на обороте, припечатанный обветренной рукой в кожаной перчатке с неровно обрезанными пальцами.

Поднимаю глаза, чтобы увидеть огромного мужика метра под два ростом в темном, заляпанном грязью плаще.

— Да, это я. Потеряла, — меня внезапно накрывает нестерпимая жалость к самой себе, и я, пьяно икнув, начинаю реветь, по-детски утирая слезы кулаком.

— А чего ревешь-то? — спрашивает он, строго смотря на меня единственным глазом — второй закрыт черной повязкой, как у пирата из детского фильма.

— Я это... понимаешь, я... — бормочу, голова моя склоняется на стол, прямо на листок из личного дела, будто пытаясь соединиться с той девочкой-мутантом, оказавшейся мной по странному капризу судьбы. В глазах темнеет, и лишь тонкий писк доносится откуда-то извне, нарушая мой сладостный и долгожданный покой.

Как ни странно, утро застает меня во вполне человеческом обличье. Я раздета, вроде как даже умыта и покоюсь под чистым одеялом. Первый луч солнца умильно пляшет на моей щеке, заставляя меня морщится.

Открываю глаза и осматриваюсь. Сначала мне кажется, что я дома, но тут же приходит понимание, что это ощущение ошибочно. Это не мой дом, и уж точно не моя мама нахально пялится на меня с порога комнаты.

— Проснулась? — говорит равнодушно высокий человек в потрепанных штанах и футболке.

— Проснулась, — бурчу, приподнимаясь. Во рту — огненная Гоби, в голове — поминальный оркестр затянул тоскливую мелодию на бис.

Комната, кстати, совсем не похожа на мою, потому что я живу не в сарае. А здесь слова «уютно», видимо, не слыхали никогда. Повсюду раскиданы вещи, стены давно требуют если уж не капитального ремонта, так хотя бы штукатурки. Я задумчиво отрываю пласт скукожившейся краски со стены и со всей силы запускаю в хозяина жилища, плешь его сожри!

— Это тебе за вчерашнее! — мои глаза мечут молнии, волосы растрепались, одной рукой я прикрываю простыней свою девичью честь, другой гневно отколупываю следующий кусок многострадальной стены.

А нечего! Я не просила меня спасать и сюда тащить! И... а почему я раздета, собственно?..

— Урод! — выдыхаю я сквозь сжатые зубы. — Ты меня изнасиловал!

— Вот так всегда, — флегматично изрекает это одноглазое чудовище, выковыривая из волос метко туда влетевший кусок краски со стены. — Стоит помочь девушке, как ты уже сразу урод, — он пожимает плечами и исчезает за промасленной тряпкой, которая, видимо, тут трудится, исполняя роль двери.

— Я тебе не девушка! — возмущаюсь я. — Я — научный работник! Вот...

— Есть иди, научный работник, — доносится его голос из-за тряпки.

Сказать мне больше нечего и, чертыхаясь и зарекаясь больше никогда не пить, я одеваюсь и отправляюсь следом, так как чувство голода — не то, что хочется испытывать в прекрасное погожее утро.

— Пей, — протягивает он мне какую-то бурду в давно не мытой желтой чашке. У чашки отколота ручка, поэтому приходится брать ее обеими руками. Чувство жажды притупило инстинкт самосохранения, и я залпом опустошаю кружку, успев подумать, что там было что-то кислое.

— Лекарство, — коротко поясняет «спаситель» и усаживается напротив.

— Тебя как зовут? — спрашиваю, с облегчением отмечая, что краски жизни ко мне постепенно возвращаются.

— Неважно, — отвечает чудовище и продолжает сверлить меня взглядом, — впрочем, ты можешь называть меня Сильвер.

— А что так банально? — я пытаюсь острить. От страха, не иначе.

— Заткнись, — спокойно говорит он, — заткнись и слушай.

От его холодного и равнодушного тона желание язвить и вообще что-либо говорить пропадает напрочь.

— Правда, что это — ты? — он достает уже изрядно измятый листок с изображением Мартышки.

— Я... — спорить нет смысла, ведь на обороте — мое имя...

Злые предательские слезу ползут по щекам, и я старательно их смахиваю, тоненько всхлипывая.

— Прекрати, меня от тебя мутит, — говорит Сильвер, отворачиваясь. — Если ты — она, — продолжает он, — то значит, ты — тот, кто мне нужен.

— Ага, разбежался, — слезы высыхают быстро, и я уже снова готова язвить.

— Мне нужен мутант. Взрослый. Способный мыслить. Только вот знаю я, что все они дохнут лет до семи-восьми. А ты — живая. Вот чудо-то...

— Не надо так... — говорю тихо. — Заткнись, ты, сталкер недоделанный...

— От чего ж недоделанный-то? Я очень даже действующий и достаточно удачливый, чтобы понять — весь этот спектакль пора заканчивать. Ты так не думаешь? — его единственный глаз пронзительно серого цвета смотрит мне прямо в душу. Почему-то я сразу понимаю, что речь идет о Ней. О Зоне. А ее враги — мои друзья.

— Я тебе расскажу кое-что, а ты сама решишь, надо ли это тебе, или пусть все и дальше катится к черту, — с чувством говорит он, и я удивляюсь, что какие-то эмоции все же в этом человеке остались.

Через несколько минут предо мной появляется белый лист с размеченной картой.

— Не проще показать на планшете? — говорю я, подозрительно смотря на собеседника — он совсем рехнулся?

— Нет. На электронных носителях эта точка не отображается, — поясняет он коротко и сухо.

— Что за точка? — он смог разжечь мое любопытство.

— Вот здесь. Это — Активатор Обратного Процесса, так его прозвал тот, кто обнаружил. Двадцать лет назад.

— Обратный Процесс? — я включаюсь в обсуждение, даже не задумавшись — то, что говорит Сильвер, имеет глобальное значение, я это просто чувствую.

— Система очистки, если так понятней, — пожимает плечами Сильвер, — это единственная существующая карта. Один человек очень хотел, чтобы я запустил Активатор. Но я не могу. Сделать это может только Порождение Зоны.

— Звучит паршиво, — говорю я шепотом.

— Еще как. В общем, любой ребенок Зоны, как их называют, добравшись до места, становится звеном недостающей цепочки, которая приведет к Активации Обратного Процесса.

— Еще раз и понятней, что это за Процесс, — прошу я, чувствуя, как от его слов мороз пробегает по коже.

— Каждый первоклассник в Зоне знает теорию Пильмана про этакий галактический пикник на обочине. Дескать, прилетели пришельцы, попировали и слиняли восвояси, нагадив и не удосужившись за собой убрать.

— Я знаю эту теорию, — говорю спокойно, все еще не понимая, что хочет от меня этот придурковатый сталкер. Мозги у них в Зоне отшибает, это точно.

— Так вот, есть еще ряд теорий...

— Ты кто, прости, по профессии? — спрашиваю я. — Уж больно хорошо излагаешь. Тебе бы в институте работать, а не дрянь таскать из зоны...

— Я инженер-механик. Бывший, — его губы кривятся в усмешке, и спрашивать больше я не решаюсь.

— Так вот. Не может такая крутая цивилизация, прилетевшая аж на Землю, просто «забыть» за собой убрать. Не того полета мысль, улавливаешь?

— Стараюсь, — честно отвечаю я.

— Поэтому другая теория гласит, что мы просто не знаем, как запустить процесс утилизации. Один человек потратил на это пару лет. И нашел-таки, назвав Активатором Обратного Процесса. То, что вернет нам жизнь. То, что станет для нас всех надеждой. Зону можно стереть с лица Земли.

Задумчиво поднимаю на него взгляд. Он точно сумасшедший. Уничтожить Зону невозможно. И все-таки ловлю себя на мысли, что если бы хоть какая-то возможность такого исхода была — бросилась бы искать этот Активатор, не задумавшись ни на секунду.

— А что будет после?

Он сразу понимает, о чем я, и даже не переспрашивает.

— А после будет черный снег, — говорит он, и в его голосе — торжество, — все накроет глубоким слоем черного снега, а когда он сойдет — от Зоны останутся только воспоминания.

Сильвер сказал взять с собой только самое необходимое. Но я не виновата, что это необходимое не умещается в два чемодана! Есть вещи, без которых прожить просто не могу, и опять же — нет моей вины в том, что у Сильвера на этот счет свое, особое мнение.

И теперь, с тоской смотря на содержимое моих походных чемоданов, раскиданное по его захламленной комнате, я только вздыхаю: заново мне все это ни за что не собрать!

— Ты идиот, — говорю сквозь сжатые зубы, чтобы не злить того, кому собиралась доверить свою жизнь в ближайшие несколько дней.

— Идиот здесь точно не я, — огрызается Сильвер. — Жить хочешь? — спрашивает он, мрачно поглядывая на меня здоровым глазом.

— Хочу, — вздыхаю я и срываюсь на Мишку, мирно сопящего в дальнем углу.

— Михаил, немедленно собирайся!

Мишаня вздрагивает, со вкусом потягивается и, сонно озираясь, осведомляется:

— Что, все? Уже пора?

— Пора, — ворчу я, намереваясь выходить.

— Стой, — одноглазое чудовище бесцеремонно хватает меня за руку, — ты не закончила упаковку своих вещей. Ты возьмешь вот это, это и вот это, — на столе поочередно появились мои темные очки, старый плащ и прокладки.

Злобно зашипев, прячу все эти сокровища с мужских глаз долой.

— Плащ зачем? — спрашиваю сквозь зубы. — Тепло же.

— Это здесь тебе тепло, а в Зоне одинаково мерзопакостная погода круглый год. Я больше не буду объяснять, что и зачем я делаю. Ясно? — его голос становится угрожающим.

Мишка слабо пытается возразить из своего угла, но Сильвер заставляет его замолчать одним только взглядом.

У меня пропадает желание спорить, и я просто засовываю все, что мне позволили оставить, в рюкзак, который мне дали.

Этот старый поношенный рюкзак грязно-зеленого цвета Сильвер выудил откуда-то из-под дивана и смотрел на него так, будто выиграл главный приз в своей жизни.

— Очень удобная штука, — пояснил он, отдавая находку мне.

Я же начинаю понимать, что отправиться в Зону с этим чудовищем будет большой глупостью. Но выбора нет — мне нужен проводник. А Сильверу нужна я, так как он уверен, что Активатор может быть приведен в действие только порождением Зоны, как он меня называет.

Мишка навязался нам совершенно случайно, но вцепился как клещ. Как же — такая возможность на Зону посмотреть... Хотя я подозреваю, что им руководят несколько иные мотивы: все-таки не стоит мне забывать о его влюбленности. Сейчас это было только на руку, как бы ни были противны мне эти мысли. С Мишкой спокойней, он ни за что не даст меня в обиду. А с Сильвером в Зоне один на один мои нервы не выдержали бы, это точно.

Поход планировался втайне, пропуск получить мне так и не удалось. Твердолобые умники в институте посчитали мою причину недостаточно веской, а меня и Михаила — недостаточно опытными, чтобы разрешить нам вылазку.

Накануне похода я снова посетила особняк Барбриджей, чтобы убедиться в некоторых своих догадках. И я оказалась права: Дина подтвердила, что узнала про черный снег от моего отца. Он действительно был тем самым сталкером, обнаружившим Активатор. Но почему-то эта новость стала достоянием очень узкого круга людей, и Дина даже смогла объяснить, почему, но про это мне говорить пока совсем не хочется.

Мы идем в Веселый Квартал, который славится своими жуткими находками. Это глубоко в Зоне, как сказал Сильвер, не каждый сталкер рискнул бы туда залезть.

Но раз когда-то мой отец смог, то и я смогу. Именно там кроется загадка его гибели, именно там я, возможно, смогу покончить с Зоной навсегда.

Страшно ли мне? Наверное, должно быть страшно. Но существование рядом с Зоной, видимо, настолько уже извратило наши умы и души, что мне больше любопытно, чем страшно. Я хочу своими глазами, в «естественной» среде увидеть ведьмин студень и зеленку, этакие пустышки. Может быть, открыть что-то новое, чтобы тут же с этим покончить. Если пришло время поставить точку — значит, ее нужно ставить.

Дело в том, что я могу, конечно, обратиться к различным службам, повести за собой ученых, хороших и добрых ребят. Вот только эти хорошие и добрые ребята как никто другой знают цену всем находкам Зоны. Им всем, как и мне, собственно, ясно — пропадет Зона, пропадет источник дохода для многих людей. Многие останутся без работы, ведь за все эти годы благодаря Зоне и тем предметам, которые там добывают, выросла целая индустрия. Никуда от этого не деться. Поэтому тайна о возможности уничтожить Зону принадлежит только Сильверу и мне. Даже преданный Мишка толком не знает, зачем мы туда идем.

Выход запланирован на ранее утро, то самое время, когда даже бдительная охрана Зоны начинает сонливо склонять головы. К сожалению для полиции и к счастью всех сталкеров, камеры наблюдения, которые пытались не так давно установить по периметру Зоны, просто не желают работать. Поэтому нас стережет старая доблестная полиция.

Сильвер говорит, что в зону есть проход с севера, дескать, о нем никто и слыхом не слыхивал, и только Рэд Шухарт и сам Сильвер знали об этом. Меня это интересует еще больше, и я вообще забываю, как дышать. Нужно ли говорить, что я последую за Сильвером, куда он скажет, лишь бы узнать что-то об отце.

Когда будильник, поставленный на три, тихонько поет мне в ухо, я вздрагиваю, как будто меня ударили током. Все-таки подсознательно перед таким важным и опасном походом я нахожусь в постоянном напряжении.

Когда я осторожно, стараясь не шуметь, пробираюсь к выходу, в коридоре появляется мама.

— Мари? — спрашивает она удивленно, видя мой воинственный вид: старые темно-зеленые штаны, серая водолазка, высокие шнурованные ботинки из грубой кожи, которые отдал мне Сильвер, и его же старый рюкзак с заплатками, мило дополняющий картину.

— Я... — слов у меня нет. Оправдываться я не хочу, как, впрочем, и врать. Но и правду говорить сил нет.

— Мари... — теперь тон у мамы грустный, и я вижу, что она плачет. Моя добрая милая мама... Ты же все понимаешь...

Я открываю рот, понимая, что отвечать все же нужно, но мама, подойдя, зажимает мне рот ладонью.

— Ничего не говори, — произносит она категорично, — ни-че-го. Это его поганая кровь. Ты раздевайся, — просит она, — я тебе кофе сейчас сделаю, — мама и правда верит, что я сейчас расплачусь, покаюсь и вернусь на кухню. Или очень хочет верить, потому что отдавать меня ЕЙ она не собирается.

— Это не его поганая кровь, — отвечаю, чувствуя себя оскорбленный, — это мое личное желание. Я знаю про черный снег, мама. И иду с Сильвером.

Мама вздрагивает и прикрывает рот рукой. Значит, я была права, когда подумала, что она не может не знать про все эти дела. Тем самым я закрыла давно терзавший меня вопрос — а не наврал ли мне сталкер про отца? Действительно ли они были знакомы? Мама не могла не знать.

— Он был совсем ребенком. Всего семнадцать лет... я не могла простить Рэду, что он потащил мальчика с собой. Не могла... Но Крис вернулся, а Рэд нет... — мама, наконец, перестает сдерживаться и начинает рыдать в полный голос.

— Тихо-тихо... — пытаюсь я ее успокоить, слышимость в наших убогих квартирках просто отменная. Не стоит посвящать соседей в свои дела.

— Мне известно про черный снег, — говорит мама, — но ты не должна туда ходить.

Молча делаю шаг за порог, а, оборачиваясь, говорю:

— Я знаю про цену, мама, и ты не берись судить. А когда увидишь, что небо закружила черная метель, молись за меня.

Утреннее небо покрыто сетью мрачных свинцовых облаков. По всем признакам ясно — быть грозе. Грозы у нас в Хармонте мрачные, тяжелые. Мама говорит, что они не похожи на те грозы, которые бывали до Посещения. Она говорит, что сейчас все стало гораздо хуже, что сейчас люди чаще умирают от гроз и бурь, чем раньше.

Возле дома меня никто не ждет: мы договорились встретиться у северной границы Зоны, а уж туда я должна добраться самостоятельно, как и мои... подельники. Ну, это же преступление, так? Значит, они — подельники. Мысль внезапно веселит меня, и я даже начинаю улыбаться, хотя мое будущее меня отнюдь не радует. Но это только будет, а улыбка существует здесь и сейчас вне зависимости от картины грядущего.

До северной границы я добираюсь где-то за час. Улицы Хармонта практически пусты, пару раз мне попадаются бродячие псы, исхудавшие, провожающие меня голодными глазами; и один раз я натыкаюсь на бездомного, спящего под ворохом старых газет. Он чутко спит и сразу же просыпается, когда я прохожу мимо. Потом долго смотрит мне вслед совершенно ясным и спокойным взглядом, от которого кожа покрывается мурашками.

Сильвера на месте нет, равно как и Мишки, и я минут пятнадцать мнусь на месте, борясь с желанием сорваться и уйти прочь. Неужели мужчины, с которыми я собралась в столь трудное путешествие, предали меня?

Как только злость внутри меня достигает апогея, и я готова растерзать первого из них, кто появится, мой рот зажимает грубая рука в кожаной перчатке.

— М-м-м?! — Мое приветствие вряд ли можно назвать содержательным. Изворачиваюсь, как только могу, и мне все-таки удается укусить ладонь, так бесцеремонно лишившую меня способности изъясняться.

— Дура, — шепотом ругается Сильвер, но руку убирает, его единственный глаз полыхает гневом, но, видно, с эмоциями он уже давно научился справляться.

— Это я дура?.. — спрашиваю угрожающе, но тихо.

— Я пришел! — отвлекает нас друг от друга громкий веселый голос. Мишаня решил оповестить нас о том, что явился. Вид у него, как у новогодней елки накануне Нового года — весь светится от счастья, прижимая к груди огромный рюкзак.

— Было же сказано: лишнего не брать! — шипит сквозь зубы Сильвер.

— Я сам его понесу, — категорично заявляет Мишка, даже не глядя в его сторону. Его ясная и светлая улыбка предназначена только мне, и от этого на душе становится теплее.

— Слушайте меня еще раз, — говорит Сильвер, немного успокоившись, — там, — он машет рукой за огороженный колючей проволокой участок, — начинается...

— Зона? — с волнением в голосе перебиваю его я.

— Нет, — Сильвер косит на меня глазом и только вздыхает, — там — начинается сама смерть. С того момента, как мы ступим на эту отравленную землю, она будет подстерегать вас за каждым углом. Не просто подстерегать, а будет стремиться догнать каждую секунду. Слышите меня? Каждую гребаную секунду вашей жизни вы должны помнить, что можете умереть. Вот прямо здесь и прямо сейчас.

Мишка вздрогнул, мужественно поправил очки, расправил плечи. После чего затравленно оглянулся: не готова ли смерть уже вцепиться в него, прямо тут, на подступах к цели?

— Если я сказал: «Лежать!», вы падаете сиюсекундно мордой в то дерьмо, что под вашими ногами. Если я сказал: «Стоять!», вы замираете, не опустив ноги...

Все это Сильвер уже говорил нам накануне, но, видимо, сейчас он чувствует себя спокойней, разъяснив нам еще раз, какими беспомощными мы будем в Зоне.

Наш поход начинается под тяжелым свинцовым небом и колючей проволокой, грозящей впиться в самые неожиданные места. У Сильвера свои методы, и там, где мы проходим в Зону, он, видимо, проходил не раз. У него очень ловко получается подлезть под проволоку, там, где между землей и колючкой появилось небольшой пространство.

— Проволока под напряжением, — говорит он тихо, пролезая под смертельным заграждением первым.

За ним решительно намеревается пролезть Мишка.

— Нет, — останавливает его Сильвер, ты всегда замыкающий, она, — он тычет в меня пальцем, — должна дойти, а мы — необязательно.

Мишка сопит, но соглашается и, понурившись, уступает мне место.

Я пролезаю быстро, не успев даже испугаться. И, очутившись на другой стороне, неожиданно для себя, сжимаю руку Сильвера, выражая благодарность. Он нашел способ пройти в Зону. Он приблизил нас к цели еще на немного.

Но с Мишкой все не так гладко. Пока мы обменивались рукопожатием, наш третий участник похода совершил несусветную глупость и не снял со спины рюкзак, решив, что пролезет и так. Жаль, проволока не оценила его решительных действий...

Рюкзак цепляется за колючку, Мишка, поняв, что застрял, и, вспомнив про напряжение, воет сиреной от испуга, а синие искры не добавляют спокойствия.

Побледневший Сильвер кидается к Мишке и тянет его за руку, но вытянуть не может из-за зацепившегося рюкзака.

— Заткни своего друга! — орет он. — Заткни, или я его прикончу.

— Миша, солнце, помолчи, — говорю я, присев рядом на корточки, — подожди, не кричи, ты жив, все хорошо... Сильвер тебя вытащит...

— Не вытащит, — мрачно откликается тот, — оставим его здесь, пусть сам выбирается, раз такой умный.

— Н-н-не надо, — выдавливает из себя Мишка, выкатив от страха глаза.

Через несколько секунд Сильвер дергается куда-то в сторону и исчезает за стеной какого-то полуистлевшего сарая.

— Он нас бросил, — Мишка набирает в грудь воздуха для очередной истерики.

— Молчать! — строго приказываю я, уверенная, что Сильвер вернется. Он не из тех людей, кто отступает при первом же затруднении.

Мишка послушно замолкает, глядя на меня умоляющими глазами. Прикасаюсь к его щеке, чтобы хоть как-то успокоить. Он чуть прикрывает глаза и улыбается. Ну не идиот ли...

— Вечно бы так лежал, — сообщает он.

— Как? — спрашиваю. — Головой в Зоне, а... хм... задней частью тела в Хармонте?

Мишка обиженно сопит и только собирается что-то сказать, как появляется Сильвер, в руках которого длинная коряга.

Сильвер пытается отцепить корягой рюкзак от проволоки, но у него ничего не выходит. Тогда он отцепляет Мишку от рюкзака и приказывает ему ползти вперед.

Плохо соображающий от страха Мишка подчиняется и вскоре уже начинает возмущаться по поводу оставленного рюкзака.

Сильвер эти возмущения пресекает на корню, и вот мы уже гуськом движемся к сараю, где наш провожатый раздобыл корягу.

Но вскоре становится ясно — что-то пошло не так.

Сильвер вдруг останавливается как вкопанный, и я с размаха ударяюсь носом о его рюкзак. Рюкзак у него большой, набитый чем-то тяжелым (а мне не разрешил, чудовище!) и пахнет потом и железом. Хотя железом пахнет его ружье, болтающееся на плече рядом. В любом случае это явно не те запахи, которые мне хочется осязать.

— Не двигаться! — резко говорит он, и я так и замираю, уткнувшись носом в его вещи. Сзади слышится старательное сопение Мишки: видимо, он шел осторожнее и медленнее, чем я, и теперь оказался на пару шагов дальше от нас с Сильвером, что вызывает у меня непонятную тревогу.

— И долго мне еще вот так... — пытаюсь возмутиться я, как меня обрывает резкое:

— Заткнись! И слушай... — голос Сильвера становится почти загадочным.

Я честно начинаю слушать и спустя каких-то пять секунд действительно улавливаю нечто...

Издалека слышится утробный низкий гул, будто где-то там кто-то созывает на обед при помощи ударов о железный предмет. На трапезу явно зовут великанов, так как такой звук не может издавать простая железка обычных размеров.

— Что это? — не выдерживаю я.

На этот раз Сильвер не рычит.

— Колокол Мертвых, — говорит он и улыбается, будто сказал что-то хорошее.

— Колокол... что?

Чувствую, как на руках вздыбились волоски, а по спине поползли противные мурашки.

— Мертвых, — охотно поясняет Сильвер, делая, наконец, шаг вперед, — ты же наверняка знаешь о мертвецах из Зоны?

— Да, — киваю, — это Феномен Отсроченной Смерти, у нас в институте называют их «фосками». Те, кто был похоронен на территории Зоны до Посещения и в какой-то момент оказался живым. Почти живым, — добавляю шепотом.

Я еще не настолько очерствела, чтобы говорить о фосках с пренебрежением. У меня это явление до сих пор не вызывает ничего, кроме омерзения и дикого, почти животного страха.

— Ну так вот, — будничным тоном говорит Сильвер, шагая как ни в чем ни бывало, — их появлению предшествует вот этот звон. Будто из самой земли, правда? Из самого ада, — прибавляет он серьезно, словно и правда верит во всю эту религиозную чушь.

— Ты веришь в ад? — интересуюсь я.

Сильвер резко тормозит, и я снова вдыхаю запах его проклятого рюкзака.

— Не делай так, — прошу я, — если нет необходимости — не делай, пожалуйста.

Сильвер внимательно изучает меня несколько секунд, затем хмыкает и продолжает идти.

— Если не верить в ад, то, значит, не верить и в рай. А лучше во что-то верить, чем оставаться пустым, — глубокомысленно изрекает он.

Я не нахожусь с ответом, и следующий десяток метров мы преодолеваем в полном молчании.

Первым не выдерживает Мишка.

— Никогда не думал, что попаду в столь ужасное место, — жалуется он.

— Здесь пока еще не так ужасно, — парирую я, стараясь наступать ровно на следы Сильвера — не очень удобно и не всегда удается, шаг его значительно шире моего, мне приходится чуть ли не перепрыгивать с места на место.

— Нет, ну посудите сами, Мария Рэдриковна, — не унимается мой лаборант, — то, что вокруг нас сейчас, весьма сюрреалистично. Этакий сюрреализм в реально существующей локации...

— Уймись, — вдруг вклинивается в наш разговор Сильвер, — уймись — и немедленно, иначе получишь прикладом по зубам. В Зоне болтать нельзя.

— Что это наш одноглазый бормочет? — ворчит Мишка. — Голос вон подает...

Я чувствую, что Сильвер прав. Лучше бы и правда помолчать, и еще мне кажется, что с Мишаней что-то не так — не похоже на него болтать вот так без умолку.

— Миша, не говори ничего, ладно? — пытаюсь я урезонить нашего замыкающего.

— Это реакция на Зону, — говорит Сильвер, даже не повернувшись, — у новичков бывает. Лечится хорошим ударом в челюсть. Показать?

— Нет уж... — хмыкаю я. — Мы как-нибудь сами.

Пока мы идем, я тайком осматриваюсь. Наверное, у каждого есть свои представления о месте, где предстоит побывать. И не факт, что эти представления совпадают с действительностью. Я это прекрасно понимаю, но тем не менее от образа Зоны в моей голове никуда не деться. И мне ужасно хочется знать, насколько он далек от реальности.

К моему удивлению, я ее так себе и представляла. Только в реальности Зона — ярче. Как бы ни парадоксально это звучало — краски здесь действительно ярче, чем в моих мыслях. Но если сравнивать с реальным миром за пределами Зоны, то все здесь... как будто ненастоящее... Будто выцветшее местами или, наоборот, излишне яркое и контрастное. Начиная от травы, которая вопреки известным законам физики ложится не по ветру, а против него, и заканчивая удивительным свинцовым небом, на котором ни облачка.

Мы идем по асфальтированной дороге, и она вполне себе прямая и гладкая, но Сильвер тем не менее все равно практически перед каждым шагом бросает гайку, которая остается лежать на земле, пока мимо нее не проходит Мишка. Его задача — гайки собирать. И, похоже, он крайне недоволен своей новой ролью.

Так шаг за шагом мы продвигаемся в сторону Веселого квартала.

— Мне здесь не нравится, — ровным голосом говорит Сильвер, бросая очередную гайку. Я тут же улавливаю его мысль: не нравится не в Зоне в целом (тут по определению не может нравиться), а на этом участке дороги.

— Нужно пройти насквозь, — говорит он, указывая на большую заброшенную пятиэтажку по левую руку от нашего маленького отряда.

Я не решаюсь спорить, хотя дорога выглядит гораздо привлекательней зияющего черным провалом подъезда.

— Дальше — мясорубка, — поясняет он, — а по обочинам — плеши. Нам не пройти. А там была дорога, я помню.

Ого... мясорубка — это серьезно, я знаю. Аномальный выверт пространства, который в буквальном смысле слова выкручивает наизнанку. От страха забыла его научное название, да и не в этом суть...

Послушно сворачиваю к подъезду следом за Сильвером. Мишка снова подает голос и начинает ворчать, но теперь уже очень тихо, себе под нос. Наверное, так он сражается со страхом. Ну что же... У каждого свои методы борьбы не только с окружающими опасностями, но и с самим собой.

Молча заходим в подъезд. У него два выхода — на второй, видимо, и надеется Сильвер. Настроение мое улучшается — здесь совсем не страшно: подъезд как подъезд, на стенах облупившаяся зеленая краска, с потолка что-то капает, справа — просевшая деревянная лестница с почерневшими ступенями (наверное, был пожар когда-то). В целом даже светло: свет попадает в подъезд из небольшого окошка под потолком. И это, на мой взгляд, лучше, чем ничего.

Однако Сильвер моего оптимизма не разделяет. Он насторожен даже больше, чем последние три часа нашего похода. Предельно собран и встревожен.

— В чем дело? — спрашиваю шепотом, не особо надеясь на ответ.

— Шкурой чувствую опасность, — так же тихо отвечает он.

Я пожимаю плечами и тоже внутренне подбираюсь, готовясь к этой самой опасности. Но готовиться к чему-то, не зная даже, что это может быть, — только тратить нервы. Поэтому я отпускаю ситуацию и полностью полагаюсь на проводника. Вот если что-то случится, тогда буду думать, а пока хватит просто инстинктов и внутренней собранности.

Гайка, несмотря на мрачные ожидания Сильвера, летит спокойно и приземляется под лестницей, замерев там. Ее выдают очертания и белая ткань, привязанная к каждой гайке из коллекции Сильвера. Я знаю, что это сделано для того, чтобы легче было их увидеть, если они прилетают в какие-то труднодоступные места. Ну и подбирать их с этими веревочками значительно легче.

— Хорошо, — медленно кивает Сильвер, — идем.

И сам первым делает шаг, ступая предельно осторожно. Добравшись до гайки, он достает другую и бросает вперед. Она также ложится ровно, и я слышу, как Сильвер судорожно выдыхает. И чего он так нервничает? Все же идет неплохо...

Иду следом, в точности повторяя движения Сильвера — это его главное требование, и я не вижу причин не слушаться. Думаю, Сильвер знает, о чем говорит.

Сзади также аккуратно и практически бесшумно ступает Мишка. Стою я теперь правее от него и боковым зрением улавливаю, как он нагибается, чтобы поднять гайку.

И вдруг исчезает.

Просто растворяется, будто его и не было вместе с белой тряпкой и гайкой в руках.

Я тоненько всхлипываю, пытаясь осознать произошедшее. Громкий голос Сильвера доносится, как сквозь вату, я не сразу разбираю, что именно он кричит.

— Стоять! Не двигаться! Стоять!

Да я и так стою! Без этих его истошных воплей... Изнутри меня, словно из вулкана, поднимается клокочущий страх. Он будто булькает прямо в горле, и если я открою рот — выплеснется наружу вместе с паникой, которую мне пока удается сдерживать.

Сильвер аккуратно подходит к тому месту, где еще минуту назад стоял Мишка. Смотрит себе под ноги.

— Ты там как, жив? — спрашивает он. В голосе — ни капли волнения.

К своему немалому удивлению, я слышу Мишкин голос:

— Жив...

— Миша! — я подскакиваю прямо к Сильверу и тут же натыкаюсь на его ледяной взгляд.

— Я же сказал: стоять на месте! — цедит он сквозь зубы.

— Но я... он... — сказать мне и правда нечего. И я упрямо остаюсь стоять, заглядывая во внезапно появившуюся пропасть под ногами, куда и провалился бедный Мишка. Это относительно чистый и сухой подвал, при этом освещенный лампой под потолком. И после того, как я успокаиваюсь относительно Мишки, то понимаю, что именно эта лампа должна настораживать прежде всего.

— Лампа... — хрипло выдавливаю я из себя.

— Лампа, — соглашается Сильвер, глядя на меня с интересом. Значит, я не сморозила глупость и смело могу гордиться собой.

Мишка расхаживает по подвалу в нетерпении, периодически задирая голову, чтобы взглянуть на нас с немым вопросом во взгляде.

— Может, вы меня уже вытащите? — говорит он, подняв на нас полные муки глаза в очередной раз.

— Как? — спрашивает Сильвер и начинает улыбаться.

Я снова смотрю вниз. И правда — как? Веревка. Вот простой и логичный ответ. Странно, что наш проводник до этого не додумался.

— Нельзя, — отметает Сильвер мое предложение, как только я успеваю его озвучить, — ни в коем случае нельзя.

На удивление в моих глазах реагирует спокойно и объясняет:

— Все дело в лампе. Нельзя трогать ничего там, где есть что-то необычное.

— Так давайте вырубим эту чертову лампу! — возмущается Мишка. — Если дело в ней...

— Дело в ней, — терпеливо говорит Сильвер, — но трогать нельзя.

— И теперь мы его оставим там, — с усмешкой констатирую я, пытаясь сдержать злость.

— Нет, — вздыхает Сильвер, — нам придется прыгнуть.

— Ты идиот, — говорю, вздыхая, — признайся, ты болен.

— Мы спрыгнем, стараясь не касаться стен, — буднично продолжает объяснять Сильвер, словно не слыша моих слов, — и пойдем по низу. У нас нет другого выхода.

— Я спускаю веревку, — заявляю безапелляционно и кричу Мишке: — Михаил, я тебя вытащу. Сейчас спущу веревку. Держись.

В ту же секунду мою руку, готовую нырнуть в рюкзак, накрывает ладонь Сильвера.

— Смотри, — говорит он, буравя меня взглядом. У него интересный цвет глаз — темно-серый. Словно свинец.

Как завороженная, смотрю, что он делает. А он, приказав Мишке сдвинуться в угол, с размаху впечатывает гайку в противоположную стену.

Секунду-другую ничего не происходит, и я облегченно выдыхаю и начинаю ощущать торжество над проводником, но тут же понимаю, насколько была не права.

Стена внезапно чернеет, словно кто-то поджег ее, чернота распространяется стремительно, где-то на метр в разные стороны. И в самом центре выжженного круга начинает трепетать маленький огонек синего пламени. Я уже знаю, что это. Слежу завороженно, не в силах отвести взгляда, хотя все мое нутро кричит только об одном: «Бежать!».

Огонек крепнет, превращается в поток, скользящий по стене.

— Студень! — кричит Мишка, вдавливаясь в угол, словно пытаясь раствориться в бетоне.

Да, это оно. Одно из самых смертоносных явлений Зоны. Укрощать студень в лабораторных условиях научились не так давно, а раньше было категорически запрещено с ним работать — целые лаборатории были уничтожены, ведь эта гадость проникает через любой материал. Кроме фарфора. Потому и наша лаборатория практически целиком фарфоровая, и доступ к работе со студнем есть только у Каттерфилда, меня и Мишки, как моего лаборанта. За несколько лет я привыкла жить с этим газом бок о бок, изучая и пытаясь покорить. И я, как никто другой, знаю, что это — смерть. Здесь нет ни фарфоровых стен, ни специальных костюмов с фарфоровым напылением. Ничего из того, с чем я привыкла иметь дело у себя в лаборатории, и от этого становилось жутко.

— Так я и думал! — восклицает Сильвер, отвлекая меня от моих мыслей. — Вниз, быстро!

Он прыгает первым, даже, кажется, не задумавшись, куда именно он прыгает. Мой же инстинкт самосохранения слишком силен, я не в состоянии сделать этот шаг.

— Я не могу! — кричу вниз, замерев на краю пропасти.

— Прыгай, черт бы тебя побрал! — орет Сильвер. — Прыгай, Мария! Он распространится, и мы отсюда не уйдем.

Не могу не признать, что порой этот человек бывает чертовски прав. И я прыгаю, зажмурившись и сжавшись в комок, мысленно приготовившись сгореть в огне студня.

Чьи-то руки заботливо меня подхватывают, не давая больно стукнуться об пол. И придерживают несколько дольше, чем требует этого ситуация. А я ловлю себя на мысли, что не против. Эти ненужные сейчас мысли отскакивают от моего сознания, словно горсть гороха, что швырнули о стену. Следующая мысль, заполняющая мою голову целиком и полностью, — ведьмин студень. Он распространяется все быстрее и уже перекинулся на соседнюю стену.

— Уходим, — коротко бросает Сильвер, делая шаг к Мишке и крепко держа меня за руку. В углу обнаруживается лазейка, ведущая куда-то в дебри канализации.

— Сильвер... — тихо зову я. — А разве в канализации наши шансы нарваться на студень не увеличиваются в разы?

— Увеличиваются, — отвечает он.

— Что мы тогда тут делаем? — вопрошает Мишка, с ужасом отшатываясь от Сильвера, выдергивая свою руку из его железного захвата.

— Тебя спасем, убогий, — почти ласково говорит Сильвер, однако взгляд его единственного глаза холоден и неприятен. Он отбирает у меня рюкзак и впихивает его в руки Мишке.

Мишка больше не произносит ни слова, двигаясь замыкающим.

Я стараюсь не смотреть вокруг и не дышать. И дело даже не в приступах клаустрофобии, которыми я никогда не страдала, а в самом ощущении того, что я сейчас нахожусь под землей, в канализации, и всевозможные запахи просто сводят меня с ума. Терпеть не могу любые запахи, а уж такие ароматы, какими нас окутало сейчас, и вовсе невыносимы.

Наконец Сильвер останавливается и говорит:

— Привал.

Мишка вздыхает и с облегчением скидывает рюкзак на землю.

Я морщусь, но тоже чувствую радость, осознавая, что больше не нужно идти. Ноги гудят от усталости, в груди — клубок из пережитых эмоций. Хочется разреветься в подушку и уснуть. Но такой роскоши себе позволить нельзя, и я просто занимаюсь нашим скудным ужином.

Ужин состоит из сосисок и хлеба, запивать приходится водой из фляжек, которые болтаются у каждого из нас на поясе.

Мишка, сраженный усталостью, спит уже спустя двадцать минут, мне же остается ему только позавидовать. Вряд ли у меня получится заснуть так быстро.

Гляжу на меланхолично жующего сосиски Сильвера, и у меня назревает вопрос.

— Зачем тебе это, Крис? — спрашиваю я, намеренно называя его настоящим именем, которое сказала мне мама еще перед походом.

Сильвер поворачивается ко мне так, что я снова смотрю в его страшный глаз. И в нем столько невысказанной горечи, что у меня застревает комок в горле, и я силюсь что-то сказать, но не могу.

— Не называй меня так, — просит он и отворачивается.

— Хорошо, — легко соглашаюсь я, — но все-таки, ответь на вопрос — зачем?

— Она отняла у нас все, — говорит он, и в голосе его настоящая злость, даже ярость, непоколебимая решимость и уверенность в своей правоте. Наверное, с такими мыслями и идут на смерть. Наверное, это и есть сила духа — жертвовать собой ради всех. Жаль, что я не могу проникнуться этой неведомой силой. У меня не получается: мне жалко себя, маму, Мишку...

— А ты зачем? — спрашивает он, внимательно изучая мое лицо.

На минуту задумываюсь — действительно, зачем? Но так как цепочка рассуждений в моей голове уже давно была выстроена, с ответом нахожусь быстро:

— Потому что я могу.

— Можешь? — Сильвер наклоняет голову, и я вижу, как по его тонким губам скользит улыбка, а вскоре он начинает смеяться.

— Да что ты можешь, девочка? Ты ничего толком не можешь. Ты знаешь, я ведь тебя помню... — говорит он задумчиво. — Да, да, помню. Мне было семнадцать, Рэд Шухарт наконец-то согласился взять меня с собой. У него была плохая репутация после того, как из экспедиции Шухарт-Барбридж он вернулся один. Артур Барбридж, конечно. Дурная слава расползается быстрее, чем эхо честного имени.

Хороший мужик он был, Рэд. Правильный, суровый. Но без жестокости. Уже тогда он верил: все, что случилось после Посещения, можно обернуть вспять. Уже тогда он знал про черный снег. Откуда? Вот этого сказать не могу. Все твердил про какой-то Шар Золотой, про счастье для всех, про то, что на секунду увидел он это счастье и понял, в чем его, Рэда, предназначение. И тогда, сказал он мне, для него стало самым важным на свете отыскать Активатор и увидеть черный снег...

И мы с ним отправились на поиски этого Активатора. В тот вечер я и познакомился с Мартышкой. Маленькая уродливая обезьянка, она стояла в проеме двери, вцепившись цепкими лапками в подол гутиного платья, и грустно смотрела, как мы уходим.

А Рэд... Он даже не взглянул на нее, он верил, что если не помог Золотой Шар, то поможет черный снег. Сотрет Зону с лица Земли, и его Мартышка чудесным образом станет человеком.

Сильвер замолчал, глядя в стену перед собой. Молчу и я, пытаясь представить себе последний уход Рэдрика Шухарта из дома. Не получается. Нет у меня таких воспоминаний, хоть ты тресни...

— Почему ты говоришь «она»? Ведь речь идет обо мне...

— Не знаю, — качает головой Сильвер, — мне сложно представить, что это — ты.

— Как погиб мой отец? — спрашиваю о том, что мучает меня уже очень долгое время.

— Не справился с собой, — коротко ответил Сильвер, — в Зоне главное — держать себя в руках, а он не смог совладать с эмоциями. Когда мы нашли этот Активатор и Рэд достал Ключ — ничего не произошло. Этого было мало. Он закричал и помчался вперед, не разбирая дороги. В общем... Довольно скоро скрылся из виду и больше его никто не видел.

— Ключ?

— Ключ, — подтверждает Сильвер, после лезет за пазуху и достает какой-то предмет, больше похожий на цилиндр, нежели на ключ в обычном его понимании.

Этот цилиндр очень теплый, почти горячий — до такой степени вещи не могут нагреться в кармане. Мне бы показалось это странным, но уже не кажется. Потому что все, что со мной происходит — странно, начиная от моего рождения и заканчивая этим безумным походом.

— И что нужно с ним сделать? — спрашиваю безразличным тоном, хотя сердце колотится как бешеное.

— Увидишь, — Сильвер неопределенно пожимает плечами, как будто собираясь спать. Но спать нельзя, он сам вызвался быть в дозоре первую часть ночи. Вторая была предназначена для Мишки. Стоит ли говорить, что вторую часть ночи я уже мысленно разделила пополам и собиралась дать Мишане поспать еще чуть-чуть. А одноглазое чудовище пусть дежурит по полной. Он сильный, справится.

Сильвер усаживается, прислонившись к стене, почти незаметный, за кругом света от нашего фонаря. Фонарь работает на этаках из Зоны и потому совершенно точно прослужит нам еще долгое время.

Всматриваюсь в темноту и вижу, как мерцает единственный глаз Сильвера. Жутковатое зрелище, если так подумать. Но мне не страшно. Мне смешно.

— Истерика? — спрашивает он равнодушно, когда я издаю сдавленный смешок.

— Не-е-ет, — давлюсь смехом я, — просто, если не знать тебя, в темноте представляется этакий циклоп, замерший в ожидании добычи.

— Циклоп, говоришь? — мне не видно выражения его лица, но по голосу понятно, что он улыбается.

Прекращаю глупо хихикать и замираю, глядя в стену перед собой.

— Я пошел в этот поход, потому что верю Рэду Шухарту. Спустя двадцать лет я ему все еще верю, — вдруг тихо говорит Сильвер.

— И это вся причина? — спрашиваю, стараясь не показывать своих эмоций. Этот человек знал моего отца лучше, чем я.

— А разве этого мало, Мартышка? — отвечает он вопросом. — Кто-то верит в бога, кто-то в нескольких богов сразу, а я верю в счастье для всех. Разве этого мало?

— Не называй меня так, — морщусь, будто старое прозвище может как-то повлиять на меня и вернуть ужасающий облик.

— Не буду, — теперь уже Сильвер смеется, и смех у него на удивление приятный. Мне хочется увидеть его глаза. Глаз. Какое у него выражение, когда он вот так тихо и искренне смеется?..

— Ложись спать, Мария, — говорит он, — я рад, что наши с тобой интересы пересеклись.

Удивленно вскидываюсь, пытаясь поймать его взгляд, но он намеренно отворачивается.

Мне не остается ничего, кроме как лечь спать.

Под утро меня будит сонный и мрачный Сильвер, и, проснувшись, я понимаю — что-то случилось.

— Что? — спрашиваю мрачно, вскакивая на ноги и чувствуя себя так, будто вчера вагоны разгружала. Хотя откуда мне знать? Такого рода деятельность я обходила стороной. В любом случае, отвратительное состояние организма, не привыкшего спать на холодном жестком полу, мешало наслаждаться жизнью и ранним утром.

— Тс-с-с... — Сильвер зажимает мне рот ладонью, и я снова ощущаю острую потребность брыкаться и кусаться.

Видя бешенство в моих глазах и поняв, что со мной сейчас шутки плохи, Сильвер медленно убирает руку. Я мотаю головой и впиваюсь в него злым взглядом.

— Тихо, — шепчет он, всматриваясь в темноту перед собой.

И тогда я замечаю то, что должна была заметить сразу. То, что нормальному человеку сразу бросается в глаза.

Мишка пропал.

— Миша... — всхлипываю, мгновенно растеряв весь свой злобный задор. — Он ушел? — спрашиваю то ли себя, то ли Сильвера.

— Нет, — отвечает Сильвер, и в его голосе — спартанское спокойствие.

— Ну, он же... Ну, надоело ему все. Домой пошел, — вяло сопротивляюсь я, понимая, какой абсурд несу.

— Этот твой влюбленный идиот никуда бы от тебя не делся. И не смотри на меня так уже — дыру не прожжешь, я закаленный. Ты видела, как он на тебя смотрит?

— Видела, — всхлипываю сильнее.

— Не в этом суть, — отмахивается Сильвер, — просто это я, чтобы ты прекратила трындеть: «ушел домой». Он бы без тебя никуда не ушел.

Осознав всю глубину Мишкиной преданности, заливаюсь слезами.

— Реветь прекратила. Немедленно.

Все-таки он невероятно грубый.

Мишку мы ищем долго. В течение двух часов лазим по всевозможным ответвлениям этой жуткой канализации, шарахаясь от каждой вспышки синего цвета и любого шороха.

Сильвер собран, сосредоточен, чего нельзя сказать обо мне. Я виню себя и костерю последними словами — взяла с собой защиту, называется... Дома его оставлять надо было. Настоять. Приказать, в конце концов!

Вскоре понимаю, что все усилия тщетны. А идти дальше вглубь коридоров — бессмысленно. Мишка не смог бы уйти так далеко.

Однако Сильвер, к его чести, даже не заикается об этом. Лишь через пару часов говорит:

— Еще полчаса, и мы выходим. Вместе с твоим лаборантом пропал и рюкзак с основными запасами, что сократило время нашего пребывания в Зоне вдвое. Нам нужно идти дальше, если мы хотим выполнить то, ради чего сюда забрались.

Когда я начинаю чувствовать металлический вкус крови во рту от прокушенной губы, когда мне кажется, что сердце стучит так, что вот-вот разорвется, мы находим его.

И я оказываюсь к этому абсолютно не готова.

Мишка висит, завязнув в каких-то синих, слабо мерцающих веревках, которые больше всего напоминают...

— Паутина... — выдыхает мне в ухо Сильвер, и даже в его голосе проскальзывает обреченность.

Мишка, кажется, жив, он даже слабо трепыхается.

— Миша! — зову я осторожно, делая шаг к нему. Но Сильвер грубо дергает меня. Так, что я сажусь прямо на пол.

— Мария... — хрипло произносит Мишкин голос. — Маша...

— Снимай же, снимай его скорее! — кричу я на Сильвера, начиная беспорядочно рыться в своем рюкзаке в попытках найти хоть что-нибудь подходящее.

— Тихо, Мари, тихо... — говорит Сильвер, сжимая мои запястья, не давая двигаться.

Я еще раз внимательно смотрю на Мишку.

Синие нити цепко держат его, подсоединяясь к его телу, словно присоски. Руки, ноги, спина.... До самого горла. А сам Мишка источает слабый синий свет.

Судорожно выдыхаю и смотрю Сильверу в его глаз. Понимание того, что он собирается сделать, просто чудовищно.

— Освободи его, — требую я, утерев глаза ладонью. Хватит плакать — пора действовать.

— Ты же понимаешь, что это невозможно. Это паутина, Мари. Ведьмина ловушка. Неужели ты не знаешь, что это такое?

Смотря на Сильвера, как зачарованная, медленно качаю головой.

— Ему нельзя помочь.

— Но почему?! — срываюсь на крик и бьюсь в руках Сильвера тряпичной куклой.

— Это тот же ведьмин студень, дуреха! Спасать уже нечего! У него только голова и осталась... То, что ты видишь — оболочка. Ни одной целой кости. Медленный процесс выкачивания костной массы из человека. Причем абсолютно безболезненный. Он и сам не знает, что с ним. Но если его отцепить... Представляешь, какую боль он будет испытывать... ты этого хочешь?

Я падаю на колени, тоненько всхлипывая, понимая, что Сильвер прав. Это самая страшная из всех ловушек Зоны, даже мясорубка проще. Скрутило, выплюнуло. Все. А это... Мишке и правда не помочь.

Я прихожу в себя, только когда Сильвер начинает тащить меня куда-то вглубь коридоров. Я настолько оглушена, что даже не сопротивляюсь.

— Нет, — произношу твердо и пытаюсь вырваться из его рук всеми доступными способами. Бью его, куда придется, даже, кажется, кусаюсь.

Видимо, один из ударов приходится в цель, потому что Сильвер резко выдыхает и отпускает меня. Я кидаюсь обратно в тот туннель, где мы оставили Мишку. И в ужасе понимаю, что мне его не найти. Я заблудилась!

Выйдя следом за мной, Сильвер натыкается на неприятную картину: я сижу на полу коридора прямо в гадкой вонючей луже, которых здесь видимо-невидимо. Колени поджаты к груди, и я тихонько вою, пытаясь понять, как такое могло случиться со мной?

Сильвер молча садится рядом.

— Пойдем к нему, а? — прошу я тихо. — Пойдем... ну, пожалуйста. — Слезы льются из глаз, словно ливень во время грозы, и я ничего не могу с этим поделать.

Внезапно чувствую руку на своем плече — Сильвер меня обнимает, осторожно прижимая к своей заскорузлой куртке.

— Нет, Мари, — говорит он ласково, — нет. Мы никуда не пойдем. С ним все кончено, пойми.

— Ему страшно, — поток слез и не думает заканчиваться, — он там совсем один. Мы побудем с ним и уйдем. Ну, пожалуйста.... — всхлипы переходят в рыдания, и я реву, вцепившись в широкие плечи Сильвера, захлебываясь до тех пор, пока он меня не встряхивает.

— Прекрати, — жестко говорит он, — прекрати.

Мотаю головой и заливаюсь пуще прежнего. И тогда он меня целует.

И это настолько отличается от моих эмоций, что я сразу же прекращаю истерику и чувствую, что на смену отчаянью пришла ярость.

Его губы обветренные, жесткие, дыхание хранит запах сигарет, которые я терпеть не могу, и в то же время этот поцелуй словно поднимает что-то сокровенное из глубин моего «я», возвращает к реальности, напоминая, что я еще жива.

— Не смей! — говорю, резко отстранившись, чувствуя, что истерики и след простыл.

— Я теряюсь, когда женщина плачет. Это единственный доступный мне способ ее успокоить, — пожимает он плечами совершенно равнодушно. Я не понимаю, что меня бесит больше — то ли то, что он еще кого-то так «успокаивал», то ли это его равнодушие. Целитель хренов.

Сильвер, конечно, прав. Возвращаться за Мишкой смысла нет. Он умрет, не мучаясь, ловушка убивает безболезненно — теперь-то я вспомнила. А спасти его уже нельзя. Мне надо собраться с силами и идти дальше, чтобы раз и навсегда покончить с Зоной, которая отобрала дорогих мне людей. И не только у меня. А жадное человечество никогда не остановится, выгребая все богатства Зоны, пока не лопнет.

Неизвестно, вернусь ли я обратно или сгину вместе с Активатором. Неизвестно, вернется ли Сильвер обратно. Ничего не известно. У Мишки был выбор, и он его сделал. Теперь я должна сделать свой выбор.

— Пойдем, — говорю я, поднимаясь, — пойдем дальше.

Сильвер смотрит на меня серым глазом вдумчиво, внимательно. А потом встает следом, закидывая на спину рюкзак.

Мы двигаемся в полной тишине, и я внезапно понимаю, что страх и горе не терзают меня так, как еще минуту назад. Эти эмоции никуда не делись, забились в глубины моего подсознания, спрятались за семью замками, ожидая своего часа. Вся моя жизнь свелась к одной-единственной мысли: «выжить». И эта мысль вытеснила все остальные, правильные и человечные, буквально поработила меня и заставила послушно следовать за тем, кто мог мне помочь.

Я плохо помню момент, когда мы с Сильвером выбрались из этих жутких катакомб. Мы ползли вверх по какой-то лесенке, я ползла следом за Сильвером и считала эти проклятые ступени.

Вскоре нас ослепил солнечный свет, и я поняла, что подземный кошмар закончился.

Чтобы уступить место чему-то более жуткому.

Эту ночь мы проводим под открытым небом, и у меня так и не получается сомкнуть глаз. Шорохи, далекий вой непонятных существ, Колокол Мертвых или как там Сильвер его назвал... Все это не позволяет мне заснуть ни на секунду.

«Это ненормально, — думаю я, — ненормально, что Зона существует — так не должно быть. Зона — порождение чужого разума, в благих ли целях или самых гнусных, но факт остается фактом — нечеловеческих целях, вот что главное».

— Не спишь? — спрашивает Сильвер, устраиваясь рядом и даже обнимая меня.

— Так теплее, не дергайся, — поясняет он, когда я пытаюсь высвободиться.

— Никогда не делай в Зоне резких движений, — шепчет он мне на ухо доверительно, — никогда. Да и вне Зоны старайся их не делать. Это предсказуемо, а значит, твой противник, если он, конечно, хороший противник, сумеет сориентироваться.

— А ты — хороший противник?

— Я? Я не противник, Мари. Определяй врагов верно, тогда не придется оплакивать друзей.

Зря он это сказал — воспоминания о брошенном Мишке накрывают с новой силой. Странно, но я уже не плачу. Меня будто выключили, не оставив никаких эмоций и чувств, будто бросили в пустоте, откуда нет выхода.

Сильвер не утешает меня и никак не комментирует происходящее. Он молчит. И продолжает крепко прижимать меня к себе.

— Я не сбегу, — говорю, наконец, решив отвоевать немного жизненного пространства.

— Не сбежишь, — говорит он задумчиво, чуть отпуская меня, — я не этого боюсь, глупая, совсем не этого.

Бояться в Зоне можно всего, чего угодно, поэтому я решаю обойтись без уточнений.

Я все же засыпаю под утро нервным беспокойным сном, и мне снится мой отец, который уводит меня по красивой ухоженной дорожке от большого белого особняка. Мне не хочется уходить, но с отцом я готова идти куда угодно.

Будит меня громкий крик. Взъерошенная со сна, я вскакиваю на ноги и понимаю, что дела наши плохи.

За тот короткий промежуток, что я спала, что-то произошло с тем участком земли, на котором мы обосновались. Теперь вокруг пролегает глубокая траншея, отделяя нас от всей территории Зоны.

Сильвер уже не кричит, он просто меряет доставшийся нам клочок земли шагами. Получается два шага влево и три вправо.

Паники нет, я снова «выключилась», как и вчера, и теперь просто тупо смотрю, как мой проводник пытается нас спасти.

— Что это? — спрашиваю тихо.

— Зона сопротивляется, — угрюмо говорит Сильвер, — я так думаю. Ты хочешь уничтожить ее, она хочет уничтожить тебя. Все закономерно.

— А если бы я не пыталась ее уничтожить, она бы оставила меня в живых? — интересуюсь я, поражаясь сарказму в собственном голосе.

Сильвер смотрит на меня непонимающе, а потом начинает смеяться. Это больше похоже на истерику, но он быстро берет себя в руки.

Между тем траншея, отделяющая нас от Зоны, становится шире, из нее лезет какая-то серая масса, густая, как тесто для маминого пирога.

— Прыгай, — командует Сильвер.

— Не хочу.

— Прыгай, черт бы тебя побрал! — кричит он. — Я не смогу тебя перекинуть, прыгай!

И тут я понимаю, что от этого не отвертеться. Что мне действительно придется прыгнуть. А еще — он ждет, что я сделаю это первой, и потому не прыгает сам. А щель между тем все шире, а серая масса все зловещей и настойчивей тянется прямо к нашим ногам.

— Не наступай на эту гадость, — говорит он очень спокойным тоном, и лишь в единственном глазу его — паника и страх, я вижу это так же четко, как и другую сторону, на которую мне нужно попасть.

Отчаянно крикнув что-то несуразное, я с разбега прыгаю через эту шипящую массу, прямо на ту сторону. Тело ударяется о землю, я переворачиваюсь пару раз, чувствуя резкую и сильную боль в правом виске, и замираю, сжавшись, осознавая, что все-таки прыгнула и осталась жива. Сердце наполняется ликующей радостью, пожалуй, таких ощущений мне испытывать еще не доводилось.

Сильвер все еще в середине злосчастного островка. Я с испугом всматриваюсь в его лицо — почему он медлит? Почему не прыгнул следом?

Кивнув мне, он разбегается и... пропадает в черном зеве образовавшейся пропасти.

С криком кидаюсь туда же и понимаю, что еще ничего не кончено, он выкарабкивается, цепляясь руками за самый край. Серое нечто уже поглотило наш островок и теперь начинает наползать с другой стороны. С той, где мы находимся сейчас. Сильвер умудряется почти вылезти, как вдруг издает странный звук, больше похожий на сдавленный крик раненного зверя. Когда он окончательно выбирается из траншеи, я понимаю, что он действительно ранен.

— Вляпался в эту срань, — морщась, говорит он, вытягивая покалеченную ногу.

Ботинок на ней полностью сожжен, и его лоскуты намертво приклеились к мясу и кости, которая проглядывает сквозь обожженные участки.

Меня бы, наверное, стошнило, но я же врач все-таки. И не такое видела. Лезу в рюкзак, пытаясь найти перевязочный пакет и хоть какое-нибудь обезболивающее.

Перевязочный пакет, как и ампула промедола, находятся быстро.

— Откуда у тебя?.. — спрашиваю, набирая лекарство в шприц.

— Без него здесь никак, — пожимает плечами Сильвер. — Нужно же как-то возвращаться... Да не принимаю я его без необходимости, не кривись, — усмехается он.

Я делаю укол в вену, с удивлением понимая, что руки не дрожат, и я попадаю с первого раза.

— Ты хороший врач, — говорит Сильвер, прикрывая глаза, — даже руки не трясутся.

— Не твое дело, — огрызаюсь, злясь то ли на него, что так неосторожно угодил в ловушку, то ли на себя, что решилась идти сюда.

— Не бузи, — говорит он тихо, и я замечаю, что дыхание дается ему с трудом.

— Возьми, — он протягивает мне цилиндр — ключ. Инстинктивно отшатываюсь. — Ишь, чего удумал!..

— Возьми, — говорит он требовательно, — осталось немного, всего пара домов, — он махнул рукой, указывая направление. — На всякий, если отключусь.

— Сильвер, — говорю я, — а давай, я вернусь за тобой? Если за тем домом то, что мы ищем, то разумней мне дойти туда самой, а потом вернуться за тобой.

Он начинает хохотать. Долго и страшно, будто вытрясая из себя душу.

— Ты не дойдешь, Мари. Я должен дойти с тобой, — серьезно прибавляет он, — я обязательно должен дойти с тобой.

— Сложность заключается уже в глаголе «дойти», — позволяю себе съязвить, — ты на это не способен. И потом, выбраться обратно будет легче, если ты чуточку отдохнешь.

Сильвер смотрит на меня как на сумасшедшую.

— Обратно? — спрашивает он, и я съеживаюсь под его колючим взглядом. — «Обратно» может и не быть. Но ты дойдешь. Я верю.

— Лучше во что-то верить, чем быть пустым, — важно прибавляю я.

— Я дойду, пошли, — он встает, опираясь на мою руку. Не знаю, чего ему стоит идти, наступая на больную ногу, но он действительно идет, упрямо прикусив губу, и я начинаю испытывать к нему уважение.

Идем мы очень осторожно, все так же перед каждым шагом Сильвер бросает гайку. Теперь я поднимаю их — механически, даже не задумываясь, что до меня это делал другой человек. Все самоедство и самокопание, столь свойственные моей натуре, отходят на задний план перед лицом Зоны.

Часа через три мы достигаем дома, указанного Сильвером. Это обычная пятиэтажка, каких много в нашем городе. Она — живое свидетельство того, что происходит с нашими домами в наше отсутствие. Фундамент потрескался, сквозь него пробилась скудная растительность Зоны. Выбитые окна зияют черными дырами, облупившиеся стены выглядят так, будто вот-вот рухнут. Жуткое зрелище. Я бы рада никогда не видеть Веселый квартал.

— И что теперь? — спрашиваю осипшим голосом — воды не осталось, Мишка оставил один рюкзак под проволокой еще в начале пути, а второй, мой, застрял вместе с ним в паутине. Это свело и без того скудные припасы на нет. Сейчас жажду я ощущаю особенно остро.

— Пятый, — коротко говорит Сильвер.

Я не понимаю. То, что он говорит — чудовищно само по себе, и я просто отказываюсь в это верить.

— Пятый этаж, — поясняет он, закрыв глаза.

— Что за чушь?.. В заброшенных домах повсюду студень, тебе ли не знать.

— Пятый этаж, — произносит он более настойчиво и теряет сознание.

Я задыхаюсь от ощущения несправедливости, бью его по щекам, требуя, чтобы он открыл свой единственный глаз — все бесполезно. Сильвер отключился, будто выполнил свою миссию, приведя меня сюда, и теперь я должна идти сама.

Ну, что ж. Пятый, так пятый.

Перед тем, как отправиться в Зону, я еще раз побывала у Дины Барбридж, чтобы уточнить кое-что про черный снег. Я не стала говорить о своем визите ни Мишке, ни Сильверу — тем более. Он должен был верить, что ведет свою собственную игру.

Сначала мне было страшно. «Зона возьмет свое», — насмешливо сказала мне Дина, отсалютовав неизменным бокалом с вином. И я уже тогда поняла, о чем речь. Речь обо мне. Ключ сам по себе не мог сработать без порождения Зоны. Я сама — часть ключа и должна открыть какую-то дверь. Что там — Дина сказать не смогла, она выпроводила меня, сказав напоследок, что я должна быть готова. А если я еще не готова, то не стоит и соваться в Зону.

Я была готова. С самого первого шага за периметр и до последнего к этому страшному дому. Я готова. Сегодня Зона возьмет свое, и если я принадлежу ей, то так тому и быть.

С того момента, как я начинаю свое торжественное шествие вверх, проходит минут пять, прежде чем я полностью осознаю, что я все-таки вошла в этот страшный подъезд. Однако внутри меня ждет сюрприз. Здесь на удивление чисто, а под свежевыбеленным потолком торчит новенькая лампочка.

Я замираю в ужасе, потому что хорошо помню, как Сильвер говорил: самое опасное в Зоне — это вот такие чистенькие места. Никогда не знаешь, чего именно от них ждать. Крепко сжимаю зубы и делаю первый шаг по аккуратным ступеням.

И тут же проваливаюсь почти по пояс. Охнув и вцепившись руками в перила, оглядываюсь вокруг. И с ужасом осознаю, что подъезд принял свой настоящий вид: куски ржавой мочалки по облупившимся стенам, полуистлевшие деревянные ступени, никакой лампочки нет и в помине, и единственный тусклый свет исходит из подслеповатого окошка под самым потолком.

Чертыхаясь и в который раз проклиная свой альтруизм, выбираюсь из щели, в которую угодила. Теперь, чтобы не попасть впросак, кидаю гайку, даже если следующий участок подъезда выглядит вполне мирным. Мирным здесь не может быть ничего в принципе, поэтому не стоит обманываться ЕЁ иллюзиями.

Гайки идут ровно, и я добираюсь до третьего этажа относительно спокойно. А там меня поджидает настоящее испытание в виде Мишки, преспокойно сидящего на чисто выскобленной ступени.

— Маша, — радостно улыбается он, — вот ты и дошла.

— Вот я и дошла, — повторяю эхом, лихорадочно соображая, куда бежать и отчаянно желая подойти к нему и обнять. Нельзя. Мой Мишка остался висеть в паутине ведьминой ловушки, тут уж ничего не поделаешь. Зона испытывает меня.

— Садись, — говорит Мишка, хлопая по ступеньке рядом с собой.

— Куда именно? — спрашиваю напряженным голосом.

— Сюда-сюда, — говорит он чуть рассеянно, и эта его рассеянность настолько привычна и понятна, что хочется выть от отчаяния. И я все четче осознаю, что это не он. Он никогда не был рассеян, если мне грозила опасность.

Подхожу тихонько, обойдя Мишку с другой стороны.

— Ты меня бросила! — говорит он почти зло, хватая меня за ногу.

— Нет! — резко вырываюсь и взлетаю сразу аж на четвертый этаж.

Четвертый этаж не пытается выглядеть презентабельно: здесь все заполнено ведьминым студнем — целое озеро, если не сказать — океан. Мне ни за что не перепрыгнуть! Кажется, поход окончен.

И вдруг я понимаю, что его не может быть так много. Что сама площадка не настолько большая, а если бы студень в здании был, то я вряд ли бы продвинулась так далеко и осталась цела.

Кинув гайку, убеждаюсь в собственной правоте. Она падает посреди голубого озера, и с ней абсолютно ничего не происходит. Поставить ногу в ведьмин студень сложно. Просто невероятно сложно. Все во мне вопит — не делай этого! Не надо! Но я все же решаюсь рискнуть и... Наступаю на совершенно твердую поверхность. Иллюзия рассеивается, и грязный заброшенный подъезд снова во всей красе.

Наконец, пятый этаж. Все три двери на площадке гостеприимно распахнуты, из них доносятся голоса. Замираю, уже даже не удивляясь. Нужно делать выбор.

Заглядываю в ближайшую ко мне квартиру. Там, в глубине, я слышу мамин голос, она что-то напевает, возясь на кухне. Так странно и не похоже на нее... И в то же время я знаю, что так могло быть раньше. Пячусь от этой двери — я не готова к этой встрече...

Другая квартира кажется огромной изнутри: высоченные потолки и дорогой ремонт, раздаются звон бокалов и чужие голоса... Тут все очень вычурно и красиво. Я ощущаю нестерпимый холод и тоску и захлопываю эту дверь.

На пороге следующей квартиры меня уже ждут.

Он как будто вышел из моих снов. Такой же молодой, в старой сталкерской куртке, с растрепанными волосами. В его синих глазах пляшут сами черти, на скуле заживает свежий кровоподтек.

— Папа, — шепчу я, ноги подкашиваются — иллюзия это или нет, я бы никогда не смогла пройти мимо.

Он слишком молод, чтобы быть моим отцом сейчас. Наверное, парень передо мной моложе меня.

— Привет, Мари, — шепчет он, протягивая руки, — как же долго я тебя ждал.

— Здравствуй, Рэд, — говорю я приветливо, — что ты здесь делаешь?

— Жду тебя, конечно же. Проходи.

Иду за ним на автопилоте, с замиранием сердца ожидая, что сейчас окажусь в ловушке.

Садимся за небольшой аккуратный столик прямо в центре гостиной. С удивлением узнаю нашу собственную гостиную прошлых лет.

— Ты принесла ключ? — спрашивает Рэдрик деловито.

— Да, — киваю я, — да.

— Наконец-то, — он потирает руки, — давай его сюда, с этим давно пора покончить.

— Нет, — говорю твердо, хотя очень хочется спихнуть предстоящее дело на кого-нибудь другого. Пусть и не совсем настоящего.

— Мари, — строго произносит мой отец, — после активации ключа не выжить. Мне уже все равно. Отдай его мне.

Вздрагиваю, хотя Рэд просто озвучил то, что мне и так давно известно.

— Возможно, я останусь тут, с тобой, — пытаюсь улыбнуться.

— Нет, Мари, — говорит он, — все гораздо сложнее... Тебе не спастись. Но я спасу тебя.

— Рэдрик, — достаю цилиндр, — я дошла. Понимаешь?..

В это время я слышу, как кто-то меня зовет. Далеко-далеко. Из прошлой жизни. Сильвер очнулся. Я перестала спрашивать себя, знал ли он, что для меня это билет в один конец, еще когда мы лишились Мишки. Наверное, поэтому он хотел дойти со мной — я надеюсь, что его отношение ко мне, как к необходимой части ключа, изменилось. Быть может, он увидел, что я тоже человек.

— Ты — часть ключа, — грустно говорит Рэд, — только я смогу тебя заменить. Ты дитя Зоны, дитя Золотого шара, как и твоя мать.

— Причем тут мама? — морщусь я. — Не вмешивай ее, пожалуйста. Зона не дарит подарки просто так. Ты заключил сделку с шаром, я возвращаю то, что должна вернуть. Так сказала она. Дина.

Он смеется, долго и страшно, а после пытается силой отобрать ключ, но я успеваю выбежать за дверь. Голос Сильвера становится громче, он где-то в районе второго этажа. С силой захлопываю дверь и вижу выемку на ней, куда точно подойдет мой ключ. Я закрываю отца в этой квартире теперь уже навсегда, я захлопываю дверь в свое прошлое, чтобы понять — прошлое не принадлежит мне. И если мне суждено погибнуть теперь — так тому и быть.

Я уже начинаю спускаться, когда верхний этаж начинает рушиться.

Наверное, это землетрясение — не разобрать. Дом словно взбесился, по стенам поползли огромные трещины.

Сломя голову бегу вниз на знакомый голос.

— Сильвер! — кричу во всю силу легких. — Я здесь!

И в тот же момент я срываюсь и падаю куда-то вниз.

Все, что я понимаю, это то, что Сильвер все-таки умудрился меня поймать. И теперь мы с ним валяемся в куче строительного мусора. Нестерпимо тошнит и болит голова — кажется, я получила серьезную травму. Но перед тем, как потерять сознание, я вижу, как медленно-медленно, словно танцуя, начинает кружить черный снег...

Эпилог

Мимо проносятся деревья, какие-то строения, я подтягиваю ноги к груди и широко зеваю. Мой рот прикрывает чужая ладонь.

— Муха залетит, — говорит Сильвер серьезно и целует меня.

— Это так странно, — говорю я, отстраняясь, — так странно верить всю жизнь в одно, а узнать в итоге совсем другое.

Он молчит — для него я осталась такой же, как была. А вот для меня жизнь перевернулась с ног на голову после того, как Каттерфилд открыл мне правду моего происхождения. Он долго смеялся над моей теорией «выросшей Мартышки».

— Мартышка умерла в семь лет, мутанты долго не живут, тебе ли не знать, — сказал он тогда.

— А я... Я же Мария Шухарт?

— Да, ты Мария Шухарт. И твой отец — Рэдрик Шухарт, а мать — Дина Барбридж. Твой дед, его все звали Стервятником, когда-то добрался до Золотого шара и выпросил себе здоровых детей и внуков. Так говорят. Но ты знаешь, я верю фактам. Дина родила тебя рано, не хотела, а тут Мартышка как раз умерла, когда Рэд из Зоны в очередной раз вернулся. Он не стал ничего говорить Гуте, привел тебя и объявил всем, что ты Мария Шухарт. Больше ничего не пояснил. Гута поверила в сказку о Золотом шаре и приняла тебя.

Помню, я долго смотрела в окно. Черный снег сходил медленно, неохотно, но там, где он сошел, чувствовалась чистота. Хармонт наконец-то получил надежду на нормальную жизнь.

Спустя полгода, когда было разрешено выехать, мы с Сильвером отправились в Москву. Я хотела сама поговорить с родителями Мишки и рассказать им, за что погиб их сын.

Зоны больше нет. Снег тает медленно, но уже ясно, что ее больше нет. Кто-то рад, кто-то разочарован, я же придерживаюсь нейтралитета в этом вопросе. Незачем им знать, кто всему виной.

С мамой мы простились очень тепло, я не стала рассказывать ей правду о себе.

А вот пойти к Дине я так и не смогла. Может, решусь когда-нибудь, но пока у меня есть дела поважнее.

Поезд едет, размеренно отстукивая ритм колесами, и под этот стук так удобно засыпать.

— Крис, — спрашиваю я уже в полусне, — нас ждет новая жизнь?

— Да, — просто отвечает он, подмигивая мне серым глазом. Чертовски привлекательным глазом, надо заметить.

— А у нас получится?

— Если захотим — все получится, — улыбается он.

И я в это искренне верю.