О чём мы говорим, когда говорим о смерти (джен)

Представьте себе, что вы один

под сенью цветущих вишен.

Люди считали, что от этого

можно лишиться рассудка.

Когда Анго представлял себе их жизнь без Портовой Мафии, Министерства Внутренних Дел и Вооружённого Агентства, он видел Одасаку небритым писателем в какой-нибудь Богом и людьми забытой рыбацкой деревушке, с тлеющей сигаретой в руке, в протёртых джинсах, клетчатом пиджаке и почему-то дурацкой кепке. В его мыслях он писал, сидя на берегу в шезлонге. Вокруг него носилась шебутная ребятня, а старые, пропахшие рыбой, морем и потом мужики ругались возле рыбацких лодок и поносили на чём свет стоит мир, правительство и сотовые телефоны.

Себя он видел скучным офисным клерком. Всегда в чистом, выглаженном костюме, сверкающих ботинках и с дурацким портфелем, переполненным в теории важными, на деле же совершенно бесполезными бумагами. Бумаги эти пестрели частыми столбцами цифр, зубодробительными отчётами и унылыми планами. От него самого пахло кофе, одеколоном и слегка — нервозностью.

Когда он думал о Дазае, он думал об опасности, торфяном скотче и сигаретном дыме. Думал о долгих вечерах в Lupin, о жестокости Портовой Мафии и безрассудном благородстве Агентства. О шахматных партиях, драках, погонях и массе не скучных, не обыденных вещей — Дазай в его воображении никак не хотел становиться простым. Тем ценнее был тот факт, что даже в развевающемся плаще и глупом колпаке Осаму всегда возвращался в полупустой бар под красной вывеской.

Анго представлял их жизнь на порядок проще и спокойней, но суть была не в иных ролях и целях, а в том, что в этой простой и спокойной они были по одну сторону баррикад, никто не умирал и не пытался умереть. Мысли эти казались Сакагучи наивными и сентиментальными, но куда больше расстраивало то, что в первую очередь те были совершенно не осуществимыми.

Прав был Одасаку, когда не дал ему договорить. Было бы особенно жаль, окажись его последними словами сожаления о несбыточном, нерастраченном и пустом.

* * *

Одасаку был единственным, кого Дазай просил. Боже, почти умолял. Не геройствовать, не валять дурака и подождать его. Забыть о долгах, вспомнить о себе, не делать глупостей. Жить, в конце концов.

Будь на месте Сакуноске кто угодно кроме него, хватило бы одного «Дазай просил», но на месте Оды был Ода, и вот с этого момента всё почему-то шло не так. Он словно специально делал всё наоборот: шёл, когда велели стоять, стрелял, когда сказано было подождать, и помнил, когда лучше было бы забыть.

«Рыбацкая деревушка, сигарета, шебутная ребятня». Как бы не так — Одасаку сбежал бы с первым попавшимся межконтинентальным судном, бросив перо и бумагу, просто потому что мог. Наткнулся бы на пиратов там, где давно нет никаких пиратов, непременно спас попавшую в беду даму и трагически умер во славу большой и чистой любви — такие, как он, всегда умирали первыми. Так себе сюжет для приключенческого романа, но Сакуноске никогда не гнался за славой.

— А ты бы был тем самым пиратом.

Анго вздрогнул, лёд с негромким звоном ударился о стеклянные бока стакана, и Сакагучи не слишком смело, но искренне посмотрел на острый профиль Дазая.

— Прости меня.

— Чёрта с два.

Да, именно так они теперь и разговаривали.

* * *

Просьба «подчистить счета» была странной, но Анго и не думал отказываться. Потому как, строго говоря, Дазай не просил. Приказывал. Он вообще чаще приказывал, но не каждый это понимал.

* * *

Сакагучи не мог похвастаться смирным нравом, но вот стальными нервами — да. Он долгое время был тройным агентом на службе у правительства, Мафии и Мимик. Это учило невозмутимости, и Сакагучи не соврёт, если скажет, что хорошо спал по ночам: его не мучали кошмары, он ограничивался одним замком и всего одним пистолетом под подушкой.

Так было до тех пор, пока Дазай Осаму из разряда друзей не перешёл в категорию врагов.

Сакагучи стал чаще оборачиваться. И хуже спать.

* * *

На самом деле, он не чувствовал себя должным оправдываться. Будучи шпионом правительства, он вовсе не рассчитывал втираться в доверие к Сакуноске и, тем более, к Дазаю. Напротив, указания руководства простора воображению не оставляли.

К Дазаю Осаму не приближаться.

Весьма однозначно, и хотя смирным Сакагучи не был, к категоричным приказам предпочитал прислушиваться.

Дазай приблизился сам. Сам потянул за собой Одасаку, сам склеил из них троих не пойми что, так непривычно напоминающее дружбу, и сам же прогнал его прочь, когда ещё можно было попытаться что-нибудь исправить. Что? Анго не знал, но он же был тем самым Дазаем. Он должен был что-нибудь придумать. Кого-нибудь переубедить. Горы свернуть, чёрт побери, так же о нём говорили.

Ничтожная попытка перевести стрелки никогда ни к чему не приводила: чувство вины нет, да грызло что-то под рёбрами два года, а потом…

— Это что, Дазай Осаму?

Вооружённое Детективное Агентство? Серьёзно?

* * *

Анго всегда удивляла поразительная способность Одасаку сохранять каменное выражение лица даже тогда, когда глаза лучились улыбкой, смехом, восхищением или неподдельным, откровенным изумлением. Всё это он позволял себе только в кругу шумных сирот, которых навещал каждый свободный вечер, или же рядом с Дазаем. Чуть позже и наедине с самим Сакагучи, но речь сейчас не о них, а о том, как забавно всё складывалось у этих двоих.

Осаму смотрел на Оду, как на яркое-яркое восходящее солнце. Так, как человек уровня Дазая вообще ни на кого смотреть не должен был в силу хотя бы превосходящего ума. О статусе и власти Анго уже не упоминал.

А Сакуноске отвечал тем же, и будь Мори чуть более дальновидным, он бы никогда не сделал того, что сделал, потому что была у Дазая и совсем иная, насквозь фальшивая, но ослепительная улыбка.

— О, Анго! Отлично выглядишь!

Вот такая.

— А у тебя крепкие нервы, раз ты всё же пришёл. Неужели думаешь, что я простил?

Возможно, да, и как раз то, что Дазай вот так с места в карьер перешёл на личности говорило о многом и давало надежду. Сакагучи даже недолго верит в то, что Осаму не выстрелил вовсе не потому что пистолет не заряжен, или потому что ему от него определённо что-то нужно. Совсем недолго.

А потом подушка безопасности не открылась, а он, как дурак, до последнего думал о том, что Осаму не должен умереть. Не так. Не сейчас. Никогда.

Не он.

* * *

— Когда мы были в моей машине и случилась авария… Почему только моя подушка безопасности не сработала?

Раньше Дазай часто так смотрел. Этот взгляд Анго видел в кошмарах. В тех самых, от которых не просыпался по ночам.

* * *

— И тебе того же, — огрызнулся Сакагучи, бросил на барную стойку купюру и, сдёрнув со стула пальто, шагнул к двери.

Он никогда не напрашивался к ним в друзья. Он не хотел. Он просто шпионил на правительство, чётко — чтоб их! — следовал приказу не приближаться к Дазаю Осаму, и никогда! Никогда не желал никому из них смерти.

Он видел Одасаку писателем. На проклятом берегу, в проклятом шезлонге. Себя — чёртовым синим воротничком, Дазая — кем угодно не простым, не обыденным, таким же прекрасным. Он не хотел его бояться. Он хотел сидеть в Lupin, пить виски и краем глаза смотреть, как Осаму пытается утопить огромный, какого-то лешего совершенно круглый кусок льда в бокале, а Одасаку улыбается одними глазами и…

— Знаешь, почему ты всё ещё жив?

Анго споткнулся о воздух и обернулся.

— Потому что я пообещал. А знаешь, почему жив я?

Сакагучи прикрыл глаза, выдохнул через силу и рухнул на ближайший стул.

— Потому что я пообещал, — жёстче повторил Дазай. — Он, конечно, вряд ли это планировал, но вышло недурно. Я бы лучше не придумал.

В этих бокалах лёд был колотым. Лёд в глазах Осаму — напускным, и с тех пор много воды и времени утекло, но раз Дазай позволил себе снова перейти на личности, то надежда всё же ещё была. Хоть на что-нибудь. Тогда, когда Сакуноске и Осаму смотрели друг на друга как солнце, он тоже смотрел. Точно так же. И это глупо, конечно.

Но хорошего человека в Дазае видел не только Одасаку.