С днем [воз]рождения (джен)

В пухлом желтом конверте девятьсот семьдесят три доллара и двадцать два цента. Купюры новые, хрустящие, блестят краской. Кажется, заденешь слегка, и лицо Франклина останется грязным мазком на пальце. Монетки — словно тоже только что с чеканки — Сэм горсткой перекладывает из ладони в ладонь, а потом ссыпает обратно в конверт. Глухо бренчит о стол через слой плотной бумаги.

Двадцать шесть долларов и семьдесят восемь центов по договоренности — курьеру, доставившему конверт, догадаться нетрудно. Нелогичная сумма, но Сэму неинтересно, чей это был бзик, Дина или же его личного почтальона. Сэм этого малого не знает, но доверить притащить такую сумму Дин мог только либо от огромной тупости, либо чем-то оправданного доверия. Сэм тихо хмыкает и минут двадцать методично раскладывает пасьянс из денег: однодолларовую к однодолларовой, двухдолларовую к двухдолларовой и дальше по накатанной. Купюра с Франклином всего одна, остальные — с Линкольном, Гамильтоном и, будто в издевку, почти сотня долларов сплошняком: Вашингтон и Джефферсон. Занимательные математика, история и медитация в одном флаконе. Молодец Дин, умница, все продумано.

То, что Дин сделал это специально, Сэм ни секунды не сомневается. Только, может, с числами брат и был в ладах, а вот с психологией — это вряд ли, совсем вряд ли. Или это Сэм звезданутый на голову, но насчет себя он уверен: вот так сидеть и по кучкам раскидывать банкноты в том не-возможном случае он бы не стал. В конверт — зажигалку, купюры — на конфетти и серпантин и карту… Ах да, карта.

Карта Штатов — Дин и на нее не поскупился; кстати, вот, наверное, эти шесть долларов и семьдесят восемь центов — покрывает весь стол, ложась поверх денежных стопок. Широкая, жирная, выведенная черным маркером линия через половину страны похожа на синусоиду сердечного ритма. Очень кривая синусоида очень, надо сказать, нездорового сердца. Если бы Сэм был врачом, который «мне очень жаль», «даю пару недель», «сделали что могли», то увидел бы в этой черной линии аритмию, а следом пролапс митрального клапана, врожденный порок, сердечную недостаточность и себя у костра.

Сэм на секунду закрывает глаза и дышит глубоко, ровно. Синусоида становится маршрутом от Сан-Диего до Нового Орлеана и восемь жирных точек между — Сэм не был только в двух из них: в Брэндоне и Далласе. В Брэндоне огромная сковородка, больше ничего. Новый Орлеан?.. Музей Второй Мировой?

Сэм пытается найти смысл и не находит. Может, и искать здесь нечего — Дин просто закрыл глаза и ткнул пальцем туда, куда попал. Вот и получились и синусоида, и десять разбросанных по стране больших и маленьких городов, поделенные на тысячу долларов, а Сэм еще что-то пытается найти, какой-то гребаный высший смысл, который Дин должен был вложить просто потому… что был Дином. Хотя центов было всего двадцать два — не двадцать три, как исполнилось Сэму совсем недавно.

Сэм выкладывает из денег «С днем рождения, Сэм», и у него еще остается.

На «Дин — мудак» немного не хватает, получается только «Дин — муд» со стодолларовой купюрой в «д».

Сэм только собирается встать, чтобы вытащить бумажник и доложить уже картинку для законченности образа, как дверь открывается и в мотельную комнату вваливается Дин. Дин, который не «ах да, посолить или кремировать», «уедешь из города один», «я умру, и ты ничего не поделаешь», а Дин: «я царь горы», «я купил бургер за полтора доллара, и, представляешь, его можно есть». Он не чувствует опасности и садится на стул напротив, а когда замечает свою вырисованную с любовью к предсмертным мелодрамам синусоиду, бежать становится поздно.

Сэм аккуратно складывает карту и, да, он совершенно, совершенно спокоен.

— Ты не думаешь, что путешествие на Карибы в один конец оказалось бы более… рациональным?

Дин долго смотрит на разложенные по фэншую банкноты и говорит:

— Чтоб тебя.

Не отнекивается, и на том спасибо. Если бы начал, Сэм запихал бы ему в глотку все деньги и отправил бы по этому самому маршруту с залетом в Антарктику. Ну и сам потом поперся бы следом, как миленький.

— Я думал, смогу его перехватить, — признается Дин. Сэм ставит пять баллов за нотки вины в его голосе и почти проникается. Почти. Чу-у-уточку не хватает. Пальцы подрагивают, и Сэм сжимает их в кулак. — Сегодня уже пятнадцатое? Неувязочка… Ну… Неплохой бонус к пене для бритья, новым ботинкам и картошке фри, а?

Сэм напоминает себе, что он почти проникся. Свой собственный ровный голос он оценивает в десятку, хотя, наверное, стоило бы дать и побольше.

— И на какое число ты себе назначил похороны? На число двенадцатое? — интересуется Сэм. — Чтобы я успел пустить твой прах по ветру, не грохнул Импалу о ближайший столб, а потом с чистой совестью отправился бы колесить по Штатам, свободный, как Декларация независимости, и с тысячей долларов в кармане?

«Ты себя так переоцениваешь или недооцениваешь меня», хочется добавить ему, но Дин не дурак, и так поймет. Хотя… именно такой он и есть — беспросветный, полный, нереальный идиот.

Дин вскидывает подбородок и твердо, с вызовом встречает его взгляд — и правда… нереальный.

— Двадцать первое апреля было, так? Я бы сдох, вряд ли дотянув до половины мая, Сэм, ты прекрасно это знаешь.

Сэм практически слышит этот звук: как центовые монетки звонко стукаются о зубы Дина. Девятьсот семьдесят долларов за собственную жизнь. Дин еще никогда так высоко себя не оценивал. Растет, можно сказать.

Сэма вдруг тянет его ударить, в лицо, расквашивая нос, размазывая по костяшкам кровь. Вцепиться до жалобно скрипящей под пальцами ткани, наорать, сорвав горло, и повыть о чем-то вроде: «не отпущу, придурок ты, как ты мог об этом даже подумать».

— О, конечно.

Лицо Дина кривится, словно он сожрал лимон, да и на какое-то мгновение Сэму самому становится противно от своей же чужеродной язвительности. Но успокоиться не выходит. Это настолько в духе Дина, так на него похоже, и привыкнуть бы уже, но не получается. Дин и его вечное «я знаю, что так для тебя будет лучше».

— Как, думаешь, это было бы? Ты, значит, умираешь от разрыва миокарда, и все, что мне остается, это страдать по моему прошедшему дню рождения, который мы из-за тебя не смогли… что?

Сэм запрокидывает голову, вздернув уголок рта, и громко, свистяще выдыхает. Дин начинает тарабанить пальцами по столешнице: выстукивает тахикардию. Тот день, когда Сэм перестанет проводить ассоциации со всем окружающим и с почти остановившимся сердцем Дина, он занесет в календарь.

— Нет, серьезно, что? — Сэм громко хлопает ладонями о стол и наклоняется вперед. Дин сощуривается, его рука замирает. — Картинка-то интересная вырисовывается. Ты героически умираешь лицом в моем салате, я оплакиваю салат, а через несколько дней на пороге мне является твой курьер с конвертом с деньгами и улыбкой до ушей. Я радостно обнимаю чувака: надо же, не остался без подарка! — хватаю ключи от Импалы и рву с места пялиться на самую большую в мире корзинку для пикника или бейсбольную биту, так? Что у тебя вообще в башке творится, Дин?!

И, ладно, последние слова он, вскочив, шипит на ультразвуке Дину в лицо. В каменное, ничего не выражающее лицо, и вот это совсем не похоже на Дина. Он дышит, как разгневанный буйвол, а когда Дин никак не реагирует, бессильно падает обратно на стул. Руки тянутся действительно порвать купюры на конфетти, но, на секунду прикрыв глаза, он видит Дина. Бледного до синевы Дина на больничной кровати, всеми правдами и неправдами будущего смертника раздобывшего себе ноутбук, чтобы проделать все то, что он обычно проделывает с кредитками, когда ему не прет в покер или бильярд.

Желание вцепиться в брата пересиливает желание врезать. Сэм открывает глаза и смотрит в лицо Дина, того, который «я подыхал, но все равно думал только о Сэме», который полный, безнадежный придурок, в общем.

Сэм не знает, что такого сделал, чтобы его заслужить, родился разве что.

— Ты бы окончательно замариновал себя в дерьме, — негромко говорит Дин, и по его глазам Сэм видит: и сам понимал бредовость своей идеи, но крыл все тем, что потенциальная смерть избавила бы его от сегодняшнего объяснения. Дурак и великолепный стратег, узнаваемый Дин. — Это бы не помогло, но на первое время…

Сэм, стиснув зубы, сгребает в руку все банкноты, встает и протягивает их Дину. Дин смотрит на него снизу вверх и отталкивает от себя ладонь.

— Это подарок, Сэм.

Сэм мотает головой, челка попадает в глаза, и он раздраженно зачесывает ее назад.

— Это завещание, — возражает он. — Забери. Они еще нам пригодятся. И дело — в Новом Орлеане — я нам найду, если хочешь, хоть по всему маршруту. Только, честно, понятия не имею, что в нем такого.

Дин неловко пожимает левым плечом, но деньги все-таки забирает, до хруста сжимает в пальцах.

— Ничего. Я закрыл глаза и наугад.

Сэм громко фыркает и совсем ему не верит. Но не настаивает. Возвращаться в те дни ему не хочется даже больше, чем Дину. Сэма тогда еще лихорадило неслучившейся смертью Дина и его случившимся уходом в себя после Лейлы, и про второе число Сэм даже и не помнил. Зато не забыл Дин. Так что были и шутки про седины, про старческий маразм, и вечерние посиделки. Все было, потому что Дин помнил и Дин был.

— Спасибо, — негромко благодарит Сэм.

— Да?

— За картошку фри, и пиво, и всю эту остальную вредную холестериновую еду.

Дин, который «меня не проймешь сопливыми моментами», закатывает глаза, встает и, обходя его, легко толкает плечом. И, конечно же, акценты расставляет неправильно:

— Нашел за что благодарить: за просаженную печень, умник. И ты бы еще в августе про это вспомнил.

Сэм смотрит ему в спину, а потом опускает взгляд на карту. Маршрут неправильной синусоидой быть не перестает.

Он берет ручку и подрисовывает еще одну линию рядом вдоль первой, они почти сливаются в одну.

Никаких больше альтернатив, это просто.

И — да, пожалуй, бесценно.