С днем [воз]рождения (джен)

Двадцатичетырехлетие Дин встречает на пустынной трассе в ночной Оклахоме — небо взрывается очередным оглушающим раскатом грома, и хрен от него дождешься праздничного фейерверка. Проливной дождь, сломанный движок в Импале, ноющие ребра и разрядившийся телефон — полный подарочный набор для именинника, олл инклюзив. Последнее Дина не то чтобы слишком волнует: есть шанс притвориться, что несуществующие смс-ки от брата и отца просто не смогут дойти до адресата.

Все равно он вспоминает об этом только на следующий день, когда в одной из забегаловок случайно проливает кофе на вчерашнюю передовицу, и «январь, 24, 2003» исчезает под мутноватой коричневой жижей. Напевать под нос «с днем рождения тебя, Дин» уже бессмысленно и попахивает самоудовлетворением. Почти так же бессмысленно сообщение Сэма, полученное ближе к вечеру; но скупое извинение в нем искренно, поэтому Дин сохраняет смс-ку в «важные».

Впрочем, он никогда был не силен в проведении параллелей, поэтому, может, так оно и есть: в чуждой ему системе координат это правильно — забыть обо всем на свете за подготовкой к тесту, от которого зависят семестровая оценка и светлое будущее, куда Дин вписывается так же изящно, как циркуль — в кубофутуризм. Одна смс-ка точно не станет катализатором для запуска «долго и счастливо». Он понимает — не знает, как это, но понимает, — честно.

Ползти по лесу с продырявленным животом после неудачных танцев с вендиго, когда единственная проблема состоит в том, что до окончания дня рождения Сэма остается меньше часа, а связь ни черта не ловит, — его личный задвиг, и только.

В свои двадцать четыре Дин еще дрыгается — хотя ачери всеми силами пытался превратить его в бифштекс, — ловит попутку, его буксируют к цивилизации, еще бонусом наливают кофе из термоса, ну и, в общем-то, жизнь прекрасна. По-другому, не как у брата в окружении справочников по уголовному праву, горячих круассанов и ванильных облаков. Но этого хватает (этого — да, Сэма — нет).

Сэму двадцать четыре исполняется дважды. Первый раз, о котором он еще не знает, наступает чуть позже полуночи. У него саднит спина, на рубашке засохшее бурое пятно, и Дин обнимает его так, как не обнимал уже очень и очень давно или вообще никогда, дышит тяжело и рвано, и дрожит, будто от холода.

Второй раз в тот же день в три часа пополудни — именно в это время двадцать четыре года назад Сэм родился.

Со всей этой желтоглазо-чернокожей круговертью и Вратами Ада Дин лишь успевает сказать ему: «С днем рождения, Сэмми, извини, буррито и девочкам придется подождать», а Бобби смотрит на него так, словно он в ответе за это самое буррито, хотя Сэм просто не знает, что Дин уже отдал свой подарок.

Дин дарит ему десятки посещенных в одиночку городов, сотни минут прослушанных в одиночку кассет, тысячи пройденных в одиночку миль, миллионы прожитых в одиночку секунд.

Он совершенно разучился выбирать подарки: то, что Сэму действительно нужно, больше всего, он отдает Аду.

В двадцать пятый день рождения Сэма Дин умирает, его кровь везде: на полу, на стенах, на руках Сэма, на лице Сэма, на одежде Сэма и даже на языке. Этот день рождения наступает именно потому, что Дин умирает. Жаль, что у подарков Дина не бывает срока годности.

Это первый юбилей, когда Сэм напивается в стельку, в доску и вдребезги, а Дин в это время, развалившись на заднем сидении Импалы, мертв, как дронт, и, да, Сэм имеет полное право напиться за обоих. И реветь, как девчонка, тоже имеет право, потому что он пьян, Дин не узнает, и у него, Сэма, вроде как очень, очень дерьмовый юбилей.

Двадцать шесть Сэма они никак не отмечают, и дело даже не в Лилит и намечающемся конце света. Толпы черных кошек между ними танцуют лезгинку, Дин искрит, как оголенный провод, а Сэма безбожно корежит по крови Руби, к которой хочется присосаться до скончания веков, о, эта грешно святая амброзия.

Дин все равно не забывает (он никогда не забывает), они вечером пьют пиво в захламленном отеле, а потом Сэм трясется и долго выблевывает внутренности над унитазом, пока Дин придерживает его за плечи и шепчет что-то о том, что на третьем десятке Саманта совсем разучилась пить. Если бы Дин действительно издевался, Сэм, может, даже посмеялся бы над иронией.

Когда Дину исполнилось двадцать семь, и это был первый его день рождения, который они встретили вместе после того, как Сэм укатил в Стэнфорд, они тоже напились — потому, что так захотел Дин, а Сэм играл роль послушного младшего брата. Тогда выворачивало Дина, Сэм точно так же не позволял ему макнуться мордой в унитаз и подтрунивал над ним, пусть и самого шатало. Так или иначе, Дин вряд ли притащит ему Руби с большим бантом на башке, чтобы похмелиться. Диновы двадцать семь были не в пример лучше.

Свои двадцать восемь лет (и двадцать девять, и сто пять, и двести семь, после нашей эры) Сэм встречает в Клетке. Это один (одни) из самых незабываемых дней рождения.

Двадцать девять Дину тоже исполняется дважды: в первый раз только для Сэма, во второй — для них обоих. В первый раз Сэм зарывает его в лесу, как старую собаку. И вся ирония того, что он предал брата земле в его же годовщину, доходит до него уже после того, как последний ком падает сверху. Дата рождения ложится на дату смерти практически идеально в рифму, лишь слегка хромает.

Январь, 24, 1979 — Январь, 23, 2008

Сэм ржет до слез, повалившись на землю над Дином, и думает, что если бы он собирался без него жить, то сегодня он зажег бы Дина двадцатью девятью спичками. «Счастливого дня сожжения, Дин, и прочих благ».

После сотни дней-январь, вторник, 22-Сурка это почти как откровение. Спустя пятнадцать вторников Сэм помнит только припев «Азии», вкус и запах диновой крови, хруст его ломающихся костей, собственный сумасшедший смех и уже тем более не то, что у Дина послезавтра день рождения.

Это неважно, потому что у Дина и так становится слишком много последних дней, и ближе к сотому вторнику Сэм хочет, чтобы Дин вообще никогда не рождался, потому что тогда он не вынес бы его из огня, и мир, может быть, стал бы совершенным.

Дин погибает на парковке в среду двадцать третьего, ему все еще двадцать восемь, как и Джимми Салливану, но это, определенно, не дань Дина Avenged Sevenfold, а всего лишь ублюдочный Фокусник, потому что в среду двадцать третьего (через полгода) Дин возвращается.

Во второй раз, когда Дину двадцать девять, и это действительно его последний день рождения, Сэм цепляется за него, как Ной за свой ковчег, после ста восьмидесяти дней разлуки, и воет, страшно, безнадежно, безмолвно. С виду это почти пасторальная картина: они оба на капоте с бутылками пива в руках, кругом пшеничные поля, которые будут напоминать Сэму о Дине, как Лису о Маленьком принце (только Сэм, в отличие от рыжего, потом возненавидит шелест колосьев, и приручать его не надо — он уже все, совсем, до смерти), и звездное высокое небо, куда ни глянь.

В отличие от вторников, этот день никогда не повторится, да и, честно говоря, Дин совсем не похож на Маленького принца — разве что в детстве немного был: цветом волос.

В тридцать один Сэм впервые узнает, что такое настоящий пикник (белый заборчик, собака, блинчики по утрам и прочие среднестатистические американские примочки). Амелия старается, как может, и на этот день можно притвориться, что он совершенно нормальный мужик, который на четвертом десятке наконец имеет все то, что хотел бы иметь. Для «полного счастья» ему не хватает любимой высокооплачиваемой работы, для счастья — любимого высокооплакиваемого брата. Что-то из этого точно можно исправить.

Ночью ему снится Дин, искренне поздравляет с днем рождения и советует не захлебнуться этим самым счастьем. Через пару дней — уже не во сне — он отправляет ему голосовое сообщение: «Хэй, Сэм, с прошедшим. Я вернулся — сюрприз! — и, знаешь, это смахивало на командировку в девственных лесах Танзании», а потом вместо торта встречает его словами «Ты же искал меня, Сэмми?». Сэм впечатывается мордой в красивую правду, как во взбитые сливки.

Тридцать два года — самое время для кризиса среднего возраста, Дин и отдается ему полностью. Он фальшивый автомеханик, фальшивый семьянин, фальшивый отец, и даже его тридцать два — фальшивые (в первые тридцать два его разделывали на вертеле как телятину для венского шницеля, а не наоборот).

Он фальшиво улыбается Лизе и Бену, светясь, как стоваттная лампочка, фальшиво радуется устроенному походу на ярмарку. Лиза умница и прекрасная женщина, так что, может, это Дин слишком отстал от современных тенденций нормальной жизни, потому что отмечать день рождения на ярмарке, если ты не десятилетка, станет разве что работающий без выходных клоун. Ему до зубовного скрежета хочется напиться, но для этого слишком не хватает Сэма.

Сэм в тридцать два напоминает скелет, собирается умереть и спасти мир, но у Дина на это другие планы и все тот же собственный взгляд на подарки, которые Сэму не хотелось бы получить. Дин не в первый раз практикует: дарит то, что не нужно Сэму, зато нужно ему самому. Эгоизм, завернутый в блестящую упаковку и перевязанный красной ленточкой.

Двадцать второго мая Дин с любовью засовывает в него б/у-шного ангела, как свечку в торт, и вытаскивает его из комы. Позже Сэм думает, что лучше бы он подарил ему Библию.

Тридцатитрехлетие он пропускает, погруженный в поиски дзена после собственного фортеля полугодичной давности, а Дин ему впервые не напоминает, Дин соблюдает условия и баюкает Метку. Самый лучший подарок и самое страшное наказание Сэм получает через месяц в трех словах, сказанных на последнем вдохе. И все снова без срока годности.

Когда Дину исполняется тридцать пять, он с головой погружен в бесплатный пеший тур по Чистилищу. Суставы болят, как у семидесятилетнего, у него седина, которую не видно за налипшей грязью, и он со всех сторон просто завален самыми разными подарками. Трупы вампиров, гулей, левиафанов, вендиго, зомби и прочих участников карнавала, которые он оставляет после себя, нужно лишь повязать красной ленточкой и вручить самому себе. Минус один монстр равно плюс один новый прожитый день, так что чем не презент.

Дарить что-то самому себе — признак нарциссизма, но Сэм не пришел на его день рождения. Хотя, пожалуй, это первый его день, когда Дину совершенно не хочется, чтобы брат был рядом, — даже если он думает о Сэме куда чаще, чем рубит бошки нечисти, то есть каждую секунду.

В тридцать семь Дин ностальгирует о себе десятилетней давности, когда у него было все: не своя крыша над головой, не своя кровать в мотеле, не свой телевизор, не свой холодильник и брат Сэм.

В тридцать семь у Дина нет ничего: у него своя кровать в бункере, свой телевизор, свой холодильник, гараж для Импалы, банный халат, метка Каина (подарок самому себе в рассрочку и без дополнительных переплат) и не-брат Сэм.

После бурного отмечания праздника наедине с «Джеком» его выворачивает насухую над унитазом (и, да, унитаз у него теперь тоже свой — йу-ху, десять лет прожил не зря), и Сэм не приходит, Сэм в своей комнате, может быть, пишет новую речь на тему «если хочешь быть братьями», которая почти как тост.

Дин не жалеет о прошедших годах, за обоих считает их дни рождения, пока еще обгоняющие дни смерти, и вспоминает пшеничные поля.

Сэм не вспоминает. Он не забывал.

В пухлом желтом конверте девятьсот семьдесят три доллара и двадцать два цента. Купюры новые, хрустящие, блестят краской. Кажется, заденешь слегка, и лицо Франклина останется грязным мазком на пальце. Монетки — словно тоже только что с чеканки — Сэм горсткой перекладывает из ладони в ладонь, а потом ссыпает обратно в конверт. Глухо бренчит о стол через слой плотной бумаги.

Двадцать шесть долларов и семьдесят восемь центов по договоренности — курьеру, доставившему конверт, догадаться нетрудно. Нелогичная сумма, но Сэму неинтересно, чей это был бзик, Дина или же его личного почтальона. Сэм этого малого не знает, но доверить притащить такую сумму Дин мог только либо от огромной тупости, либо чем-то оправданного доверия. Сэм тихо хмыкает и минут двадцать методично раскладывает пасьянс из денег: однодолларовую к однодолларовой, двухдолларовую к двухдолларовой и дальше по накатанной. Купюра с Франклином всего одна, остальные — с Линкольном, Гамильтоном и, будто в издевку, почти сотня долларов сплошняком: Вашингтон и Джефферсон. Занимательные математика, история и медитация в одном флаконе. Молодец Дин, умница, все продумано.

То, что Дин сделал это специально, Сэм ни секунды не сомневается. Только, может, с числами брат и был в ладах, а вот с психологией — это вряд ли, совсем вряд ли. Или это Сэм звезданутый на голову, но насчет себя он уверен: вот так сидеть и по кучкам раскидывать банкноты в том не-возможном случае он бы не стал. В конверт — зажигалку, купюры — на конфетти и серпантин и карту… Ах да, карта.

Карта Штатов — Дин и на нее не поскупился; кстати, вот, наверное, эти шесть долларов и семьдесят восемь центов — покрывает весь стол, ложась поверх денежных стопок. Широкая, жирная, выведенная черным маркером линия через половину страны похожа на синусоиду сердечного ритма. Очень кривая синусоида очень, надо сказать, нездорового сердца. Если бы Сэм был врачом, который «мне очень жаль», «даю пару недель», «сделали что могли», то увидел бы в этой черной линии аритмию, а следом пролапс митрального клапана, врожденный порок, сердечную недостаточность и себя у костра.

Сэм на секунду закрывает глаза и дышит глубоко, ровно. Синусоида становится маршрутом от Сан-Диего до Нового Орлеана и восемь жирных точек между — Сэм не был только в двух из них: в Брэндоне и Далласе. В Брэндоне огромная сковородка, больше ничего. Новый Орлеан?.. Музей Второй Мировой?

Сэм пытается найти смысл и не находит. Может, и искать здесь нечего — Дин просто закрыл глаза и ткнул пальцем туда, куда попал. Вот и получились и синусоида, и десять разбросанных по стране больших и маленьких городов, поделенные на тысячу долларов, а Сэм еще что-то пытается найти, какой-то гребаный высший смысл, который Дин должен был вложить просто потому… что был Дином. Хотя центов было всего двадцать два — не двадцать три, как исполнилось Сэму совсем недавно.

Сэм выкладывает из денег «С днем рождения, Сэм», и у него еще остается.

На «Дин — мудак» немного не хватает, получается только «Дин — муд» со стодолларовой купюрой в «д».

Сэм только собирается встать, чтобы вытащить бумажник и доложить уже картинку для законченности образа, как дверь открывается и в мотельную комнату вваливается Дин. Дин, который не «ах да, посолить или кремировать», «уедешь из города один», «я умру, и ты ничего не поделаешь», а Дин: «я царь горы», «я купил бургер за полтора доллара, и, представляешь, его можно есть». Он не чувствует опасности и садится на стул напротив, а когда замечает свою вырисованную с любовью к предсмертным мелодрамам синусоиду, бежать становится поздно.

Сэм аккуратно складывает карту и, да, он совершенно, совершенно спокоен.

— Ты не думаешь, что путешествие на Карибы в один конец оказалось бы более… рациональным?

Дин долго смотрит на разложенные по фэншую банкноты и говорит:

— Чтоб тебя.

Не отнекивается, и на том спасибо. Если бы начал, Сэм запихал бы ему в глотку все деньги и отправил бы по этому самому маршруту с залетом в Антарктику. Ну и сам потом поперся бы следом, как миленький.

— Я думал, смогу его перехватить, — признается Дин. Сэм ставит пять баллов за нотки вины в его голосе и почти проникается. Почти. Чу-у-уточку не хватает. Пальцы подрагивают, и Сэм сжимает их в кулак. — Сегодня уже пятнадцатое? Неувязочка… Ну… Неплохой бонус к пене для бритья, новым ботинкам и картошке фри, а?

Сэм напоминает себе, что он почти проникся. Свой собственный ровный голос он оценивает в десятку, хотя, наверное, стоило бы дать и побольше.

— И на какое число ты себе назначил похороны? На число двенадцатое? — интересуется Сэм. — Чтобы я успел пустить твой прах по ветру, не грохнул Импалу о ближайший столб, а потом с чистой совестью отправился бы колесить по Штатам, свободный, как Декларация независимости, и с тысячей долларов в кармане?

«Ты себя так переоцениваешь или недооцениваешь меня», хочется добавить ему, но Дин не дурак, и так поймет. Хотя… именно такой он и есть — беспросветный, полный, нереальный идиот.

Дин вскидывает подбородок и твердо, с вызовом встречает его взгляд — и правда… нереальный.

— Двадцать первое апреля было, так? Я бы сдох, вряд ли дотянув до половины мая, Сэм, ты прекрасно это знаешь.

Сэм практически слышит этот звук: как центовые монетки звонко стукаются о зубы Дина. Девятьсот семьдесят долларов за собственную жизнь. Дин еще никогда так высоко себя не оценивал. Растет, можно сказать.

Сэма вдруг тянет его ударить, в лицо, расквашивая нос, размазывая по костяшкам кровь. Вцепиться до жалобно скрипящей под пальцами ткани, наорать, сорвав горло, и повыть о чем-то вроде: «не отпущу, придурок ты, как ты мог об этом даже подумать».

— О, конечно.

Лицо Дина кривится, словно он сожрал лимон, да и на какое-то мгновение Сэму самому становится противно от своей же чужеродной язвительности. Но успокоиться не выходит. Это настолько в духе Дина, так на него похоже, и привыкнуть бы уже, но не получается. Дин и его вечное «я знаю, что так для тебя будет лучше».

— Как, думаешь, это было бы? Ты, значит, умираешь от разрыва миокарда, и все, что мне остается, это страдать по моему прошедшему дню рождения, который мы из-за тебя не смогли… что?

Сэм запрокидывает голову, вздернув уголок рта, и громко, свистяще выдыхает. Дин начинает тарабанить пальцами по столешнице: выстукивает тахикардию. Тот день, когда Сэм перестанет проводить ассоциации со всем окружающим и с почти остановившимся сердцем Дина, он занесет в календарь.

— Нет, серьезно, что? — Сэм громко хлопает ладонями о стол и наклоняется вперед. Дин сощуривается, его рука замирает. — Картинка-то интересная вырисовывается. Ты героически умираешь лицом в моем салате, я оплакиваю салат, а через несколько дней на пороге мне является твой курьер с конвертом с деньгами и улыбкой до ушей. Я радостно обнимаю чувака: надо же, не остался без подарка! — хватаю ключи от Импалы и рву с места пялиться на самую большую в мире корзинку для пикника или бейсбольную биту, так? Что у тебя вообще в башке творится, Дин?!

И, ладно, последние слова он, вскочив, шипит на ультразвуке Дину в лицо. В каменное, ничего не выражающее лицо, и вот это совсем не похоже на Дина. Он дышит, как разгневанный буйвол, а когда Дин никак не реагирует, бессильно падает обратно на стул. Руки тянутся действительно порвать купюры на конфетти, но, на секунду прикрыв глаза, он видит Дина. Бледного до синевы Дина на больничной кровати, всеми правдами и неправдами будущего смертника раздобывшего себе ноутбук, чтобы проделать все то, что он обычно проделывает с кредитками, когда ему не прет в покер или бильярд.

Желание вцепиться в брата пересиливает желание врезать. Сэм открывает глаза и смотрит в лицо Дина, того, который «я подыхал, но все равно думал только о Сэме», который полный, безнадежный придурок, в общем.

Сэм не знает, что такого сделал, чтобы его заслужить, родился разве что.

— Ты бы окончательно замариновал себя в дерьме, — негромко говорит Дин, и по его глазам Сэм видит: и сам понимал бредовость своей идеи, но крыл все тем, что потенциальная смерть избавила бы его от сегодняшнего объяснения. Дурак и великолепный стратег, узнаваемый Дин. — Это бы не помогло, но на первое время…

Сэм, стиснув зубы, сгребает в руку все банкноты, встает и протягивает их Дину. Дин смотрит на него снизу вверх и отталкивает от себя ладонь.

— Это подарок, Сэм.

Сэм мотает головой, челка попадает в глаза, и он раздраженно зачесывает ее назад.

— Это завещание, — возражает он. — Забери. Они еще нам пригодятся. И дело — в Новом Орлеане — я нам найду, если хочешь, хоть по всему маршруту. Только, честно, понятия не имею, что в нем такого.

Дин неловко пожимает левым плечом, но деньги все-таки забирает, до хруста сжимает в пальцах.

— Ничего. Я закрыл глаза и наугад.

Сэм громко фыркает и совсем ему не верит. Но не настаивает. Возвращаться в те дни ему не хочется даже больше, чем Дину. Сэма тогда еще лихорадило неслучившейся смертью Дина и его случившимся уходом в себя после Лейлы, и про второе число Сэм даже и не помнил. Зато не забыл Дин. Так что были и шутки про седины, про старческий маразм, и вечерние посиделки. Все было, потому что Дин помнил и Дин был.

— Спасибо, — негромко благодарит Сэм.

— Да?

— За картошку фри, и пиво, и всю эту остальную вредную холестериновую еду.

Дин, который «меня не проймешь сопливыми моментами», закатывает глаза, встает и, обходя его, легко толкает плечом. И, конечно же, акценты расставляет неправильно:

— Нашел за что благодарить: за просаженную печень, умник. И ты бы еще в августе про это вспомнил.

Сэм смотрит ему в спину, а потом опускает взгляд на карту. Маршрут неправильной синусоидой быть не перестает.

Он берет ручку и подрисовывает еще одну линию рядом вдоль первой, они почти сливаются в одну.

Никаких больше альтернатив, это просто.

И — да, пожалуй, бесценно.

— Холод с-собачий, м-мать твою.

От того, что он уже десять минут повторяет одну и ту же фразу, засевшую в голове, как гематома, легче не станет, Дин знает. Точно так же не приносит никакого облегчения сидеть в мертвой тишине с неработающей печкой, слушая завывания ветра за окном. Застрять в сугробах из-за неожиданной снежной бури, обрушившейся на Висконсин, — последний пункт в его списке расписанных на неделю дел.

Он успел позвонить Сэму, прежде чем его телефон сдох вместе с двигателем Импалы, засветить координаты, выслушать несколько раз требования никуда не уходить, оставаться на месте, потому что скоро его обязательно вытащат, пообещать, что никуда он не уйдет, — да мне, блядь, просто некуда идти, Сэм; и мимолетом порадоваться тому, что Сэм пропустил эту охоту из-за своей сломанной ноги (призрачной заботой навернулся с лестницы: Дин уже и поржал над иронией, и призрака за это со смаком послал в прекрасное далеко). И здесь, сейчас, ему еще можно — радоваться.

Они с Сэмом уже оказывались пару раз закопанными вместе с Импалой в снегу по самую крышу, и всегда их успевали вытащить до того, как они превратились бы в два замороженных куска мяса. Так что Дин по этому поводу даже не беспокоится — Сэм, если вдруг не сможет вызвать спасателей, сам угонит вертолет и прилетит за ним. Один штат между ними, всего-то. Было время, и страны для такого не хватало.

И все-таки оказаться похороненным заживо в морозилке не льстило. Магнитола в той же заднице, где телефон, двигатель и печка, и ты сам, и, сюрприз, тебе сегодня стукнул сороковник, ты ехал домой и вроде как надеялся на праздничный пирог.

И Сэм должен был ждать.

Большой юбилей, чтоб его: и до сих пор ни паралича, ни оторванной руки, ни Альцгеймера, и даже могилы нет. С ним — нет. И счет, можно сказать, сравнялся: между Адом и… ну, всем остальным. Большой юбилей в квадрате. Предыдущее сорокалетие было очень жарким, это — компенсация, можно сказать. Но теперь без Сэма встречать не хочется.

Дин криво усмехается — ну очень вовремя ностальгией долбануло — и, поднеся руки ко рту, пытается согреть синеющие, закоченевшие пальцы. Себя он уже не чувствует: только во рту горчит почему-то и сводит зубы. От пары одеял, которые он успел вытянуть из багажника, толку никакого нет. Пожалуй, нынче стоит попросить у Сэма электроодеяло на батарейках и штук пять электрогрелок, тоже на батарейках.

Если Сэм его вытащит. А Сэм вытащит — без «если». Пешком из Лебанона, со сломанной ногой — вытащит.

На минуту закрыть глаза, зная это, веря в это, слишком просто.

Холодно чертовски, но от образа Сэма под веками отчего-то становится теплее всего.

* * *

— Дин… Дин! Давай, просыпайся, ну же.

Грохот вертушки — это второе, что Дин, очнувшись, осознает. Первое — руки Сэма на лице, суховатые, теплые. Он не видит, но точно знает чьи: он, может, и был закоченевший недавно, но он весь по-прежнему один сплошной рецептор на Сэма. И уже после понимает, что лежит на носилках под кучей одеял.

— Л-л-л… лапы… уб…

— Что? Эй, а ну не спать. Дин? Открой глаза, давай.

В сознание врезается мгновенно: из Лебанона, со сломанной ногой, Сэм.

Он заставляет себя повернуть голову и открыть глаза. Сэм появляется прямо перед ним, Сэм такой же, каким он его видел два дня назад: патлатый, еще немного бледный, его, раздраженный и испуганный одновременно.

С днем рождения, Дин, думает Дин и еле растягивает губы в улыбке; губы не слушаются, они как нерастянутая резина, но Сэм все равно замечает: у него щека дергается, и глаза начинают сверкать.

— Переждать не мог? — сухо спрашивает Сэм, убрав руки с его лица и теперь не оставляя в покое одеяло: теребит, подтыкает, все поправляет зачем-то. — Видел же. И, опережая твой следующий вопрос: Импалу отбуксируют позже. Они тебя-то откапывали почти двадцать минут.

Сэм через одеяло сжимает его плечо, стискивает почти до боли. Дин протяжно выдыхает, больше не слыша шум лопастей и тихие голоса спасателей. Он только сейчас понимает, почему Сэм такой низкий и так близко: сидит, скрючившись, на полу, со своей сломанной ногой.

— С гипсом, дурак, поперся…

Он морщится от собственного хриплого, будто стертого наждачкой голоса, — только поэтому ему вдруг тяжело говорить.

— …неудобно же. — Дин закашливается, и лицо Сэма тут же неуловимо меняется. — На кой? Мог бы и дома остаться, не потеряли бы меня по дороге.

Сэм молча смотрит на него, не моргает даже.

— Ты идиот, — устало выдыхает он наконец, выдержав паузу: наверняка услышал, все что нужно было. Дин тоже услышал.

— Я ведь знаю, что ты подумал: зато я твой идиот, — Дин с намеком вздергивает бровь и тут же получает несильный тычок в бок и скептическое хмыканье над ухом.

— Сорок лет уже, старичок, а ума в башке так и не прибавилось, — Сэм вздыхает еле слышно и роняет голову на одеяла — теперь Дин носом почти утыкается ему в волосы. Сэм помнит, конечно. — Никаких праздничных пирогов, один аспирин будешь у меня жрать, юбиляр хренов, — приглушенно бурчит он. — Так и думал, что ты устроишь что-нибудь в этот день, не хотел же тебя еще отпускать на охоту. Не хотел же.

Дин смотрит на него, ему теплее быть не может, и понимает, что с двадцати лет у него сегодня ведь самый лучший, мать его, юбилей. Безо всяких подсчетов и сравнений, по их-то шкале. Пусть и в вертолете, он их терпеть не может до усрачки; обмотанный по уши одеялами и Сэмом, — лучший.

Дин не удерживается, улыбается куда-то Сэму в волосы. Сэм это чувствует: что-то невнятно, недовольно бормочет в одеяло — успокоится он еще нескоро.

— Пятый десяток попер, боже ты мой. — Эти слова Дин слышит; Сэм говорит шутя, с притворным ужасом, но он и так понимает. Горечи почему-то нет, совсем нет.

— Самому не верится, — тем же тоном отвечает Дин, и Сэм застывает на секунду, но тут же расслабляется.

Он молчит некоторое время, только шумно дышит, не поднимая головы, вдруг это уже и неважно: ни вертолет, ни те двое, которых, кажется, и нет. Дин уже почти дремлет, когда слышит тихое:

— Выкинешь такое снова, я… ну, ты понял. С днем рождения. Зато-ты-мой-идиот.

Дин мягко усмехается.

Самый лучший, определенно.