Через реку вброд (джен)

И все-таки на следующий день он снова вытащил «Тружеников» на свет божий, посмотрел на них спокойно, походил вдоль, словно видел впервые. Ничего. Есть огрехи, видны неровности, но в общем и целом — очень неплохо, видимо недостаток рвения он тогда с успехом заменил ответственной прорисовкой деталей. После вчерашних разговоров у него появилась мысль: вместо того, чтобы открещиваться от своих «Тружеников», взять да и продолжить серию. «Труженики нью эйдж»: вместо слесарей — менеджеры, вместо балерин — стриптизерши, вместо инженеров — программисты или как их там называют, вместо хабалистых продавщиц вышколенные красавицы из бутиков. Идея показалась интересной, тем более — это будет не заказ, это будут те люди, которых он выберет сам, и написанные так, как хочет он сам... А первым можно написать, к примеру, того же Родиона. От этой мысли стало весело. Напевая всю ту же старую мелодию, он стал делать наброски, и тут зазвонил телефон. Более неудачного времени для звонка найти было просто невозможно, а значит — звонил Ленчик.

Старый друг, а теперь просто приятель, знакомец, Ленчик был таким же, как и он, неудавшимся художником. В молодости веселый и задиристый, с возрастом он стал желчным и склочным, но самым неприятным в нем было абсолютное неприятие чужого успеха. Послушать Ленчика, так все вокруг — и композиторы, и художники, и поэты и даже политики, воровали его идеи и, хуже того, нещадно портили их. Вот если бы Ленчику дали развернуться... Правда, что значит «дали развернуться» Ленчик не пояснял, а если его спрашивали напрямик, обижался смертельно. И все же не ответить на его звонок он не мог — Ленчик гробил свое здоровье с рвением, достойным лучшего применения, и уже к шестидесяти годам имел букет всевозможных болячек, в которых, конечно же, были виноваты все, кроме него.

— Ну чего тебе, старый хрыч? — спросил он Ленчика без тени иронии, вырисовывая в блокноте, всегда лежавшем рядом с телефоном, завитушки.

— От хрыча и слышу, — ответил Ленчик желчно. — У тебя там что, совсем все плохо?

— То есть? — он отложил блокнот, пытаясь понять, куда Ленчик клонит, что было делом непростым.

— Ну, подался в натурщики ты не от хорошей же жизни! Ты что, все пропил? Или наоборот, славы легкой захотелось? Напомнить о себе решил, а? Как тут пишут «Известный когда-то художник...»

— Постой, где пишут?

— Да что ты прикидываешься! — заорал Ленчик сердито, — что прикидываешься? Старому другу мог бы рассказать! Понимаешь, снимается с голыми бабами, в шмотках таких... ну таких, весь из себя первый парень на деревне, да еще рассказывает о себе небылицы! Ты когда это заслуженным и успешным был-то? Вспомнила, видишь ли, бабка, как девкой была! Тоже мне, Глазунов!

— Я не понимаю, Ленчик, что и где ты вычитал? Фотографии. Ну да, есть. И вроде, ничего так, но остальное...

— Ты или дурак, или прикидываешься, а скорее всего и то и другое, — буркнул Ленчик, — ты что, не читал интервью своей соплюхи, с которой фоткался?

— Интервью? Погоди-ка... — сколько раз он открывал журнал, но у него и в мыслях не было изучить, что там есть еще, помимо фотографий. Он пролистал его, посмотрел другие фотоработы, да и все.

— Ты как был идиотом, так им и помрешь, — изрек Ленчик и отключился.

— Да, ты прав, Ленчик, — ответил он молчащей трубке.

Журнал лежал на подоконнике, открытый на фотографии, не их с Натальей, а другой, на которой известный, по словам Родиона, актер многозначительно смотрел вдаль. Еще один кандидат в новые труженики.

Он усмехнулся: кто бы мог подумать, что идея продолжить когда-то ненавистную серию портретов так завладеет им.

Интервью, интервью... Он пролистал журнал, нашел фотографии, на которые уже мог смотреть совершенно отстраненно, отмечая, что мужчина на снимках выглядит интригующе — хорошо одетый, рядом с молодой и красивой — обнаженной! — женщиной, но при этом взгляд, как у загнанного в ловушку человека. Хорошо! Не банально, свежо и интересно. Рожа у мужика, конечно, прямо скажем, не модельная, но что-то в ней есть: спасибо предкам со всей необъятной родины, начиная от Тбилиси и заканчивая глухой деревней в Белоруссии. Он рассматривал последнюю фотографию долго, не желая признаваться себе, что тянет время, не хочет читать интервью, примерно представляя, что можно ожидать. И его ожидания оправдались: ему было посвящено несколько абзацев — Наталья в самых лестных выражениях расписывала работу с ним: и его чуткость и отдачу, и его вкус... Тут она — внезапно, конечно, внезапно — вспоминала, что он художник, и уже редакция, а как же иначе, сама расстаралась и вставила врезку — краткую справку о его достижениях, о бывшей жене (известной галеристке, подвижнице, помогающей «нашим» за границей), и о детях (это-то тут причем?). Захотелось выпить от досады, как-то это выглядело мелко и глупо. Даже на Ленчика сердиться расхотелось.

«На старости лет занялся фигней, — подумал он и решил, что закончит раз и навсегда всю эту светскую жизнь. Так и скажет Родиону, если надумает его снова выводить свет! — И зачем я ему только поддался? Хватит!»

Чтобы отвлечься, он вернулся к работе, от которой его отвлек звонок Ленчика. В блокноте, удобном, небольшом, жестком, он стал набрасывать портреты будущих тружеников современности. И пока прикидывал, сколько портретов сделать всего, кого на них изобразить, понял, что совершенно не знает современной жизни, вот совсем. Для того чтобы писать натюрморты, цветы и пейзажи этого знания не требовалось, но если уж взялся писать портреты, да не просто портреты, а создавать собирательный образ сегодняшней реальности, собственными скудными наблюдениями было не обойтись, да и расспрашивать не годилось.

Он вспомнил, как тогда, перед тем как выбрать кандидатов для своей серии, много общался с самыми разными людьми. Ему казалось, что он сможет вытянуть эту тему, если вложится в нее целиком, ему и сейчас так казалось, и именно поэтому он вернулся к ней вновь: сделать все так, как он хотел изначально, а не как хотел от него заказчик.

Проработав до обеда, он решил пройтись, хотя погода к этому не располагала, но он любил ветер, хмурое небо и безлюдные улицы, почему-то в такие моменты мыслилось наиболее четко и ясно. Он ходил по улицам час и, придя домой, решил, что Ленчик обладает удивительным даром наделять любого, даже случайного встречного, чувством вины за содеянное — все равно за что. И почему это он решил, что фотографии — фигня? Они были прекрасны, и он это знал, ну и что, что о нем написали в журнале? Кто это прочтет? И кто из прочитавших вспомнит о нем, безвестном художнике, завтра?

Однако оказалось, что и прочитали и помнили. По крайней мере, молодой и резкий девичий голос в его трубке попытался его в этом убедить. Девушка была напористой и упрямой, в сотый раз повторяя приглашение на какое-то ток-шоу и все напирала, что телезрители прямо таки мечтают видеть его гостем передачи.

— Знаете, я подумаю, — смалодушничал он, — вы телефон мне оставьте и имя, я перезвоню.

Девушка бодро продиктовала и то и другое, а он сразу перезвонил Родиону.

— Вау, круто, ты по новой становишься знаменитостью! — радостно возвестил Родион.

— Что такое ток-шоу? И зачем там я? — он действительно не понимал и готов был отказаться, но напомнил себе, что сам хотел изучить современную жизнь, так чего же тогда как моллюску прятаться в раковину?

— Не понял, — изумился Родион, — у тебя что, телика нету? Ты не знаешь, что такое ток-шоу?

— Есть, почему. Только он лет десять не работает.

— Ну ты вообще! Ты уникум, честно, недаром я тебя сразу заприметил, только повода не было тебя выцепить. У тебя такая фактура, круто все-таки получилось, что тебя Митька снимал. Слушай, давай еще чего-нибудь эдакое забабахаем?

— Слушай, Родион, мне работать надо. Ты скажи, что это за ток-шоу и зачем там я?

Родион тяжело и протяжно вздохнул.

— Мне тоже надо работать, между прочим. Давай, дуй завтра к восьми вечера на Невский, там в ресторан один классный сходим и заодно поговорим на интересующие нас темы. Оки?

— Оки, — усмехнулся он. — В восемь, так в восемь.

— На «Грибоедова», наверху, а то не найдемся! — завопил Родион и, еще не отключив связь, уже стал переговариваться с кем-то другим.

— Молодежь, — улыбнулся он.

А может, прав был старый царь, предпочитавший спать между девственницами? Хотя — зачем спать? Вот пообщаешься с таким Радоном и ощущение, что напился кофе, да не простого, а эспрессо.

В течение дня звонили еще несколько раз, все сплошь незнакомые номера, он не брал трубку, не отвлекался от работы, рисовал карандашом, радуясь, что наброски можно делать допоздна, не беря в расчет освещение. Он лег спать с легкой тревогой, сколько раз бывало так: он загорался идеей, она казалась отличной, просто гениальной, но проходила ночь, а наутро та же самая идея вызывала глухое отвращение, и он забывал о ней, забывал о живописи вообще до следующего озарения.

Он давно уже с иронией относился к пафосным фразам о том, что истинное призвание заставляет человека заниматься любимым делом без остановки, бытовало мнение, что без этого самого дела человек искусства мог загнуться через пару недель. Но это было не так! Он так считал: когда любимое дело становилось работой, то от него, такого любимого, начинало подташнивать. Когда какая-то идея владела тобой слишком сильно, а воплощение оставляло желать лучшего, то мутить начинало от самого себя. Он знал одного успешного композитора, который несколько лет не подходил к пианино и потом говорил, что за это время ни о чем не жалел. Но была тут маленькая хитрость: всегда должна была оставаться возможность в любой момент вернуться к тому, что стало твоим призванием, потому что — вот такого густого, настоящего, яркого, наполняющего счастья, какое давало осознание того, что работа получилась, не было. Это был сильный наркотик и раз попробовав, по своей воле отказаться навсегда редко у кого получалось. У него уж точно — не вышло. Может именно поэтому, не имея надежды сделать что-то великое, он снова и снова брал в руки карандаш и кисть.

Утром идея написать новых «Тружеников» показалась еще более привлекательной. Он с радостью узнавал тот характерный зуд, когда к работе хочется приступить немедленно. Он торопливо поел, оделся и, положив в рюкзак блокнот и карандаши, вышел на улицу. Он сам не знал куда идти, с кем разговаривать, не на завод же ехать? Да и где они, эти заводы? Но надо было с чего-то начинать. Он пошел через двор. Воспитательницы садика, выгуливающие на площадке своих подопечных, зашушукались, увидев его, поздоровались. Шапочно они были знакомы — он давным-давно жил в этом дворе, они — давным-давно работали в этом садике и привыкли друг к другу, как к старым скамейкам и кустам боярышника, растущего вокруг площадки.

— Добрый день, — поздоровался он, замялся, думая о том, что эти немолодые, грузные женщины тоже Труженики, незаметные и не очень-то уважаемые, увы... Этой секундной заминки хватило, чтобы одна из воспитательниц, та, что помоложе, сказала с показной дерзостью:

— А мы вас видели! Ну и фотки! Вот не подумали, что у нас такая знаменитость живет! — и рассмеялась, отчаянно краснея.

— Да что вы, — он усмехнулся, — это случайность, там все приукрасили.

— А вы правда с самой Натальей Водолеевой снимались? Это не фотошоп? Вот честно? Это же вы? Вы?

— Честно, я...

— Ой, а какая она? Расскажите, — женщины подошли к нему поближе.

— Обыкновенная, хорошо воспитанная, приятная, красивая, но это и так видно... Помогает вот деткам из нескольких детских домов. Она хорошая...

— А вы правда художник? — спросила другая воспитательница, попутно вытирая нос маленькому серьезному мальчику, норовившему врезать всем по коленкам красной, большой лопаткой. — Иди, Даня, иди...

— Правда. Хотите, я сделаю наброски ваших портретов?

— Ой, да, сделайте!

— Нет, не надо...

— А сколько будет стоить? — перебивая друг друга, засуетились женщины.

В результате он договорился с двумя: молоденькой и бойкой девицей и, наоборот, пожилой и степенной, заслуженной воспитательницей. Женщины увели детей гуськом в садик, приближалось время обеда, а он пошел дальше. Он гулял без цели, когда проголодался, зашел в кафе, купил булочку с маком и кофе, жевал и глазел по сторонам. Он не видел жизнь, не видел, вот уже лет десять умудрялся ходить по этим улицам, называть себя художником и ничего вокруг не видеть! Он был так поражен, но не расстроен: теперь-то он насмотрится всласть, будет самым любопытным пешеходом, станет туристом в своем городе.

И он гулял весь день, заходя в маленькие кафе и большие столовые, в торговые центры, пахнущие дорогим парфюмом, и книжные магазины, в которых витал запах свежей типографской краски... Он всматривался в лица, отмечая, сколько вокруг красивых молодых людей, одетых просто, но с тем самым шиком, который был раньше присущ только европейцам. Попадались и те, про кого проще всего было сказать «вырожденец». Богатство соседствовало с нищетой почти на каждом шагу, красота превращалась в вульгарность, а откровенная пошлость вдруг оборачивалась чуть ли не невинностью... Он делал зарисовки, еще толком и не зная, что ему пригодится, и чуть не опоздал на назначенную Родионом встречу, а когда появился около метро, Родион удивленно несколько секунд его рассматривал.

— Ты, часом, не влюбился?

— Бес в ребро? Нет, что ты! Разве что только... нет, это слишком пафосно, на самом деле, просто гулял и рисовал.

— А... ну да, — с сомнением проговорил Родион, — ладно, пошли, посидим у Палыча. Палыч — это мой друг, у него тут кафе неподалеку, прямо на канале. Там так кормят, обалдеть! — несмотря на свою прямо-таки болезненную худобу, Родион все время что-то жевал и обожал проводить встречи в разных кафе и ресторанах.

Кафе с рыбьим названием пользовалось популярностью: в зале было негде яблоку упасть, но Родион прошествовал к стойке, о чем-то быстро переговорил с барменом, и их провели в другой зал, где было намного тише.

— Ну, рассказывай! — потребовал Родион, усевшись за столик, — нам сейчас кофе принесут, а потом все остальное.

— Да, собственно, что рассказывать? Позвонила какая-то девушка, сказала, что...

— Из Москвы или Питера?

— Понятия не имею, — с легким раздражением ответил он. — Я и спрашивать не стал! Ток-шоу! Телевидение! Что я, собачка дрессированная...

— Тут ты в корне не прав! — заявил Родион. — Тут вопрос, ты сам-то чего хочешь? Если тобой заинтересовались, то это можно использовать и бабла нарубить по-быстрому. Наверняка предложат в рекламе сниматься, типаж у тебя редкий и классный, камера тебя любит, такие мужики в возрасте, да чтоб так выглядели — на вес золота. Так что, если хочешь...

— Нет, — он усмехнулся, — не хочу. Такая слава, а уж тем более, как ты говоришь, бабло мне не нужны. У меня всего вдоволь.

— Тогда чего? Смени номер телефона, а лучше купи симку на кого-нибудь другого и дело в шляпе.

— Я... — он не собирался рассказывать никому про идею новых «Тружеников», хотел сперва сделать, а потом, всей серией представить где-нибудь, может даже привлечь к этому делу Родиона, но неожиданно для себя, поначалу запинаясь, потом все увереннее рассказал про свою задумку.

— Слушай, а это реально круто! — заявил Родион, — и круто, что ты мне сейчас рассказал. Вот смотри, — Родион придвинулся ближе, — если сейчас не начать тебя раскручивать, то потом будет поздно и много времени уйдет на то, чтобы привлечь к тебе интерес. И что? Ну выставишь ты свои шедевры в галерее где-нибудь на Жуковского. И чего? Ти-ши-на. Посмотри сам — никому не нужна живопись, ну в классическом смысле. Всем интересно, если что-то в этом кроется еще! Короче, задачу я понял. Двадцать процентов мои, остальное — тебе. Буду выбирать нормальные ток-шоу, а не блевотину разную, клянусь. Ну еще интервью... то-се.

— Погоди, — нахмурился он, — я не очень понимаю всего этого. Зачем? Ты уверен, что это все нужно?

— А тебе и не надо понимать! Для этого есть я! — Родион улыбнулся и широко развел руки, выпятив грудь. — Я все сделаю в лучшем виде, денег много не заработаем, но зато твоя выставка станет просто бомбой! Народ будет ломиться в двери и томиться в очередях! Крутняк!

— А если у меня не получится?

— Чего не получится? — искренне не понял Родион.

— Картины, портреты не выйдут. Начну, а потом брошу?

— Не верю! А если и не выйдет, фигня! Решим как-нибудь, не парься! Но пи-ар точно лишним не будет.

— Пи-ар?

— Не забивай голову. Давай мне координаты, кто там тебя заманивал на телевидение, разберемся, — отмахнулся Родион.

Официант поставил перед ними огромное блюдо с шашлыком, зеленью и свежими овощами.

Когда они уже шли, разомлевшие и довольные, обратно к метро, Родион забрал его телефон и показал, как включить автоответчик и заставил надиктовать послание, призывающее всех с деловыми предложениями звонить агенту.

— Все будет путем, точно! — на прощание сказал Родион, прежде чем нырнуть в толпу и моментально в ней раствориться.

Он же неспешно пошел домой, решив, что пройдет столько, сколько сможет, а уж потом поймает маршрутку. Ноги начинали ныть, спина им вторила, не стоило забывать, что он уже не мальчик.

То, что телефон звонит, он понял только когда свернул с проспекта в тихий переулок. Звонил сын.

— Дед, — вместо приветствия гаркнул он, — ты там чем, вообще, занимаешься?

— И тебе добрый вечер, — подавляя раздражение, ответил он, — как поживаешь? Как Пашка и Вера?

— Да как все, оболтусы. Еще и на тебя насмотрелись, теперь учиться вообще не заставишь. Зачем, если можно как дед?

— Что-то я не понял.

— Ты там что, с катушек съехал? Может, тебя уже врачам показать надо? Ты нашел, чем заняться, с голыми бабами фотографироваться. Все никак не уймешься? Славы тебе хочется, да? Да ты бы лучше...

Он выключил телефон, нажимал кнопку, пока экран не погас, и осторожно убрал его в рюкзак.

Дети. Плоть от плоти. Маленькие ладошки. Страх — а вдруг болезнь, а вдруг кто обидит, а вдруг... Поцарапанные коленки, разговоры о космосе и о будущем, чтение книг и просмотр диафильмов в темной комнате на простыне, кое-как повешенной на стене... Простуды, горчичники, врачи. Школа, двойки и пятерки. Радости и огорчения, прогулки в соседнем парке, санки, визг, снежки и радость. Где это все? Будто и не с ними было, кто-то другой прожил бок о бок почти двадцать лет: они с женой, уже не любя друг друга, жили вместе, ради детей и что в итоге? Выволочка от сына. Хорошо, что дочь не позвонит — она считает себя выше этого, выше общения с непутевым отцом. И может она и права?

И все же, как бы он себя не убеждал, ему было обидно услышать от сына такое. Еще недавно он бы впал в тоску, купил бы маленькую бутылку водочки по дороге домой и выпил бы ее в одиночестве, но сегодня он почувствовал злость, ту, которая в молодости заставляла его делать глупости, лезть на спор на крышу или прыгать с поезда. С годами он научился направлять злость в нужное русло, и сейчас этим руслом была работа над «Тружениками».

Еще несколько недель пролетело незаметно. Он взял на работе отпуск и все время только и делал, что рисовал. Его почти никто не беспокоил: автоответчик в телефоне посылал всех звонивших к Родиону, а сам Родион сообщал раз в день, что предложений стоящих нет, но надежды терять не стоит.

Он только усмехался и продолжал работать. Он чувствовал себя не помолодевшим, он чувствовал себя другим: никогда, даже в молодости, у него не было этой поразительной легкости. Результат его, конечно, волновал, но совсем иначе. Ему было не интересно, что скажут другие, он вступил в соревнование с самим собой и ни с кем больше, и это было захватывающе. Иногда были дни, когда ему категорически не нравилось, что он сделал вчера, и он убирал холст, брал другой и начинал все снова. Это он-то, кто всегда пытался исправить то, что не нравится и так мучился, если переделки ни к чему не приводили.

Он ощущал, как течет время, он сам был метрономом, который отсчитывает секунды, но даже это его не пугало. Он, так давно тренировавшийся в смирении, с удивлением обнаружил, что уже стал смирным, сам того не заметив, и что это состояние не ограничило, а, напротив, помогло ему, сделав неуязвимым для оценок окружающих. Он был полон тихого счастья и каждое утро, едва открыв глаза, улыбался, глядя в потолок и наделся, что еще сегодня оно продлится, хотя и понимал, как ни крути, тянуться вечно так не будет.

Первый рабочий день выдался мрачным, ветреным и дождливым, пришлось отказаться от мысли идти пешком, а автобус застрял где-то в пробках и он чуть не опоздал на службу, но все-таки по дороге купил отличную пиццу и осетинский пирог: так было заведено, каждый, после отпуска приносил какие-то гостинцы.

— Мог бы не стараться, — процедил Валентин, лениво вставая со стула. — Нашим ты все равно не станешь, — произнеся это так, будто должность охранника могла хоть для кого-то быть вершиной мечтаний. — И каким ветром тебя к нам вообще занесло?

Он прекрасно знал, что коллеги считают его немного ущербным, уж больно не походил он на них, но не ожидал такой встречи.

— Да ладно тебе, Валли, — Семен Семеныч, уже переодевшийся в форму, похлопал его по плечу, — как отпуск? Море? Яхты? Девочки? Вино?

— Ага, — в тон ему ответил он, — квартира, чай, телевизор, — рассказывать о том, что он дни напролет рисовал, смысла не имело.

— О, это по-нашему, а ты, Валька, решил, что раз художник, то все — дольче вита и никак иначе?

Валентин повел плечами и презрительно хмыкнул.

— Валька втайне мечтает стать великим, — рассмеялся Семен Семеныч, — и ты для него прям укор. Он все, олух, понять не может, почему тогда не его, такого красивого и молодого выбрали, а тебя, старого и тощего. Я его успокаиваю, что у них шмотки были такие, которые на него не налезли бы. Скажи?

— Конечно, так и было.

— Ага, конечно, — ответил Валентин. — Ладно, счастливо оставаться, пошел я, — и он, наконец, ушел.

— Не обращай внимание, — уже серьезнее сказал Семен Семеныч, — на дураков не стоит нервы тратить. Но Валька меня все ж поразил, он эти ваши фотографии чуть ли не с лупой изучал и две недели только о них и говорил.

— Журнал вышел сто лет назад.

— Ну, так ему он вообще случайно в руки попал, кто-то из местных тебя спрашивал, слово за слово... Кстати, тобой активно интересуются все кому не лень. Не тяжела слава-то?

— Это не слава, — отмахнулся он, — так, недоразумение.

Но Семеныч оказался прав: его несколько раз узнавали, заводили разговоры, разглядывали. Он подозревал, что без Родиона тут не обошлось, растрезвонил, наверняка. Но как бы то ни было, он впервые серьезно задумался о том, чтобы уйти с ненавистной работы.

И все же он промучился на ней еще почти месяц — работать, а точнее просиживать нудные, не заполненные ничем интересным часы, пришлось вдвое чаще — следом за ним в отпуск ушел Валентин. Только это и радовало, что остальные напарники были не столь неприятны. Но в этот месяц Родион затащил его на пару программ, которые оказались не столь ужасны, как ожидалось. Вопросы ведущего были корректны, а темы — интересны. Правда, самих передач он не видел, но Родион клятвенно заверил, что «порезали не сильно». Он снялся в рекламе, тоже вполне респектабельной, для крупного магазина мужской одежды и теперь иногда вздрагивал, видя свое фото на разных станциях метро. На этот раз позвонила дочь и в более сдержанных, но отчего-то более обидных выражениях высказала ему свое негодование. Общий смысл сводился к фразе: «Как тебе не стыдно? До чего ты докатился? И что будет дальше?»

— Что я решу, то и будет, — жестко ответил он и, когда услышал гудки, мимолетно пожалел о резкости тона, но ни капли о сути сказанного. В конце концов — это его жизнь...

Денег за рекламу по его подсчетам должно было хватит месяца на два, а там, решил он, придумает что-то еще. Он уволился и теперь еще более упорно работал над «Тружениками», но раз в три дня давал себе отдых и много гулял, стал захаживать в библиотеку и в музеи, радуясь, что как пенсионер мог пользоваться ощутимыми льготами. Иногда, вместо прогулок и «культпоходов» он ехал на очередную запись передачи или интервью: ко всему относящемуся к прошлому веку, к советской эпохе, был неподдельный интерес, как в девяностые к модерну или монархизму. Он видел и понимал, советский период, по большей части унылый и серый, романтизируют, раскрашивают, находя самое интересное и распространяя это на все сферы жизни. Это вызывало у него больше грусть, чем досаду. Он и сам иногда тосковал по тому времени, по своей молодости, по каким-то мелочам, навсегда ушедшим из жизни — по запаху виниловых пластинок, по песням под гитару (которые раньше его так раздражали своей чудовищной вульгарностью), по портвейну, отчаянно сладкому и тягучему, по пирожкам из соседней столовки... Он все это любил вспоминать, но вернуться в те годы не хотел бы, о чем честно и говорил, не уставая дивиться, что многие просто таки мечтали вернуться в ту затхлую пору.

— Да ладно тебе! Народ ностальгирует, а ты зарабатываешь бабки, — итожил Родион. — И имей в виду, долго это не продлится, точно говорю! Так что — используем по полной.

Он стал предлагать иногда совсем уж ерунду — рекламу каких-то лекарств или участие в сомнительных передачах и после одного случая, они чуть не рассорились: по милости Родиона он оказался на шоу, где никто никого не слушал и все стремились высказаться, переорав друг друга. Да и тема была странная, непонятная, про недавно умершего художника, которого он знал весьма шапочно. Пришлось просидеть все съемки молча, благо желающих высказаться было хоть отбавляй. Зато потом, позвонив Родиону, он сказал все, что думает и предупредил, что больше в подобном участвовать не будет.

— Ну, значит Москва нам не светит, — грустно сказал Родион.

— Да и хрен-то с ней, — ответил он, — мне работать надо, а не ерундой заниматься. — И заперся дома, отключив все телефоны.

Работалось хорошо, ни злость, ни тоска, ни обида не сбивали его с взятого ритма, и это тоже было внове. Ряды его «Тружеников» росли, но он знал, что выставлять и показывать надо будет не всех, нужна будет идея, что-то, что объединит эти работы помимо общего названия. Он уже подумывал разделить их на подсерии, но окончательно ничего не решал, оставляя это на неопределенное «потом», пока не вмешался Родион.

Родион не мог дозвониться и решил приехать сам, не впускать его домой было как-то неправильно и он, сожалея, что пришлось оторваться от работы, открыл дверь. Родион был как обычно улыбчив и громок.

— Ты чего, обиделся? — Вытащив из объемной, смешной тканой авоськи всякой снеди, стал деловито готовить не то ранний ужин, не то обед.

— Да нет. Если и обижаться, то только на себя. Дай сюда лук, вот как надо чистить, тоже мне, кулинар! Чего это я на старости лет заделался этой... вот, медийной персоной. Меня так назвали, плеваться хочется.

— Ничего-то ты не понимаешь! Я же говорил: хочешь нормальную выставку, значит, к тебе должен быть реальный интерес. И сейчас он есть! И именно потому, что ты медийная персона, а если по-простому — твоя рожа во всех утюгах страны скоро будет! Ты пойми — нести в массы искусство теперь приходится очень заковыристыми путями. Никто не хочет сложностей, никто не хочет выбора, потому что у народа этого выбора до хренища, всем уже лень выбирать. Хочется, чтобы тебе сказали куда пойти и что посмотреть. Ну, я упрощенно, конечно.

— Да уж, проще некуда. Ты мне еще предложи в супермаркете картины выставить, а что — проходимость там огромная, разве нет?

— Ты не перегибай палку. И огонь меньше сделай, шеф-повар, сейчас мясо все спалишь.

— Я раньше очень мечтал стать известным, не просто известным, а... значимым, оставить след, сделать что-то такое, что повернет историю. И даже когда понял, что ничего не выйдет — вот конкретно у меня ничего не получится масштабного, все равно хотел.

— А сейчас перехотел?

— Перехотел. Сейчас мне хочется сделать хорошо свою работу...

— Ну да, ну да, — Родион закатил глаза, — не, не верю. Нет таких, не-а. Все равно тебе будет интересно, а как это воспримут? Ведь думаешь об этом?

— Думаю, прозорливый ты наш, — с усмешкой ответил он, — думаю. Просто это теперь не так важно, я переживу, даже если не выставлюсь.

— А если выставишься?

— Ты похож на змея-искусителя. Вон, уже лысина, смотри, скоро язык раздвоится и зрачки изменятся.

Родион, погладив редеющую шевелюру, засмеялся:

— У меня работа такая, объяснять клиентам, что они на самом деле хотят, а ты сразу — змей! Кстати, с тем магазином еще рекламу сделаем? К новому сезону?

— Вот змей, змей и есть, — усмехнулся он, зная, что согласится — как бы он не экономил, а деньги все равно потихоньку тратились.

Потом они ели мясо, болтали, смотрели отрывки передач на планшете Родиона («Спецом для тебя тащил!»). Уходя, Родион, между прочим, попросил включить телефон:

— Давай еще парочку проектов забабахаем? — спросил он уже в дверях, — вот завтра, там снимают корпоративное видео, надо быть, работы считай никакой, просто тусануться, а бабки хорошие. И недалеко отсюда, — добавил он.

— Так ты ради этого тащился ко мне? — спросил он и хотел ответить отказом, чтобы проучить этого малолетнего нахала, но Родион состроил несчастнейшей лицо и повалился на колени.

— Это мой первый проект такого уровня! Не бабла ради, а карьеры для!

— Черт с тобой, приду.

— Жди смс, все напишу, — и Родион, распевая арию Мистера Икса, поскакал вниз по лестнице.