Через реку вброд (джен)

Летом было легко и даже приятно просыпаться рано: будильник еще не зазвонил, а он уже встал, заварил себе кофе, с сожалением вспомнил, что булка была съедена вчера, но зато оставалось молоко, колбаса и пара яиц, так что можно соорудить хоть какой-то завтрак. Включил диск Бориса Борисовича, подумал, что Гребень уже не тот, а может — посмотрел на себя зеркало — он просто сам постарел и ему проще думать, что раньше все было лучше — и музыка и еда. Впрочем...

Он стоял, пил кофе и смотрел в окно, изо всех сил стараясь удержать хорошее настроение. Ну и что, что идти на работу, глупость какая — работа. Возможность покупать холст и краски и жить не впроголодь, не тесниться, сдавая угол каким-нибудь приезжим работягам — ради этого стоит и потерпеть сутки через трое. Да и разве это работа, просиживать штаны в элитном, а потому почти всегда полупустом бизнес-центре. И все же, дни, когда надо было ехать на работу, он не любил, знал, что потеряет свой собственный ритм, будет потом целый день ходить помятый и словно неживой, отупевший. Да, пожалуй, именно за то, что сидение за конторкой, с муторной проверкой документов и выдачей пластиковых карточек и потом отъемом этих карточек у немногочисленных посетителей, высушивало его, лишало вдохновения, он и не любил работу.

«Зато краски, холст...», — снова напомнил он себе.

Собрался быстро, привычно, вышел, глянул на часы и решил пройтись пешком. Для своих лет он выглядел отлично и чувствовал себя не хуже. Да, он выглядел на шестьдесят, но это были эдакие заграничные шестьдесят, когда мужчины импозантны и с радостью флиртуют с девушками, поражая молодежь стилем и породой. Бывшая жена любила говорить о нем именно в таких эпитетах и с легкой завистью: «Ты породистый». Жаль, дети пошли в её «породу» и теперь, изредка встречаясь с ними, он изумлялся — неужели вот этот лысеющий, расползающийся в боках дядька и узкогубая тетка и есть его дети? Хорошо, они встречались редко, никаких сожалений он по этому поводу не испытывал, дети и внуки были сыты, здоровы и совершенно не интересовались ни дедом, ни искусством. «И слава Богу,— подумал он с горечью, — хватит одного разочарования на нашу семью».

Он давно смирился с тем, что не стал известным художником и хотел верить, что его смирение — это не сломленность побежденного воина, а мудрость старца, который понял, что все в мире тлен. Он даже испытывал некое подобие облегчения — однажды приходит момент, когда понимаешь, что ты уже не оправдал и никогда не оправдаешь ничьих надежд, даже своих собственных, поезд ушел, и все твои усилия могут быть направлены только на одно — находить в своей работе отраду хотя бы для себя. Пенсии для этого было бы маловато, а вот пенсии и скромного заработка охранника вполне хватало. Да и много ли ему было надо? Вещи он не любил, полагая, что нищенской делает квартиру не отсутствие вещей, а присутствие дешевого барахла. Себе покупал джинсы и рубашки, брезгуя свитерами, в одном из секондов, где его знали, любили и к его приходу откладывали интересные находки. На здоровье он не жаловался и на лекарства не тратился, много гулял, предпочитал пройтись пешком, а не ехать в транспорте, ел немного, пил умеренно и не курил. Холст, кисти и краски были основной и самой существенной статьей его расходов.

Поэтому, напомнил он себе снова, на работу ходить было надо. Он пытался писать там, но выходило уныло и плохо, скомкано, там он чувствовал себя учеником на последней парте, который втайне от учителя малюет в тетрадке непристойные картинки.

Вот так, убеждая себя в который раз, что все в его жизни неплохо, даже хорошо, просто замечательно, он и дошел до работы. Крестовский остров в последние годы оброс множеством элитных домов, но, несмотря на близость центра, в будние дни напоминал скорее загородный поселок, чем городской район. Что ж, тем лучше.

Он прошел в комнатку, где он и его несколько коллег могли переодеться и перекусить, сморщился от тошнотворного запаха немытых тел, перегара и табака, быстро переоделся в принесенную с собой форму и сел за стойку. Валентин, его сегодняшний напарник, молодой, толстый и ленивый, вяло приподнял руку:

— Хеллоу, как спалось? — Валентин, приходящий на работу на час раньше, чтобы раньше и уйти, зевнул, обдав собеседника неприятным запахом, — вот вы там еще спите, а мы тут уже трудимся.

Еще один парадокс — многие охранники, как и уборщицы, полагали, что только они и трудятся, тогда как все эти клерки, офисные девицы и серьезные мальчики, вечно говорящие по телефону, только делают вид, что работают. И он не стал бы с ними спорить, хотя — Бог весть, что за дела свершаются и в этом здании тоже.

— Неужели на наш центр кто-то решил напасть? И я все пропустил? — доставая книжку, выдал он дежурную шутку.

— Да конечно! — ответил Валентин. — Приезжали боссы, все тут бегали, суетились, идиотизм! Все с такими лицами — смотреть противно. Примчались и умчались. И зачем, спрашивается, приезжали, паразиты?

День поплыл своим чередом, не предполагая никаких коллизий. Уже ближе к обеду, Валентин как раз сходил «перекусить и перекурить» раз пятый, в холле началось движение. Несколько парней, все на одно лицо, с окладистыми бородами, в клетчатых, словно маловатых, рубашках, и в узких, тесных джинсах на худощавых задницах, внесли кофры, осветительные приборы и, сгрузив все это около их стойки, стали названивать кому-то. Кто-то куда-то не приехал, и срывалась съемка, юноши ругались, шипели в телефоны. Через несколько минут к ним спустился еще один, но только местный, и тоже стал звонить, шипеть, ругаться и заламывать руки. Потом к ним присоединились еще пара юношей и девушек.

Он с интересом наблюдал за этим представлением, гадая, чем и как оно закончится, и размышлял, не пора ли хоть формально вмешаться, и никак не ожидал, что один из малолетних хипстеров бросится к нему.

— Добрый день, я Родион, — лучезарно улыбнулся он, — я тут работаю.

И замолчал, видимо ожидая восторженного: «Ну да, конечно! Я вас знаю-помню», но в ответ он лишь кивнул. Родион не смутился:

— Нам требуется ваша помощь. Можно вас украсть часа на два, а лучше на три? Если вы не против, то ваше начальство я беру на себя, — и снова улыбнулся.

— То есть — украсть? — он действительно не понял, что от него хотят. Хипстер вздохнул, улыбнулся еще шире:

— Понимаете, у нас съемка намечена, тут, недалеко, в парке. Все разрешения получены, освещение вот то, что надо, погода, температура, все отлично, но один... герой не приехал! А вы нам, вроде как подходите... — и замолчал, выжидательно, со слезой во взгляде смотря на него.

— И я вам подхожу? Я? — уточнил он, хмуря брови. — Для съемки?

— О, ничего такого там не будет, все очень красиво, для глянца! Я вам гарантирую, никакой похабщины и дурновкусия!

— Мне шестьдесят три, — зачем-то сказал он.

— Да хоть семьдесят три! Вы и не будете главным действующим лицом, но... очень надо! Выручите, а мы... — и он на рекламном буклете написал цифру и приписал значок «евро».

«Кисти. Самые лучшие. И краски, и холсты, и подрамники, и даже сменить этюдник, — пронеслось в голове, — и еще останется на хороший коньяк. Черт...» Отказываться было глупо, соглашаться — нелепо. Все это походило на розыгрыш.

— Но только с начальством... — он не успел договорить, а Родион с воинственным кличем уже несся к своим. Там засуетились, одна из девушек подбежала к нему, попросила встать, осмотрела, снова радостно закричала: «Родя — ты гений! Размер в самый раз! Ох, какое чудо чудесное!». Было похоже, что он попал в какое-то кино и это ему совсем не нравилось.

С возрастом он все больше и больше сторонился компаний и это, он полагал, был еще один гвоздь в гроб его успеха. Он не умел сдруживаться, сближаться с другими людьми, а это было необходимо — быть в теме, в тусовке. Нет, не выслуживаться перед властью, иногда это было как раз во вред, но вариться в общем котле, чтобы пеной тебя вынесло на поверхность, а ему это не нравилось, как сейчас не нравились восторженные, слащавые, и до ужаса ненатуральные возгласы длинноногой девицы.

Его отпустили, что уж там придумал Родион неизвестно, но начальство самолично позвонило и благословило. Его загрузили в маленькую машину, названную так только по недоразумению, слава Богу, ехать было близко, в заброшенную часть острова, на противоположный берег от яхт-клуба, пока еще тихий и неприметный. Было уже ясно, что и тут настроят дома для тех, кто хочет жить в городе, но так, словно тут милый райский деревенский уголок.

Родион шустро руководил процессом, моментально став собранным и серьезным. Все слушались его беспрекословно и работали на удивление слажено. Вот уж сложно было представить, что у молодежи может быть такая дисциплина.

К нему подошел высокий парень с фотоаппаратом в руках, поздоровался, посмотрел с интересом:

— Я вас не знаю. Должен был приехать Евгений.

— Я вас тоже не знаю, — ответил он ему в тон, — должен, но буду я. Чего делать-то надо?

Фотограф усмехнулся:

— Так вы не в курсе?

— Я не... — только и успел ответить, тут же подлетел Родион, увлек его в сторону, передал на руки своей ассистентке, целлулоидной восторженной барышне, одновременно объясняя фотографу, что все сейчас будет готово и в самом лучшем виде.

Его быстро переодели в белую рубашку, отличный костюм, и явно дорогие ботинки, нацепили запонки, причесали, слегка загримировали и оставили сидеть на стуле. На площадке появилась еще одна девушка, и все ринулись к ней. Стало очевидно, ради кого все затевалось. Девушка была прекрасна, но на него впечатления особого не произвела, как никогда не производили впечатления фотографии даже самых прекрасных женщин в журналах. Она не вдохновляла, была слишком хороша и, как теперь говорят, ухожена, словно научилась применять «фотошоп» в реале. В ней, на его вкус, не было чего-то такого, что делает любую, даже не самую красивую женщину притягательной для мужчин.

«А может это старость? — снова подумал он».

Девушку увели в маленький вагончик, и из него она появилась скоро в махровом халате. Он усмехнулся: интересная фотография выйдет у них, впрочем... сейчас чего только не увидишь и лучше пусть так, она в халате, а он в смокинге, чем наоборот.

Родион подлетел теперь к нему, схватил за локоть и потащил в сторону берега, по дороге объясняя:

— Значит так, мы снимаем ню, понимаете, да? Она обнажена, он одет, между ними любовь, но такая... особенная, никаких откровенных фото, в глазах должно быть чувство, понимаете? Настоящее чувство!

— Погодите, — он остановился и высвободил руку, — какое ню? Какие чувства, вы же сказали...

— Это ее бенефис, Натальи, вы же узнали ее, да? Она модель мирового уровня, большая удача, впрочем, неважно. Суть в том, что вы, уж простите, только для антуража.

— Для мебели? Тогда причем тут мои глаза? — спросил он холодно. — И не надо мне все это объяснять, я художник, как-никак, — сказал и тут же пожалел. Выглядело это глупо, как хвастовство или, хуже того — пустое бахвальство.

— Художник? — Родион нахмурился, — надо же. Но тогда вы меня поймете. Это должно быть красиво!

— Ладно, — злой сам на себя, он зашагал вперед, туда, где Наталья стояла, повернувшись лицом к воде.

Он подошел, откашлялся, она повернулась к нему, и он тут же понял, как ошибался: вблизи она была настоящей, от нее шло тепло, и улыбка у нее была замечательная и прыщик, едва заметный, рядом с переносицей делал ее еще очаровательнее.

— Добрый день, — она протянула ему ладонь, — так мы с вами работаем? Я так волнуюсь!

— А уж как я волнуюсь, — в тон ей ответил он и представился.

— Но мы же справимся?

— Обязательно! — ответил он уверенно, хотя уж точно не испытывал и толики уверенности в том, что у них выйдет хоть что-то. Он работал с натурщиками и представлял, насколько тяжело уловить правильное настроение, которое требуется художнику. И у них задача не проще.

— Работаем! — фотограф подошел к ним, вместе с целой свитой. — Поехали!

Наталья сбросила халат. Кроме туфель на высоких каблуках на ней не было ничего.

— Обними ее за талию, но не прижимай, — последовало указание, — придерживай, никакой защиты, никакой страсти, отстраненность...

Указания сыпались одно за другим, а он думал о том, что рано списал себя. И наплевать сто раз, что эта Наталья ему уже во внучки годилась, телу было все равно, оно реагировало само. Все силы ушли на то, чтобы сохранить равнодушный вид и унять желание открутить Родиону голову.

«Ладно, зато какое развлечение, — думал он, когда они перешли чуть в сторону». Теперь они стояли поодаль друг от друга и смотрели в разные стороны, но фотограф настойчиво требовал от них «незримой связи».

Потом была фотография, когда с него стащили пиджак, они сели, он обнимал ее, глядя поверх спины, она прижималась к нему, как могла бы прижиматься дочь, если бы не была так обнажена. Через пару часов он чувствовал себя выжатым и уставшим. Сделали перерыв, им принесли кофе. Родион ошивался тут же.

— А знаете, мы же нашли вам не просто партнера! Художника! — заявил он Наталье, словно это было его личной заслугой.

— Ого! Как вам удалось? — кажется, она заинтересовалась искренне.

— Непризнанный и уже давно не подающий на это надежды, — сказал он честно, надеясь, что этим разговор будет исчерпан.

— Ван Гога тоже при жизни не признавали, — сказала Наталья. Он удержался от реплики, о том, что удивлен ее эрудицией.

— Так то Ван Гог, я — не он. Ничего нового я точно не привнесу в живопись и... мои картины банальны, а это худшее, что может быть.

— Художники часто не объективны и слишком самокритичны, ведь так? Мне было бы интересно посмотреть. Если можно.

— Приходите, — выглядело так, словно между ними завязывается флирт. Родион понимающе улыбнулся и отпил кофе.

Съемки продожились.

В какой-то момент он втянулся, почувствовал драйв и кураж. Наталья тоже расслабилась и фотограф, словно почувствовав это, переснял их снова в тех же позах, с которых начинал. Последней была сессия, когда они стояли в комнате у открытого окна. Легкие занавески развевались на ветру, за их спиной солнце касалось кромки воды, а они с трудом сдерживали смех — в комнате старого, полузаброшенного дома был кавардак и почти что разруха.

— Такой диссонанс! — сокрушалась весело Наталья.

— Вот в каких декорациях меня снимать надо, в майке-алкоголичке, а не во фраке, — усмехался он.

— А меня в бигуди и халате с цветочками! — она с трудом сдержала смех.

— Хватит ржать уже! — гаркнул фотограф. — Мне нужна грусть, понимаете? Грусть от того, что оба понимают — их отношения не вечны, а вы веселитесь!

— И почему это вызывает у них грусть? — спросил он. — Можно подумать, все остальное вечно.

Но Наталья дисциплинировано согнала с лица улыбку, потупила глаза и положила руку ему на грудь. Едва слышно вздохнула, и он, откликаясь, посуровел сам, глядя прямо в камеру.

Все не вечно. Все не вечно. Какая новость!

Подошла к концу и их работа. Наталья собралась споро, быстро, на прощание записала его телефон, тепло пожала его руку и обещала навестить. Он сел в сторонку, пожалел, что не курит, сейчас сигарета была бы кстати. Остальные собирали реквизит. Родион, организующий процесс, спросил, закуривая и обволакивая дымом:

— Ну как вам?

— Никак. Слишком много суеты, не стоит того.

— Не-а, — Родион покачал головой, — Митька у нас гений. Реально — гений. Вот посмотрите, какие фотографии будут, поймете, вы же художник! Кстати, я тут позвонил вашим, уж простите, узнал вашу фамилию и погуглил — клевые у вас работы были. «Труженики» — это ж такой стеб! Как это в то время их пропустили? А вы...

Тут Родиона позвали, и он убежал, не договорив.

«Труженики» — стеб? Серия картин «Труженики» была его самым стыдным, неприятным воспоминанием. Это был единственный раз, когда он решил «продаться» и ничего путного и этого не вышло. Он пил беспробудно все время, пока работал, потому что писать эти портреты, лживые до самого донышка, в трезвом состоянии не мог — его подташнивало от ненависти к себе и к теме. Вставая утром, он опрокидывал в себя рюмку водки, закусывал чем попало и потом выпивал, стоило только голове хоть немного проясниться. Ему казалось, что худшей халтуры свет не видывал, но «Труженики» были приняты благосклонно, в том числе соратниками-художниками, критики усмотрели в них «новую струю», ему даже дали какую-то премию, которую он тоже пропил и ни разу не пожалел об этом. Он был бы рад забыть этот эпизод своей жизни, но именно из-за премии, из-за хороших отзывов везде, где — больше случайно, чем закономерно — упоминалось его имя, упоминались и «Труженики». И в каком-то Гугле, судя по всему тоже.

— Вот ведь черт, — пробормотал он. Как был в смокинге, рубашке, туфлях, которые уже порядочно жали, он побрел к работе, благо идти было недалеко. Родион догнал его почти у самого бизнес-центра и пообещал через недельку «кинуть бабки по курсу на карту».

— Или наличкой лучше? — спросил на бегу.

— Наличкой лучше.

— Знаешь что... можно на «ты»? Приходи на тусу, в субботу? — предложил Родион.

Он щепетильно относился к «вы» и «ты», не переносил, когда тыкали, тем самым сокращая дистанцию без спроса, резко и быстро. Но в «ты» Родиона он услышал не столько панибратство или невоспитанность, напротив, Родион тем самым включал его в клан своих, творческих, показывал, что они на одной стороне.

— Не знаю.

— Да ладно! Будет круто, обещаю. Не понравится — уйдешь!

— Мне не в чем, у меня джинсы и...

— Да хоть голым приходи! Сейчас всем насрать кто в чем. У нас же не модная вечеринка, — произнес Родион делано московским говором, растягивая гласные, — точняк говорю!

— Я подумаю.

Конечно, он не пошел, вместо этого вытащил из кладовки томящихся там сто лет «Тружеников», расставил по стенам портреты и сел напротив. В серии было всего десять картин, почти все так или иначе перекочевали в коллекции провинциальных музеев и частных коллекций, у него осталось всего три работы, но и этого хватило. Он пытался уверить себя, что в картинах есть бОльший смысл, чем он привык видеть, что, будучи пьяным, он сумел вложить в них больше, чем хотел. Что это — да, скорее пародия и именно поэтому коллегам-художникам картины понравились, а Родион сейчас назвал их «стебом». А критики... ну что могли написать критики? Реализм? Несомненно, токарь выглядел как отмытый, в завязке алкоголик. Известная балерина так высоко задрала подбородок, что двух мнений о ее характере сложиться не могло. Правда, биографы умудрялись превращать ее надменность и желчность в гордость и разборчивость, но пусть это будет на их совести. К вечеру он убедил себя, что картины и правда, вполне ничего, если рассматривать их не как заказные полотна, а как карикатуру на весь сонм портретов социалистического реализма.

Но утром воскресенья он поменял свое мнение и опять засунул картины в чулан.

Следующие несколько недель он старался не вспоминать ни фотосессию, ни своих «Тружеников». Пытался войти в обычную колею, с плохим настроением по утрам, когда надо идти на работу, и с хорошим, когда не надо, с прогулками под начавшими осыпаться листьями, с упорной работой, с привычным недовольством собой и вечными внутренними диалогами. Но это оказалось чуть сложнее, чем он думал. Во-первых, Родион, не желавший, чтобы его игнорировали, все время останавливался поболтать у его стойки. Другие охранники подшучивали и, кажется, немного завидовали, видимо опасаясь, что он внезапно сделает головокружительную карьеру.

Однажды Родион принес журнал, многозначительно приподнял брови и кивнул — из журнала торчал уголок конверта. Он кивнул тоже, как заправский шпион, убрал журнал в сумку, порадовавшись, что сегодня его напарник — учтивый до безразличия Игорь, а не любопытный без меры Виталий.

Сумма была именно той, которую обещал Родион, но вот так, в виде шуршащих, новеньких банкнот она выглядела более внушительной, чем запись на салфетке.

На следующий же день он купил все, что собирался: и коньяк, и новый этюдник, и кисти, и множество мелких, но таких нужных в работе вещиц, и краски, именно те, которые давно хотел опробовать.

Он принес свои сокровища домой, вытряс на стол, рядом поставил этюдник.

На кухне нарезал лимон, обтер бутылку чистой влажной тряпкой, налил коньяк в бокал и сел, с блаженством вытянув ноги.

Все-таки оно того стоило. И пусть все идет, как идет. Сейчас, на своей маленькой кухне, в своей одинокой квартире, он был полностью и абсолютно доволен, а мысли о том, что через час это чувство уйдет, оставив его наедине с привычной тоской... ну что ж, пусть так.

Он осушил бокал и пошел разбирать покупки, напевая под нос старую, как он думал, навсегда забытую песню.

Эта песня всегда была связана с одной девушкой, вполовину не такой красивой, как Наталья, но в сотню раз более притягательной для него. Он помнил до мельчайшей ненужной подробности один вечер: она стояла на балконе, он смотрел на нее из комнаты. Юбка из какой-то легкой, так и норовившей взлететь, ткани, то обтягивала ее ноги, то подлетала вверх от порывов ветра. Она смотрела куда-то в сторону, высовываясь все дальше и дальше. Потом оглянулась, спела пару строчек песни и протянула к нему руки. Он навсегда запомнил то сладкое чувство предвкушения... И потом был поцелуй, и не один и валяние в кровати до утра. И обещание встречать самую короткую в году ночь обязательно в Ленинграде именно так — каждый раз вот так. Но ничего не получилось, и расстались они без надлома и страданий, как бывает, когда впереди чудится только прекрасное, главное, настоящее, а то, что здесь и сейчас — все неважно... Ему казалось, он все успеет, все: стать самым лучшим художником, прославиться, найти свою любовь, да что там — любовь! Слетать в космос — успеет! И вот он сидит на кровати, старый, никому не нужный и даже ему самому себя не жалко, потому что — что тут жалеть? Не было в его жизни таких преград, на которые можно было бы свалить свои неудачи, не было драм и трагедий. Все относительно ровно, все как у всех. И никаких шансов «сломать систему».

Следующие недели он наполнил до краев живописью. Ему давно так хорошо не писалось. Он ездил в Пушкин, долго бродил по старому парку, выбирая место, доставал этюдник, и каждый раз ему все чудилось, что где-то играет та самая старая песня. Это было его и только его бабье лето: не второй шанс, а скорее еще одна возможность почувствовать, как это бывает, когда ты полон надежды. Он не обманывал себя и не ждал, что вдруг он напишет шедевр, знал — не напишет, но впервые за много-много лет это знание не так сильно отравляло жизнь.

Родион не отступал, все время останавливался у стойки и заводил разговоры обо всем на свете. Ужасался старому мобильнику, с неподдельным энтузиазмом требовал рассказов про «Совок», махая руками, которые, кажется, гнулись во все стороны, сам рассказывал о том, что сейчас в моде ретро, что молодежь видит в советском прошлом много интересного и привлекательного. «Это потому, что они тогда не жили», — прокомментировал он. Родион рассмеялся. Между делом Родион все-таки вытащил из него обещание сходить хоть на один «междусобойчик» и, если что, грозился стать его агентом.

— Ты оптимист, Родион Петрович! Ну на кой мне — агент? — спрашивал он. — Сейчас такого добра, что я пишу навалом.

— Как это на кой? Что значит — навалом? Сейчас у любого творческого человека должен быть такой как я, тот, который знает, как все устроить, чтобы не страдало основное дело. Ты себе представить не можешь, сколько вокруг любого творческого процесса накручено, вот например... — в такие минуты, обычно, звонил телефон, и Родион убегал наверх, скача через две ступеньки.

Но в один из пасмурных дней, когда стало окончательно ясно, что на город надвигается зима, Родион подошел к их стойке с делано равнодушным видом и положил перед ним толстый, глянцевый до ослепительности, журнал.

— Страница сто тридцать четыре, — сказал он и, важный, удалился непривычно спокойно и размерено.

— Чего это? — протянул к журналу пухлую руку Виталий.

— Да так, одну статью просил посмотреть... — он первый взял журнал и поспешно убрал его. Он не собирался смотреть фотографии вместе с Виталиком, уж с кем, с кем, но точно не с ним, и уж точно не собирался ни с кем, даже с Родионом, их обсуждать. Он собирался посмотреть и забыть навсегда, радуясь выгодной сделке, новым кистям и этюднику. Поэтому, примерно через час он ушел на обед, а ел он всегда один, в кафе на последнем этаже, и прихватил с собой и сумку.

Фотографии его потрясли. Он был готов позвонить Родиону и признать, что этот самый Митька — гений, потому что... Потому что это были картины. Потому что мужчина и женщина, даже когда смотрели в разные стороны или когда на фото присутствовала только Наталья, были связаны. В нескольких фотографиях, без единого слова была рассказана история любви — тяжелой, болезненной и безнадежной, несмотря на то, что на последнем фото мужчина так нежно и осторожно держал в объятиях женщину...

— Вот ведь, — потрясенно произнес он, перевернул страницу, увидел статью, набранную мелким шрифтом, и закрыл журнал. Потом вновь открыл последнюю фотографию и критически оглядел себя. Ну да — старый и не очень-то красивый мужик, но откуда в глазах — вот эта печаль и любовь? Ведь не было этого ничего. Он мог понять как художник, буквально парой мазков, мог создать на картине видимость страсти, но как это мог сделать фотограф?

Он сидел, не в силах разобраться в своих чувствах. Он ощущал гордость, потому что был причастен к этому, и стыд, ну куда он полез в свои-то годы, и одновременно глухую досаду — вот, уже молодые пацаны-гении умудряются так фотографировать, а он? Почему он не стал каким-нибудь слесарем или учителем? Почему его всю жизнь, и до сих пор, мучает эта непонятная тяга совершить нечто великое. Зачем? Он — не гений, крепкий середнячок, каких в избытке штамповал и штампует любой художественный вуз. Почему он, в конце концов, не стал каким-нибудь декоратором или еще кем-то, почему? Почему ходит в этот бизнес-центр, сидит на невыносимо скучной и тупой работе, а потом раз за разом, снова и снова берется за краски и все пытается доказать себе, что что-то может. Ничего он не может!

Он вздохнул и ушел, не притронувшись к остывшему обеду.

Всю смену, вяло отмахиваясь от дурацких вопросов Виталика, он думал о том, что придет домой, соберет все свои картины, все, включая ненавистных «Тружеников», и сожжет к чертовой матери. У него даже возникла идея найти и выкупить все свои работы, проданные когда-то. Он точно не помнил сколько их, заказных портретов и натюрмортов, но это его не смущало, как не смущала трудность поиска денег на эту затею. Он был готов выбросить кисти и краски, потом, правда передумал, решил, что лучше отнести все в школу неподалеку и отдать детям, все толку будет больше. Он верил, что стоит ему уничтожить малейшие следы живописи в своей жизни, эта самая жизнь наконец-то станет более легкой. И уйдет бестолковая надежда, не надо будет терзаться, размышлять, обдумывать замыслы и сравнивать их с воплощением. Можно будет разгадывать кроссворды и читать детективы. Отличная жизнь одинокого старика. А уже если будет невмоготу, можно будет вспомнить про эту позорную фотосессию и снова успокоиться.

Но, придя домой утром следующего дня, он стянул с себя обувь и куртку, повалился на кровать кулем и уснул, а проснувшись днем, разбитый, с колотящимся сердцем, постаревший разом на пятьсот лет, не стал вытаскивать картины: не было сил смотреть на рожи «Тружеников», не стал доставать новый этюдник, мысль, что придется по своей воле расстаться с ним была невыносимой. Вместо этого он весь день разбирал книги, вытирал с них пыль, просматривал, откладывал в сторону те, которые надумал перечитать. Вечером позвонил Родион. Трубку брать не хотелось, но Родион был настырным молодым человеком и когда он позвонил в пятый раз, пришлось ответить.

— Чего тебе?

— Ты мне обещал, что пойдешь, когда приглашу на сейшн?

— Я с работы, ночью в ресторане какие-то грузины свадьбу играли, до пяти утра, между прочим, и все время туда-сюда шастали, так что я натусовался сверх всякой меры и...

— Да ладно! Кто тебя до пяти там будет держать? Сейчас можно вести здоровый образ жизни, не кипишуй, в десять, ну ладно, в одиннадцать, будешь дома. Прямо утренник какой-то! Пошли, это будет мега-круто, только свои! И, кстати, Митька хотел тебя видеть, и Наталья, может, почтит нас вниманием, а она дама занятая, по всему миру разъезжает. Там еще детишкам больным деньги будут собирать! Давай! Один всего разочек!

— Черт с тобой, поехали, — со вздохом согласился он, не в силах устоять против больных детишек.

Мероприятие поражало своей помпезностью и одновременно неформальностью. Камер было столько, что и не сосчитать, музыка гремела, но народ, собравшийся в зале, общался так, словно ни музыки, ни камер, ни людей, сующих всем и каждому под нос микрофон, не существовало. Родион был с высокой, щуплой девушкой, которая не отрывала взгляда от своего смартфона, что Родиона совсем не смущало, а даже радовало: «Она так, для имиджа», — пояснил он, когда их втроем фотографировали на фоне стенда с логотипами спонсора этого мероприятия. Наталья стояла почти рядом со входом, увидев его улыбнулась, извинилась перед спутниками и, подойдя, сразу обняла нежно и тепло:

— Так рада, что вы пришли! Вы уже видели? Митя сказал, что вы не приезжали смотреть фотографии в студию? Да? Как вам? Мне кажется, мы с вами — молодцы!

— Это целиком и полностью ваша заслуга, — искренне сказал он, — ну может быть еще Мити. Вы —молодцы!

— Нет! Ну что вы! Вы же..., понимаете, тут как с литературой — о чем бы ни писал человек, то, что он пишет, выдает его с головой: если человек пустой, то у него получается пустышка, всегда, а если это гений, то у него и «Курочка Ряба» выйдет гениальная! В вас точно есть..., много чего есть, это на фотографиях видно.

«Заблуждение молодости», — хотел сказать он, но вместо этого ответил:

— Не надо искать во мне глубин, которых нет. Это случайность, удар новичка. Говорят, первый раз может получиться случайно, а второго — не будет, так что проверить не получится.

— Ну что с вами делать? — она улыбнулась, всплеснув руками, — вы и ко всем своим работам так же строго относитесь?

— Даже строже.

— Может вы и правы. Правда, мне обычно все нравится, что я делаю. Я мечтала быть писателем, но писатели не бывают одновременно моделями, нам же положено быть глупыми и... меня редко кто воспринимает всерьез. И еще, знаете, мне вот все нравится в моей работе, а потом — бац, и я понимаю, какая это глупость! Вот разве то, что я могу своими деньгами еще кому-то помочь... Только не говорите, что красота спасет мир, это не про это, не про наш бизнес, вы ведь понимаете?

Он кивнул. Ему было нечего ей ответить, потому что она была права, но признать это — значило обидеть ее, и он сказал:

— У вас наверняка еще будет возможность изменить свою жизнь. Мне кажется, в вас есть талант. Вы сами только что сказали, что на фотографии видно, насколько человек глубок, так что... пробуйте, это единственный шанс узнать, чего вы стоите.

Она снова обняла его, поцеловала в щеку:

— Спасибо! Я вас прошу — не пропадайте, пожалуйста. Мне хотелось бы быть с вами друзьями. Вы не против?

— Вы можете рассчитывать на меня всегда, — ответил он чопорно и с трудом удержался, чтобы не отвесить старомодный поклон.

К ним подошли, Наталья представила его, завязался разговор. Подошедшие оказались организаторами этого мероприятия и соучредителями фонда, помогающего детям. Они проявили к нему сперва вежливый, а потом и искренний интерес.

— Я видел ваши работы! Точно, у нас они, ну то есть репродукции, в школе висели! — сказал один из мужчин, высокий, с оттопыренными ушами и подвижной мимикой. — И я все ждал продолжения, наделся, что вы доберетесь до правительства. Наивный, не понимал, что кто вам даст в такой манере вождей рисовать? Да, круто! Вас запретили, да? Я долго о вас не слышал.

— Не то, чтобы запретили, — уклончиво ответил он не в силах признаться, что он сам себе запретил касаться этой темы, работать в жанре реализма и тогда с головой ушел в эксперименты. Жаль, что в эту сторону его увела не убежденность или переживания, а расчет, что квадраты и завитушки таят в себе меньше опасностей. Он тогда был обманщиком, выдающим себя за кого-то другого. Не был он никогда авангардистом, не мог он увидеть женщину в нагромождениях геометрических тел, как ни старался, понимал — как это сделать, но не видел, а потому сам не верил в то, что делал. Хорошо, хватило совести быстро закончить эти эксперименты.

Одни собеседники почти незаметно сменились другими, Родион промелькнул мимо, успев всучить ему бокал, как выяснилось с минералкой, прикидывающейся шампанским. Как-то независимо от этого текла официальная часть: на сцене кого-то награждали, что-то разыгрывали, объявляли аукцион. Гости перемещались между залом и фойе, разговаривали и шутили. Кто-то уже был пьян, кто-то навеселе, а кто-то, как Родион, свеж и бодр. Во всем чувствовалась сытость и неспешность, и было, как ни странно, приятно ощущать свою принадлежность к этому кругу интересных, успешных людей. Его приняли как своего и, даже если бы он рассказал, что работает охранником, это ничего не изменило бы — мало ли какие причуды у вольного художника? Он смотрелся в кривое зеркало чужого восприятия, и было так заманчиво поверить ему, поверить, что он действительно успешен и успешен давно и заслуженно. И когда он поймал себя на том, что уже почти верит в это, незаметно оделся и ушел.

Родион перезвонил через полчаса, встревоженный, но не удивленный, услышал, что все в порядке, добился восторженных восклицаний по поводу вечера и радостно прокричал: «А я говорил — будет круто!»

Он шел домой, радуясь безветренной погоде, легкому морозцу и умиротворенности, которая непонятно откуда взялась, но сейчас просто владела всеми его помыслами.

— Что я, в самом деле, — думал он, идя по набережной мимо Нахимовского училища, — мне всего-то шестьдесят три, я в хорошей форме, я кое-что умею и кое-что могу. Дети взрослые и вроде как довольные своей участью, есть любимое дело. И бог-то с ним, что я в нем не первый, сколько людей живут и маются, не зная, куда себя деть. Да я просто счастливчик, а то, что непризнанный, так Ван Гог... — он рассмеялся, радостно и громко, запрокинув голову, и ускорил шаг, ему хотелось побыстрее оказаться дома, выпить рюмку коньяка и завалится спать.

И все-таки на следующий день он снова вытащил «Тружеников» на свет божий, посмотрел на них спокойно, походил вдоль, словно видел впервые. Ничего. Есть огрехи, видны неровности, но в общем и целом — очень неплохо, видимо недостаток рвения он тогда с успехом заменил ответственной прорисовкой деталей. После вчерашних разговоров у него появилась мысль: вместо того, чтобы открещиваться от своих «Тружеников», взять да и продолжить серию. «Труженики нью эйдж»: вместо слесарей — менеджеры, вместо балерин — стриптизерши, вместо инженеров — программисты или как их там называют, вместо хабалистых продавщиц вышколенные красавицы из бутиков. Идея показалась интересной, тем более — это будет не заказ, это будут те люди, которых он выберет сам, и написанные так, как хочет он сам... А первым можно написать, к примеру, того же Родиона. От этой мысли стало весело. Напевая всю ту же старую мелодию, он стал делать наброски, и тут зазвонил телефон. Более неудачного времени для звонка найти было просто невозможно, а значит — звонил Ленчик.

Старый друг, а теперь просто приятель, знакомец, Ленчик был таким же, как и он, неудавшимся художником. В молодости веселый и задиристый, с возрастом он стал желчным и склочным, но самым неприятным в нем было абсолютное неприятие чужого успеха. Послушать Ленчика, так все вокруг — и композиторы, и художники, и поэты и даже политики, воровали его идеи и, хуже того, нещадно портили их. Вот если бы Ленчику дали развернуться... Правда, что значит «дали развернуться» Ленчик не пояснял, а если его спрашивали напрямик, обижался смертельно. И все же не ответить на его звонок он не мог — Ленчик гробил свое здоровье с рвением, достойным лучшего применения, и уже к шестидесяти годам имел букет всевозможных болячек, в которых, конечно же, были виноваты все, кроме него.

— Ну чего тебе, старый хрыч? — спросил он Ленчика без тени иронии, вырисовывая в блокноте, всегда лежавшем рядом с телефоном, завитушки.

— От хрыча и слышу, — ответил Ленчик желчно. — У тебя там что, совсем все плохо?

— То есть? — он отложил блокнот, пытаясь понять, куда Ленчик клонит, что было делом непростым.

— Ну, подался в натурщики ты не от хорошей же жизни! Ты что, все пропил? Или наоборот, славы легкой захотелось? Напомнить о себе решил, а? Как тут пишут «Известный когда-то художник...»

— Постой, где пишут?

— Да что ты прикидываешься! — заорал Ленчик сердито, — что прикидываешься? Старому другу мог бы рассказать! Понимаешь, снимается с голыми бабами, в шмотках таких... ну таких, весь из себя первый парень на деревне, да еще рассказывает о себе небылицы! Ты когда это заслуженным и успешным был-то? Вспомнила, видишь ли, бабка, как девкой была! Тоже мне, Глазунов!

— Я не понимаю, Ленчик, что и где ты вычитал? Фотографии. Ну да, есть. И вроде, ничего так, но остальное...

— Ты или дурак, или прикидываешься, а скорее всего и то и другое, — буркнул Ленчик, — ты что, не читал интервью своей соплюхи, с которой фоткался?

— Интервью? Погоди-ка... — сколько раз он открывал журнал, но у него и в мыслях не было изучить, что там есть еще, помимо фотографий. Он пролистал его, посмотрел другие фотоработы, да и все.

— Ты как был идиотом, так им и помрешь, — изрек Ленчик и отключился.

— Да, ты прав, Ленчик, — ответил он молчащей трубке.

Журнал лежал на подоконнике, открытый на фотографии, не их с Натальей, а другой, на которой известный, по словам Родиона, актер многозначительно смотрел вдаль. Еще один кандидат в новые труженики.

Он усмехнулся: кто бы мог подумать, что идея продолжить когда-то ненавистную серию портретов так завладеет им.

Интервью, интервью... Он пролистал журнал, нашел фотографии, на которые уже мог смотреть совершенно отстраненно, отмечая, что мужчина на снимках выглядит интригующе — хорошо одетый, рядом с молодой и красивой — обнаженной! — женщиной, но при этом взгляд, как у загнанного в ловушку человека. Хорошо! Не банально, свежо и интересно. Рожа у мужика, конечно, прямо скажем, не модельная, но что-то в ней есть: спасибо предкам со всей необъятной родины, начиная от Тбилиси и заканчивая глухой деревней в Белоруссии. Он рассматривал последнюю фотографию долго, не желая признаваться себе, что тянет время, не хочет читать интервью, примерно представляя, что можно ожидать. И его ожидания оправдались: ему было посвящено несколько абзацев — Наталья в самых лестных выражениях расписывала работу с ним: и его чуткость и отдачу, и его вкус... Тут она — внезапно, конечно, внезапно — вспоминала, что он художник, и уже редакция, а как же иначе, сама расстаралась и вставила врезку — краткую справку о его достижениях, о бывшей жене (известной галеристке, подвижнице, помогающей «нашим» за границей), и о детях (это-то тут причем?). Захотелось выпить от досады, как-то это выглядело мелко и глупо. Даже на Ленчика сердиться расхотелось.

«На старости лет занялся фигней, — подумал он и решил, что закончит раз и навсегда всю эту светскую жизнь. Так и скажет Родиону, если надумает его снова выводить свет! — И зачем я ему только поддался? Хватит!»

Чтобы отвлечься, он вернулся к работе, от которой его отвлек звонок Ленчика. В блокноте, удобном, небольшом, жестком, он стал набрасывать портреты будущих тружеников современности. И пока прикидывал, сколько портретов сделать всего, кого на них изобразить, понял, что совершенно не знает современной жизни, вот совсем. Для того чтобы писать натюрморты, цветы и пейзажи этого знания не требовалось, но если уж взялся писать портреты, да не просто портреты, а создавать собирательный образ сегодняшней реальности, собственными скудными наблюдениями было не обойтись, да и расспрашивать не годилось.

Он вспомнил, как тогда, перед тем как выбрать кандидатов для своей серии, много общался с самыми разными людьми. Ему казалось, что он сможет вытянуть эту тему, если вложится в нее целиком, ему и сейчас так казалось, и именно поэтому он вернулся к ней вновь: сделать все так, как он хотел изначально, а не как хотел от него заказчик.

Проработав до обеда, он решил пройтись, хотя погода к этому не располагала, но он любил ветер, хмурое небо и безлюдные улицы, почему-то в такие моменты мыслилось наиболее четко и ясно. Он ходил по улицам час и, придя домой, решил, что Ленчик обладает удивительным даром наделять любого, даже случайного встречного, чувством вины за содеянное — все равно за что. И почему это он решил, что фотографии — фигня? Они были прекрасны, и он это знал, ну и что, что о нем написали в журнале? Кто это прочтет? И кто из прочитавших вспомнит о нем, безвестном художнике, завтра?

Однако оказалось, что и прочитали и помнили. По крайней мере, молодой и резкий девичий голос в его трубке попытался его в этом убедить. Девушка была напористой и упрямой, в сотый раз повторяя приглашение на какое-то ток-шоу и все напирала, что телезрители прямо таки мечтают видеть его гостем передачи.

— Знаете, я подумаю, — смалодушничал он, — вы телефон мне оставьте и имя, я перезвоню.

Девушка бодро продиктовала и то и другое, а он сразу перезвонил Родиону.

— Вау, круто, ты по новой становишься знаменитостью! — радостно возвестил Родион.

— Что такое ток-шоу? И зачем там я? — он действительно не понимал и готов был отказаться, но напомнил себе, что сам хотел изучить современную жизнь, так чего же тогда как моллюску прятаться в раковину?

— Не понял, — изумился Родион, — у тебя что, телика нету? Ты не знаешь, что такое ток-шоу?

— Есть, почему. Только он лет десять не работает.

— Ну ты вообще! Ты уникум, честно, недаром я тебя сразу заприметил, только повода не было тебя выцепить. У тебя такая фактура, круто все-таки получилось, что тебя Митька снимал. Слушай, давай еще чего-нибудь эдакое забабахаем?

— Слушай, Родион, мне работать надо. Ты скажи, что это за ток-шоу и зачем там я?

Родион тяжело и протяжно вздохнул.

— Мне тоже надо работать, между прочим. Давай, дуй завтра к восьми вечера на Невский, там в ресторан один классный сходим и заодно поговорим на интересующие нас темы. Оки?

— Оки, — усмехнулся он. — В восемь, так в восемь.

— На «Грибоедова», наверху, а то не найдемся! — завопил Родион и, еще не отключив связь, уже стал переговариваться с кем-то другим.

— Молодежь, — улыбнулся он.

А может, прав был старый царь, предпочитавший спать между девственницами? Хотя — зачем спать? Вот пообщаешься с таким Радоном и ощущение, что напился кофе, да не простого, а эспрессо.

В течение дня звонили еще несколько раз, все сплошь незнакомые номера, он не брал трубку, не отвлекался от работы, рисовал карандашом, радуясь, что наброски можно делать допоздна, не беря в расчет освещение. Он лег спать с легкой тревогой, сколько раз бывало так: он загорался идеей, она казалась отличной, просто гениальной, но проходила ночь, а наутро та же самая идея вызывала глухое отвращение, и он забывал о ней, забывал о живописи вообще до следующего озарения.

Он давно уже с иронией относился к пафосным фразам о том, что истинное призвание заставляет человека заниматься любимым делом без остановки, бытовало мнение, что без этого самого дела человек искусства мог загнуться через пару недель. Но это было не так! Он так считал: когда любимое дело становилось работой, то от него, такого любимого, начинало подташнивать. Когда какая-то идея владела тобой слишком сильно, а воплощение оставляло желать лучшего, то мутить начинало от самого себя. Он знал одного успешного композитора, который несколько лет не подходил к пианино и потом говорил, что за это время ни о чем не жалел. Но была тут маленькая хитрость: всегда должна была оставаться возможность в любой момент вернуться к тому, что стало твоим призванием, потому что — вот такого густого, настоящего, яркого, наполняющего счастья, какое давало осознание того, что работа получилась, не было. Это был сильный наркотик и раз попробовав, по своей воле отказаться навсегда редко у кого получалось. У него уж точно — не вышло. Может именно поэтому, не имея надежды сделать что-то великое, он снова и снова брал в руки карандаш и кисть.

Утром идея написать новых «Тружеников» показалась еще более привлекательной. Он с радостью узнавал тот характерный зуд, когда к работе хочется приступить немедленно. Он торопливо поел, оделся и, положив в рюкзак блокнот и карандаши, вышел на улицу. Он сам не знал куда идти, с кем разговаривать, не на завод же ехать? Да и где они, эти заводы? Но надо было с чего-то начинать. Он пошел через двор. Воспитательницы садика, выгуливающие на площадке своих подопечных, зашушукались, увидев его, поздоровались. Шапочно они были знакомы — он давным-давно жил в этом дворе, они — давным-давно работали в этом садике и привыкли друг к другу, как к старым скамейкам и кустам боярышника, растущего вокруг площадки.

— Добрый день, — поздоровался он, замялся, думая о том, что эти немолодые, грузные женщины тоже Труженики, незаметные и не очень-то уважаемые, увы... Этой секундной заминки хватило, чтобы одна из воспитательниц, та, что помоложе, сказала с показной дерзостью:

— А мы вас видели! Ну и фотки! Вот не подумали, что у нас такая знаменитость живет! — и рассмеялась, отчаянно краснея.

— Да что вы, — он усмехнулся, — это случайность, там все приукрасили.

— А вы правда с самой Натальей Водолеевой снимались? Это не фотошоп? Вот честно? Это же вы? Вы?

— Честно, я...

— Ой, а какая она? Расскажите, — женщины подошли к нему поближе.

— Обыкновенная, хорошо воспитанная, приятная, красивая, но это и так видно... Помогает вот деткам из нескольких детских домов. Она хорошая...

— А вы правда художник? — спросила другая воспитательница, попутно вытирая нос маленькому серьезному мальчику, норовившему врезать всем по коленкам красной, большой лопаткой. — Иди, Даня, иди...

— Правда. Хотите, я сделаю наброски ваших портретов?

— Ой, да, сделайте!

— Нет, не надо...

— А сколько будет стоить? — перебивая друг друга, засуетились женщины.

В результате он договорился с двумя: молоденькой и бойкой девицей и, наоборот, пожилой и степенной, заслуженной воспитательницей. Женщины увели детей гуськом в садик, приближалось время обеда, а он пошел дальше. Он гулял без цели, когда проголодался, зашел в кафе, купил булочку с маком и кофе, жевал и глазел по сторонам. Он не видел жизнь, не видел, вот уже лет десять умудрялся ходить по этим улицам, называть себя художником и ничего вокруг не видеть! Он был так поражен, но не расстроен: теперь-то он насмотрится всласть, будет самым любопытным пешеходом, станет туристом в своем городе.

И он гулял весь день, заходя в маленькие кафе и большие столовые, в торговые центры, пахнущие дорогим парфюмом, и книжные магазины, в которых витал запах свежей типографской краски... Он всматривался в лица, отмечая, сколько вокруг красивых молодых людей, одетых просто, но с тем самым шиком, который был раньше присущ только европейцам. Попадались и те, про кого проще всего было сказать «вырожденец». Богатство соседствовало с нищетой почти на каждом шагу, красота превращалась в вульгарность, а откровенная пошлость вдруг оборачивалась чуть ли не невинностью... Он делал зарисовки, еще толком и не зная, что ему пригодится, и чуть не опоздал на назначенную Родионом встречу, а когда появился около метро, Родион удивленно несколько секунд его рассматривал.

— Ты, часом, не влюбился?

— Бес в ребро? Нет, что ты! Разве что только... нет, это слишком пафосно, на самом деле, просто гулял и рисовал.

— А... ну да, — с сомнением проговорил Родион, — ладно, пошли, посидим у Палыча. Палыч — это мой друг, у него тут кафе неподалеку, прямо на канале. Там так кормят, обалдеть! — несмотря на свою прямо-таки болезненную худобу, Родион все время что-то жевал и обожал проводить встречи в разных кафе и ресторанах.

Кафе с рыбьим названием пользовалось популярностью: в зале было негде яблоку упасть, но Родион прошествовал к стойке, о чем-то быстро переговорил с барменом, и их провели в другой зал, где было намного тише.

— Ну, рассказывай! — потребовал Родион, усевшись за столик, — нам сейчас кофе принесут, а потом все остальное.

— Да, собственно, что рассказывать? Позвонила какая-то девушка, сказала, что...

— Из Москвы или Питера?

— Понятия не имею, — с легким раздражением ответил он. — Я и спрашивать не стал! Ток-шоу! Телевидение! Что я, собачка дрессированная...

— Тут ты в корне не прав! — заявил Родион. — Тут вопрос, ты сам-то чего хочешь? Если тобой заинтересовались, то это можно использовать и бабла нарубить по-быстрому. Наверняка предложат в рекламе сниматься, типаж у тебя редкий и классный, камера тебя любит, такие мужики в возрасте, да чтоб так выглядели — на вес золота. Так что, если хочешь...

— Нет, — он усмехнулся, — не хочу. Такая слава, а уж тем более, как ты говоришь, бабло мне не нужны. У меня всего вдоволь.

— Тогда чего? Смени номер телефона, а лучше купи симку на кого-нибудь другого и дело в шляпе.

— Я... — он не собирался рассказывать никому про идею новых «Тружеников», хотел сперва сделать, а потом, всей серией представить где-нибудь, может даже привлечь к этому делу Родиона, но неожиданно для себя, поначалу запинаясь, потом все увереннее рассказал про свою задумку.

— Слушай, а это реально круто! — заявил Родион, — и круто, что ты мне сейчас рассказал. Вот смотри, — Родион придвинулся ближе, — если сейчас не начать тебя раскручивать, то потом будет поздно и много времени уйдет на то, чтобы привлечь к тебе интерес. И что? Ну выставишь ты свои шедевры в галерее где-нибудь на Жуковского. И чего? Ти-ши-на. Посмотри сам — никому не нужна живопись, ну в классическом смысле. Всем интересно, если что-то в этом кроется еще! Короче, задачу я понял. Двадцать процентов мои, остальное — тебе. Буду выбирать нормальные ток-шоу, а не блевотину разную, клянусь. Ну еще интервью... то-се.

— Погоди, — нахмурился он, — я не очень понимаю всего этого. Зачем? Ты уверен, что это все нужно?

— А тебе и не надо понимать! Для этого есть я! — Родион улыбнулся и широко развел руки, выпятив грудь. — Я все сделаю в лучшем виде, денег много не заработаем, но зато твоя выставка станет просто бомбой! Народ будет ломиться в двери и томиться в очередях! Крутняк!

— А если у меня не получится?

— Чего не получится? — искренне не понял Родион.

— Картины, портреты не выйдут. Начну, а потом брошу?

— Не верю! А если и не выйдет, фигня! Решим как-нибудь, не парься! Но пи-ар точно лишним не будет.

— Пи-ар?

— Не забивай голову. Давай мне координаты, кто там тебя заманивал на телевидение, разберемся, — отмахнулся Родион.

Официант поставил перед ними огромное блюдо с шашлыком, зеленью и свежими овощами.

Когда они уже шли, разомлевшие и довольные, обратно к метро, Родион забрал его телефон и показал, как включить автоответчик и заставил надиктовать послание, призывающее всех с деловыми предложениями звонить агенту.

— Все будет путем, точно! — на прощание сказал Родион, прежде чем нырнуть в толпу и моментально в ней раствориться.

Он же неспешно пошел домой, решив, что пройдет столько, сколько сможет, а уж потом поймает маршрутку. Ноги начинали ныть, спина им вторила, не стоило забывать, что он уже не мальчик.

То, что телефон звонит, он понял только когда свернул с проспекта в тихий переулок. Звонил сын.

— Дед, — вместо приветствия гаркнул он, — ты там чем, вообще, занимаешься?

— И тебе добрый вечер, — подавляя раздражение, ответил он, — как поживаешь? Как Пашка и Вера?

— Да как все, оболтусы. Еще и на тебя насмотрелись, теперь учиться вообще не заставишь. Зачем, если можно как дед?

— Что-то я не понял.

— Ты там что, с катушек съехал? Может, тебя уже врачам показать надо? Ты нашел, чем заняться, с голыми бабами фотографироваться. Все никак не уймешься? Славы тебе хочется, да? Да ты бы лучше...

Он выключил телефон, нажимал кнопку, пока экран не погас, и осторожно убрал его в рюкзак.

Дети. Плоть от плоти. Маленькие ладошки. Страх — а вдруг болезнь, а вдруг кто обидит, а вдруг... Поцарапанные коленки, разговоры о космосе и о будущем, чтение книг и просмотр диафильмов в темной комнате на простыне, кое-как повешенной на стене... Простуды, горчичники, врачи. Школа, двойки и пятерки. Радости и огорчения, прогулки в соседнем парке, санки, визг, снежки и радость. Где это все? Будто и не с ними было, кто-то другой прожил бок о бок почти двадцать лет: они с женой, уже не любя друг друга, жили вместе, ради детей и что в итоге? Выволочка от сына. Хорошо, что дочь не позвонит — она считает себя выше этого, выше общения с непутевым отцом. И может она и права?

И все же, как бы он себя не убеждал, ему было обидно услышать от сына такое. Еще недавно он бы впал в тоску, купил бы маленькую бутылку водочки по дороге домой и выпил бы ее в одиночестве, но сегодня он почувствовал злость, ту, которая в молодости заставляла его делать глупости, лезть на спор на крышу или прыгать с поезда. С годами он научился направлять злость в нужное русло, и сейчас этим руслом была работа над «Тружениками».

Еще несколько недель пролетело незаметно. Он взял на работе отпуск и все время только и делал, что рисовал. Его почти никто не беспокоил: автоответчик в телефоне посылал всех звонивших к Родиону, а сам Родион сообщал раз в день, что предложений стоящих нет, но надежды терять не стоит.

Он только усмехался и продолжал работать. Он чувствовал себя не помолодевшим, он чувствовал себя другим: никогда, даже в молодости, у него не было этой поразительной легкости. Результат его, конечно, волновал, но совсем иначе. Ему было не интересно, что скажут другие, он вступил в соревнование с самим собой и ни с кем больше, и это было захватывающе. Иногда были дни, когда ему категорически не нравилось, что он сделал вчера, и он убирал холст, брал другой и начинал все снова. Это он-то, кто всегда пытался исправить то, что не нравится и так мучился, если переделки ни к чему не приводили.

Он ощущал, как течет время, он сам был метрономом, который отсчитывает секунды, но даже это его не пугало. Он, так давно тренировавшийся в смирении, с удивлением обнаружил, что уже стал смирным, сам того не заметив, и что это состояние не ограничило, а, напротив, помогло ему, сделав неуязвимым для оценок окружающих. Он был полон тихого счастья и каждое утро, едва открыв глаза, улыбался, глядя в потолок и наделся, что еще сегодня оно продлится, хотя и понимал, как ни крути, тянуться вечно так не будет.

Первый рабочий день выдался мрачным, ветреным и дождливым, пришлось отказаться от мысли идти пешком, а автобус застрял где-то в пробках и он чуть не опоздал на службу, но все-таки по дороге купил отличную пиццу и осетинский пирог: так было заведено, каждый, после отпуска приносил какие-то гостинцы.

— Мог бы не стараться, — процедил Валентин, лениво вставая со стула. — Нашим ты все равно не станешь, — произнеся это так, будто должность охранника могла хоть для кого-то быть вершиной мечтаний. — И каким ветром тебя к нам вообще занесло?

Он прекрасно знал, что коллеги считают его немного ущербным, уж больно не походил он на них, но не ожидал такой встречи.

— Да ладно тебе, Валли, — Семен Семеныч, уже переодевшийся в форму, похлопал его по плечу, — как отпуск? Море? Яхты? Девочки? Вино?

— Ага, — в тон ему ответил он, — квартира, чай, телевизор, — рассказывать о том, что он дни напролет рисовал, смысла не имело.

— О, это по-нашему, а ты, Валька, решил, что раз художник, то все — дольче вита и никак иначе?

Валентин повел плечами и презрительно хмыкнул.

— Валька втайне мечтает стать великим, — рассмеялся Семен Семеныч, — и ты для него прям укор. Он все, олух, понять не может, почему тогда не его, такого красивого и молодого выбрали, а тебя, старого и тощего. Я его успокаиваю, что у них шмотки были такие, которые на него не налезли бы. Скажи?

— Конечно, так и было.

— Ага, конечно, — ответил Валентин. — Ладно, счастливо оставаться, пошел я, — и он, наконец, ушел.

— Не обращай внимание, — уже серьезнее сказал Семен Семеныч, — на дураков не стоит нервы тратить. Но Валька меня все ж поразил, он эти ваши фотографии чуть ли не с лупой изучал и две недели только о них и говорил.

— Журнал вышел сто лет назад.

— Ну, так ему он вообще случайно в руки попал, кто-то из местных тебя спрашивал, слово за слово... Кстати, тобой активно интересуются все кому не лень. Не тяжела слава-то?

— Это не слава, — отмахнулся он, — так, недоразумение.

Но Семеныч оказался прав: его несколько раз узнавали, заводили разговоры, разглядывали. Он подозревал, что без Родиона тут не обошлось, растрезвонил, наверняка. Но как бы то ни было, он впервые серьезно задумался о том, чтобы уйти с ненавистной работы.

И все же он промучился на ней еще почти месяц — работать, а точнее просиживать нудные, не заполненные ничем интересным часы, пришлось вдвое чаще — следом за ним в отпуск ушел Валентин. Только это и радовало, что остальные напарники были не столь неприятны. Но в этот месяц Родион затащил его на пару программ, которые оказались не столь ужасны, как ожидалось. Вопросы ведущего были корректны, а темы — интересны. Правда, самих передач он не видел, но Родион клятвенно заверил, что «порезали не сильно». Он снялся в рекламе, тоже вполне респектабельной, для крупного магазина мужской одежды и теперь иногда вздрагивал, видя свое фото на разных станциях метро. На этот раз позвонила дочь и в более сдержанных, но отчего-то более обидных выражениях высказала ему свое негодование. Общий смысл сводился к фразе: «Как тебе не стыдно? До чего ты докатился? И что будет дальше?»

— Что я решу, то и будет, — жестко ответил он и, когда услышал гудки, мимолетно пожалел о резкости тона, но ни капли о сути сказанного. В конце концов — это его жизнь...

Денег за рекламу по его подсчетам должно было хватит месяца на два, а там, решил он, придумает что-то еще. Он уволился и теперь еще более упорно работал над «Тружениками», но раз в три дня давал себе отдых и много гулял, стал захаживать в библиотеку и в музеи, радуясь, что как пенсионер мог пользоваться ощутимыми льготами. Иногда, вместо прогулок и «культпоходов» он ехал на очередную запись передачи или интервью: ко всему относящемуся к прошлому веку, к советской эпохе, был неподдельный интерес, как в девяностые к модерну или монархизму. Он видел и понимал, советский период, по большей части унылый и серый, романтизируют, раскрашивают, находя самое интересное и распространяя это на все сферы жизни. Это вызывало у него больше грусть, чем досаду. Он и сам иногда тосковал по тому времени, по своей молодости, по каким-то мелочам, навсегда ушедшим из жизни — по запаху виниловых пластинок, по песням под гитару (которые раньше его так раздражали своей чудовищной вульгарностью), по портвейну, отчаянно сладкому и тягучему, по пирожкам из соседней столовки... Он все это любил вспоминать, но вернуться в те годы не хотел бы, о чем честно и говорил, не уставая дивиться, что многие просто таки мечтали вернуться в ту затхлую пору.

— Да ладно тебе! Народ ностальгирует, а ты зарабатываешь бабки, — итожил Родион. — И имей в виду, долго это не продлится, точно говорю! Так что — используем по полной.

Он стал предлагать иногда совсем уж ерунду — рекламу каких-то лекарств или участие в сомнительных передачах и после одного случая, они чуть не рассорились: по милости Родиона он оказался на шоу, где никто никого не слушал и все стремились высказаться, переорав друг друга. Да и тема была странная, непонятная, про недавно умершего художника, которого он знал весьма шапочно. Пришлось просидеть все съемки молча, благо желающих высказаться было хоть отбавляй. Зато потом, позвонив Родиону, он сказал все, что думает и предупредил, что больше в подобном участвовать не будет.

— Ну, значит Москва нам не светит, — грустно сказал Родион.

— Да и хрен-то с ней, — ответил он, — мне работать надо, а не ерундой заниматься. — И заперся дома, отключив все телефоны.

Работалось хорошо, ни злость, ни тоска, ни обида не сбивали его с взятого ритма, и это тоже было внове. Ряды его «Тружеников» росли, но он знал, что выставлять и показывать надо будет не всех, нужна будет идея, что-то, что объединит эти работы помимо общего названия. Он уже подумывал разделить их на подсерии, но окончательно ничего не решал, оставляя это на неопределенное «потом», пока не вмешался Родион.

Родион не мог дозвониться и решил приехать сам, не впускать его домой было как-то неправильно и он, сожалея, что пришлось оторваться от работы, открыл дверь. Родион был как обычно улыбчив и громок.

— Ты чего, обиделся? — Вытащив из объемной, смешной тканой авоськи всякой снеди, стал деловито готовить не то ранний ужин, не то обед.

— Да нет. Если и обижаться, то только на себя. Дай сюда лук, вот как надо чистить, тоже мне, кулинар! Чего это я на старости лет заделался этой... вот, медийной персоной. Меня так назвали, плеваться хочется.

— Ничего-то ты не понимаешь! Я же говорил: хочешь нормальную выставку, значит, к тебе должен быть реальный интерес. И сейчас он есть! И именно потому, что ты медийная персона, а если по-простому — твоя рожа во всех утюгах страны скоро будет! Ты пойми — нести в массы искусство теперь приходится очень заковыристыми путями. Никто не хочет сложностей, никто не хочет выбора, потому что у народа этого выбора до хренища, всем уже лень выбирать. Хочется, чтобы тебе сказали куда пойти и что посмотреть. Ну, я упрощенно, конечно.

— Да уж, проще некуда. Ты мне еще предложи в супермаркете картины выставить, а что — проходимость там огромная, разве нет?

— Ты не перегибай палку. И огонь меньше сделай, шеф-повар, сейчас мясо все спалишь.

— Я раньше очень мечтал стать известным, не просто известным, а... значимым, оставить след, сделать что-то такое, что повернет историю. И даже когда понял, что ничего не выйдет — вот конкретно у меня ничего не получится масштабного, все равно хотел.

— А сейчас перехотел?

— Перехотел. Сейчас мне хочется сделать хорошо свою работу...

— Ну да, ну да, — Родион закатил глаза, — не, не верю. Нет таких, не-а. Все равно тебе будет интересно, а как это воспримут? Ведь думаешь об этом?

— Думаю, прозорливый ты наш, — с усмешкой ответил он, — думаю. Просто это теперь не так важно, я переживу, даже если не выставлюсь.

— А если выставишься?

— Ты похож на змея-искусителя. Вон, уже лысина, смотри, скоро язык раздвоится и зрачки изменятся.

Родион, погладив редеющую шевелюру, засмеялся:

— У меня работа такая, объяснять клиентам, что они на самом деле хотят, а ты сразу — змей! Кстати, с тем магазином еще рекламу сделаем? К новому сезону?

— Вот змей, змей и есть, — усмехнулся он, зная, что согласится — как бы он не экономил, а деньги все равно потихоньку тратились.

Потом они ели мясо, болтали, смотрели отрывки передач на планшете Родиона («Спецом для тебя тащил!»). Уходя, Родион, между прочим, попросил включить телефон:

— Давай еще парочку проектов забабахаем? — спросил он уже в дверях, — вот завтра, там снимают корпоративное видео, надо быть, работы считай никакой, просто тусануться, а бабки хорошие. И недалеко отсюда, — добавил он.

— Так ты ради этого тащился ко мне? — спросил он и хотел ответить отказом, чтобы проучить этого малолетнего нахала, но Родион состроил несчастнейшей лицо и повалился на колени.

— Это мой первый проект такого уровня! Не бабла ради, а карьеры для!

— Черт с тобой, приду.

— Жди смс, все напишу, — и Родион, распевая арию Мистера Икса, поскакал вниз по лестнице.

Вечером следующего дня, в огромном пафосном зале одного из новых бизнес-центров, которые наросли как грибы, он стоял, подпирая стенку, и смотрел как непривычно деловой и серьезный Родион раздает указания. Он не жалел, что пришел — когда еще увидишь, как обычно такие раскрепощенные и наглые звезды стоят чуть ли не по стойке «смирно», боятся сделать что-то не так. Компания была разношерстная, но почти всех объединила неискренность, с которой даже Родион ничего не мог поделать. Было видно, что все наиграно, натужно, праздника, который был нужен заказчикам, не получалось. И никто не был виноват, просто иногда случалось так — не выходит, нет настроя, не получается. Родион был уже на грани истерики, но ничего поделать не мог. Заказчики мрачнели лицом, что на общей атмосфере отражалось не лучшим образом. А он чувствовал себя почти предателем, потому что, затаив дыхание, с извращенным удовольствием и интересом, следил за всеми, за каждым, подмечая жесты и позы, выражения глаз и жалел, что даже карандаша не прихватил с собой. Но, наконец, невидимые шестеренки сцепились верно, праздник стал набирать обороты, присутствующие расслабились и все пошло на лад.

Родион, весь в мыле, прислонился к стене рядом с ним:

— Если я еще раз скажу тебе, что «работы, считай, никакой» — убей меня сразу!

— Ничего, бывает, — он хлопнул его по плечу, — ты молодец, вырулил. Я, если честно, думал, уже не выправится.

— Я тоже так думал и прикидывал, куда валить из города, потому что после такого провала мне тут делать было бы нечего. Уф. Напьюсь, вот прям завтра и напьюсь вусмерть.

К ним подошел молодой мужчина, чуть старше Родиона. Глядя на этого холеного юношу, он отчего-то вспомнил, что фараонов рисовали крупнее простых смертных. И вот сейчас этот парень, несмотря на свой невысокий рост, смотрел на них немножко сверху вниз, как истинный фараон.

— Родион, вы отсняли весь материал? Меня ждут в Москве, хотелось бы уже сбежать.

— Еще буквально минут 20-30, Михаил Юрьевич, — сказал Родион. — Но если срочно, я сейчас с Михеем поговорю, мы доснимем с вами все что надо и... — он замялся, — одну минуту, — и поспешно ушел.

Михаил Юрьевич внимательно и спокойно, не стесняясь, осмотрел его с ног до головы, словно сканируя:

— А я вас знаю. Вы художник? В последнее время о вас часто пишут. Я интересуюсь живописью. Мой банк... я решил, что надо вкладывать деньги и в искусство. Вот, сам закупаю картины, создаю фонд. Я, конечно, не Третьяков, но как знать, — и он довольно улыбнулся, явно ожидая восторгов.

— Это очень... — он запнулся, — это здорово. Я даже не знал, что кто-то из бизнесменов по-настоящему болеет за живопись. Родион вот меня убеждал, что живопись не в моде.

— Много он понимает! Мода, не мода. Не ему судить. Понимаете, элита живет немного иначе, чем привыкли думать простые люди. Вы уж простите, но что вы — творцы, что мы — дельцы, далеки от народа, как космос.

Он кивнул, не желая ни соглашаться, ни спорить.

— А сейчас вы над чем-то новеньким работаете? — спросил Михаил Юрьевич, посмотрев на часы.

— Работаю, — продолжать тему ему не хотелось.

— Дайте, угадаю, — Михаил приложил палец к губам и прикрыл глаза, — у вас была одна очень удачная серия, ее еще тиражировали много, я помню... наверняка ее продолжаете? Сиквелы в моде, всем интересно как прозвучит старая тема в новых условиях. Угадал?

— Да, — не без горечи признал он. Ему было неприятно думать, что идея лежала настолько на поверхности и выглядела от этого какой-то конъюнктурной — опять конъюнктурной!

— О! Я бы посмотрел! Позовете на выставку?

— Обязательно, — он вымучено улыбнулся.

Подбежал Родион и увел собеседника в другой конец зала и тут же вернулся.

— Обо мне говорил? Такой мужик — с одной стороны классный и не жадный, что редкость в их племени. Богатый — ахеренно. Но если что не по нему, все, можно тихо ползти с чемоданом из города. Мстительный и с хорошей памятью. Так что он сказал?

— Ничего, просил звать на выставку. И угадал, что я «Тружеников» пишу, — ответил он недовольно.

— Да ты что? — обрадовался Родион. — Ну, все, считай, вопрос с выставкой решен. Я тебе больше скажу: они могут купить у тебя картины, он на живописи вот прям реально повернут. Не знаю, мнит себя Саввой Морозовым или еще кем, но собирает картины давно и больше всего любит советский реализм. Вот интересно, ему-то его за что любить?

— Не трещи! — осадил он Родиона, — надо сперва закончить работу, а потом будем говорить о выставках.

Отчего-то в этот день и в несколько последующих не работалось. Он подолгу гулял, хотя погода была не по-новогоднему слякотной и сырой. Все вокруг кричало о том, что скоро Новый год, что его не радовало совсем. Уж если когда он и не любил одиночество, так в эти дни. Он чувствовал себя не покинутым, но лишним, и лучшим решением было бы уехать в какую-нибудь избушку в лесу, если бы таковая имелась. Встречать же праздник в городе ему не нравилось. Дети, если и звали его, то как бы одалживаясь, и он отказывался, уверенный, что они рассчитывают на это. Старые друзья? Пассии? Где они все? Да тот же Ленчик, наверняка, засунет на эти дни свой характер куда подальше и будет с семьей. И все остальные тоже... А потом будет грохот от петард, пьяные крики под окном. И непрошенные воспоминания о каком-нибудь, казалось бы, совсем забытом лете, снова накроют его с головой и утащат в прошлое, подобно морской волне...

Это было как ожидание неминуемой болезни, которое иссушает больше, чем сама болезнь. Он работал вяло, считал дни до Нового года, до первого января, когда можно обнулить все счета и начать снова. Он пообещал себе, что встанет в первый день нового года рано-рано утром и пойдет гулять по тихому, непривычно безлюдному днем городу, и это будет его личный праздник.

Родион почти не появлялся, иногда звонил и жаловался, что сейчас он нарасхват и ничего, совсем ничего не успевает. Почти перед самыми праздниками, когда всеобщая истерия по поводу наступления Нового года достигла пика, Родион позвонил и затараторил:

— Слушай, срочно, вот прям срочно приведи свою квартиру в такой вид, ну знаешь, в творческий. Чтобы было ясно, что ты — художник!

— Ты переработал? Бредишь? — он не шутил, опасаясь, что поглощая столько кофе и не только кофе, и так работая, Родион действительно тронется умом.

— Да нет! Мне позвонил Михаил Юрьевич, банкир, помнишь? Он еще просил на выставку пригласить? Вспомнил?

— Помню, помню, и что?

— У них деньги надо срочно списывать, а некуда, хотят купить пару твоих картин вот прямо сейчас.

— Я не собираюсь продавать и отдавать, у меня еще не закон...

— А кто у тебя их отбирать будет? Они купят, а передашь потом, по акту, они на карту денег тебе зашлют.

— У меня нет...

— Все будет, не думай об этом! Это вопрос технический. Ты, главное, жди, мы через два часа будем.

Он стоял посреди своей полупустой и чистой квартиры, пытаясь понять, как должна выглядеть квартира художника. Что они ожидают увидеть? Пятна краски на потолке и бардак? Или бутылки вина и его, в разорванной майке и с перегаром? Он пожал плечами и вернулся к работе. Если он и собирался думать о богатеньком Михаиле, так только как об одном из тружеников.

Михаил прибыл в сопровождении Родиона и еще одного, такого же, как он, холеного молодого мужчины. Родион быстро прошел в квартиру, а эти двое потоптались на пороге, осматриваясь так, словно попали в иное измерение. Возможно, так оно и было, возможно — они были из тех, кому повезло родиться в зажиточной семье и дожить до сегодняшнего дня фактически не соприкасаясь с «толпой». Не сняв пальто и не разуваясь, они прошли в квартиру.

В квартире были две смежные комнаты, одна из которых служила спальней, а вторая — большая и светлая — импровизированной мастерской. Он закрыл дверь в спальню и прислонился к ней спиной.

— Добрый день, а мы решили нагрянуть к вам с предложением, — улыбнулся Михаил. — Не помешали?

— Да как сказать, — он пожал плечами, — работаю, но и перерыв сделать нужно, так что... нормально.

— Вот и славно, славно, а это — Валерий Ильич, наш эксперт.

— Вам нужен эксперт? Я думал, вы сами разбираетесь хорошо.

— Никогда не надо пренебрегать помощью профессионалов. Итак... что вы можете нам предложить?

В горле поднялся ком, захотелось сплюнуть прямо на пол.

— Предложить? Я пока работаю над продолжением «Тружеников», надеюсь устроить выставку. Продавать? Я не думал об этом, если честно.

— Настоящие художники, да еще в процессе работы, никогда не думают о таких приземленных вопросах! — выскочил откуда-то сбоку Родион. — А давайте просто посмотрим?

Он нехотя достал несколько работ, которые уже считал законченными. Расставил вдоль стены. Михаил и Валерий встали напротив, наморщили лбы, перешептывались и кивали. Родион подошел к нему.

— Ну чего ты надулся? — прошипел он сквозь стиснутые зубы, — это же удача!

— А сколько портретов еще планируется? Есть список персонажей? План работы? — спросил Валерий. Голос у него был неприятно высокий, а тон — надменный. Отвечать ему не хотелось, и опять влез Родион:

— Точного числа нет. Да и зачем себя ограничивать? Вокруг нас столько разных тружеников!

Он, подтверждая слова Родиона, кивнул.

— Вот как... — Валерий снова посмотрел на картины, — тогда мы можем договориться так: мы вам заказываем ряд портретов, штук пять-шесть к вон этим, — он указал на стоящие рядом картины. На первой парень в оранжевой куртке, сидящий на краю тротуара, пил из горлышка бутылки пиво, на другой — девушка на высоченных каблуках и в очень короткой юбке катила перед собой коляску, не переставая говорить по мобильному. — Мы скажем, кого вы должны нарисовать, — добавил Валерий, — и за все семь работ мы можем предложить вам... — и назвал сумму. Аванс перечислим на карту. Десять процентов или пятнадцать, Михаил Юрьевич? Если карты у вас нет, то откроем счет на предъявителя в нашем банке, потом можно будет использовать и счет и нашу карту с льготными, очень выгодными для вас условиями. Родин все подготовит, так?

Родион кивнул и присвистнул, посмотрел на него, все еще подпирающего задом дверь. А он не знал, что сказать. Сумма была какая-то невозможная, слишком большая для осознания, даже десять процентов от нее.

Валерий по-своему истолковал его молчание.

— А еще, мы сами устроим и проспонсируем вашу выставку, всю рекламную компанию, весь маркетинг, пи-ар, все возьмем на себя. По рукам?

— Мне надо подумать, — все, что он смог из себя выжать.

— До вечера, — вступил в разговор Михаил, — больше ждать не можем. В семь... да, в семь вам позвонят.

Они простились и тут же ушли. Весь разговор занял минут двадцать, не больше.

— Думать? Ты обалдел? — вскипел Родион, — ты чего? Ты что, не понял, что тебе предложили? — посмотрел на него и уже спокойнее сказал: — Точно, ты не понял. Давай-ка я тебе повторю еще раз и по слогам, — он хлопнул его по плечу. — Нет, ты слышал? Кого хочешь такое предложение ошарашит. Я сам чуть не упал. Это же какие деньги!!!

— На что мне столько? — он наконец-то отклеился от стены и прошелся по комнате. — Лучше вон, нищим бы раздали.

— Вот и раздашь всем, кому захочешь! Можешь начать с меня, — заржал Родион. — Кто ж тебе мешать будет? И не забудь о комиссионных! Ты же по...

— Ты не понимаешь, — перебил он Родиона, — тогда... с первыми «Тружениками» было почти то же самое. Заказ! Я ненавидел эту работу! Ненавидел, понимаешь ты?

— Тогда чего ты снова за них взялся? — удивился Родион, — вроде никто не заставлял.

— Я хотел сделать по-своему и опять — «мы скажем, кого нарисовать». Да пропади они пропадом! — выкрикнул он. — Я хочу делать то, что считаю нужным и так, как считаю нужным!

— Так за этим есть я! — радость Родиона ничто не могло омрачить. — Это называется «торговаться». Окей! Твои условия — только скажи! Но упускать такого спонсора выставки — это бред и идиотизм! Эти ребята привыкли торговаться, и, я думаю, пойдут тебе навстречу. Ну? — и выжидательно уставился на него.

— Я буду работать в том темпе, в котором мне удобно. И буду писать тех... того... кого сочту нужным. А если передумаю, то разорву холст к чертям собачим, ясно?

— Да фигня вопрос! — выкрикнул Родион. — Я все понял. Доверься мне. Я тебе позвоню! — и вылетел из квартиры, попутно набирая чей-то телефон.

Дверь захлопнулась.

Он закрыл глаза и привалился к стене, сполз по ней на пол. Ломило шею и плечи, словно он взвалил на себя тяжелый тюк. Было невыносимо душно и противно, а еще — обидно. Ну почему? Почему, когда он нашел равновесие, пришел к согласию с самим собой, когда отказался от честолюбивых планов, когда смирился — а ведь он смирился! — появились эти двое из ларца?

Иногда ему снились сны, в которых он должен был куда-то прийти, приехать, его ждали, он изо всех сил стремился туда, но на пути все было против него, и он никак не мог достичь цели. После таких снов он вставал вымотанный, с плохим настроением и долго приходил в себя, успокаиваясь только одним — это был сон. И вот этот сон мог стать явью. Он не смог бы это объяснить, но он чувствовал — стоит согласиться, махнуть рукой, позволить ситуации развиваться как придется, и он уже не напишет тех картин, которые ждут своей очереди, тех, которые уже придуманы, но еще не воплощены. Старый, мудрый, он стремительно превращался в мальчишку, которого пытались обмануть и который ничего не мог противопоставить этому обману.

— Да что за глупость? — он резко поднялся, охнул, — голова закружилась, и пришлось хвататься за стенку. Постоял немного, выпрямил спину и, ругаясь про себя самыми отборными, любимыми ругательствами, вернулся к работе. Руки немного подрагивали, и он занялся порядком: вымыл и вытер кисти, заменил ветошь, промыл палитры. В комнату вернулся уже собранным и спокойным. До позднего вечера его никто не беспокоил, а когда позвонил Родион разговор вышел коротким: не слушая Родиона, он просто послал его.

Следующие дни он работал быстро, усердно, злясь, но не позволяя эмоциям брать верх. Выходил гулять, смотрел на серое небо, убеждая себя, что это лучший отдых для глаз. Он уверял себя, что этот визит не имел значения, но точно так же он убеждал себя, что та фотосессия не имела значения, однако, глупо было бы отрицать — она изменила его жизнь. И этот визит — всего-то минут двадцать, от силы полчаса, — нарушил ход его жизни, и он знал это, чувствовал, но упорно не хотел в это верить. Это было похоже на начало болезни, не сильной, но долгой и выматывающей. Он видел первые признаки «заражения» — он стал задумываться, а что бы он сделал, появись у него столько денег? И все чаще, стоило только ослабить контроль, в воображении рисовался домик на берегу озера, да не лесного, российского, а Гарды. Белые дома и ослепительное солнце, совершено другие, не питерские оттенки, совершенно другая жизнь... Он гнал эти мысли и злился сам на себя и вместе с этой злостью — он осознал это внезапно — стал злиться и на других. Те люди, которых он хотел рисовать, которых по-своему успел полюбить, стали вызывать глухое раздражение, словно они уже были ему навязаны. Он все чаще наливал утром коньяк и все реже напоминал себе о том, что ровно так же все начиналось тогда, много лет назад, и что еще чуть-чуть и он начнет пить водку, а то и спирт, потому что зачем переводить деньги на коньяк, когда цель — не придуманное удовольствие от вкуса и послевкусия, а легкость в голове и на сердце. Он проигрывал, хотя и делал вид, что все идет именно так, как надо, но в глубине души знал — ему не справиться, и стоит Родиону проявить минимальное упорство, как он сдастся и напишет то, что ему скажут, и купит домик в Италии, и уедет и...

Это многоточие, на которое наталкивались его мысли, было единственным, что удерживало его от звонка Родиону.

— Ты же себя возненавидишь, старый ты дурак! — ворчал он, раздеваясь перед сном. — На кой тебе сдалась эта Италия? От позора, от стыда хочешь уехать? Думаешь, там будет легче примириться? Дурак — дурак и есть, если не сказать хуже...

В канун праздника он отключил телефон, надеясь и страшась того, что найдется кто-нибудь, кто придет без приглашения. Но этого не случилось. Он напился, не сильно, до того блаженного состояния, когда тянет не на подвиги, а спать. И утром первого января никуда не пошел, с трудом выгнав себя на прогулку под вечер и только ради того, чтобы усмирить нудную головную боль.

Год пошел своим чередом, а ничего не изменилось: настроя работать не было, глухая тоска разъедала душу.

Он измаялся настолько, что однажды ему приснилось, что Наталья внезапно оказалась в его квартире и стала уговаривать поехать с ней, расписывала прелести жизни в Италии, предлагала поселиться в ее доме, все равно, говорила она, дом стоит пустой большую часть года. И они чудесным образом оказались в Италии, на берегу моря, и так хорошо было там... Сон был таким реалистичным, что когда он проснулся, долго не мог понять — где он и целый день после этого ходил, как больной.

Было что-то не то, было что-то неправильное во всем этом, и он никак не мог понять — что именно. Вроде же решил — будет делать, что хочет и как хочет, отчего же не работалось, почему же картины и персонажи вызвали глухое раздражение. Можно было винить во всем банкиров, да что толку? Его словно разрывало надвое: работать и хотелось и не хотелось одновременно. Как бы он обрадовался, если бы Наталья и правда появилась. Черт с ней, с вожделенной Италией! Просто поговорить бы! Ему казалось, что она бы поняла, сказала что-нибудь простое, банальное, но важное, то, что вывело бы его из этого состояния и позволило бы вдохнуть.

Он стал рисовать скетчи, изводя бумагу пачками: делал набросок за наброском, но понимал — не то. Вроде все так, почти шаржи, острые, злые, меткие, но... Он даже был готов забыть все прошлые обиды и позвонить бывшей жене — уж что-что, а критиковать она умела, четко видела слабые места и указывала на них — без желчи, но прямо, не щадя. Он, возможно, за эту прямоту и умение видеть суть и полюбил ее? Хотя нет, полюбил он ее за невероятно заразительный смех и стройные, умопомрачительные длинные ноги, а уж душу узнавал потом. Но что-то его от этого звонка удерживало, как и от желания ответить на все более редкие звонки от продюсеров самых разных шоу.

— Так и надо тебе, возгордился! — ворчал он, наливая себе коньяк. — Чего опять схватился за этих «Тружеников»? Вот не жилось спокойно? Попляши теперь.

Деньги тратились, хоть он и был бережлив, но понимал, что скоро ему придется искать работу и одна мысль, что придется вернуться к унылой жизни вахтера, вызывала желание выть.

Когда он был на грани отчаянья, готовый окончательно сдаться, снова позвонил Родион. И он не смог не ответить.

— Ты же дома, работаешь? — вроде как бы между прочим поинтересовался Родион. Голос его был слишком бодрый, таким, обычно, сообщают самые дурные вести.

— Да, а что случилось-то?

— Да ничего. Я тут почти рядом, забегу через полчасика?

— Ну забегай.

Он отложил бумагу и карандаш чуть ли не с облегчением и с тайной надеждой: вдруг банкир позвонил и сказал, что нет больше нужды в его картинах, что все договоренности аннулируются. Это было бы похоже на счастливое избавление, и поэтому вряд ли могло быть правдой — как и сны об Италии.

Родион появился меньше чем через полчаса, вошел, посмотрел по сторонам, сел на диван.

— Что стряслось? — спросил он с нарастающей тревогой: уж больно Родион сам на себя не был похож. Весь словно сдувшийся и посеревший. Стало заметно, что не такой уж он юный, как казалось.

— Почему сразу стряслось? — деланно удивился Родион. — Просто как-то не очень удачно все вышло, я пообещал, ну, этим, твоим...

— Кому — моим? — он даже не понял сразу о чем речь. — Банкирам что ли? И что ты им наобещал? Подписывал что-то?

— Да что я могу подписать? Хотя... Но они бы и без подписи, — Родион отбросил напускное веселье, вздохнул, — они душу вытрясут, перетряхнут и засунут обратно через зад.

— Ближе к делу.

— Им нужны картины, они там какие-то договора оформили, деньги перевели, так что надо как-то закрывать это... Ну то есть показать... В общем — вот список, — Родион суетливо вытащил из кармана сложенный вчетверо лист. — И ладно бы только это! Но еще же сроки! И уже столько времени прошло, осталось совсем ничего! — Родион вздохнул, теперь он смотрел с таким видом, словно кто-то иной был виноват в его злоключениях.

— Сроки?

— Уже меньше чем через месяц должно быть готово шесть картин, остальные четыре — через два месяца. Плюс те, что они отобрали им надо отдать...

— И что ты предлагаешь? — он готов был закипеть, с трудом удерживаясь, чтобы не скомкать лист и не бросить его в лицо Родиону. — Сам и рисуй. Ты мои условия знал и кричал, что обо всем договоришься!

— Значит?

— Значит, я не буду работать так, как хотят они, — с каждой секундой сдерживаться было сложнее. — И те картины, на которые они хотят лапу наложить, тоже не отдам!

— Вот как? Ладно, — Родион встал, поправил куцый пиджачок, провел рукой по волосам. — Ладно. Я один во всем виноват, только я. Ну конечно! Кто ж еще? Что я могу сделать? Буду искать работу в родном Сочи. Нет, что я говорю? Кому я там буду нужен? За полярным кругом где-нибудь и то... Они же могут сделать так, что ни ты, ни я никому никогда не нужны будем! И твои «Труженики» долбаные тоже! Они же это могут, просто так, из вредности. Тебя через неделю забудут! Ты даже охранником не устроишься!

— Испугал, нечего сказать.

— Ну да, ты же у нас крутой! — теперь Родин едва не срывался в крик. — Диссидент! Герой! Ничего тебе не надо — ни денег, ни славы, блаженный! А мне хочется, знаешь ли, нормальной жизни, а не одиночества в халупе типа твоей. Я жить хочу! Меня, знаешь ли, никто никуда просто так не позовет, никакие шоу! Мне такие деньги никто не предлагал, и не собираются! Я не модель и не художник, так, простой труженик! Мне пахать надо, чтобы хоть на однушку в Девяткино заработать! А ты!

— Ты чего орешь, будто это я в твоей дурости виноват? — чуть повысил голос и он. — Я тебе прямо сказал, как готов работать, а ты...

— А я наделся, что с вами можно по-людски, а вы уперлись — и ты, и они, черт вас дери! — Родион чуть не плакал. — Ну что тебе стоит? Ну намалюй чего-нибудь ты им! Ведь такие деньжищи, да другие б на твоем месте!

— Намалевать?

— Ну, нарисуй, — Родион весь словно сдулся и выглядел как мальчишка, которого поймали на мелкой пакости.

В сердце тут же погасла ярость.

— Вот же ты идиот, — сказал он беззлобно. — Только что я могу? Не пишется мне, хоть убей.

— Послушай, ну что тебе стоит? — опять оживился Родион. — Ты же знаешь, что они хотят. Ну, нарисуй как-нибудь? А потом уже напишешь своих так, как нужно? А? Клянусь, буду спать у тебя в прихожей, охранять покой и никого к тебе не подпускать, — хотя Родион пытался выглядеть беззаботным и веселым, глаза у него были как у побитой собаки. — Сделаем несколько серий, как и хотели!

— Ты их действительно так боишься? — спросил он. — Настолько?

— Я знаю, на что они способны. Походя переедут и забудут. А мне все, дорога будет закрыта везде! Никому я не буду нужен, со мной просто не захотят связываться, так и буду сидеть в офисе, третий помощник пятого менеджера!

Ему показалось, что Родион сейчас расплачется. Раньше и представить было нельзя, что такой жизнерадостный парень, всегда выкручивающийся и никогда не унывающий, может выглядеть настолько жалко.

— Я постараюсь, — выдавил он из себя, только чтобы это все прекратилось.

— Я на тебя рассчитываю! Спасибо тебе, спасибо! — Родион молитвенно сложил руки и затряс ими.

— Вали, пока я не передумал, — вздохнул он, отворачиваясь и наконец-то читая список, который до сих пор комкал в руках. Когда он дочитал и оглянулся — Родиона и след простыл.

Ничего такого, что могло бы вызвать отторжение, в списке не было, и все же он чувствовал глухое раздражение, когда читал перечень тех, кого банкиры хотели бы видеть среди его тружеников. У него был составлен почти такой же, только такое совпадение не радовало.

— Банально! Все банально и на поверхности! — проворчал он, скомкал листок и забросил его в ведро с мусором. Было ясно, что о рабочем настрое и думать нечего. Он прошел на кухню, собираясь поправить настроение привычной стопкой коньяка, но вспомнил, что коньяк кончился вчера, и так не хотелось выходить в серый промозглый февраль. Он выругался, но все же пошел собираться. На улице оказалось не так уж и противно, он шел к магазину, когда его окликнули уже хорошо знакомые воспитательницы садика.

— День добрый! Как у вас дела! Давно вас по телику не видно! — закричала та, что помладше.

— Работаю, — ответил он, натягивая на лицо улыбку.

— Ой, и наши портреты все-таки будут? — она так искренне ему радовалась, что и на его лице, словно помимо воли, расцвела улыбка. Ему захотелось, как прежде, опереться на невысокий заборчик и просто поболтать.

— Обязательно!

— А когда, когда? Покажите? Ой, или нельзя?

— Ну что ты как дурная? — к ним подошла вторая воспитательница. — На выставку пойдешь и все сама увидишь, правильно?

— Да, да, конечно. Выставка... — все очарование момента было испорчено воспоминанием о визите Родиона. — Вы простите, я тороплюсь, — сказал он и сбежал. Он быстро шел к магазину, а в голове прокручивалось (помимо его воли) кино, как эти две неказистые, но по-своему интересные и хорошие женщины приходят на выставку и видят себя на одной из картин. Он остановился как вкопанный и оглянулся: воспитательницы весело смеялись, одна из них гладила по голове подбежавшую девочку.

— Черт возьми... — прошептал он — черт меня возьми! Он развернулся и бросился домой. Это было настолько просто и ясно, что осталось самому себе удивляться, как он не додумался до этого сразу! Тогда, в далеком прошлом, он действительно был уверен, что все те, кого он вынужден изображать с пиететом и восторгом этого восторга не заслуживали, возможно, кроме космонавта, портрет которого он так и не написал. Тогда все было иначе — лживо насквозь и он не хотел эту лживость множить, но что изменилось сейчас? Сытый лощеный Михаил Юрьевич будет ходить и смеяться над сегодняшними тружениками, такими как эти воспитательницы, или — как тот же Родион и считать, что он-то лучше! Он не хотел этого, не хотел и все!

— Я тебе сатиру сделаю, сделаю, — пробормотал он, злясь, что никак не может найти в куртке ключ от квартиры.

Коньяк был забыт, первые картины серии отправлены в чулан. Навечно.

Он вытащил новый подрамник с натянутым холстом, остановился на секунду:

— С Богом, — подбодрил себя, боясь, что и эта затея не выйдет, боясь окончательно разочароваться в себе, и приступил к работе. Наконец-то он пришел в то чудесное состояние, когда волнение не отпускает, но побуждает работать еще и еще, и усталость приходит здоровая, тянет сразу в сон, а сны ничего не значат.

Утром он вставал все раньше и раньше, отмечая, как выше и светлее с каждым днем становится утреннее небо. Он пил чай с парой бутербродов и принимался за работу. Не торопился, но и случайных перерывов не делал. Гулял, но не долго, радостно отмечая, что зуд творить все не проходит. Даже тающие с каждым днем денежные закрома не пугали. Черт с ними, с деньгами, выкрутится как-нибудь, не первый раз. На деньги банкиров он рассчитывать не спешил, скорее даже был уверен, что увидев то, что он создал, они пошлют и его и Родиона к чертям собачим и будут по-своему правы. А Родион... Придется нарушить все свои принципы и просить за него Наталью. Уж пристроят его куда-нибудь, чтобы за полярный круг бежать этому оболтусу не пришлось. Сам Родион звонил пару раз и каждый раз тревожно и очень завуалировано пытался выспросить как идет работа. Он отвечал ему коротко: «Работаю!» и вешал трубку. Дни он не считал, и был немало удивлен, когда, позвонив в очередной раз, Родион упавшим голосом сообщил, что послезавтра Михаил Юрьевич намерен посетить его мастерскую.

— Пусть посещает, — ответил он равнодушно. — Буду дома, не пойду никуда, — и, повесив трубку, почти сразу забыл о разговоре.

Поэтому в назначенный день он был немного удивлен звонку в дверь, и только уже открывая, вспомнили про Родиона и про банкиров.

— Добрый вечер, не побеспокоили? — спросил Михаил Юревич, улыбаясь.

— Простите, Михаил, но вынужден напомнить, что мы торопимся, — в прихожую втиснулся Валерий Ильич.

— Да, весь день расписан по минутам, — Михаил без приглашения направился в сторону «мастерской». — О, как неожиданно! — воскликнул он, разглядывая картину, стоящую на подрамнике.

— Это в работе, — он подошел и повернул картину лицом вниз. Сейчас покажу готовое.

Он выставил картины одну за другой, внутренне напрягаясь. Он примерно представлял, что ему скажут и все равно не хотел это слушать. Выпрямился во весь рост и скрестил руки на груди, готовый защищать — не себя, своих тружеников.

В комнате было тихо.

— Это что — я? — первым отмер Родион. — Это я?

— Ну, ты же мне рассказывал, что ты труженик?

— Да, но я думал...

— Это не сатира! — вынес свой вердикт Валерий Ильич. — Реализм — да, отлично написано, что касается техники, но это иная концепция! Совершенно иная! Мы с вами договаривались!

— Мы с вами ни о чем таком не договаривались, — ответил он холодно. — Вам бы хотелось смотреть и потешаться? — оказалось, что он просто мечтал озвучить эту мысль им в лицо. На душе стало удивительно легко. — Только вот времена меняются. Тех, кого я бы нарисовал в русле нужной вам концепции, в вашем списке не было. А эти люди — действительно труженики, знаете ли. И парень, который кофе делает и вот эти две простушки, воспитательницы в садике, и парень, что тележки собирает у супермаркета, и даже Родион.

— Насколько я помню, — так же холодно сказал Валерий Ильич, — в вашей первой серии были люди всех, так сказать, сословий.

— Тут кто-то из нас из дворян что ли? Сословия! Какие там сословия были? Да что вам рассказывать, вы все равно не поймете!

— А мне нравится, — Михаил вскинул руку, не позволяя Валерию Ильичу продолжить спор. — Только последняя картина, которая в работе, явно сатирическая и опять же выбивается из серии. Или я не понял задумку?

— Это я для себя писал, как напоминание, чтобы глупостей больше не делать, — ответил он нехотя.

— А кого вы бы изобразили в сатирическом ключе? — спросил Михаил Юревич.

— Вас, — ответил он, не задумываясь. — Еще бы пару персон из этого, шоу-бизнеса, насмотрелся я на них на телевидении. Футболистов бы. Светских львиц, которые все якобы дизайнеры. Но не знаю, набралось бы с десяток персонажей.

— Интересно, — Михаил подошел к картинам, рассмотрел каждую. — Мы подумаем и примем решение. В любом случае получилось интересно, но... не остро. Нет конфликта, не так ли, Валерий Ильич?

— Абсолютно точно! Это просто безобразие, — пробормотал Валерий Ильич достаточно громко, чтобы быть услышанным.

— Простите, дела. Мы свяжемся с Родионом, — Михаил Юрьевич кивнул и стремительно покинул комнату. Валерий Ильич бросил на картины недовольный взгляд и последовал за своим боссом.

— Ну ты даешь, — Родион сел на диван и стянул шарф и куртку. — Черт, жарко! Дай воды, а?

— Сам иди и возьми, — он сел рядом с Родионом. Он-то думал, будет как минимум скандал, а все прошло так... уныло.

— Денег нам не видать, это точно, но и репрессий не будет, думаю, — Родион вскочил и побежал на кухню, вопя на ходу: — Чего это дернуло тебя удариться в реализм, а?

Родион вернулся, на подносе стояли бокалы с водой и две рюмки, в которых он сцедил оставшийся коньяк.

— Спасибо, чертовски приятно, что ты видишь меня таким вот, — сказал Родион, с удовольствием разглядывая свой портрет.

— Не за что, — буркнул он устало.

— Эх, за успех выпить не предлагаю, но за перемену участи — вполне можно, а? — Родион поставил поднос на диван между ними и первым поднял стопку.

— Давай, — он проглотил коньяк. — Жаль, что выставки не будет, да ладно, переживу как-нибудь.

— Погоди, а что за картина, о которой вы говорили? Можно глянуть? Покажешь? Стой, ты же сказал, что футболистов и всяких шоуменов нарисовал бы, так? О, у меня идея! — Родион снова походил сам на себя, он разве что не подпрыгивал на диване и размахивал руками, норовя расплескать воду. — Труженики: настоящие и подделки. Кто есть кто? Улет идея! Написать несколько картин в сатирическом ключе, и будет бомба! Реально! Ты покажи, кого ты там уже накатал? — он подбежал к мольберту и, не дожидаясь разрешения, перевернул холст.

— Матерь Божья, итить тебя налево! Это же... — На картине немолодой мужчина стоял перед чистым холостом, растерянный, хмельной, недовольный, а за его спиной, на стене висели портреты «Тружеников», тех самых, первых. — Погоди... Это ты что ли?

— Я, — он довольно усмехнулся, — чтобы не забывался, кто я на самом деле. Я один из тех, кого надо писать... как этот сказал? В сатирической концепции?

Родион открыл рот и опустился на пол, театрально хватаясь за сердце:

— Ну ты даешь! Слушай, а это идея! — опять затараторил он. — Не боись! Все под контролем! Будет тебе и выставка и бабло, отвечаю! Тут можно развернуться! Перфомансы и инсталляции, молодых декораторов подтянуть...

Он устало улыбнулся: что там с выставкой и деньгами было совершенно неясно и совершено неинтересно. Главное было другое — ему хотелось творить, работать.

Жить.