Бакэнэко, или История одного кота (джен)

Хару не сразу понял, почему его привезли в это странное место и посадили в крохотную комнату с одной прозрачной стеной, где едва уместились его лежанка, лоток и домик. И миски, конечно — вот только есть ему не хотелось совсем.

Ему вообще ничего не хотелось — и он, подобрав под себя лапы, лежал в успокаивающем мраке своего домика, который пах тем, другим, настоящим домом и Бабушкой. И вспоминал, как они с Бабушкой вечерами смотрели телевизор, или разгадывали судоку, или играли с удочкой, на конце которой были длинные яркие перья. Или в мячик: Бабушка бросала его, а Хару приносил ей назад. Этот жёлтый мячик был единственной игрушкой, которая у него осталась, и Хару держал его между лап, положив на него сверху голову. И ждал, просто ждал, когда же он сам перестанет быть — потому что не хотел жить в этой крохотной комнате, не хотел жить без своей Бабушки Аяко и всего, что составляло их мир. Здесь всё было чужим и ненастоящим, и Хару просто лежал и ждал, пока что-то невесомое, то, что делает его им, испарится, так же, как и из Бабушки, и он тоже останется выхолощенным и полым. И его просто больше не будет.

Иногда за стеклянной стеной появлялись люди — не те, что каждый день приносили ему еду и воду и убирали лоток, а другие. И тогда в Хару просыпалась надежда: вдруг это за ним? Вдруг за ним всё же вернулись, и теперь заберут домой — путь не к Бабушке, но домой. Однако же время шло, а Хару так и не увидел ни одного знакомого лица. И всё-таки он продолжал надеяться, что, так или иначе, его ожидание подойдёт к концу.

Порой незнакомые люди подходили к прозрачной стене и стучали по ней пальцами, и звали его, но Хару не собирался с ними общаться. Они были чужими, а он ждал своих, настоящих... Кто-нибудь из них ведь должен же был за ним прийти! Они же все так любили играть с ним и гладить!

Ну, ведь должны же?

Но их не было, сколько бы дни ни сменяли друг друга, и однажды Хару вдруг осознал, что они не придут. В ту ночь что-то сломалось в нём, истаяло у него внутри, и покинуло его вместе с дыханием. И там, где прежде рождалось его мурлыканье, поселилось что-то скользкое и холодное. Оно не нравилось Хару, но, как он ни пытался избавиться от него, он не смог ни выплюнуть его, ни выцарапать — только грудь в кровь разодрал. Хотя, может быть, у него бы и вышло — но люди, те, что кормили его, надели Хару на шею прозрачный жёсткий пластиковый воротник, который он так ненавидел всю свою долгую жизнь. Когти же его заковали в дурацкие ярко-синие штуки из пластика, не дававшие больше ни втянуть когти, ни царапаться ими. Скользкое и холодное сильней заворочалось у него внутри — и начало расти, потихоньку заполняя Хару собой, и он знал, что когда оно заполнит его целиком, он умрёт, а оно займёт его место. И тогда…

Что будет «тогда», он не знал — но какая ему была разница? У него теперь была только эта комната с прозрачной стеной — и ничего больше. И никого…

…Она появилась так же, как приходили другие. Подошла к его прозрачной стене — и остановилась, глядя на равнодушно смотрящего на неё в ответ Хару. Ему было ужасно неудобно в этом жёстком воротнике, не дававшем ему даже вылизаться, а пластик, сковывающий его когти, мешал толком почесать зудящую грудь, и когда одна из тех женщин, кто кормил его, открыла дверцу в прозрачной стене, Хару отполз назад. Но это не помогло: его подхватили и вручили незнакомке.

Она оказалась к нему близко-близко, и он нерешительно замер. У всех, кого Хару до этого знал, волосы были прямыми, у кого-то их не было вовсе, а у незнакомки они странно вились и были непривычного цвета. Хурма, вспомнил вдруг Хару, этот цвет похож на хурму, которую они с Бабушкой так любили. Первым делом она почесала Хару грудь — не сильно и не слабо, так, как надо. А потом негромко сказала:

— Привет, я Мэй Томпсон. Для друзей — просто Мэй. Пойдёшь ко мне жить?

Хару не хотел с ней идти — но от неё так вкусно и так по-домашнему пахло рисом! А ещё креветками, совсем как от Бабушки — и он счёл это добрым знаком. Так что он не стал вырываться, как делал обычно, когда его пытались брать на руки, а повёл носом и попытался уткнуться им в сумку, что висела у неё на плече. У него это, конечно, не получилось — помешал воротник — и тогда он попытался добраться до сумки лапами.

— Нет-нет, — сказала Мэй — и засмеялась. Негромко, и совсем непохоже на Бабушку. — Ты туда не поместишься. Так я заберу его?

— Ну, если вы уверены, — произнёс кто-то в ответ. — Ему уже четырнадцать лет, он не слишком здоров и нелюдим. Метис: один из родителей был японский бобтейл, а вот кто второй — неизвестно. Кстати, по словам сына бывшей хозяйки, любит японскую кухню.

— Ну, значит, мы точно найдём с ним общий язык, — сказала Мэй.

А потом Хару опять засунули в переноску — другую, не в ту, в которой он приехал сюда — и понесли прочь отсюда. Когда её поставили на сиденье машины, он вдруг вспомнил, что оставил в той комнате со стеклянной стеной свой мяч. И свою лежанку. И домик. И у него ничего, ничего больше не осталось от Бабушки.

Хару взвыл и с размаха боднул решётку, но она совершенно не поддалась. Он бился и бился, и выл, и рвался туда, где остались осколки его прежней жизни — но его, конечно, не слышали. Люди никогда, никогда не слушают кошек…

— Не надо так делать, пожалуйста, — голос Мэй прозвучал расстроено, но Хару только громче завыл. — Эй, смотри, что у меня есть, — проговорила она — и прямо перед решёткой вдруг возникла маленькая женская рука с его мячиком. — Я тебе его дам, если ты позволишь мне открыть дверцу, — сказала Мэй, пока Хару пытался поймать его лапами сквозь решётку. И поймал — но дурацкий пластик на когтях не давал ему подцепить мяч и выдрать его из руки.

Мэй, наконец, приоткрыла дверцу и, закинув мяч внутрь, тут же снова её защёлкнула. Хару, наконец, смог обнять своё маленькое сокровище — и даже не заметил, когда и как заурчал мотор.

И они поехали.

Новый дом оказался именно домом. Огромным, на взгляд Хару: с двумя комнатами внизу и двумя — наверху; полным незнакомых звуков и запахов, а главное — с целым двором и садом с деревьями и травой. И цветами. А ещё прыгающими, летающими и ползающими созданиями — большими и маленькими, которых Хару никогда прежде не видел, и которые ужасно пугали его поначалу.

К тому же Мэй привезла его лежанку, домик и даже миски. Затем сотворила для него настоящее чудо — освободила из синего плена когти Хару, а потом и сняла с него измучивший его воротник. И пусть он, конечно, сбежал от неё, едва смог, он всё же был благодарен, пусть и не спешил показываться на глаза. А она разговаривала с ним весь вечер, и на ночь оставила дверь своей спальни открытой.

Дождавшись, покуда она уснёт, Хару прокрался внутрь — и остановился возле кровати. Мэй спала совсем тихо, и от неё так уютно пахло сном и покоем, что Хару не смог удержаться и, запрыгнув к ней, устроился на самом краю, и так просидел там полночи, пока не задремал, а потом и не заснул прямо там.

Обживался в новом доме Хару медленно, поначалу проводя почти всё время на своей старой лежанке или в своём домике, хранившем ещё Бабушкин запах. Да и не было у него особенно сил тут ходить или прыгать на слишком высокие подоконники — тем более, когда он это всё же делал, обвисшая на его исхудавшем теле шкура неудобно болталась на животе и шлёпалась неприятно о лапы.

Мэй же как будто не замечала его настороженных взглядов и, когда была дома, болтала с ним, словно они были друзьями. Но Хару не собирался дружить с ней — и не поддался бы ни за что, если бы не рисовые шарики.

Мэй скатала их как-то утром, когда за окном шёл проливной дождь, стучавший по крыше и листьям так, словно просился в дом. Хару этот звук не нравился: он боялся, что Мэй поддастся и впустит его, и тогда в доме станет мокро и холодно. Но она вместо этого затеяла лепить шарики — и, скатав пару совсем крохотных, положила их себе на ладонь, села на пол и протянула её сидящему у двери Хару.

— Тебе одиноко, — сочувственно и печально проговорила Мэй. — Я очень хочу помочь. Правда. Знаешь, я теперь тоже одна — и это так странно, когда у тебя кто-то есть, но родным ты его больше не ощущаешь, — вздохнула она. — Так же, как и он тебя… Странная штука — семья, да, приятель?

Хару вспомнил вдруг Младшую Внучку и остальных — и ему захотелось забиться в какой-нибудь дальний угол. Он тоже думал когда-то… всю свою жизнь думал, что они все — семья.

Он сидел, слушал Мэй и смотрел на неё, чувствуя запах риса и почти ощущая во рту его вкус. И чем глубже проникал в его ноздри запах — тем меньше становилось то скользкое и холодное у него внутри, что уже почти что заполнило собою Хару.

Мэй сидела и улыбалась ему, рисовые шарики на её ладони продолжали источать свой аромат — и Хару сделал первый осторожный шаг к ним. За ним последовал второй… третий… и вот, наконец, его зубы сомкнулись на одном из шариков, и Хару, схватив его, опрометью кинулся прочь. По коридору, в комнату, под окно, в свой домик.

Но никто не гнался за ним — и Хару остановился рядом с ним и прикончил свою добычу здесь, у порога. А затем, помедлив, потрусил назад, памятуя, что там, на ладони, оставался ещё один шарик. Он и правда был там — и на сей раз Хару, схватив его, убежал уже лишь до конца коридора.

С этого утра та скользкая холодная тварь у него внутри начала съёживаться, и Хару стал оживать. И однажды ночью просто взял — и улёгся рядом с Мэй, и когда она в полусне его обняла, вздохнул — и уснул.