Поговори с ней (гет)

С самого детства из спальни родителей на нее смотрит огромный синий холст. Окно в Ригу. Мама с папой там познакомились. Влюбились, поженились. Там же родилась и она. Вглядываясь в синие изгибы крыш, мягкий снег на черных деревьях, она думает, что, вероятно, это неудачное место рождения мешает ей влиться в бодрую милую жизнь. А еще мама читала ей Чуковского. В детстве. По-русски, конечно. Как еще его можно читать? И да, до сих пор у них в семье русский — домашний язык. Мама настаивает. Папа лишь тихо соглашается. Николя морщится и отвечает по-французски. Всегда. Но ему можно. Он младший. Он родился уже здесь и, может быть, поэтому легко и органично стал частью местного пейзажа. В отличие от нее.

С приятелями из колледжа Николя ходит играть в теннис. И пить коктейли в маленьком, увитом плющом кафе на самом берегу озера. Его не терзают кошмары по ночам. И он никогда не задумывался над смыслом слова одиночество. Ему всегда есть с кем перекинуться парой ничего не значащих слов. А разделять с кем-то молчание ему не нужно.

Когда мама рассказывает об их первых временах здесь, то вся — от макушки и до кончиков нежно накрашенных аккуратных ногтей — становится темная. Без красок. Почти без звука. Они не могли даже купить себе кофе в кафе. На двоих. Поэтому ходили по очереди. Раз в неделю. Чтобы выпить чашечку простейшего эспрессо. Без сливок. А теперь мама почетный работник банка. Руководящая должность. У них у всех — своя отдельная машина и ванная. В отпуск они с папой часто ездят на Мальту. Говорят, там особо полезный воздух. Мама улыбается и уверяет, что всем довольна. А у самой все стены увешаны этой Ригой. И когда долго сидит дома одна — у нее красные уголки глаз, а в руках старые пухлые книги — стихи.

Кетти не любит стихи. Как не любит и сам этот грубый, рубящий, манящий язык. В нем живет холодный иней запорошенных снегом гигантских елей. Кетти никогда не видела их в сознательном возрасте, но они ей часто снятся. Холодные, безжалостные, высокие. Вздымаются все выше и выше, взлетают, царапая и осыпая комьями заиндевевшего снега. Мама говорит, такие ели были подле их дома. В Риге. И улыбается. А Кетти в очередной раз сокрушенно вздыхает, вновь и вновь понимая, какие неправильные, нелепые у нее родители.

Вот у Армели — удивительно образцовый и правильный папа. О маме Армель ничего не говорит, та умерла при родах. А папа — банкир. Он молодец — все время старается быть в форме. И в курсе последних новостей. Тенденций моды. У него дома есть мансарда со стеклянной крышей. Мама ни за что не хочет такую. «Как будто на витрине сидишь», — тихо ворчит она. А отец, спустив на нос тонкие очки без оправы, только тихонько улыбается уголками глаз и мягко замечает: «Это же уйма денег. Давайте лучше в Ниццу съездим!» Да, в Ниццу они ездили семьей пару раз. Было весело и мило. Но это ощущалось лишь как их собственное, домашнее веселье. Оно никак не отражалось на общественном статусе или оздоровительном образе жизни. Это было до ужаса несерьезно.

Кетти вздыхает. Кажется, все русские страшно легкомысленны.

А вот у папы Армель есть велотренажер. На нем он каждый вечер проезжает пять километров. Постоянно. В его возрасте это просто замечательно. Этот человек гарантированно убежит от инфаркта и прочих болезней, связанных с работой в офисе. А мама Кетти приходит после работы и садится на балконе. На белые резные качели, накрытые балдахином цвета морской волны. Из маленькой тонкого фарфора креманки она ест мороженое. Ложками. А там столько калорий.

Качели не скрипят, конечно, папа их регулярно смазывает. Но спустившийся криво угол мягкой подушки шаркает по полу. Шварк, шорк, шварк. Мама не слышит. Она облизывает белое мороженое с миниатюрной ложки. Она сейчас далеко. Может быть, сладкий холод напоминает ей снег.

Наверняка во всем виноваты русские корни. Славянская зараза, растворенная в крови. Как бы хотелось от нее избавиться, закрыть глаза и не понимать ни единого русского слова, никогда не видеть сны, где колючие черные ели наотмашь бьют тебя льдинками по лицу.

Кетти даже на эту дурацкую поездку согласилась, чтобы только разобраться уже с теми елками, что бы выкинуть из головы и мрачность, и гортанную дрожь чужого языка. А еще чтобы забыть об Армель.

Именем твоим можно называть миры и планеты. О Армель.

Был самый обычный день. В мастерскую по сценической речи пришла новенькая, и у Кетти потемнело в глазах и воздух застрял в груди. Не может так дрожать сердце при виде девичьих худеньких плеч. Точеного маленького носика с блеклыми веснушками. Золотисто-белых волос, в которых растворилось солнце. Даже не видя синевы и холода широко распахнутых глаз, Кетти поняла, что жизнь испортилась, пошла под откос. Так при гололеде неопытный водитель не справляется с управлением и машину заносит, кружит и она сбивает все ограждения и дорожные знаки.

Так было однажды у них в горах. В городе с хрупким названием Гштаат. Кетти с семьей ездила туда на Рождественские каникулы. Горячий дым над кружкой с шоколадом, тугой и мягкий сыр, медленно наматывающийся на кусочек французской булки. Острозубая вилка чуть подрагивает в неумелой еще руке. Сколько ей тогда было? Десять? Тринадцать? Только к Рождеству для нее с тех пор плотно прилип резкий скрежет тормозов, и крик. Иголками первобытного холода разрезающий неторопливую тишину. Гололед, водитель не справился с управлением, сбитый пешеход на мосту. Страховая компания взяла на себя расходы. Женщина. Летальный исход.

Вот так и Армель. Сбила, разрушила и перевернула. И нет такой страховки, которая покрыла бы эти убытки. Убыла то сама жизнь. Острой полынной горечью пронзило сердце: ни в какое сравнение не могли идти все эти пахучие, примитивные создания мужского пола. Черноглазые, синеокие, с туманным взглядом зеленых миндалевидных глаз. Нет, может, сами по себе они и хороши. И не сломай тогда Армель хрупкую спящую мечту — так и жила бы себе Кетти спокойно, нашла бы порядочного человека, вышла бы замуж. Дом, кредит, машина, дети, повышение по службе, кофе на веранде.

Но эта хрупкая, невозможная девушка, женщина, мягкость кожи который может сравнится лишь с утренней росой… Каменная принцесса. Как же верно подходит к ней это имя, Армель. Вся нежность нежности, вся сложность сложности. И витиеватый, затейливый узор. Но камень холоден. Чужды ему любовь и чувства. Как была бы счастлива Кетти забыть навсегда легкий профиль и прозрачную бледность своей возлюбленной.

В тщетной надежде избавиться от наваждения Кети едет в позабывший солнце далекий синий русский город. «Колыбель языка и культуры», — как высокопарно высказалась мать. Грязный мокрый снег под ногами. Облупленная штукатурка университетских стен. Воодушевленные люди, с горящими глазами и сумасшедшими мечтами. Разговоры, идеи, чувства. Да, конечно, ее водили в театр. Еще и в театр. И там как никогда остро вспомнилась тонкая фигурка Армель. Как она выходит на сцену их маленького студенческого театра и, нервно перебирая тонкие бледные пальцы, говорит ломким, высоким, тоже таким тонким-тонким голосом. И нет, Кетти не знает, о чем она говорит. Уже с первого шага своей каменной принцессы Кетти падает в транс, теряет голову и теряется сама в потоке чувств, взрывах шумящей крови в ушах. Бесполезно пытаться поймать пустившееся вскачь сердце.

Нет, поездка не помогает совершенно. И Кетти растерянно замирает, не зная, что теперь делать с собой. Куда девать свою глупую, никому не нужную нежность?