Всего лишь пепел (джен)

Звуки оседают на языке, приобретая привкус мокрой плесневелой тряпки, глухо скребут в пересохшем горле. Ни закричать, ни даже продохнуть.

— Ну хватит хныкать. Хватит, — нависает над головой нечёткая фигура Фалько. — Примени я чудо до того, как вправлю тебе косточки, они срастутся криво, и вот тогда о мечах можешь забыть. И что это за рыцарь без меча? Лично я вот таких не встречал.

Нахар проглатывает вздох и сильнее сжимает кулак. Вторая рука отзывается только заунывной болью, оживляя в памяти тот вечер, пока дряхлый клирик ковыряется в плоти какими-то уродливыми клещами. Всякий раз, как он смыкает их, раздаётся протяжный скрип, сменяемый противным водянистым чавканьем, и накатывает новая волна жара, что приливает к докрасна распалившимся щекам и мокрой шее. Тело предательски содрогается, а капли липкого пота собираются у морщинки над бровями.

— Носом дыши, кому говорю. На кой чёрт иначе я благовония тут перевожу? — ворчливо хрипит Фалько. — И кто только это с тобой сделал? Никак руку засунул в рот своей дурной кобыле. Руки-то у тебя золотые, а вот на умишко природа хорошенько поскупилась.

Не в силах сказать что-то хоть сколько-нибудь внятное, Нахар только мотает головой и отрицательно мычит, крепче стискивая зубы. Он с трудом делает глубокий вдох. В ноздри просачивается запах жжёной древесины, хвои и еловой смолы, засушенных ещё прошлой осенью цветов и терпких пряностей, какие люди с востока часто добавляют в горячее питьё. Слишком резкий, приторный, душный, когда все ароматы сливаются в один. Голова от него идёт кругом, быстро начинает мутить. Хорошо, если это поможет больше не чувствовать назойливое копошение под кожей и тихое похрустывание ломких костей. И без того размытая комната как будто наполняется водой: перед глазами мечутся нечёткие пятна, то сливаясь друг с другом, то снова расслаиваясь на куски; клирик о чём-то беседует уже сам с собой. Потолок постепенно чернеет и грузно наваливается на потяжелевшие веки.

— Эй, мальчишка! — чеканит властный голос слишком громко. — Чего расселся, а ну помоги!

— Да, милорд, сию минуту!

Это обычный день. Тусклое солнце стоит в зените, будто присматривает за постепенно отогревающейся землёй, Нахар отлынивает от работы, нежась в его тёплых лучах. Надолго от дел всё равно не убежишь. Не здесь. Весенний прохладный ветер тихонько треплет его за широкие мешковатые штаны, которые вот-вот снова приобретут оттенок свежей грязи. Приходится подойти ближе, чтобы хоть что-то разглядеть. Размоченная бесконечными ливнями и недавним снегопадом дорога медленно поедает увязшую в ней одним только колесом повозку, всю окованную металлом. Из облицованного железом огромного ящика, водружённого на телегу, доносится негромкий гул, будто чьё-то размеренное дыхание. Или храп. Торопливо Нахар опускается на землю и, сильно сощурив глаза, принимается осматривать колёса, касается мозолистыми длинными пальцами обода, ступицы, спиц, затем так же резво выпрямляется, на мгновение прислушивается и заявляет:

— Спица надломлена, милорд, покосилась ось. А ещё упряжь вот-вот порвётся в шлее и подковы разболтались у одной из лошадей. Далеко вы не уедете, даже если повозку вашу вытащить.

— Дьявол! — ругается в кулак рыцарь, переводя взгляд то на ящик, то на возницу. — И долго будет починить?

Нахар рассеянно пожимает плечами и возвращается в дом. Внутри он в лоб сталкивается с мамашей, неодобрительно постукивающей носком ботинка по поскрипывающему в такт полу. Явно не в духе.

— Рубаху твою и штаны я только у прачки забрала. Вот бестолочь… — беззлобно бубнит она себе под нос.

— Не сердись, мамаш, — ловко уворачивается от подзатыльника Нахар и просачивается в приоткрытую дверь, ведущую во дворик. — Отец, там человек на дороге застрял. Нужны деревянные доски, молот, починочный порошок и чем телегу подпереть. Может быть, кожаные ремешки, но это вряд ли, если хватит порошка.

В отцовской седеющей бороде путается насмешливая, немного снисходительная улыбка. Он утвердительно хмыкает, подымается с места и прихватывает с собой широкий облезлый чурбан, на котором только что сидел, с такой лёгкостью, точно тот весит не больше тюка какой воздушной ткани. Нахар часто набивается отцу в помощники, только вот в собеседники удаётся едва ли через раз. Молчаливый, грубоватый, закрытый он человек, похвалу от которого можно углядеть только в коротком кивке и слабой полуулыбке. Чего не скажешь о недовольстве. Потому Нахар особенно ценит эти минуты единения в тишине. Пока отец подыскивает подходящие доски, он выуживает из пыльного ящика мешочек с золотистым порошком и подхватывает молот с наковальни.

— Хозяйка, принеси-ка эля… Или браги… Или что там вообще у вас есть? И воды лошадям, — распоряжается рыцарь.

— Как пожелаете, милорд, — покорно кланяется она и, только отвернувшись, устало закатывает глаза: — Постоялый двор ему здесь что ли? Или конюшня?..

— Будет тебе причитать. Это же рыцарь Лотрика! Настоящий.

Однако энтузиазма своего сына мамаша не разделяет и, обречённо понурив плечи, исчезает в погребе. Нахар же с отцом берутся за работу: первым делом подложив доски под оба задних колеса, помогают вытянуть повозку, а после принимаются за сломанное. Нахару по душе такое занятие. Золотистый порошок, сухой и рассыпчатый, шершаво трётся между пальцами, становится тёплым от прикосновения рук и с еле слышным шипением растворяется на сломе спицы. Два незвонких удара молотом ненадолго повисают в тихом воздухе и тут же уносятся в даль с первым же порывом капризного ветра. Взамен с собой он приносит аромат свежеиспечённого хлеба, только нарубленного для снадобья зеленоцвета и талого снега.

Покончив с осью, Нахар кивает отцу — тот убирает чурбан, подпирающий повозку, и бережно, даже слишком неторопливо опускает ту на все четыре колеса. Нахар чувствует на себе тяжёлый неотрывный взгляд рыцаря, нетерпеливо переминающегося с одной ноги на другую. Под его подошвами звучно хлюпает дорожная грязь. Но, когда в дверях появляется мамаша с двумя кружками и полным кувшином в руках, хлюпанье стихает.

— Недурно для слепого мальчишки, — отмечает рыцарь, пока наполняется его деревянная кружка. — Сколько лет хоть тебе?

— Четырнадцать, — отзывается Нахар, не отрываясь от подков. — И я не совсем слепой, милорд.

— Что только можно увидеть такими мутными глазами?

— Соседские девочки кажутся мне милее, чем их описывают друзья. — Он внезапно выпрямляется, а по губам скользит скромная улыбка. — Не знал, что у половины из них бородавки.

Рыцарь прыскает, едва успев отхлебнуть из кружки, и разражается низким булькающим смехом, постепенно переходящим в кашель.

— Всё, милорд. В городе только лучше бы починить её как подобает. Быстро такие дела не делаются. Ось кривовата ещё, но доехать вам хватит.

— Слушай, хозяйка, — оборачивается рыцарь к мамаше, — не отдашь сына на службу? Я потерял оруженосца не так давно. Говорил ему, не ешь ты эти грибы… И зачем я только это рассказываю?.. Шустрый он у тебя, быть может, и рыцарем когда-нибудь станет. За починку заплачу и за него.

— Милорд, но… — мамаша звучит растерянно — Нахар не видит её лица, но чувствует, что она косится на отца.

— Если он хочет, то пускай.

Ещё недавно приглаженная отцовская борода торчит теперь во все стороны. Он пытается не выказывать недоверие и раздражение, но голос его слышится сухим, напряжённым. Но только прикупит он себе инструментов, а мамаше новое платье — точно оттает. Лопнут от гордости оба, когда Нахар станет рыцарем. Потом и вовсе он перевезёт их в город, где отец, может быть, откроет свою маленькую кузню…

— Так что?

Набрав в грудь побольше воздуха, Нахар прикрывает глаза. Чувствует, как подкашиваются от волнения дрожащие коленки, как шевелятся волосы на голове. Ему хватает сил только робко кивнуть — все нужные слова тают во рту, превращаются в пресную кашу. «Разве подвернётся ещё такая возможность?» — думает Нахар в попытках себя успокоить, но отчего-то выбор даётся ему нелегко.

— Собери ему в дорогу, — сурово сдвигает кустистые светлые брови отец, обращаясь к мамаше. — У меня есть ещё дела в мастерской.

Прощание выдаётся скомканным: неловкость сквозит в напутственных словах, объятиях, сухом и шершавом мамашином поцелуе в лоб. Она достаёт платок и, послюнив уголок, стирает прилипчивую сизую грязь с сыновьих щёк, затем вручает небольшой свёрток. Остальное тонет в пелене внезапно испортившейся погоды. Как только в посеревших облаках исчезает солнце, всё кругом окутывает колючий белый туман, и повозка отправляется в путь. Потеснив возницу, Нахар устраивается на козлах, отрешённо уперев взгляд в убегающую назад родную деревушку. Здесь всё равно скучно и никогда ничего не произойдёт.

Развернув мамашин сверток, Нахар обнаруживает там краюшку хлеба и три тёплых абрикоса, льнущих нежной кожицей друг к другу. Вдруг лицо возницы, каменное и напряжённое, обращается к нему. Морщины не красят этого средних лет человека — скорее выглядят неестественно, чуждо, по-стариковски. Суженые до двух чёрных едва различимых точек зрачки тревожно мечутся, не находя, за что им зацепиться.

— Хотите абрикос? — кротко улыбается Нахар.

Однако возница, переведя взгляд обратно на дорогу, не отвечает ни даже сдержанным кивком. Неожиданно повозка подскакивает на выбоине, а под рёбрами как будто в этот самый момент в один комок собираются все внутренности. Перехватывает дух. Абрикосы как ветром смахивает с ткани прямиком в грязь, в густую мутную мглу — только и слышно под колёсами чавканье передавленной мякоти и звонкий хруст пошедших трещинами косточек.

— Растяпа, — бесцветно усмехается возница. — Но не переживай, колесо однажды перемелет каждого из нас, не пожалеет ни плоти, ни костей.

— Хватит стращать моего нового оруженосца! — доносится недовольный голос рыцаря, он едет немного поодаль на своём коне. — Не обращай внимания, этот суеверный хрен наложил в штаны ещё в начале поездки. В ящике, там, сзади, сидит виверна. Совсем детёныш. А этот как узнал, шевельнуться боится, упаднические настроения распространяет. Надеюсь, хоть твои штаны ничем, кроме грязи, теперь не запачканы?

— Нет, милорд. Даже если были бы, я вам бы не сказал.

— Давай условимся: никаких «Милордов» больше? Я Эверет из замка Лотрик, зови по имени. Если уж скромность не позволяет, можешь добавлять к нему «сэр».

— Как скажешь, Эверет.

— Ты мне уже нравишься. Как тебя зовут-то?

— Нахар.

Больше они не разговаривают. Вдаль устремляется петляющая тропа, змеится меж разросшихся корнями древних вязов, а позже и вовсе обращается мощёной дорогой, ведущей к широкому каменному мосту. Нахар и глазом не успевает моргнуть, как городские ворота опускаются уже позади. Скрипят ржавые громоздкие цепи, трутся друг о друга изъеденные влагой и морозами звенья. Воздух здесь совсем другой. В нём не уловить ни запаха навоза, ни скошенной травы, ни полевых цветов. Город словно облегчённо делает глоток, как только открываются ворота, и задыхается смрадом удушливой плесени и нечистот, когда решётка вновь вонзается зубцами в камень мостовой. Гниющие сливы в вазочке на чьём-то столе; мокрое после стирки спальное бельё, перекинутое через верёвку, ведущую из одного окна близ стоящего домишки в другое; старушка, опорожняющая ночной горшок, не глядя, на головы прохожим. Тесный город, где один дом вырастает поверх другого, а следующий укрывается в их прохладной тени. И так без конца. Эверет избегает слишком уж узких улочек, настороженно прислушивается к тихому скрипу, доносящемуся из ящика, и изредка нервно оглядывается за спину. За весь путь возница с Нахаром больше не заговаривал — только упёрся обмершим взглядом в дорогу, крепко в руках стиснув поводья. «Скоро это кончится», — читается в его впалых изрытых оспинами щеках, опущенных плечах и будто бы под тяжестью сгорбленной спине.

— Сворачивай на дорогу до казарм, там оставишь повозку, — отдаёт ему приказ Эверет, не оборачиваясь.

Отпустив возницу, он спешивается и торопливым шагом направляется в сторону городской площади. Без слов Нахар понимает, что за рыцарским конём теперь присматривает он, тихо похлопывает его по гладкому лоснящемуся боку и, взяв под уздцы, ведёт за собой. Какие-то зеваки оцепляют площадь в плотное кольцо, по толпе гуляет пугливый шепоток, но ничего не разобрать. Фразы смешиваются в гуле шелестящих слов и звуков живущего своей жизнью города: скрипят захлопывающимися ставнями окна, цокают копыта лошадей, напевает какую-то знакомую песню девчушка. Отчего-то необъяснимая тревога вязко растекается в груди.

— Сэр Готтард, — вдруг склоняет голову Эверет, а Нахар безмолвно повторяет за ним.

Из ниоткуда прямо перед ними вырастает человек. Весь в чёрном, он больше походит на чернильную кляксу, пока Нахар не осмеливается подобраться чуть ближе. Всего на пару шагов. Он возвышается над Эверетом на целую голову, снисходительно поджимает и без того узкие губы, поправляет свою угольного цвета широкополую шляпу и возвращает руку в тугой перчатке обратно на рукоять меча. У него на поясе прилажены два таких. Один в один, как близнецы. Лицо чёрного рыцаря похоже на бледную фарфоровую маску, пугающее в своих блёклых, сдержанных эмоциях.

— Кто это с тобой? — Всё внутри замирает от этого испытывающего взгляда, поджилки начинают трястись — Нахар нарочито выпрямляет спину, чтобы показаться выше и хоть немного солиднее.

— Новый подручный, — улыбчиво отзывается Эверет. — Что здесь происходит?

— Знаешь Гертруду? — почти выплёвывает её имя сэр Готтард. — Служанку из замка?

— Юродивую? Которая ещё мнила себя дочкой королевы?

— Да, её. — Он смотрится отрешённо, будто обдумывая то, что собирается сказать. — Совсем умом тронулась. Принялась проповедовать, мол мир какие-то там ангелы спасут… Не знаю, как давно всё началось, но еретики, обольстившись её словами, сколотили свою подпольную церковь. Эти шуты нацепили на спины бутафорские крылья, ты представляешь?..

— Её казнят?

— Увидишь.

Молчание, окутавшее их двоих на долю мгновения, кажется, заставляет Эверета чувствовать себя не в своей тарелке. Он не знает, куда деть руки, мнётся на месте, пытаясь придумать, в какое русло увести разговор. Громко размышляет, но заговаривает тихо, почти шёпотом:

— Нахар, отведи коня в стойло, — и, немного замешкавшись, поясняет: — Это в стороне казарм. Думаю, ты не заблудишься.

— Как прикажете, сэр Эверет, — кланяется Нахар.

— Мне пора, — ухмыляется человек в черном, разворачивается на каблуках и быстро растворяется в толпе. Неслышно трепещут на ветру подолы плаща, а камень под ногами не вторит его призрачным шагам.

— Спасибо… — одобрительно прикрыв веки, шепчет Эверет. — Ты сообразительный. Ступай уже.

С чугунного неба что-то мелко моросит. Поёжившись, Нахар поправляет ворот своей серо-голубой рубахи и ускоряет шаг. От непогоды ломит правую руку, а кожа до локтей покрылась крупными мурашками. Толпа как будто даже задерживает дыхание, на площадь падает мрачная размашистая тень. Один только голос — юношеский, негромкий — даёт понять, что время всё ещё не замерло на этой скорбной площади:

— Гертруда, заблудшая душа, покайся во грехе, тогда я дарую тебе и твоим людям милосердие. Не позволяй ереси отравлять сердца. В последний раз тебя прошу.

Но никто не отвечает. Въедливая тишина крепко стискивает виски, жидким огнем расползается в горле. Будто не только рассеянная Гертруда растеряла разом все слова, и пустые фразы теперь беззвучно испаряются с вяло шевелящихся губ. Не её губ.

Нахар встряхивает головой. Оцепенение комьями осыпается к ступням.

— Не обижайся на меня, — виновато произносит он наконец, привязывая коня к ближайшему столбу. — Я ненадолго. Эверету не говори только.

Рыцарский конь лишь устало фыркает и проводит его любопытным взглядом, точно понял каждое адресованное ему слово и теперь смеётся над тем, как, задержав дыхание, Нахар продирается сквозь толпу: распихивает людей локтями, наступает им на ноги, ловит вот уже второй подзатыльник своей светлой макушкой, собирает на себе презрительные взгляды, утопает в непролазной тесноте людского заношенного тряпья.

— Будь по-твоему, — тихо и безразлично отчеканивает юноша.

Он сидит в кресле из светлого дерева, бледные длинные ладони сложены в молитве. Сгущается душная тьма. В центре круга стоит хрупкая девушка в белом одеянии, юбка волочится по земле, напитываясь серой дождевой водой. Позади неё — дюжина воинов в доспехах с крыльями за спиной. Непоколебимые. Твёрдые, как будто нет за доспехами никакой плоти — только гладкий литой металл. Какой-то рыцарь воздевает к небу руку, этим жестом заставляя Нахара поднять голову. Не тучи заволакивают резко потемневшее небо — то бледная громадина широко раскидывает свои кожистые крылья. От их взмахов крепчает порывистый ветер. Ещё ни разу в своей жизни Нахар не видел виверну так близко. Она будто делает глубокий вдох и по команде рыцаря изрыгает огонь прямо на мощёную камнем площадь. Узкий поток пламени не достиг бы зевак, но все разом делают несколько шагов назад. Горячий воздух трепещет в груди, заставляет закашляться. Снаружи обжигает искрами раскрасневшиеся щёки. Нахар прикрывает глаза, чтобы они ненароком не спеклись от накатывающего облака жара. От него веет раскаленным добела железом, палёными волосами, гарью и обугленным мясом. В последний раз звенят оставшиеся без опоры доспехи, шипящими потоками растекаются по камням вдоль груды изжаренной почти до золы плоти.

Затаив дыхание, Нахар размыкает веки. Платье Гертруды больше не белое, цветом напоминает рассохшийся серый уголёк. Под руку её держит какая-то чёрная фигура, не даёт ей шевельнуться. Силы будто постепенно оставляют её — ноги так и норовят подкоситься. Плечи содрогаются от громких всхлипов. Она плачет. Неслышно бормочет что-то себе под нос.

Морось обращается белыми хрусткими хлопьями. Тёплыми и лёгкими. Несколько таких ложится Нахару в раскрытую ладонь. Это не пепел. Не снег. С неба целыми охапками сыплются перья. Юноша всё так же сидит в своем кресле. Без головы. По обе стороны от него держат свой вечный пост обезглавленные каменные рыцари. Почти растворяются среди трепещущих в жарком воздухе перьев. Один только чёрный человек волочит куда-то обессилевшую Гертруду.

— Если ты облюешь мне койку, я заставлю тебя выстирать всё бельё в лазарете! А его тут перепачканного всяким ох как немало! — скрипуче ворчит Фалько. — Скоро полегчать должно, до тех пор потерпи.

Колющая боль в руке затихает, сбивается в крохотный ноющий комок с обратной стороны локтя. Туго стискивает запястье только что наложенная перевязь.

— Спасибо, Фалько, — растерянно улыбается Нахар. — Вот стану я рыцарем и…

— Нахар, Нахар, — выдыхает Фалько. — Всё Эверет бряхун тебе ещё с зелёных соплей эту идею в голову вдолбил… Ну где ты видел, чтобы простолюдины рыцарями становились?

— Калека ведь может стать Повелителем Пепла…

Нахар осекается, больно прикусив нижнюю губу. От острого осуждающего взгляда Фалько становится не по себе, а от собственных слов — и вовсе тошно.

— Святого принца Лотрика, — разражается тирадой старый клирик, — надежду рода людского, назвать калекой! Вымой рот с мылом, юноша! Я ничего не слышал. Нет-нет-нет, совершенно ничего! Глуховат стал я в свои годы, а ты для своих глуповат!..

Он принимается расхаживать взад-вперёд, угрюмо причитая. Сальные седые волосы выбиваются из жидкого хвоста, туго затянутого на затылке, глухо бряцают звеньями цепи.

— Перевязь снимешь через два дня. А теперь — кыш! — мне нужно здесь убрать.