Бог знает лучше (гет)

«Ребенок не знает смерти

И потому он бессмертен.

Где ты детство мое…»

ПРОШЛОЕ.

Осень. Ранний вечер. Провинциальный восточный город. Точнее то, что от него осталось. А осталось немного. Где-то американская авиация поработала, где-то — смертники, где-то артой подшлифовали…

Пыль, дыры в уцелевших стенах, запах разложения и отзвуки далекой перестрелки. Через развалины домов с трудом пробираются двое. По крайней мере, пытаются. Один, припадая на раненую ногу, тащит второго. Длинные седые волосы, правая сторона лица залита кровью. Гребаная мина. Но, можно сказать, повезло. В руке автомат. Пригодится…

— Брат, оставь. Вдвоем пропадем.

— Молчи, береги силы. Я обещал бабушке присмотреть за тобой.

Лечь бы прямо на камни и не вставать. Отдохнуть хоть немного. Размечтался. Совсем рядом голоса.

— Ищите этих неверных. Один из них русский.

— Что, тот самый «Ангел Смерти»? Я сам отрежу ему голову.

— Они ранены и не могли далеко уйти.

Вот и всё. Время жить и время умирать. Хорошо хоть граната есть. Или…

В кончиках пальцев знакомое покалывание. Тот, кто во мне. Маг, жрец, волхв. Какая разница. Откуда? А это, пацаны, уже другая история.

Три года назад… Село под Горловкой помню. Про донецкий госпиталь потом рассказали. Несколько суток мертвым был, да, видать, отмолил кто-то. Знать бы еще кто. Батюшка потом сказал, что теперь во мне трое. Тот, кто этот мир знает, воин-зверь и тот, кто может и реальность менять и…

Характерник я, да.

— Сейчас, брат. — Хриплю я.

Сука, боль такая, будто через тебя электрический разряд пропустили. У всего своя цена есть. Но оно того стоит.

Всё заволакивает черно-красная пелена, гортанные голоса растворяются в ней, как и эта долбанная реальность. На востоке темнеет быстро, а настоящее исчезает еще быстрее…

С трудом приоткрываю левый глаз (правый, похоже, всё). Надо мной стоит бородатый мужик с СВД. Рядом кто-то удивляется, похоже, на арамейском. Слышно только:

— Откуда вы, товарищи?

— Как вы здесь оказались?

Мужик, обернувшись:

— Помогите им, быстрее.

Говорит, вроде, на английском. Потом замечаю нашивку на его рубашке «MFS» («Military Forses Sutoro» христианское ополчение Федерации Народов Северной Сирии или Рожавы) и татуировку на руке в виде распятия. Свои.

Осталось последнее.

— Хамид. Где Хамид?..

Бородатый наклоняется ко мне:

— Он здесь. С ним всё в порядке. — И уже в сторону, кому-то невидимому: — Несите обезболивающие и сообщите товарищам в штаб.

Вот теперь можно и вырубиться. Всё сделал правильно.

НАСТОЯЩЕЕ.

Опять вечер и город. Только без перестрелок и прочего говна. Уже хорошо. Что ещё надо? Жилье есть. Пенсия по инвалидности и субсидия. Спасибо мужикам из РСВА. Потребности? Пожрать в холодильнике. Кофе, табак. К алкоголю равнодушен, да и врачи запрещают злоупотреблять.

Короче, оторвись от монитора и посмотри что за окном. А там середина июня, только что дождь прошел. Тихо, спокойно. Если не считать, конечно, шансона из открытого окна напротив и пьяных криков во дворе. Плевать. Я в домике. Сижу на подоконнике и разговариваю сейчас по телефону. А что еще делать?

— Как ты, Хамид? Как наши, все живы? Хорошо. В табуре (аналог батальона в курдском ополчении) потерь нет.

— Да, я бабушке вчера звонил. У неё все в порядке. Ахмад в отпуск приходил.

— А как твой сын, уже ходит? Совсем большой. Время летит, как паровоз под парами.

— Как Алия? Больше на меня не сердится? Кстати, я собираюсь возвращаться. Брат, да плевать на врачей, стрелять я ещё могу.

— Да через пару месяцев, если всё нормально пойдёт, буду в Сулеймании. (Город в Иракском Курдистане. Своеобразная перевалочная база для добровольцев в Рожаву.) Конечно позвоню.

— Что, тревога? Брат, береги себя. Чуть не забыл, Чечек привет передавай. Xwezî. (Хотел бы я… (курманджи))

Ну, теперь можно выкурить сигарету, закрыть окно и лечь спать. И видеть те же самые сны. Снова, опять…

— Братка, уходи, меняй позицию. Уходи. УХОДИ, БЛЯДЬ!

— Сколько тебе лет, котенок?

— Тринадцать. Они… Они изнасиловали меня, а потом продали на невольничьем рынке в Ракке.

— Wan bikujin! (Убивай их. (курманджи) Вали их нахер! Во имя Бога и Милосердия!

Что, не нравится? Пацаны, а давайте вы три года на Ближнем Востоке повоюете, а потом расскажите, что вам снится.

Если честно, я уже привык. Как кино смотришь. Откричался давно, да и поседел еще раньше.

Только уже несколько ночей подряд другое снится. Всё не как обычно. Странно и непонятно…

Горящий лес, тропинка, по которой меня пытается тащить какая-то рыжеволосая девчонка. В руке у нее автомат. Похоже, у меня справа рёбра задеты и на ноге рваная рана. Плохо, далеко не уйдем. Поворачиваю голову…

Ещё такая же девочка, только поменьше, раскинув руки, плача, что-то кричит на непонятном языке. Или понятном?

— НЕ СМЕЙ! ПРОЧЬ! НЕ ТРОГАЙ ИХ!

Где это, кто они? Развалины, запах гари и огонь с неба. Потом внезапно темнота вокруг и в ней детский плач. Похоже, та же девочка плачет. И тот же голос:

— Дядя, дядя, помоги.

Эй, ты где там? Не плачь, погоди…

— Дяденька, помоги нам.

Просыпаешься и… ощущение вины утром и пустота внутри днём. Как будто пропустил что-то очень важное. Единственно правильное. Больно. Как рана в сердце. И водка не поможет. Как же больно…

«Ах, не спетая моя песенка,

Ветреное красное солнышко,

Скользкая крутая в небо лесенка,

Розовое крашеное стеклышко.

Приходили по ночам гости дальние,

Мне сулили чудеса несказанные,

Только где же их весна долгожданная

И как верить поутру обещаниям?

С пауками по углам да с чертями по дверям,

Вечно душно и тепло, свечку сажей замело,

Свидригайловская банька от земли до звёзд…

Как могли встречали, славили песнями.

Деньги, пряники совали да почести.

А лицо у Христа было детское,

Но морщинкой по лицу — одиночество.

А лицо у Христа было детское,

Но морщинкой сквозь лицо — одиночество.

И пол пяди не хватило до мудрости,

И пол вдоха не хватило до радости,

И пол чуда не хватило до вечности.

Сказки, слёзки лишь, и прочие сладости.

С пауками по углам, да с чертями по дверям,

Если пусто — засыпай. Чего хочешь выбирай.

Свидригайловская банька от земли до звёзд».

И вот опять. Всё, мне это надоело. Я пошёл.

Стоп, ты помнишь, кто на земле мёртвый лежит? И девушку в испачканной пионерской форме, плачущую над тобой на коленях?

Помню. И?

…Слушай, я ведь уже давно в долг живу, а долги отдавать надо. Жалко только, Хамида обломаю. Не позвоню я ему, похоже, из Сулеймании. Прости, брат. Да хотя он поймёт, не обидится. Сам же такой.

Ладно, работаем.

— Эй, иду я, иду, только не реви. Я сейчас.

Только не спрашивайте: на хрена это тебе надо? Плач, дети, сны непонятные.

Блядь, не люблю бессмысленных вопросов. От них голова болеть начинает. Сказал же, что НАДОЕЛО.

Не знаю сколько времени я иду и иду ли. Может, стою на месте.

К плачу добавляется женский голос:

— Пожалуйста, помоги им.

Да что же… Но вот впереди загорается свет. Плач и голоса слышатся оттуда. Ала, хоть какая-то определённость. Понятно куда идти. Свет приближается, всё ярче и ближе.

А вот сейчас, похоже, будет очень больно. Вашу ж мать. Снова та же кроваво-чёрная пелена в глазах… На последнем усилии проваливаюсь в Ничто.

И? Да всё, собственно говоря…