Кто в игре? (джен)

Первой мыслью было убить. Схватить кирпич, размахнуться и проломить эту умную голову. В течение долгих лет бессонными ночами не единожды охватывало Дуцци желание узнать, какого цвета у Ашенбаха мозги, и теперь он с трудом удержался от безумства. И правильно сделал: что толку от такой мести? Короткий миг боли, вот и всё, что получит его давний враг. Не маловато ли будет за сломанную жизнь? И не зря ли у Дуцци есть такая полезная подруга, как Полетта — ведьма, которую боится сам хозяин отеля?

План зрел около часа, постепенно обретая чёткие черты. Дуцци аж самого затрясло, когда он осознал в полной мере, какой судьбы желает Ашенбаху. Перебрал несколько вариантов мести и остановился на самом изощрённом. На секунду кольнула совесть — не предаёт ли он юного друга, делая пешкой в своих интригах? Но отмахнулся, убедив себя, что мальчишка не пострадает.

Ещё час ушёл, чтобы уломать Полетту. Когда она услышала, чего хочет от неё Дуцци, то на минуту окаменела, а потом окатила его потоком трёхэтажной брани. Он стерпел. Он просил, умолял, валялся у неё в ногах, но добился-таки своего, причём практически бесплатно. Разве так трудно побренчать на гитаре и спеть десяток-другой неаполитанских песен? Он занимается этим всю жизнь! Тем более что для Полетты можно петь по-настоящему, не напяливая на себя маску шута, как он это делал на улице по вечерам.

А петь придётся, ибо старуха не обманула. Рыбка попалась на крючок.

— Кто следующий в игре? — спросил Тадзио. — Кому передать тайну?

— А тому плешивому старику ты её уже передал? — весь подобрался Дуцци.

— Да, вчера. Но он, наверно, плохо видит — сегодня снова мне улыбнулся.

— Так и есть, — засмеялся Дуцци. — Он стар, да ещё и в очках. Игра подходит к концу, малыш. Теперь жди письма!

— Ну и игра. Только началась, и уже заканчивается.

— Она началась давно, очень давно, — промурлыкал Дуцци, — когда тебя ещё и на свете не было. Просто ты вступил в неё к самому финалу.

— Опять ты мудришь, Дуцци. Пойду лучше на пляж. И да, Яшу на тебя сердит. Он, как ты учил, улыбнулся этой тётке, а она его обругала. Теперь он считает, что ты нас обоих надул.

— Ни в коем случае! Вот посмотришь, один из вас будет победителем, а может, и оба. Ты-то на меня не обижаешься?

— Неа.

— Вот и славно. Верь в чудеса, мой Тадзио. Жди письма с сюрпризом!

Мальчик вскочил со скамейки, помахал ему рукой и умчался. Весь день Дуцци провёл в замечательном расположении духа, а к вечернему выступлению принарядился и взбил волосы. Глянул в зеркало и впервые в жизни понравился сам себе — не то чтобы он стал красивым, но сегодня в его глазах появилась некая чертовщинка. Зеркало было с трещиной. По понятным причинам Дуцци ненавидел зеркала и однажды в сердцах грохнул его об пол. Это случилось в день, когда очередная прелестница послала его к чёрту, поинтересовавшись, смотрелся ли он когда-нибудь в зеркало. Он бы вообще выбросил мерзкое стекло, но бриться-то было надо, и к тому же он артист, волей-неволей надо следить за своей внешностью. Как бы иронично это ни звучало.

Обычно их труппа выходила, когда становилось темно. Несмотря на чуть ли не ежедневные перепалки, их маленький коллектив был дружным, как семья, и если кто-то один попадал в беду, все остальные бросались ему на помощь. Благодаря этому никто из них не умер с голоду или от болезни. И конечно, все так или иначе водили дружбу с Полеттой.

Старуха была остра на язык, но незаменима. Посылая человека к чёрту и суля ему всяческие проклятия, она заваривала ему же питьё, спасающее от смерти в период сезонных эпидемий. Ругая на чём свет стоит современную молодёжь, она находила слова утешения для несчастных девушек, павших жертвами какого-нибудь обаятельного негодяя, и умудрялась отговорить брошенных страдалиц от рокового шага. Старые, истрёпанные карты Полетты, на которых почти стёрся рисунок, говорили каждому желающему, как развлекается тайком его половинка, и предупреждали, если подбирается коварная болезнь.

Говорили о Полетте и другое, но шёпотом и с глазу на глаз. Дуцци, осевший на Лидо семь лет назад, не боялся ничего на свете и сразу подружился с прямодушной гадалкой. Она и надоумила его сколотить труппу для уличных концертов, когда он по пьяни напел ей «Марекьяре». Старуху, которая тогда ещё молодилась, поразил его талант. «Твой голос, конечно, создан не для балаганных куплетов, он редкая жемчужина, но жить как-то надо, — вздохнула она. — Ах, Дуцци, рыжий ты чёрт, хотелось бы мне побывать в театре на твоём концерте, но где театр, а где мы с тобой? Какая же дурацкая нам досталась судьба. Споёшь как-нибудь для меня?»

Он обещал. Но разные дела постоянно мешали то ему, то ей, и исполнение обещания откладывалось на годы. Полетта ждала. И вот теперь пришло время платить по счетам. Для всех.

Пеппо, как назло, захворал, но в их маленькой труппе каждый был на все руки мастер, и партию мандолины взяла на себя Карлотта. Она была немолода, но с помощью румян, белил и щипцов для волос наводила ежедневный марафет и выглядела как примадонна. В их творческой семье она играла роль матери — заботилась обо всех, следила, чтобы никто не пил лишнего перед концертом, мирила поругавшихся. Перед выходом она отправила гонца к Полетте за лекарством для Пеппо, и Дуцци не сомневался, что музыкант поправится. А пока, что поделать, придётся выступить без него.

Венецианская ночь была, как всегда, прекрасна. Сама природа, казалось, наслаждается прохладой; пышные цветочные кусты, заботливо подстриженные садовниками, стали ещё свежее, чем днём; высоко на деревьях, скрытые листвой, посвистывали птицы, а в траве журчали неутомимые цикады.

«Эх, ну почему меня прозвали Дуцци? Прозвали бы Чикала, глядишь, и жизнь моя сложилась бы по-другому. Сам страшный, так пусть хоть кличка будет красивая. Да и разве я не похож на цикаду? Ведь я, как и они, днём сижу тихо, а с наступлением ночи вылезаю из домика и начинаю петь», — так думал уличный музыкант, подводя свою труппу к самому оживлённому месту возле гостиницы.

Вышли вчетвером. Без Пеппо им приходилось выкладываться на полную катушку — он, молодой и симпатичный, был главным солистом в их ансамбле, к нему были прикованы все женские взоры во время концертов, и ему предназначалась львиная доля аплодисментов. Остальным участникам труппы было хорошо за сорок, а кое-кому и за пятьдесят. Как они могли вытянуть концерт без своей главной звезды? Пришлось Дуцци постараться. Пел он, конечно, лучше Пеппо, но внешне ему проигрывал. Ох как проигрывал! Перед выходом он затёр белилами оспины на лице, однако перестарался и стал похож на вампира. Урсула, как могла, подправила ему грим, сунула в руки гитару, и артисты поспешили на улицу. Администратор гостиницы в последнее время стал очень строг и требовал, чтобы они выступали каждый день.

Сначала они, как водится, пели неаполитанские канцоны, потом арии из оперетт и любовные романсы. Труппа шла, пританцовывая, по длинной галерее второго этажа среди толпы отдыхающих. Карлотта играла на мандолине, Дуцци изображал влюблённого героя и выводил лирическую мелодию, лукаво переглядываясь со зрителями. Заметив стоящего у перил Тадзио, певец подошёл к нему и подмигнул, но мальчик отстранился. «Тут же его мать, — опомнился Дуцци. — Не хватало, чтобы она прознала о нашей дружбе», — и пошёл дальше.

Какой-то важный господин в чёрном сидел в кресле, и Дуцци не сразу понял, что это Ашенбах. «На ловца и зверь бежит», — подумал он и ощутил шум в голове, как от опьянения. Выступая перед многочисленной публикой, он не мог в должной мере оценить состояние Ашенбаха, но когда песня кончилась и пришло время обходить благородных господ с перевёрнутой шляпой, от зорких глаз Дуцци не утаилось, что немец нервничает. Артист обошёл всех, оставив Ашенбаха напоследок. Большинство слушателей бросили в шляпу монеты, но Ашенбах, утончённый ценитель красоты, считал себя выше этого. Дуцци не мог над ним не поиздеваться: с карикатурной учтивостью протянув немцу шляпу чуть ли не в лицо, он уставился немигающим взглядом ему в глаза, состроил самую мерзкую гримасу, на какую был способен, и застыл с каменной улыбкой.

Секунды шли. Участники труппы вежливо стояли и помалкивали, а Дуцци всё торчал с перевёрнутой шляпой перед Ашенбахом, маститым композитором, саркастически улыбался своими кривыми зубами и ждал, когда тот соизволит бросить пару монет за бульварную песенку. «Не узнал, — понял Дуцци. — Что ж, так даже лучше».

— Почему Венецию дезинфицируют? — спросил вдруг Ашенбах.

— Из-за сирокко, — ответил Дуцци и наплёл какую-то чушь о вредном влиянии морского ветра. Администратор настрого запретил всем работникам отеля болтать об эпидемии, и артистам в том числе. «Кто будет распускать язык, того сразу вышвырну!» — грозился он не далее как вчера. Ашенбах продолжал допытываться, и Дуцци противным голосом врал, не забывая подсовывать шляпу.

Немец ёрзал — явно не желал платить, а Дуцци упивался местью, уже не улыбаясь, а скалясь. Сейчас его не волновали чаевые, он хотел лишь одного — посадить этого надменного индюка в лужу. И здесь он преуспел — все, включая благородных господ, смотрели на них двоих. Представление получилось едва ли не лучше того, что минуту назад давала труппа.

Секунды шли. Судя по выражению лица Ашенбаха, тот испытывал к нахальному артисту немыслимое отвращение. Не выдержав, всё-таки бросил в шляпу несколько самых мелких монет. Певец поблагодарил его и отстал — к радости Ашенбаха.

«Медь бросил? Правильно, прибереги своё золотишко, не траться по мелочам. Скоро заплатишь полную цену», — подумал певец и резко сменил репертуар. Стараясь спрятать своё злорадство, он скрипучим голосом завёл разухабистую песню, что из века в век кочует по разным странам и меняет слова, но в которой всегда остаётся неизменным рефрен, состоящий из задорного смеха. В исполнении Дуцци смех звучал издевательски. Артист нарочно картавил, кривлялся и старался пройти поближе возле Ашенбаха, чтобы довести того до белого каления. Покидая вместе с друзьями площадку, Дуцци внутренне ликовал: этот раунд остался за ним.

* * *

— Раскинешь? На него?

— Я думала, ты петь пришёл, — проворчала Полетта.

— Я пришёл петь, — смиренно склонил он рыжую голову. — Сегодня я твой, Полетта. Но сначала разложи, прошу тебя. Просто хочу посмотреть, как дело идёт.

— Не нравится мне эта петрушка, — поджала губы гадалка, но положила на стол карты. — Против бога идём.

— Я с ним поговорю, замолвлю за тебя словечко.

— Богохульник.

Дуцци истово перекрестился и изобразил смирение, и старуха, послюнявив пальцы, начала расклад. В её каморке всегда было темно и пахло чем-то прокислым. Здесь была и кухня, и спальня, и гостиная. Кровать, стол, стулья, сундук да буфет — вот и вся Полеттина обстановка. Окно, которое никогда не мыли, едва пропускало свет. Жирная грязь слоями лежала на всём, от мебели до посуды. Дуцци не считал себя брезгливым — годы лишений отучили его привередничать, но даже он порой морщился, когда приходилось садиться на стул в этой комнатёнке или есть из Полеттиной посуды. На потолок, заросший чёрной паутиной, он старался не смотреть.

Стол был красного дерева, почерневший от времени и испещрённый следами от ножа. Полетта положила в середину расклада червонного короля, накрыла его картой рубашкой вверх и стала выкладывать карты вокруг. Первой картой, точно над червонным королём, лёг король бубновый.

— Мне достаточно, — криво улыбнулся Дуцци.

— Я уж доложу, — сказала старуха и принялась приговаривать себе под нос: — В голове бубновый король, позади — дальняя дорога, впереди болезнь. Тяжёлая. Очень тяжёлая. Так… работу он затоптал… Потеряет работу. А на сердце чернота. И вокруг. Ой, сколько черноты! И дороги, дороги. Поздняя дорога, казённая дорога. Но домашней нет. Закрыта.

Шелестели карты. Дуцци скользил взглядом по раскладу и слушал бормотанье Полетты. А она сгребла их, выложила веером, снова сгребла, перетасовала и вынесла вердикт:

— Плохой он человек. Много черноты и зла. А я ему и ещё добавила… Думает он про бубнового короля, вся голова этим королём забита. Но не душа.

— А души у него и нет, — чужим, отстранённым голосом произнёс Дуцци.

— У всех есть душа. Даже у тебя, старый чёрт, — назидательно сказала Полетта и спрятала колоду в карман юбки. — Что тебе налить, чаю?

— Мне бы покрепче чего, — расплылся он в улыбке.

— Обойдёшься. Знаю я, как пьяные поют. Считай, что у нас дружеское чаепитие.

Зажурчала вчерашняя заварка. Дуцци мужественно взял чёрную от налёта глиняную кружку с отбитым краем и прихлебнул. Полетта тем временем снова вытащила карты и начала торопливо раскладывать, ничего не говоря. Дуцци отметил, что в середине расклада бубновый король. Полетта бросала карты так и этак, беззвучно ругалась и качала головой.

— Ну, что там? — не выдержал Дуцци.

— Чистая душа, вот что. К тебе этот мальчик хорошо относится. Не знает, какая ты сволочь. Они же с матерью из Польши, помнится?

— Ну да, из Польши. А какая разница, откуда? — ощетинился Дуцци. Упоминание матери Тадзио заставило его болезненно дёрнуться.

— Думаешь, почему я Полетта, а не Паулетта? Прозвали. Моя бабка была родом оттуда же. Она меня этому раскладу и научила. В Италии не так гадают. Хотя какая тебе разница, старому дурню, втянул ребёнка в свои поганые хлопоты. Что ты ему наплёл?

— Ничего особенного. Будто бы по гостинице ходит игра.

— Холера по ней ходит, — процедила старуха. — Сегодня опять одного вперёд ногами вынесли. Чтоб тебя, рыжий бес, холера взяла.

— О, ведь ты же меня вылечишь, моя добрая Полетта? — промурлыкал Дуцци и попытался погладить её по руке, но получил тумака.

— Не ластись, — шикнула гадалка. — Таких, как ты, даже на кладбище не закапывают.

— И это мне говорит баба, которая спуталась с самим дьяволом! Да и рано меня закапывать, я ещё хоть куда. Может, мы с тобой были бы хорошей парой, а, Полетта?

— Остынь, — саркастически усмехнулась она. — Мне под сорок, тебе за сорок — мы своё отплясали.

Положив карты, она подошла к буфету, налила себе полстакана вина из графина и выпила залпом.

— Эй, дорогая, так нечестно, — обиделся Дуцци. — Ты же сказала, что мы будем пить только чай, а сама… — Он взял карты и принялся небрежно поигрывать, заставляя их танцевать в воздухе.

— Мне можно, — отрезала гадалка. — Я не певица. — Она стащила косынку, утёрла ею лицо и, сдвинув стул, уселась напротив Дуцци. Её седые спутанные космы сосульками легли на плечи, а чёрные, ещё не выцветшие глаза, окружённые лучиками морщин, вперились в него, как двустволка. — Ты какого чёрта принёс гитару? Смотреться в неё, как в зеркало? Так ничего хорошего не увидишь, точно тебе говорю.

Дуцци понял намёк и оставил в покое колоду. Гитара послушно легла в его руки, и он взял мажорный аккорд. Затянул было «Влюблённого солдата», но Полетта замахала руками, и он спел ей «Фьорино», который она милостиво выслушала, а потом попытался спеть «Санта Лючию», но чуть не схлопотал по башке.

— Меня ещё никогда не пытались побить зрители на концерте. Так что тебе надо, Полетта? Я думал, ты хочешь неаполитанских песен.

— Мне они плешь проели. Дуцци, ну сам подумай. Ты столько ездил по Балканам, неужели тебе нечего спеть? Помнишь, ты как-то пел песни эмигрантов? На каком-то заковыристом языке. Я хочу ту, длинную.

— От которой хочется повеситься? Изволь.

Зазвучали низкие аккорды. Сильный, глухой голос Дуцци куплет за куплетом выводил одну и ту же мелодию в ритме медленного вальса, простую до примитивности, но безумно грустную. В этой песне не было ни одной мажорной фразы. Дуцци начал негромко и легко, но с каждым куплетом мощь его голоса возрастала. Полетта слушала трагическую балладу, закрыв глаза и чуть покачиваясь в такт.

Когда песня кончилась, Дуцци, не останавливаясь, сразу запел колыбельную — из той же серии, эмигрантскую, не менее печальную. Полетта не знала греческого, но имена детей, перечисляемые в песне, позволяли догадаться, о чём она. По одному имени на каждый куплет.

— Нинетта, Нинетта, Нинетта…

— Хватит! — обрубила слушательница. — Мою дочь звали Нинетта. Спой что-нибудь повеселее, а то я и правда с тобой повешусь.

— Прости.

Дуцци запел по-румынски. Есть ли у какого-то другого народа музыка, в которой так близко соседствуют безудержное веселье и вечная, неизбывная боль? Полетта слушала, затаив дыхание, и он почти полчаса без устали пел удивительные румынские песни, не забывая перестукивать пальцами по деке для пущего куража.

— А что значит «зук-зук»? — спросила гадалка, когда он решил перевести дух и сделал паузу.

— Ровным счётом ничего. Просто прибаутка.

— Ты бы выбрал более понятный язык.

— Турецкий подойдёт? — любезно осведомился Дуцци, набрал воздуха и загорланил «Из далёкой стороны».

Полетта даже пыталась подпевать, до того ей понравилась быстрая восточная мелодия. Дуцци завершил песню импровизацией на гитаре в ионическом ладу, ударил напоследок по струнам и доверительно сообщил:

— Я сейчас пел о том, как прелестную девочку-подростка привезли из далёкой страны, чтобы выдать замуж.

— Не люблю песни про свадьбы, — сказала Полетта. — Ты бы хоть перед тем, как петь, переводил слова. Я бы такое слушать не стала.

— Чем тебе не угодили свадьбы? — удивился Дуцци.

— А тем, что замуж обычно идут за нелюбимого. Думаешь, ту девочку спрашивали, хочет ли она под венец? Плохая песня.

— А вот это ты зря! Она даже самому Моцарту нравилась. Да, да, она очень старая, ещё старее, чем ты. Если бы ты родилась в семье аристократов, то тебя бы заставляли в детстве играть на пианино «Рондо в турецком стиле». Этим рондо мучают всех благородных девиц. А написал его Моцарт под впечатлением той самой песни, которую я тебе только что спел! Правда, от турецкого стиля этот гений мало что оставил… Хочешь, наиграю рондо?

— Не хочу. Ты петь пришёл, вот и пой. Только не про свадьбы. Можешь про что-нибудь весёлое?

— Могу. Про Смерть.

— Тьфу на тебя! — рассердилась Полетта, но Дуцци уже играл вступление «Ирландской застольной» Бетховена. Он взял бойкий темп, который и не всякому пианисту по зубам, на гитаре же приходилось вырабатывать виртуозное соло.

Он пел её на экзамене, вложил в неё всю душу, заставив комиссию застыть с разинутыми ртами. У кого-то даже слеза навернулась, но Ашенбаха не пробрало — тот смотрел только на его рожу и кривился. Полетте, к счастью, плевать было на внешность певца. Ей нравилось. Дуцци допел первый куплет и пояснил, продолжая тихо перебирать струны:

— Эту песню поют в компании друзей, когда на столе полыхает грог, а в камине — огонь. За дверью стоит Смерть, но её не пустили на весёлую пирушку.

И он запел следующий куплет. Глумливая ухмылка сошла с его лица — оно преобразилось и помолодело. Дуцци пел, как в последний раз, пел так, словно перед ним сидела не старуха Полетта, а экзаменационная комиссия Мюнхенской Школы Музыки и Театра, пел так, будто Смерть, к которой он обращался, была рядом и всё слышала. В какой-то момент ему почудилось неясное движение у стены, и его голос чуть заметно дрогнул, однако Дуцци находился под защитой песни и смело повернул туда голову, готовый встретиться взглядом с чем угодно. Но увидел лишь пустую стену.

— Звени бокалом, жизнь моя!

Гори любовь и хмель!

Нет, только б не сейчас, друзья

В морозную постель…

После того как затих последний аккорд, они молчали ещё минуту. Потом Полетта прерывисто вздохнула и, сходив в буфет за графином, водрузила его на стол.

— Ты сегодня сказал, что я спуталась с дьяволом. Но это неправда, я всего лишь умею чуть больше, чем другие люди. А кто по-настоящему спутался с дьяволом — так это ты. Не может человеческое существо так петь! Какой голос… Ты сам-то знаешь, что ты делаешь с людьми?

— Знаю, — спокойно сказал Дуцци и прищурился, глядя в пустоту. Он снял с плеча ремень и поставил гитару на пол между колен. — Теперь нальёшь?

— Налью, — отозвалась Полетта, не шелохнувшись. Она так и стояла возле стола. Дуцци ждал. — Помнишь, я говорила, что сегодня одного вперёд ногами вынесли? Это был твой Пеппо. Некому теперь на мандолине бренчать.

— Пеппо?! Постой, как так… Ты же варила ему лекарство!

— Он не стал пить. Тоже сказал, что я связалась с дьяволом. — Она принесла два стакана и наполнила их вином.

— Пеппо, чёрт… Я бы его насильно напоил, если бы знал! Ты почему меня не позвала, старая ведьма? Эх… Ну как же так? Почему мы живём в таком дерьмовом мире!

Полетта молча протянула ему стакан.