Полет колибри (гет)

Когда Долли вернулась домой, ее соседки по квартире давно спали. Она аккуратно сняла туфли, прокралась на цыпочках к себе в комнату. Там удалось бесшумно раздеться. Потом Долли присела на постель, отупело глядя на прямоугольник тусклого света на полу — прямо напротив ее окна светил фонарь.

Ужасно хотелось смыть с себя следы случившейся гнусности, но шум воды мог разбудить соседок — Эффи и Роуз. К тому же слишком гудела голова, слишком хотелось спрятаться под одеялом и зажмуриться. Усталость все сильнее наливала тело, ломило каждую косточку. Долли легла, закрыла глаза и почти сразу уснула.

Утром Долли проснулась от того, что Эффи стучалась к ней и звала завтракать. Обычно они начинали утро все вместе, но сегодня Долли не могла встать. Еще одолевала тяжелая сонливость, веселые и звонкие голоса Роуз и Эффи, даже приглушенные стенами, давили на уши. Лишь когда стих веселый перестук каблучков на лестнице, удалось кое-как разлепить веки.

Чувствовала она себя отвратительно. Виски ломило, глаза резало, на ногах она стояла нетвердо. Ушибы болели. К тому же тошнило — не то от боли, не то от того, что произошедшее вчера вновь и вновь вставало в памяти с ужасающей ясностью, будто Джерри снова терзал ее тело. Весь ее мир, жизнь, прошлое точно залили гноем, захаркали той чужой слюной, что вчера обильно влилась ей в рот; перемазали липкой дрянью, засохшей на бедрах. Пересиливая себя, она все же доплелась до ванной комнаты, долго намыливала тело, оттиралась мочалкой, пока снова не обессилела. Надо было съесть хоть что-нибудь, пусть после душа стало даже хуже. Долли доплелась до кухни, заварила себе какао. Прожевала пару бисквитов, не чувствуя вкуса.

Тяжело было сознавать, что впереди новый день, бесконечная вереница новых дней, когда придется жить со случившимся, смотреть людям в глаза, зная, какая она теперь. Ей хотелось вырвать саму себя из этого мира, этого города, где никто за нее не вступился бы, где над ее откровениями бы только посмеялись. Она была уверена в этом, потому что стыдно ей было до мучительного крика, а значит — было, чего стыдиться.

Ну, как теперь жить дальше? Оставаться в той же комнате, приходить в театр — и везде держаться, будто ты прежняя, будто это не над тобой надругались! А как выступать на сцене, если зал полон таких Джерри, юных или повзрослевших, и все они смотрят, как легкую добычу?

Паника окатила ледяной волной. Кто сказал, что и сам Джерри теперь исчезнет из ее жизни, не будет преследовать ее? Что же делать, куда бежать, где спрятаться?

И тут Долли осенило. Действительно, надо бежать. Только не в Луисвилль — она не сможет такой вернуться в родной дом, пусть отчим наверняка ее не осудил бы. Она купит билет до любого города подальше отсюда, станет там швеей, продавщицей или выучится на чертежницу, на машинистку, но на сцену больше не вернется. И прежняя жизнь станет воспоминанием.

Долли выдохнула и уже куда более бодрым шагом вернулась к себе в комнату, решив сразу начать собирать вещи. Но раскрыв чемодан, снова остановилась.

Для начала ей надо уволиться из театра. Но как быть с неустойкой... Может, договориться, чтобы позволили выплачивать ее по частям? Долли высылала бы с нового места. "А если передадут адрес Джерри?" Долли затошнило при одной мысли о том, что он ворвется в ее новую жизнь, мечты о которой уже сейчас прибавляли ей сил. Но где зять денег, у нее ни одной ценной вещи? Назанимать? Потом придется отдавать, высылать деньги в Нью-Йорк, а она так хотела оборвать все нити, связывающие с этим городом.

Нет, одна ценная вещь все же у нее была: те самые изумрудные серьги, что недавно подарил ей Джерри. Пожалуй, заложив их, она не только покрыла бы неустойку, но и на остаток могла бы позволить себе на новом месте более тщательно поискать работу. Но это же его подарок — мерзость, которую она с удовольствием выкинула бы в канаву или швырнула ему в лицо! А если она их заложит — как будто согласится с тем, что он сделал.

Поколебавшись, Долли достала из тайника зеленую бархатную коробочку. Серьги лежали на шелковой подложке — золотые, цветочной формы, с камнями чуть темнее ее глаз. Как это возможно, что мужчина дарит такую красоту, а несколько дней спустя втаптывает в грязь? Чтобы напомнить себе, что случившееся было реальностью, не приснилось в кошмаре, Долли нарочно дотронулась до ушибленного затылка.

Выхода, кроме как заложить серьги, у нее не было. "Может, считать это компенсацией?" — мысленно пошутила она с горечью и тут же скривилась от омерзения: кто же берет деньги за свое бесчестье? "Выходит, я из тех... Кто берет. И все-таки надо жить дальше".

В ломбарде Долли выручила за серьги даже больше, чем рассчитывала. Теперь ее путь лежал в театр на Джон-стрит*, где она служила. Идя по обсаженной можжевеловыми кустами дорожке к претенциозному и нелепому, но по-своему все же прекрасному зданию, Долли оглядывалась, точно все вокруг видела впервые. Полтора года она бегала сюда на репетиции и спектакли, еще вчера летела, как на крыльях, предвкушая выступление — сегодня же плелась, точно в дом к людям, которые предали. Хотя кого и в чем она могла обвинить? К Джерри ее никто не подталкивал.

Крыльцо она преодолела поскорее — на ступеньках здесь вчера стоял Джерри, поджидая ее — но в дверях столкнулась с Гаем. Она не смогла проскользнуть мимо человека, который с самого начала поддерживал и наставлял ее, взглянула ему в лицо. чтобы запомнить напоследок — и Гай точно понял что-то, удержал ее за руку.

— Долли, что-то случилось? На тебе лица нет.

Долли, уже ругая себя, что замешкалась, отвела глаза, но Гай сам догадался.

— Это вчерашний молодой хлыщ, да? Я видел, как ты садилась к нему в машину. Он плохо с тобой поступил?

Она не нашла в себе сил даже кивнуть, но Гаю и не требовался, видимо, ее ответ.

— Пойдем-ка, поговорим...

Взяв Долли под руку, он спустился с ней с крыльца. Лет за тридцать, рослый, плотный — без грима, в повседневном костюме он был похож на служащего банка, и только блестящие темные глаза, подвижная мимика и выразительные руки выдавали, что это он по вечерам играет Отелло или Карла Моора.

— Бедная маленькая Колибри, — заговорил Гай, когда они отошли довольно далеко. — Мне так жаль, что это с тобой случилось.

Он хотел потрепать Долли по щеке, но она инстинктивно дернулась в сторону: почему-то теперь любое прикосновение мужчины было ей ужасно. Гай явно погрустнел.

— Это пройдет, детка, поверь. Гадко так говорить, но не ты первая, не ты последняя, и все живут дальше. Ты, главное, поменьше думай. Сосредоточься на ролях. А с ним ты будешь продолжать?

Долли вздрогнула всем телом от одного предположения о таком. Гай пуще нахмурился.

— Ну не воевать же ты с ним собралась? Послушай, это плохая затея. На твоей стороне никого не окажется, а его семья еще и выставит тебя виноватой. Ты только погубишь себя.

— Я знаю, — наконец смогла выдавить Долли. — И воевать я ни с кем не собираюсь. Я уеду, вот и все.

Гай опешил.

— Куда уедешь? Тебе предложили другое место?

— Нет. Я еще сама не знаю, куда отправлюсь. Но в Нью-Йорк я больше не вернусь. И на сцену тоже.

Гай с упреком покачал головой.

— Зачем так кипятиться! Я же тебе говорю, это пройдет. А без сцены ты не сможешь жить. Мы все, в ком есть искра — не можем. А в тебе целый фейерверк.

Долли с удивлением вспомнила себя еще вчерашнюю, когда она танцевала от счастья играть самые ничтожные роли. Сейчас же хотелось сжаться в комок при одной мысли о том, чтобы выйти на сцену.

— Мой фейерверк погас. И потом, ведь это не последний такой хлыщ, правильно?

— Не последний, — согласился Гай. — Но такова изнанка дела, увы. Играть — это счастье, но за счастье надо платить.

Его темные глаза смотрели ласково, просительно. Нового прилива гадливости Долли выдержать уже не смогла.

— Правом себя уважать я не буду платить ни за что. Прости, мне нужно к директору.

* На самом деле этот театр был закрыт в 1798 году.