Красавец-мерзавец (джен)

Призрачно всё в этом мире бушующем.

Есть только миг — за него и держись.

Есть только миг между прошлым и будущим.

Именно он называется жизнь.

Вечный покой сердце вряд ли обрадует.

Вечный покой для седых пирамид

А для звезды, что сорвалась и падает

Есть только миг — ослепительный миг.

Леонид Дербенёв

Когда перед глазами вспыхнула яркая вспышка, Мишка удовлетворенно подумал, что вот оно — то самое. Легендарное. Такое не забудут и не переплюнут. Правда, какая-то часть мозга, не заглушенная алкоголем и бравадой, отчаянно боялась и боролась, пытаясь уйти с линии залпа.

Плюс ещё и Андрюха, не допев практически пророческое для Горшочка: «Это моей жизни заключительный каприз!» — невесть откуда подскочил, да и дёрнул его на себя. Не успел: миг — и Мишку обожгло резкой болью.

Настолько острой, что все мысли мгновенно выпали из, казалось, взорвавшейся петардой башки. Боль была раздирающей, заставляющей всё тело выгибаться, как ни в одной ломке до этого, в слепых попытках сбросить её, уйти от этого чувства.

Бесполезно, избавиться от неё невозможно: жгучая боль словно до костей проникала, жадно вгрызаясь в каждую клеточку его существа — и терпеть тоже сил не было. Он то терял сознание, то снова приходил в себя. Темнота не спешила забирать его, смерть не наступала, а страдания множились. Быстрого и славного конца не вышло, была только боль, что подменяла под себя всё.

Дышать было больно. Легкие горели. И всё же они продолжали работать, как и бешено колотящееся сердце. Мир слился в калейдоскоп обжигающих вспышек. Он куда-то падал, очень-очень глубоко… Мишка всегда этого боялся. Высоты. И чувства свободного падения. А сейчас — падать было физически неоткуда.

Не было на Раменском скалы поблизости. Свалиться с подмостков сцены тоже не грозило — Андрюха на него навалился ведь, не давая накрениться в сторону фонтанирующего фейерверка. И всё же Горшенёв падал… сгорая, как метеорит.

А муки всё не прекращались. Новая вспышка. И вот над ним склонились незнакомые лица. Что-то спрашивали, но он не понимал, не слышал, все звуки исчезли, потонули в грохоте всё ещё взрывающегося у него в мозгу фейерверка.

Новая вспышка, после которой он отключился, но ненадолго… Словно кто-то катал бочку с бензином, на котором работал его мозг, с перебоями вытрясая капли сознательности. Боль чуточку притупилась, кажется, он понял из-за чего. Его загрузили, но не знали, что Горшку такая доза — слону дробина.

Кажется, его куда-то везли, везде гул, шум. Тряска, как… при турбулентности. Не успел он вновь испугаться высоты, как сознание вновь загасила спасительная темнота. А потом снова вспышка осознанности, но уже не трясут — лежит.

Больно. Вся кожа спереди по-прежнему словно пламенем охвачена. С ним что-то делают, перекладывают, тычут иголками, каждое движение отдаётся новой волной удушливого жжения. Он пару раз отключается, балансируя на грани сознания. Хотя и то таковым назвать можно лишь условно. Мишка точно блуждает в сумерках — звуков почти нет, зрение расплывчато, сосредоточиться на чём-то — невозможно.

Наконец, вводят что-то посильнее — и боль становится приглушённой. До конца не проходит, затаилась. Но даже эта передышка — спасение. Мишка плавает в этой почти неге. Смерти по-прежнему нет, и он не уверен, что хочет её кликать.

Фееричной гибели уже не получилось, так к чему? Да и постепенно охватывает страх. Что, если после — не будет прекращения страданий? Да и, когда вот так почти перекатился за грань, оказывается, проваливаться навсегда по ту сторону — неохота. Сразу вспоминаешь, что вообще-то много чего не успел. Думал, что есть ещё время, пусть и немного. А теперь…

Горшочек плавился от боли… Справил, называется, днюху. Последнюю возможно. И помрёт в больничке в окружении проводов, игл и запаха медикаментов, который ненавидел. Не на воле, как хотел, под рёв толпы восторженный, ещё не осознавшей, что только что произошло. Да и хотел ли?! Это ведь всё случайность…

В башке туман плавал и тогда. Днюху отметили изрядно. Масштабно. Чё там кто про фейерверки говорил — Мишка и не помнил. Почему вперёд рванул? Ну у вас, понимаешь ли, наверняка, бывало, стоя у края крыши, например… этакий зов бездны?! Шагнуть вперёд. Ещё и глюки эти… Там в толпе ему подмигнуло собственное искаженное отражение — гоблин, как есть гоблин!

А теперь вот… Он и поморщиться без пляшущих мушек перед глазами не может. Может, это и есть ад? На земле.

Боль возвращается, когда мажут чем-то лицо, руки, грудь. Не сразу, но Миша понимает, что не чувствует привычного запаха больницы, хотя, несомненно, в ней и находится. Запах подгорелого мяса по-прежнему наглухо забивает ноздри и глотку… Не скоро понимает, что это он. Подгорел. Если вовсе не сгорел до углей — ощущения похожие.

Хочется кричать от боли, но губы словно коркой покрыты, выходит лишь какой-то жалкий писк. Удивительно, но его Горшочек слышит — всё же перепонки уцелели. Однако это не радует, что ему теперь слушать… Собственный вой?

Люди — врачи — работают быстро и безжалостно, мажут, накладывают повязки. От соприкосновения ткани с кожей невыносимо. Хотя, казалось, дальше уже некуда. Но, нет — боль раскрывает всё новые и новые глубины.

Его снова выгибает, откуда силы-то берутся — пробует вырваться уже из этих рук. И снова бесполезно — придерживают и за руки, доставляя дополнительные муки. И за ноги, те, кажется, не пострадали — во всяком случае прикосновения взрывом боли не оборачиваются. Не вырвешься — хоть и не сжимают сильно, но надежно прижимают к поверхности.

Сознание плывёт, но его не отключает. Муки продолжаются. Не сразу Мишка осознает, что кто-то гладит по волосам, не прерываясь ни на секунду, и просит потерпеть: сейчас лекарство подействует. Он успевает заметить добрые глаза — всё остальное скрыто маской. Голос не обманул, наркоз действует — медленно, но погружает в какой-то сон без сна. Но перед этим успевает заметить, что, кажется, его снова куда-то везут.

* * *

Впрочем, все последующие моменты тоже оказываются смазаны. Мишка плавает в вязком тумане посреди... нет, не океана боли — та плещется, но приглушённая. Горшенёв застыл в болоте. Помнится, то лучший консерватор. Тела утопленников и спустя пол и даже больше века — целехонькие… Так и он.

Не утопленник, конечно. Хотя кислорода порой не хватает, прямо как при погружении. Мишка жив, и в тоже время не вполне в этом уверен. Потому что реальность им почти не осознаётся. Это — существование. Растянутое, как тягучая карамель во времени, которое потеряло привычные ориентиры — день, ночь, концерт, дорога… Все склоняемые над ним лица слились в череду одинаковых, прикрытых масками. И ни одного знакомого, родного. Впрочем, Горшочек не уверен, что его бедный разум сейчас был в силах хоть кого-то узнать.

Потому что сейчас он, вроде, спит, а, вроде, и нет. Все расплывается в те редкие моменты, когда удаётся открыть глаза. Порой, мысль о слепоте, заставляет его плавиться от ужаса, но Мишка успокаивается, понимая, что всё же видит, просто мозг это всё отказывается обрабатывать. Как очень-очень подвисший телек. Картинка с помехами, потому что сигнал слаб. И постоянный фоновый шум в эфире — должно быть это подавался ему кислород… Мозги плохо соображают.

Так и продолжается невесть сколько: отупение во всём теле, непонимание какое-то, боль тоже притупленная. Только вот не все ощущения таковы. Почти всегда то жарко, то холодно. Всегда именно эти полярные ощущения. Слишком горячо, и тут же с минимальным переходом — слишком морозно, так, что тело сводит. Его бросает попеременно то в холод, то жар, отчего, кажется, изнывают все кости, мышцы и остатки кожи лопаются…

И никогда нет обычного тепла, золотой середины. Покоя нет, и нет ничего нерушимого. Всё зыбко. Мишка ощущает, что блуждает в прогорклом тумане, из которого нет выхода, и входа тоже… Он не помнит. Горшочек теперь ни в чем не уверен. Даже в том, что в самом деле иногда видит родителей или друзей. Что это не галлюцинации, кошмарные сны, кои стали посещать его всё чаще и чаще.

Его распадающийся мозг подкидывал такие сюжеты… Тут бы и Князь изумился. В одном из них Мишке казалось, будто его мозги вынули из тела и поместили не в какого-то робота, как в Робокопе, а в бл*дский комбик. Часть группы навсегда — и таскали его за собой всюду. Он хотел материться, но вместо этого выдавал одни лишь помехи. Это было ужасно. Горшок, конечно, за прогресс, но, ё-моё, не такой.

В другом глюке он умер. Его кремировали и, как и просил, прах развеяли. В итоге Мишка стал ветром, характер его попортился, сделавшись, вообще скверным, и он топил корабли.

А ещё в одном Горшенёва турнуло прямиком в гитару. И он совершенно ничего не мог сделать, когда чужие потные руки его мацали, играя какую-то задрищенскую попсу на нервах — обнаженных струнах. Единственное, что мог — это предательски не отдавать провалившийся в недра медиатор.

Но даже эти безумные видения были лучше постепенного осознания, что здесь, рядом с ним…

Мама почти постоянно плачет. Он отмечает это даже из своего тумана, сквозь полуприкрытые веки. Хочется успокоить, сказать, что всё хорошо, но не получается. И не только потому, что ничего уже не будет хорошо. Мишка просто не может. Тело не подчиняется — какой-то одеревенелый кусок плоти, обуглившийся, как дуб после пожара от попавшей в него молнии.

Только вот никакой молодой поросли из пенька разбитого, коим чувствовал себя Горшочек не выйдет… Но Мусику об этом знать нельзя. Как и остальным. Кажется, они все даже не понимают, что он их слышит. И видит немного.

Отец тот вечно весь какой-то растерянный.Так непривычно для него. Он ведь всегда всё и всех контролировал. А теперь Мишка и захочет — приказу не подчинится. Сам батя близко не подходит, словно боится чего.

Лёхи нет… Может, и был, но куда-то ворон пернатый улетел уже. Зато есть Андрюха. Стоит, бледнющий весь, ему б вампира какого играть. Князь Дрякула. Мысли путаются, Андро говорит что-то, но Мишка половину не понимает. А если пытается понять — голова начинает жутко болеть. Боли не хочется, и он оставляет эти попытки. Просто слушает голос, так спокойнее. Всё лучше постоянного треска в эфире.

Ещё мелькает Шурка. Тот хмурится, аккуратно поглаживает по руке, там, где бинтов нет. Боли от этих движений тоже нет, зато появляются новые ощущения во всем этом отупении. Не неприятные, скорее, наоборот. Это тоже успокаивает.

Ренник внезапно с тумана выплывает. Прям как немец, только молдаванин. Вместо ножичка постоянно очки поправляет. Он всегда так делает, когда сильно нервничает. За него, что ли, переживает? Вот же, ё-моё… Угораздило Мишку.

А ведь все переживают. У Яшки… у того привычка дурная — с ноги на ногу переминаться. Это мельтешение раздражает — глаза не успевают следить за ним, голова снова болеть начинает. И напоминает всё это, как Горшок облажался. Подкоптился, а не феерично взорвался звёздочкой, отпечатавшись в памяти навеки. Не умер, а всё равно столько боли близким причинил, что хочется выть… Но нельзя. Так сильнее напугает.

Пор тоже приходит. И просто стоит. Сашка их… Тот ещё оловянный солдатик. Невозможно понять, о чём думает. Несколько раз горло прочищает, словно хочет заговорить, да не решается. Но и не уходит, пока не выгоняют.

Машка — лучик светлый. Кажется, она что-то напевает сквозь слёзы. Успокаивающее. Но тоже не хочется, чтобы плакала. Ей слёзы не идут. Никому не идут, если уж на то пошло.

И ему тоже. Плакать очень больно, но железы его не слушают. Вот и мироточит, блин, порой. Солеными каплями разъедая опалённую шкуру. Порой ему кажется, что у него больше не лицо, а одна сплошная рана… И всё же на нём — маска.

Временами, когда, удаётся ненадолго выплыть, воздуха глотнуть, понимает, что даже она боль причиняет — слишком остро чувствуются её края. Но сил снять — нет. Как и мочи всё это терпеть, но приходится… Маска дышать помогает. С этим по-прежнему проблема, на грудь точно толща воды давит.

В носу ещё какая-то трубочка неприятно застряла. Чихать от неё то и дело хочется, но слишком болезненно это. Он слишком устал, чтобы думать, зачем она нужна. Трубочек тут много — капельницы, ещё какие-то — торчат из него, точно дождик с новогодней ёлки.

Правящая им боль то отступает, то возвращается. В моменты, когда волна схлынула — можно пытаться себя собрать по кусочкам, если бы не немощь, придавливающая к койке. А вот сумасшедшая жара, почти дьявольский зной, сменяющаяся безумным холодом, постепенно сходят на нет.

И Мишка, наконец, оказывается в том самом комфортном тепле, о котором мечтал уже бесконечно долго. От счастья, кажется, снова плачет, чувствуя, как обжигают слёзы, а рядом суетится кто-то…

Зыбкий туман тоже понемногу отступает. Остаётся тянущаяся усталость и ломота во всём теле. Словно долго болел гриппом или простудой сильной. Шевелиться по-прежнему больно, но он уже больше понимает окружающую действительность, и это радует.

* * *

В перерыве между выездами, почти вылазками по всему Подмосковью (то-то счастья кое-каким ДК задрипанным привалило — Гордей вообще ни одного городка, даже самого маленького не пропускал) Андрей молча сидит в палате, куда Мишку перевели совсем недавно. Башка болит, ноги гудят, если б не медоборудование — это было бы слышно… Руки… Ну, те получше стали — только чесаться начали немилосердно, а так — шкурка, пока тоненькая, но нарастала. Но самое главное вовсе не это, Князь тихонько, как дурак, улыбался…

Потому что теперь уже уверенно врачи говорят, что кризис миновал, что Горшочек-таки выкарабкался. Ну, конечно, впереди ещё длительный процесс, и на их дороге чудной в город Изумрудный нет никаких проторенных жёлтых кирпичей.

Многое непонятно. Родители, вон, явно с кем-то хорошо проконсультировались — ходят гружёные. Приезжавший на пару деньков Лёха привычно вывалил на них ушат терминов, из которых Князь только понял, что легко не будет. Но это и так было ясно, бл*дь.

Пока Миха даже бодрствует редко, всё больше спит. И это уже не лекарственный полусон, или как там это состояние нестояния называется… В любом случае перестали этим грузить Горшочка, держа в этом искусственном невменозе. Теперь уж тот самый, что ни на есть натуральный, с настоящими просветами, когда от него можно было добиться какой-то реакции, кроме рефлекторной.

И это, учитывая ранее повисшее между жизнью и смертью состояние, уже многого стоит. Мишка будет жить, зрение, слух, даже голос — всё на месте… А то, что почти всё время спит, так это просто организм так пытается поставить сам себя на нужные рельсы.

Этот трудяга и боец, видимо, такой же упрямый, как и сам Горшок, пусть и победил циркулирующую инфекцию, но битва с остальными не менее коварными в перспективе врагами: истощением, проблемами с внутренними органами — пока ещё не завершилась. Да, от черты роковой Миху удалось оттянуть, но качество дальнейшей жизни крепко зависело от успеха борьбы с этими не новыми, в общем-то, напастями. А там уж перспективы того хлеще, если Горшка это качество не удовлетворит, способ окончательно прикончить своё здоровье эта лохматая голова найдет… Не со зла, вестимо. Но найдет.

Теперь нужно просто наблюдать, говорят врачи. Всё, что можно было профилактически сделать — сделали. Поддерживали всеми силами все системы органов, чтоб те не вздумали выйти на остановочке, взбесившись от навалившегося нового «счастья». И раньше-то не кайфовали…

К слову, о том самом. Кайфе, то бишь. Тут уж волей не волей наслушались они все. И то, что Мишку по прибытии проверили на всё, что только можно от ВИЧ до сифилиса. Оно и понятно, к наркоманам отношение такое… Тут ещё хорошо, что отправили его в этот центр по великому блату, как говорится, и всё равно — и медикам надо и себя обезопасить в случае чего, чтобы быстро отреагировать, и с Горшком тактику лечения, чтоб верную наметить — полная клиническая картина нужна.

Найти, по счастью, ничего не нашли. Хотя гепатит подозревали, но то просто оказался протест уставшей перерабатывать алкоголь и прочие вещества печёнки, которой досталось теперь уже ударной дозой лекарств. Потому был их Мишутка желтоватого оттенка, как выходец из Поднебесной.

А так всегда — одно лечишь, другое калечишь. Вот и у Горшка так. Чтоб от болевого шока не преставился — приходилось грузить его наркотой. Вы скажете, и че, ему не привыкать то слезать, то вновь на проторенную дорожку скалываться… Но так-то он относительно здоров был. А сейчас как слезать?

Потихоньку — говорили врачи, и постепенно снижали дозу. Резко подвязаться — не вариант. Ломки этот натерпевшийся организм не переживёт. Да у них пока и посерьёзнее проблемы были, увы. Хотя Князь старался мыслить позитивно.

Как-никак, а спустя три недели сражения за жизнь — и дружок его всё же сделал правильный выбор. По крайней мере, Андрей теперь может на это надеяться. Даже сейчас можно спокойно рядом быть, а не выпрашивать пятиминутки. И они этим пользуются сполна. Родители Михины так вообще не уходят. Постоянно рядом. Сашка Балунов их на ночь с трудом выпроваживает в гостиницу — этакий котяра, умеет уговорить, обещая, что кто-то из ребят останется на ночь, присмотрит.

И они слово держат, дежурят. Потому что это вообще правильно — сон у Мишки сейчас ненормированный. Не вполне пока время суток определяет, или часы просто внутренние напрочь сбились: может и днём долго спать, а ночью вдруг проснуться относительно бодрым (ненадолго, правда, но…).

И вот это как раз и опасно — сознание пока ещё немного спутанно, часто в первые минуты не понимает, где он. Про кто — они вопроса не задавали, боялись ответа услышать. Варил их Горшочек — это да, но, вот, насколько… Вроде как, их узнавал — и ладно. А что там в глубине таится — не копали.

Так вот, в минуты те, первые, Миху нужно непременно успокоить да присмотреть, чтоб с коечки не свалился, не навредил себе ещё хуже. Силы-то немного возвратились, на то, чтоб, расшевелившись, сигануть с кровати — хватило точно б. Постоянный глаз да глаз за ним нужен. А медперсонала даже в таком крутом центре не хватает.

Врачи, правда, предлагали и другое решение — зафиксировать, чтоб чего не случилось. Но, кажется, такое решение заставило всех дергаться — после всех мытарств по специальным больничкам, привязывать сейчас означало ещё больше напугать. Да и… Живого места для привязываний было немного. Вся верхняя часть туловища, руки пострадали спереди от ожогов, задняя же поверхность претерпела по другой причине.

Особо вертеть Мишку с бока на бок было нельзя, как и массаж делать в полной мере — поэтому, несмотря на новомодный противопролежневый матрас, те за 3 недели валяния пластом образовались. И что-то особо с ними сделать, кроме как постараться скорее поставить больного на ноги, было нельзя.

Поэтому-то и решили под письменный отказ от мягких вязок дежурить сами. Сегодня, вот, Андрей остался. Вообще, Лось, скептически глядя на его руки, спросил в лоб, а не рано ли? А если что случится?! Так-то оно, конечно, так, но Князь отмахнулся, аргументировано осадив ретивого Ренника.

Мол-де, руки уже заживают, как видишь, повязки сняли. Да, пальцы ещё болят, и чешется всё. Но хотя бы более-менее себя обслуживать может. Хотя, порой, всё равно эксцессы случались, но в последнее время всё реже и реже. Потому и Мишке там, воды подать, придержать, если чё аккуратно — он же слабый сейчас, как котенок — может. Князь и так уже достаточно себя дисквалифицированным прочувствовал — вся группа их, уже по разу успела продежурить, Балу вон на второй круг пытался залететь, да Андрей рогом упёрся.

Хотя недоволен этим оказался вовсе не тот Сашка — вот чё странно. Вообще, настораживало это. Ну то, что его Леонтьев опекать моду взял. Не, спасибо — ему, конечно, но… Князь даже докрутить мысль не мог, но сложилось у него такое впечатление, что, пока Миха в отрубе, Лось вознамерился занять место его лучшего друга, что ли? В любом случае — сейчас не время было об этом думать.

Потому что Княже у Горшочка своего сидит сейчас, сон охраняет. Днём специально отоспался. Ну, как отоспался — прилёг во всяком случае, а то, что организм отдыхать в неурочный час отказался — другое дело. Покемарил часик — и то хорошо. Сейчас главное быть внимательным, а то набегут потом со своим «Я был прав!»… Или — что хуже — Мишка покалечится из-за него. Ещё сильнее.

Оттого Андрей и вздрагивает нервно, когда дверь тихонько скрипит, заставив оглянуться, а не пришёл ли кто разделить с ним дежурство. Уже краешек губы дёрнулся, приготовившись тихонько высказать, что он о друзьях в таком случае думает.

Но это оказалась всего лишь ночная медсестра, обход на ночь. Ну, да, ей тоже спать хочется, и легче позволить это себе, когда знаешь, что никакой внеплановый пздц не подкрадывается. Хотя он на то и внеплановый, что хер предскажешь… Но лучше ж перебдеть, да?

Женщина тихонько подходит, кивнув Князю — конкретно эту он знает, и ему раза два повязки меняла, только вот имя не вспомнит, а бирку бейджика поглядеть — шею вытягивать не охота. В любом случае — главное, что дежурить будет спокойнее, зная, что медсестричка ныне дамочка понимающая… До определенных пределов, конечно, но попусту устраивать разгон не станет.

В подтверждение этого та проверяет температуру, давление, ещё какие-то свои показатели. Удовлетворенно улыбается и так же молча удаляется. Мишка не просыпается — он редко на таких обходах просыпается. То ли медики слишком профессиональны и делают незаметно, то ли просто организм привык и не реагирует. Последнее — звучит страшно, но лучше так, чем с полутыку лишаться столь необходимого сейчас отдыха. А тыкали болезного с завидным постоянством по хрен знает сколько раз в сутки.

Горшок просыпается за полночь. Когда сам Князев, несмотря на предпринятые днём меры в виде «тихого часа» и выпитого перед дежурством поллитра кофе, начинает залипать. Впрочем, тихий мяукнувший звук от постели его тут же будит. Не стон, не всхлип, но так пищат новорожденные, ещё слепые котята. Сердце сжимается, остатки сна выветриваются из головы.

В свете ночника — его тоже не выключают на ночь — Мишкины глаза, теперь открытые и сонно моргающие, кажутся ещё темнее. Но — спокойные. Андрей выдыхает, понимая, что до этого момента не дышал почти. Он уже видел и боль в его глазищах, и страх, и неузнавание. Весь спектр эмоций. А сейчас всё спокойно.

Поэтому решается тихонько заговорить:

— Мишк, всё хорошо, — поглаживает рукой по, емко обозначенному Балу, «живому месту» — на левой ладони. Небольшой такой пятачок необожженной поверхности. — Сейчас ночь, ты в больнице.

И нетерпеливо дожидается, пока Мишка, сморщившись, чуть поворачивает голову, теперь уже глядя в упор. И тут уже Князева попускает: есть контакт, есть! Он улыбается:

— Не скажу доброе утро, наверное, правильнее будет доброй ночи, да? — главное что-то говорить. И чем бодрее и жизнерадостнее — тем лучше.

Миха пару минут осоловело продолжает моргать, потом покрытые желтоватой корочкой губы чуть улыбаются одной стороной рта — разговаривать, да даже двигать нижней половиной лица ему всё ещё очень больно: понемногу восстанавливающаяся кожа стянута, мешают и повязки, и рубцы под ними — да, там формируются рубцы, тетя Таня сказала. Сама видела на перевязках. А потом долго успокоиться не могла.

Родителям можно присутствовать на этой процедуре, правда, жену Юрий Михайлович стал теперь от греха выводить. Сам только ни в какую покидать помещение не спешил. Стоял в уголочке и не отсвечивал. Потом, однако, парни его видели в курилке уничтожающим сигарету одну за другой и словно бы этого не замечающим.

В любом случае — семье можно, а вот всех друзей выгоняют из палаты на время обработки. И, если честно, Князев рад этому — он не хочет видеть, что там под повязками. Горшочек сейчас немного мумию древнеегипетскую напоминает — тоже высох, пожелтел и бинтами обмотан. Только вот не весело это нихрена, да и то, что эти повязки прикрывают пострашнее иных ужастиков будет.

Андрей это понимает, и всё равно… Кажется, если он будет долго-долго отрицать тот факт, что там всё фигово, и что Мишка покрыт жуткого вида шрамами, это исчезнет. Растворится, бл*дь, в белесом тумане, как утренний рассвет. Пройдет как-нибудь, само собой.

А думать-то, конечно, надо — сам Горшочек пока и знать не знает, что его ожидает, ну, не в том он пока состоянии, чтобы рассказывать ему. А ведь скоро — будет. И вот как отреагирует — никто даже предположить не может. Хотя… имелись у Князя соображения, которые заставляли голову пухнуть, что-то похожее витало, видать, на уме и у остальных. Переглядки мрачноватые выходили. Недолго совсем радовались они тем, что костлявая над Мишкой прекратила нависать. Но далеко не ушла.

Андрей поморщился, вспомнив, как невольно услышал разговор Мишкиных родителей с врачами. Те советовали обратиться к психологу. Мол, поможет принять новую действительность. Предупредит возможные эксцессы.

«Кто кого ещё залечит, — с истерическим смешком подумал Князь, забывшись сцепляя ладони — руки неприятно стянуло, и он сжал зубы, напомнив себе о позитивном мышлении. Так безопаснее. — Тараканы у Горшочка такие забористые, что ничем не вытравишь, скорее сам с ними же и забратаешься. Тут как бы ещё и самому мозгоправу помощь коллег не потребовалась… А то потеряется так, на дороге жизни».

Однако об этом можно было подумать и позже. Где-то Андрей слышал крылатое — «я подумаю об этом завтра». Вот и он тоже, хоть и не ловкая дамочка, а подумает всё равно завтра. Не сегодня, сейчас он просто сосредоточит всё внимание на Мишке. Это им обоим очень нужно.

— Пить хочешь? — в принципе можно бы и не спрашивать, Миха всё время хотел пить. Каждый раз, как просыпался — нужно было постоянно поить. Однако обращаться с другом как с бревном бесчувственным он не мог. Раз уж проблеск сознания есть — надо коммуницировать.

И действительно, Горшок едва заметно кивнул. Чуть-чуть — двигать шеей было в принципе больно. Но это прогресс, по сравнению с тем, что было совсем недавно… Кто б ещё сказал, что такой малости Андрей рад будет.

Взяв поильник — в конце концов Миха сейчас сам был почти как деть, поэтому хорошо, что врачи посоветовали им способы облегчить уход — аккуратно напоил. Далеко не убрал — помним же про постоянную жажду? Возможно, часть Горшка ещё томилась в печи невидимой — отсюда и потребность возросшая. Либо же много жидкости выходило через сукровицу, да и высыхало через 40% ожогов тела-то, кожа-то нормально свою роль не выполняла — вот и нарушилось всё.

Немного напившись, Мишка с ожиданием уставился на Князя.

— Историю хочешь? — улыбнулся друг. Как-то так повелось у них, что Княже Горшочку своему повадился разные фантастические истории рассказывать. И тот под голос его засыпал лучше, и самому легче чуток — не бесполезен…

А больше-то что? Написать тот же стих, нарисовать что ещё не мог пока, а Мишку отвлекать чем-то надо было. Вот и рассказывал днём иль ночью. Это помогало. Обоим. Порой и остальные уши грели… Андрею не жалко, но… Вот так, впервые оставшись тет-а-тет, он раздухарился на один весьма и весьма любопытный сюжет:

— Ну, слушай. Жил да был кот Баюн. Только он не в лесу каком жил, а среди людей. Облик имел человеческий…

Как и всегда, надолго Михи не хватило — попиликал немного глазищами своими, да вскоре снова уснул. А у Андрея сон что-то совсем пропал. Тоскливо стало — вот бы они тоже в сказке какой жили. Скушал молодильное яблочко… Так, ладно, а вот умыться живой водой — тема. Глядишь — и исчезнут шрамы, пройдет боль. Жаль, что в этом мире нет больше добрых волшебников, даже если и были когда-то. Хотя, может, и есть — просто прячутся… от других добрых людей. Князь вздохнул.

До утра Мишка ещё раза три просыпается. Два раза спокойно, один — поскуливая от боли. Видимо, лекарство выдохлось.

Андрей сначала едва не подорвался разбудить дежурную медсестру, а потом сообразил, что вот он выбежит на минуточку, а Горшочку этого хватит с кровати слететь… Поэтому требовательно жмёт на тревожную кнопку, другой рукой придерживая своего беспорядочно сучащего конечностями дружочка.

Он лишь надеется, что уровень боли у Горшка уже не такой, как в начале. Ну, должно же становиться легче, да? А то, что скулит… Так просто дружочек его никогда боль особо терпеть не умел… В мысли невольно закрадывается мысль: а как же тогда решился на такой фокус-покус с фейерверками? Неужели не понимал, что больно будет адски? Настолько пьян был?! Или впоследствии может ещё на подобные финты решиться? Этак параноиком не долго стать, Мишку из поля зрения не выпуская, гадая, не задумал ли чего.

Всё это моментом проносится в голове, пока он наблюдает, как ловко подоспевшая медсестра обезбол вводит. Разные есть работники, одни реально, как с поленом обращаются с больным человеком. Хорошо, если не гавкают при этом. А есть вот такие, как сегодняшняя — мягко, но твердо. Да и в её присутствии почему-то успокаиваешься — всё идет по плану. И мысли эти дурацкие можно ненадолго выбросить из головы. Ему ж что, много надо? Уверенности немного, что маленькими шажочками, но движутся они в направлении выздоровления.

Под утро подуспокоившийся Князев всё же засыпает, пробудившись потом на утренний обход дежурной, а потом и на приход родителей. «Пост сдал — пост принял» — проносится в голове. Немного ещё проводит времени с Михой — до перевязки, потом едет на квартиру отоспаться немного — вечером очередной концерт, поедут куда-то в область, он не вникал, но надо сил набраться, чтоб за двоих по сцене скакать.

Концерт проходит как обычно — полный зал. Андрей не может не испытывать двоякие ощущения, с одной стороны — деньги реально нужны. С другой — чувство вины, что они каким-то образом наживаются за Мишкин счет почему-то не проходит. Не особо помогает и то, что часть этих денег уже идет на лечение (даже в государственных центрах могут не всё предложить, что возможно. Часть — например, повязки специальные, лекарство импортное, а не индийский аналог — нужно самим покупать).

Вообще, публика у них по большей части благодарная и любящая, грех жаловаться. Передают открытки для Мишки, маленькие сувенирчики для группы. Андрею вот на втором или третьем концерте, видимо, заприметив ранее перебинтованные руки, даже мазь какую-то китайскую подогнали. Для ожогов. Название — черт ногу сломит в иероглифах, но помогает неплохо — кожу холодит, кажется, и заживляет лучше. Жаль, что Мишке с его травмами не поможет…

— Друзья! — возвещает в конце Князь, допев-допрыгав Куклу Колдуна. Скалу по понятным причинам он ни разу с того дня не исполнял. Нехорошие она воспоминания вызывает. — Михе лучше понемногу, все ваши пожелания передаем регулярно, они уж точно полезны и для здоровья, и для настроения. Он всё ещё очень много спит, но это и к лучшему, сон же лечит. Пусть и дальше набирается сил и, будем надеяться, настанет день и час, когда выступим перед вами в полном составе.

Это теперь уже тоже их традиция — сообщать о Горшке. И тоже так повелось с первого концерта после Нашествия, когда бушующая толпа не собиралась отпускать музыкантов, выкрикивая вопросы. Гордей уже, как собака, напрягся и приготовился от толпы отгрызаться в своей дикой манере, да Князь волей-неволей взял на себя ответственность и провёл небольшой разговор со слушателями. И как-то так получилось, что все последующие концерты народ неизбывно ждал сводок «с поля боя», как грустно-шутливо называл их Балу.

Так что всё штатно, полёт нормально. После концерта двинули обратно в Москву, отсыпаться. К Горшку сегодня уже не успевают, ну, да ладно — там Лёшка приехал, в перерыв между концертами, пусть подежурит. А то, кажется, Мишка заметил его отсутствие.

* * *

Постепенно становится лучше. Ну как лучше… Смотря под каким углом этот вопрос изучать. С блужданиями по зыбкому туману покончено. Реальность осознается всё больше и больше, бодрствовать получается лучше — раньше-то его то и дело почти насильно в сон уводило, глаза невозможно было и минутку продержать открытыми — веки казались неподъемными, налитыми воском, так спать хотелось.

А сейчас в этом плане гораздо лучше. Боль уже тупая какая-то, не острая, режущая, даже сквозь наркоту, как в начале. Даже руки уже чуть слушаются — можно уже и маму слегка по руке погладить, заставив улыбнуться сквозь слёзы. Да, мама всё ещё плачет. Старается, чтоб он не заметил, но он-то видит. И это горько и обидно — не хочет, чтобы Мусик была так расстроена, тем более из-за него. Бестолкового.

Перевязки эти ещё… Вот тут уж действительно больно. Горшок уже понимает, что там плоховатенько — ожоги, наверное, серьёзные, раз так больно и раз слабость такая до сих пор на нет сходить не желает. Он едва предложение вымолвит, а кажется, будто весь концерт отпрыгал и оторал, причем не первый, а, как минимум, десятый подряд.

К Мишке время от времени вспышками приходят воспоминания, заставляющие замирать — столб ослепляющего и обжигающего пламени под многотысячный рев толпы. Нашествие, да?

Должно быть что-то случилось там. Иногда, напрягаясь, вспоминает, что им говорили о фейерверках — не подходить к краю, так вроде. Он подошёл, что ли? Забыл? Наверное… Но в памяти проскальзывает что-то странное — Мишке почему-то кажется, что он, как дурак какой, шагнул как можно ближе.

Мог ли? Горшенёв не уверен. В любом случае, печальный результат почти на половине туловища. Ещё повезло — как говорили при нем же врачи — оттащили всё же, да и глаза не затронуло. Мишка поёжился — а если бы попало по глазам? Было бы это восстановимо? Или вместе с болью пришлось бы учиться жить в постоянной тьме? Не, ну нахрен такие эксперименты, бл*дь. О таком даже страшно подумать.

Доктора эти, кстати… Своеобразные, короче.Некоторые явно принимают его за овощ — переговариваются при нём, дела какие-то обсуждают свои. Местами — интересно бывает. Всё отвлечение. Кто б знал, что они тут сутками упахиваются, а потом жены пилят. Казалось бы, на гражданке мужики работают, в гастролях жизнь не проводят. А всё равно. И не только мужики. Мишка хмыкнул бы, если б так больно не было. А иногда и про него говорят. Обсуждают, что всё более-менее нормально, справились-таки.

Бывает, что обсуждения эти пугают до дрожи — вот, недавно, одна молоденькая девчонка, медсестра иль стажёрка какая, помогая своей более старшей и, видимо, опытной коллеге менять повязки, прошептала, качая головой:

— А жаль, красивый был парень.

Эта фраза до холодного пота пробрала. Теперь, когда реальность начала забирать свои права, а мозги заработали, ему вдруг стало очень страшно. Что там под повязками? Почему мама всё время плачет, если всё не так плохо — он живой, не инвалид? Что не говорят друзья? Отчего у них в глазах так явственно порой жалость скользит?

Мишка и хочет знать, и не хочет. Боится. Что под бинтами там такой Франкенштейн, что впору тугую маску носить будет. Забавно, бл*дь. Раньше гримировался специально. чтоб пожутче облик создать. А теперь… невольно понимаешь, что те же Лорди да Слипнот маски свои пугающие в жизни-то скидывают. А у него, может статься, выбора-то и не будет.

Иногда ему аж хочется крикнуть, чтоб зеркало какое дали. Правда, кричать пока не может — говорить-то шепотом получается с трудом. И недолго. И не только из-за усталости дикой, постоянной своей спутницы теперь. Губы, видимо, тоже обожгло всё тем же огнем?

Горшочек отчаянно старается отогнать от себя мысль, что при каждом неловком движении рта так натягивается рядом кожа тонкой струной, что вот-вот порвётся, кажется. Разум вещает, что это от того, что обожжено серьёзно и лицо, но верить в это не хочется. Как и проверять, насколько сильно. И спросить так и не решается.

Но проверить надо — лучше уж знать правду. Да и вообще, может там всё нормально, скоро заживет. А медсестричка эта и вовсе не про него говорила. Тут же ожоговое отделение, и он тут не один пациент. А изувеченных огнём хватает. Не даром в детской книжке писали, что спички — не игрушка. Эк Мишутку заносит, конечно. Но, лёжа тут, он невольный откат в детство ощутил. В отличие от нарколожки — родных сюда пускали. Друзей даже. Чем не детство? Сам слабый-слабый, мама рядом и даже пару раз колыбельную шепотом напевала. Андрюха тоже сказки рассказывать повадился. Кормят — и то с ложки. До этого, видать, пока в невменозе был, через зонд, бл*дь.

Только вот нихрена он ребенком не был. И от маминых у кошки боли у собачки боли (А чё это у зверья болеть-то должно вместо него? Это ж прям как про Федора и икоту — бред!) легче не станет. И от его знания не знания правды — ничего не изменится. А вот подготовиться не помешает.

Поэтому, улучив момент, когда старые повязки, полив специальной жидкостью, отклеили от лица, ухитрился подтянув к себе руку, дотронуться до того, что было под ними. Пальцы ещё были не слишком чувствительны, да и руку почти сразу же убрали медики обратно, но главное он почувствовать успел — поверхность там была не просто странная. Страшная. Другого слова не нашлось. Будто рваная, бугристая кожа. Да и кожа ли это? Рытвины, перепаханные сплошные.

Мишка замер — в голове это совсем не хотело укладываться. Внутри что-то словно надорвалось. Быть монстром на сцене — классно. Быть монстром в жизни — совсем нет. Стать настолько заметным, чтобы все замечали, выделяли, жалели. Пальцем дети показывали вслед, а то и вовсе им пугать стали… Веди себя хорошо, а то придёт серенький Горшок и под песенку свою утащит в тёмный лес или мрачный замок свой.

Если там вся кожа такая… Он же точно как Франкенштейн какой теперь. Ни спрятаться, ни скрыться. Его передернуло настолько, что медсестра, накладывающая последнюю повязку, заметила и ласково погладила по волосам, подумав верно, что от боли дергается. Затем аккуратно марлей вытерла уголки глаз — а Горшочек и не заметил маленьких слезинок.

Отчаянье охватило его с такой силой, что почти парализовало. Ужас охватывал постепенно всё тело. Михе всё равно сейчас было, кто находится в палате — мама, папа… врачи… Ему вдруг страшно захотелось проснуться дома, желательно до чёртового фестиваля и не менее проклятущей пьянки перед ним, и никогда туда не поехать.