Красавец-мерзавец (джен)

Гордо скину плащ, в даль направлю взор

Может, она ждёт? Вряд ли, это вздор

И, издав дикий крик, камнем брошусь вниз

Это моей жизни заключительный каприз⁽¹⁾

Если что-нибудь может пойти не так — оно пойдёт не так. В случае с Горшочком это и вовсе означало, что они живут на пороховой бочке. А когда подобный риск — образ жизни, то уже и ко многим вещам относишься спокойно. Кое-какие звоночки пропускаешь мимо ушей, пока те не превратились в набаты колокола.

К тому же Андрей привык доверять своей интуиции. Не раз она выручала его, особенно в случае с Михой. Шестое чувство шептало, например, когда внезапно пропавшего Мишку стоило разыскивать, и срочно, а когда — можно не торопиться, всё относительно спокойно. Этакий светофор в сознании зажигался. Желтый — насторожиться, но, пока, ничего не делать — авось сам скоро объявится. Красный — ну, всё, голубчик, беги, ищи-свищи свой ветер в поле. Благо интуиция вкупе с горьким опытом подсказывали, где его искать.

В этот же раз всё шло «не так» с самого начала. И будь Князев немного трезвее — он бы спохватился гораздо раньше. Намного раньше. Но… Тогда же всё перекрывала крепкая проспиртованность организма и ответственность перед слушателем, оргами и директором.

Всё же Нашествие, а не хухры-мухры. Крупнейший фестиваль в России, их группа — хедлайнеры. Выступить надо было кровь из носу. А это было проблематично: хорошо отметив Мишкину днюху — гудели три дня — на четвертый их еле-еле погрузили в автобус (как не лесовоз, ибо все были в дрова) и довезли до места выступления.

Впрочем, Андрей за время поездки-болталки по оголённым нервам хоть немного очухался, по крайней мере выполз сам. Проблевался в кустах, но это совсем не та лирика, которую от них хотели услышать.Зато стало полегче.

А вот Миха… Сейчас друже был телом неодушевленным, тем самым пресловутым горшком. Хоть в печку его сажай — ноль эмоций. Этакое украшение интерьера. Жаль, что варианта просто поставить его на сцену и попеть рядом — не было. Слушатель неистово ждал именно его, и не в качестве сомнительного украшения (весь помятый, но живой), а как фронтмена. Этакой зажигалочки для и без того заведённого народа. Да, что хорошего в подобных фестах — особо из штанов выпрыгивать тут было необязательно. Люди сами себя распаляли.

И всё же надо было хотя бы минимально привести Миху в работоспособное состояние. Благо Яшка с Балу, тоже более-менее очухавшиеся, помогли дотащить Горшенёва до палатки. Воздух не воздух, а у того состояние по-прежнему — нестояния.

Вначале у них была надежда, что легкий ветерок на контрасте после духоты автобуса поможет. Но, нет. Пришлось экстренно приводить в чувство. Минералка, опохмелка, таблеточки — от таких методов Мишка чуть приободрился, но весь стал странного зеленовато-серого оттенка. Для образа утопленника какого, конечно, великолепно, но, увы, на сцену разве что выползти мог. И то — с большим трудом.

Оставалось только благодарить судьбу, что выступать им только через пару-тройку часов. Вечерком, на закуску собравшемуся люду. Зато есть время, чтобы хотя бы поставить фронтмена на ноги. Если уж Горшочек в дрова, то надо было вытесать из бревна Буратино. Стойкий оловянный солдатик всё равно не получится, так хоть этого ловкача вернуть бы!

Вода камень точит. Потому-то медленно, но верно у них получалось придать хотя бы чуть более пристойный вид Мишке. Ещё бы пара часиков сверху — может быть, чего бы и вышло с этой затеи. Но время в этот раз работало против них — бежало все быстрее и быстрее. Пока Горшенёв сонно пиликал опухшими веками. Какие уж тут скачки по сцене!

У Андрея даже пару раз мелькнула шальная мысль выйти без Михи, или вообще не выходить. В первом случае обиделся б Горшок — да, я ж ничего был! И попробуй переубеди, а во втором их пустят на мясо орги и фанаты.

Пусть так, но что-то глубоко внутри шептало, зудило и свербело, что это был самый лучший вариант. Варианты! Что угодно, но не выпускать Мишку сегодня на сцену. Но… Толпа явно ждала Горшка и требовала шоу. И Князь отмахивался от этого мухой мельтешащего внутри чувства всеми лапами. Это был раз.

Немного приободрял и приглушал интуицию тот факт, что к их выходу ситуация стала почти нормальной. В конце концов не впервой им, особенно Мишке, появляться на публике в подобном раздрае. Не раз их выручала эта особенность Горшка — петь в любом состоянии, в противном случае концерты они бы отменяли через раз. Если не чаще.

Ну, или не отменяли, но Андрею пришлось бы туго. И выступление на себе тащить и стараться не обращать внимание на окрики фанатов: а где Горшок? Особенно в начале выступления. Потом они успокаивались, понимая, что из-за кулис Мишаня к ним не выскочит и надо довольствоваться и распеваться тем, что имеется. Князем, то бишь. Бесило ли это? Да. Хотел ли он частого повторения таких ситуаций — да не в жизнь! Деваться порой, впрочем, было некуда… Но тащить такой крупняк как Нашествие в одного… Не, стоит на ногах Горшочек — и ладно!

Чтобы дать Михе ещё немного времени (вдруг свершится чудо Протрезвления), пошептавшись с оргами, придумали выходить по одному, вместе с факелоносцами — новая фишка от режиссеров сего действия. Торкнуло их в этом году на огонь. На сцене тоже планировались фейерверки (по темноте да у хедлайнеров — тема, конечно!), там вообще какая-то запрограммированная по времени была история — их всех даже специально предупредили держаться подальше от края на «Скале».

Никто не хотел потом огребать за поджаренных панков. Фанаты-то у них соответствующие. Тут одним иском судебным не обойдешься. А тут предупреждены, значит, вооружены. Как ещё на словах-то сказали, а не договор о снятии ответственности подписать дали, ха. Это тогда казалось почти смешным. А сейчас… Знак это был. Точно знак.

— Рванёт так, что подпалить может серьёзно, — сумрачно сказал один из пиротехников.

Тогда-то Андрей снова почувствовал это странное чувство. Во второй раз. Предчувствие беды, вот как он это потом обозначил. И снова отмахнулся. Все же слушали, даже Мишка, озабоченно сдвинувший брови. Все всё поняли, покивав послушными болванчиками. Так что при соблюдении техники безопасности всё будет зашибись, по крайней мере, так казалось. Но за Горшком всё же надо бы присмотреть, — так решил Андрей тогда. Мало ли, забудет на эйфорическом кураже.

Хотя последнее маловероятно. Ему и просто передвигаться тяжеловато. Не то что к краю сцены приползти. Только вот заведённая толпа умела в ответ подстегивать и артиста, делясь своей энергией. Так что Мишка мог и расходиться, и распрыгаться… Скала же к прыжкам прямо-таки располагала, да. Чего втайне и боялся всегда Князев. Горшок мог эту песню принять как руководство к действию. И всё же тогда он надеялся, что всё обойдется. Нужно просто проявить внимательность. Только и всего. Ничего сверхъестественного.

Третий раз случился уже на сцене. Мерзкое чувство начало накрывать по полной, опутывая липким страхом, словно гигантский паук, и не прогонялось, чтобы он не делал.

Обострилось то, когда Мишка не послушал уговоров подскочившего Яшки и подошёл максимально близко к установленным снарядам. Как раз в начале Скалы. Князев сначала подумал было, что забылся, увлёкся, щас отпрянет.

Но сам, подойдя ближе, понял: Мишка не отойдёт. Этот дуралей целенаправленно подходил всё ближе и ближе, пока не остановился прям над заложенными салютами. Ещё и факи в толпу успевал показывать — только тут Андрей, наконец, сложил два и два и, холодея, осознал, что Горшок решил в прямом смысле самоубиться на глазах у многотысячной толпы. Ярко закончить свой путь, устроить последнее шоу. Со взорвавшейся звездой, бл*дь! И плевать на чувства этой самой толпы, друзей, что остались позади, и Князева, песня которого будет испорчена навсегда, прочно заассоциировавшись с этой выходкой.

Всё это пролетает в башке со скоростью молнии. Плевать на песню. И то, что найдутся те, кто обвинит во всем его, вместе с текстом Скалы и вообще… Это так неважно. Сейчас, когда этот дурачок стоит на краю и беззубо лыбится, показывая любимый жест экстазной толпе. Шестеренки в голове вращаются туго, но их хватает на эти выводы. И на то чтоб услышать:

— Бл*дь, — заорал позади Балу, который тоже, видимо, расклад считал, — убирайте оттуда Горшка!

Не переставая петь, Андрей кинулся к Михе. Снаряды должны были вот-вот рвануть. От катастрофы отделял миг. Однако не в меру рациональная часть Андрея Князева несколько замешкалась, чтобы аккуратно положить микрофон на пол — за разъ*банный микрофон наверняка вычтут. А его уже порядком за*бало краснеть перед Гордеем, который с особенным тактом и чувством зачитывал им счета за расхлестанные стулья, сцену, микрофоны, комбики, двери унитазных кабинок и гримёрных… Это он ещё про гостишки и поезда ничего не сказал. Там свои статьи расходов были.

К несчастью, эта задержка и стала роковой — обхватив Мишку за плечи руками, Князь почти успел выдернуть его. Но в ту же минуту яркая вспышка ослепила всё вокруг, руки моментально начало невыносимо печь. Андрей машинально завалился назад, несмотря на боль, не отпуская и заваливая вместе с собой стоявшего столбом Горшка.

Руки по-прежнему горели (возможно, даже в самом прямом смысле, бл*дь!), но он из последних сил вцепился в Мишку, которого теперь уже словно в судорогах сводило. В голове от боли простёрся кроваво-белесый туман (а может, то просто едкий, окутавший все лёгкие дым через уши просочился), перед глазами плыло… Сцена и поле куда-то вращались, как и почти полностью погруженное во мрак небо, на котором откуда-то проступали звездочки… Видимо, искры из его глаз. Или последние залпы *банного салюта!

Краем поддёрнутого сознания отметил, что парни сбились с мотива, а толпа всё ещё ревёт и кричит, срывая глотки, допевает песню, не понимая ещё, что на их глазах только что случилось что-то страшное. Не часть шоу. Вовсе нет!

Сам он тоже мало понимает происходящее. На первый план было выползает собственная сильнейшая боль в руках, отдающаяся покалываниями в кружащейся башке, но всё перекрывает внезапно четко открывшийся вид тлеющей на плечах и груди Мишкиной футболки… Андрей очумело моргает — и вот выплывает из тумана и сам Мишка, трясущийся и выламывающийся… Наверняка, что-то истошно кричавший. Но собственные уши ощущаются, словно ватой забитые… Или между ними толща воды… Вода… Да, та бы сейчас им пригодилась. Жар медленно расползался по телу, кажется часть Князя всё же горела.

Много, слишком много всего. Окружающий мир слился в какофонию из неожиданно прорезавшихся, пусть и на небольшой громкости, звуков и пёстрых, быстро сменяющих друг друга картинок. Пока из этого водоворота его не выдирает вдруг четкий образ. Шур… Да, Шурка Балунов внезапно оказывается перед ним полуразмытым белесым пятном:

— Андрей, Андрей! Князь, бл*! — по-прежнему приглушенно доносится со стороны Балу.

Кажется, и мозги всё ещё неповоротливо скрипят, его пытаются заставить Миху отпустить. О помощи кричат. А у Андрея одно желание — прижать крепче, раз вырывают. Нельзя расцепляться с Михой, нельзя его одного оставлять. Не сейчас, когда этот идиот красиво, с огоньком, убиться удумал…

Тут-то и возвращается адекватность, словно мечом-кладенцом ударяет. Плач, вскрики, шум толпы обрушивается на него с элегантностью молота. Как выдержали перепонки — не ясно, видимо, спасли наушники… Мысль прерывается. Всё снова вытесняется лишь одним.

Мишка, в которого он вцепился обожжёнными, сильно покрасневшими руками. Мишка, на лице, шее, груди которого расползлись уродливые коричнево-красные пятна на фоне резко побелевшей кожи. Мишка, у которого всё ещё тлеют волосы — кажется, от них немного осталось на передней части… Мишка, который кричит, почти подвывая, от боли. Хочется зажать уши и не слышать. Потому что внутри от этого что-то лопается, даже собственные руки, кажется, уже не так горят. Хотя это иллюзия.

Ладно, он — его тоже этим взрывом контузило — но остальные-то какого хрена ничего не делают? Только вот его отодрать пытаются… Хотя, нет. Вон же Яшка, спешно пытающийся не то сорвать, не то потушить футболку, но, кажется, своими действиями причиняющий Горшку ещё больше боли.

Андрей в панике крутит головой — где же врачи? На Нашествии всегда дежурит бригада, и не одна. Так, какого лешего они ещё не здесь? Сердце бешено колотится, в мозгу что-то всплывает про болевой шок и что от него можно помереть… А у Михи и так беда с болевым порогом, где же их черти носят?!

Впрочем, своей паникой и ерзаниями Князев ничем не помогает. Только, кажется, сильнее раздирает на болевые импульсы собственные пульсирующие руки. Неудивительно, что он чуть успокаивается, только заметив людей в синей медицинской форме. Видимо, какая-то часть его мозга всё же исправно работает. Потому что медики без проблем отгоняют Андрея от друга, оставляя только наблюдать.

Впрочем, наблюдать особо и не за чем — вот Мишке вкалывают какой-то укол — должно быть обезболивающее какое. Впрочем, это не столь нужным теперь кажется: видимо, нестерпимость боли сама выключает Горшенёва — во всяком случае, он лежит с закрытыми глазами и никак не реагирует на внешние раздражители. Врачей это явно сильно беспокоит, они стараются привести его в чувство. А ещё долго не могут поставить систему на обгорелое тело. Руки и шея — слишком повреждены, в итоге льют растворы, кажется, через бедренную. На пугающие своей темнотой ожоги накладываются повязки, старший орёт что-то в телефон (как потом выяснится, вызывал санэвакуацию).

Допрыгался их козлик… Князь не сразу понимает, что гасит в груди не то всхлип, не то нервный смех. Такая вот, бл*дь, реакция на шок. Он продолжает наблюдать, то включаясь, то выключаясь из этой сошедшей с ума реальности.

Вот орги носятся вспугнутыми белочками, пытаясь утихомирить толпу. И музыкантов. Да, атмосфера раскалена. Кажется, кому-то из парней пришло в голову кинуть тем претензию. Щёлк… Андрея снова вырубает. И вот уже какая-то девчонка в форме обрабатывает Князю пострадавшие руки и также заматывает чистыми бинтами. Кажется, ему тоже что-то вкололи, покосившись на его очумелый взгляд.

Ещё через некоторое время прибывает вертолёт. Да, прямо на грёбаную сцену. Точнее на её круглую площадку, что соединяется со сценой. Народ предварительно как-то отогнали, чтоб под винты особо ретивые граждане не попали.

И вот, наконец, Миху поспешно запихивают внутрь. Андрей же всё смотрит и смотрит, как стальная машина поднимается в воздух с родным его человеком. Как понял Князь — в Московский ожоговый центр — пострадал его лохматый идиот весьма и весьма серьёзно: ожоги 2-3 степени нижней части лица, шеи, верхней части туловища, подозрение на ожоги верхних дыхательный путей. Всё это он услышал из переговоров старшего врача с центром. Мало что понял, кроме того, что дело плохо. Но это и так было видно… И даже пахло скверно. Точнее пахло-то как раз… Жареным мясом, бл*дь. Кажется, он больше никогда не сможет петь «Мясо», с*ка.

Самого Андрея тоже увозят на скорой. Сначала долго ведут, продираясь сквозь толпу страждущих жаренных фактов журналистов… Те ещё и — вот упыри непотопляемые — вопросы ему кричать ухитряются! Князев же почти ничего не соображает.

Силы его покинули, адреналин окончательно схлынул стоило мигающим огням вертолёта скрыться в ночном небе. Его почти тащили, ведя под руки — та же бригада, что оказала первую помощь Мишке. Старший чего-то бойко говорил. Кажется, о том, что ожоги кистей и запястий требуют пристального наблюдения в процессе первичного лечения. Но уже в обычной районной больничке. Что не может не радовать — просто знать, что не столь ужасны полученные повреждения, а то, казалось, вот-вот — и отвалятся его руки к чертям.

Только вот если у Андрея так пострадали только руки, то у Михи тогда что должно отваливаться? Башка… Нет, не надо им внезапной головы, бл*дь.

* * *

В больнице его надолго не задерживают. Проверили наскоро голову — никакой травмы там не обнаружили, кроме легкого сотрясения, да и передали снова в перевязочную. А там сказали, что ожоги, конечно, неприятные, болезненные, но жизни не угрожающие. Площадь поражения небольшая. Лечить можно и амбулаторно, в домашних условиях.

И вот теперь на руках повязки, пальцы еле-еле сгибаются, через боль, но это ерунда. Заживет через 2-3 недели. Ну, может, и четыре, если будет предписания нарушать. По крайней мере, так врач, с сомнением на него поглядев, сказал.

И вот Андрей, с по-прежнему плывущей башкой, стоял посреди больничного коридора, смутно догадываясь, что надо бы позвонить кому… Гордею тому ж — чтоб забрали его. Только вот пальцы его слушаться отказывались, да и больно было даже сквозь анестетик. Так и крутил растеряно башкой, думая, что надо б на пост вернуться да, сделав глазки медсестричке, попросить позвонить, когда вдруг заметил мнущуюся у входа большую, но слегка ссутуленную фигуру.

Сердце было удар пропустило, решив, что это Мишка, но… Горшочек помельче маленько был; да и чуть качнувшаяся от хлопнувшей двери лампа осветила другое знакомое лицо.

Тяжело вздохнув, Князев уже вразвалочку пошёл к Лосю. Ну, че он мог сказать — безумная надежда не оправдалась, лишь болезненно его подстегнув кнутом. Но появлению знакомой морды он был рад. Проблем меньше.

Ренник, приехавший забрать и помочь с передвижениями, заметив его приближение, как-то неловко косится, видимо, не зная, что тут говорить.

— Ну, ты как? — переминаясь с ноги на ногу, спрашивает.

— Норм, скоро огурцом буду, — Князев морщится от боли: обезбол ещё не действует в полную силу, ощущения — так себе. Но куда больше его волнует то, что Леонтьев должен знать больше него. — Чё там с Михой?

— Фигово, — мрачнеет Лось, заставляя его замереть тушканчиком. — Я Лешке звонил, он уже там — они с Балу и Гордеем сразу туда поехали, ну как вас увезли. Остальные тебя дождаться решили, — засовывая руки в карманы джинс, пояснил тот, но потом, видя страждущий взгляд, дополнил уже про Горшка:

— Ну, в общем, хорошо так приложило, ожоги сильные, лицо, руки, грудь. Ну, ты видел и сам, — снова мнётся, вспоминая, кто там самым подкопченным членом группы после Михи оказался. — С дыханием ещё проблемы, — снова помолчал, прекрасно понимая, как это звучит. С обезображенной рожей люди живут, а вот с обожженными легкими — не особо. И, чтоб как-то сгладить всё, прибавил: — Повезло, кстати, каким-то чудом глаза не зацепило. В сознанке, но под сильным обезболивающим, плохо понимает, где он, кто он…

— Да уж, повезло, — сплевывает Андрей, не замечая, что его натурально потряхивать начало. И вовсе не из-за собственных рук. Они вышли на крылечко ЦРБ. — Закурить есть?

— На, — тут же протягивает ему пачку Сашка, но потом, глядя на его взгляд с выразительно приподнятой бровью, спохватывается, засуетившись снова, — а, ну, да, тебе ж сложно с руками…

Сам поджигает и терпеливо даёт затягиваться Князеву. А у того в голове мысли скачут — что делать-то теперь? Главное, чтоб выжил, конечно, но… А если там шрамы останутся? Ожоги — тема такая. Андрей мало знает, но чувствует, что ничего хорошего не несёт им всё это. Рванные затяжки не приносят никого облегчения. Потому что внутри кочергой ворочается всякое, тлеющее на краю сознания и пахнущее едкими уголками.

Нет, нет, да мысли разбиваются о трепещущее осознание этой явной Мишкиной попытки самоуничтожения (в голове вертится — самосожжение, но думать об этом страшно до трясущихся рук. Почему-то самоуничтожение звучит легче и не так давит).

— Ладно, поехали, — не в силах больше находиться так далеко от виновника невроза, отмахивается от очередной затяжки. Помочь он ничем не может, но так хоть самому легче будет. Хотя если Мишка там того… То ни бельмеса не легче. Но и оставаться тут невозможно.

— В гостиницу? — переспрашивает Ренник, отправляя дымящийся окурок в урну… Некстати от этого его движения в башке вспыхивает паническая мысль: «А если загорится?» — Князь трясет башкой, убеждая себя, что та — железная и вообще, раньше его никогда такое не парило. Но то было раньше, а не сейчас, когда в носу всё ещё стоит запах горелой плоти. Мишкиной.

— Не, давай в больницу к Михе, — Андрей решителен как никогда, ему прям жизненно необходимо увидеть Горшка, убедиться, что тот все же на кусочки пока не рассыпался.

— В Москву? Нам пару часов точно ехать, — предупреждает Леонтьев, но не особо препятствует. Может, не хочет лишний раз Князева тревожить, а может и самому надо узнать, что там на самом деле. В любом случае в гостиницу они всё же заглядывают.

Потому что, таксист принюхавшись, выдает такое, отчего внутри у Князя всё переворачивается:

— У вас, мужики, че, шашлыки подгорели?

Таксисту он ничего не отвечает, рвано дыша и пытаясь успокоиться, оставив Ренника сверкать очами и накидывать денюжку сверху за «тишину».

А в гостинице долго стоит под душем, благо парни ему руки замотали в пакеты. Жуткий запах из носа никуда не делся, но Андрей подозревал, что тот скорее фантом, чем реальность. На всякий случай его ещё и одеколоном набрызгали. Так, благоухая на весь автобус, они и двинули в Москву. Почти в полной тишине, без музыки и разных шуток-прибауток.

То, что фанаты с журналистами не осадили гостиницу, только по началу воспринимается как удача. Но перегнувшийся через кресло Леонтьев поясняет, что те устроили на Нашествии показательное выступление. Едва палатку оргов не спалили… Короче, особо ретивых арестовали. Что до прессы — та была занята освещением данного скандала, собирала жаренные, бл*дь, факты.

* * *

До места назначения они добираются только к утру. Аккурат к началу посещений. Ночь в дороге Андрей проводит почти без сна. Совсем не спится, а когда удается закрыть глаза и попытаться немного покемарить, перед глазами вспыхивает яркое пламя фейерверков, словно высвечивающее Мишкину кожу изнутри. От такой жути сон как рукой снимало.

Бессонная ночь оставила отпечатки и на лицах друзей. Техников отправили пока по домам. А вот Яшка и Пор, даже Маша — все они решительно выгрузились у больнички. За Андреем семенил, сдвинувший брови Леонтьев. У входа их встретили Балу с Гордеем — те, очевидно, как приехали, вслед за Мишкой, так и не уходили. Последний, правда, всё время рычал что-то в трубку, что такая сумма их не устроит… Что он там выбивает, а? В любом случае сейчас Князю про это думать не хотелось. Не здесь. Балу взялся их проводить, пока директор всё также лаялся с кем-то по телефону, едва заметив, в общем-то, их появление. Впрочем, состояние Андрея тот подметил, цепко выхватив его взглядом.

Вообще странно, что их компанию не остановили. Добравшись до нужного этажа, в коридоре натыкаются на Мишкиных родителей, прилетевших, как шепнул Шурка, ночью, и Лёху, сгорбившегося у стены. Князь невольно подмечает, что Юрий Михайлович и Лешка нахохлились как вороны, но стараются держаться. Вон, при виде их ввалившейся компании встрепенулись. Батя Горшка, кажется, хотел ему руку пожать, но, зацепившись взглядом, за бинты передумал, ограничившись кивком.

А вот Татьяна Ивановна сдерживаться не стала: со слезами на глазах обняла охнувшего от неожиданности Андрея и потом долго-долго благодарила. Даже неловко от этого становится — ведь Князь всё думает, что надо было быстрее, откинув микрофон, наплевав на всё, вытащить Миху раньше…

Чтоб сейчас не стоять здесь, не имея возможности даже приблизиться к другу. Да, их тут довольно быстро просветили, отчего в коридоре общий сбор даже родные устроили: врачи опасаются инфекции, что при ожогах чревато проблемами, вплоть до сепсиса и сами понимаете какого исхода. Поэтому даже родители могут видеть сына только по ту сторону стекла палаты. Да, вы не ослышались в ожоговом — всё, как в музее.

Щупать и дышать на экспонат нельзя. Только смотреть, бл*дь. Подспудно надеясь, что и больному хоть что-то видно, и он чувствует, что не один и что приходят к нему не только запакованные, как космонавты, медики…

И вот Андрей со страхом смотрит на Мишку. Тот почти и не шевелится, закрытый до пояса одной лишь тонкой простынкой (Князев почему-то вспоминает, что у Горшка проблемы с регуляцией температуры, он вечно как капустка — в сто одежек кутается, ему ж холодно сейчас, наверное), лишь по движению грудной клетки понятно, что живой.

Впрочем, чтоб то заметить, понадобилось хорошенько приглядеться, попутно словив очередную волну страха. Замотан потому что их дружочек — будь здоров. На груди, руках, лице теперь красовались многочисленные перевязки, пропитанные какой-то жидкостью — Андрей даже не хочет думать, какой. Надеется лишь, что в ее составе есть местный анестетик.

Его собственные руки, помнится, ловко лидокаином обкапали, конечности славно подморозились и почти никак не реагировали, когда ему устроили первичную обработку с частичной зачисткой лохмотьев кожи. К концу процедуры, правда, заморозка стала сходить на нет… И ему вкололи чего-то ещё, выписав какой-то таблеточный обезбол сверху. Тот Князев, пока не купил и потому сейчас морщился от боли, не желая даже представлять, каково сейчас их Горшочку.

На более чем наполовину обложенном тампонами лице которого наблюдается ещё и маска, видимо, чтоб с дыханием помочь. По сути, только красноватый лоб да неаккуратно оплавившиеся пряди волос и видно — те, впрочем, спрятали под полупрозрачную шапочку — должно быть, чтоб грязь не натряслась. Глаза тоже, пусть и далековато, но можно было разглядеть — те у Михи были прикрыты. Брови тоже слегка подплавились, но, в целом, имелись, как и ресницы, порой трепещущие.

Вообще же, окружавшие его разные мониторы, приборы и капельницы — всё это выглядит жутко. Но хотя бы говорит о том, что их друже жив и ещё поборется.

С невыносимым трудом Андрей заставляет себя вернуться в реальность, где Лёха, отчего-то шепотом, поясняет, что ожоги на самом деле почти все 3-й степени, а не как поначалу оценили на скорой 2 и 3. Второй там, увы, немного совсем оказалось. И это плохо, как мрачно сообщил Ягода, впрочем, прибавляя, что могло быть хуже и что площадь поражения, оказывается, примерно 40 процентов — это относительно хорошо, не слишком много и молодой организм может справиться.

На то и остаётся надеяться. Горшочек их ещё не из таких передряг выползал со здоровьем. Оно у него богатырское было — до сих пор не помахать ручкой, при всех издевательствах от Мишки-то. Только вот пугало, что в последнее время тот… не особо здоров был. Точнее он, конечно, последние лет десять с лишним не был кандидатом в космонавты, но накопительный эффект от длительного алкоголизма и наркомании имел место быть.

А младший Горшенёв всё рассказывал и рассказывал, видимо так, устав от долгого ожидания и вводя их в курс дела, чувствовал себя не бесполезным. Шикарное, мать его чувство! Князев бы и сам не отказался, но, увы… Единственное, что он сейчас мог делать, это, сцепив зубы, слушать Лёху.

Оказалось, спит он потому, что ночью Мишке делали бронхоскопию — смотрели степень поражения дыхательных путей и заодно эти самые пути чистили. И с тех пор так и держат в почти бессознательном состоянии — чтоб какой болевой шок не развился. Легче так вроде бы. А слова-то нисколько не легкие — тяжелые, давящие. Ладно, хоть не с силой крышки гроба прижимают — и на том спасибо.

Отстранённо Андрей отмечает, что Горшенёв-младший вообще, когда волнуется, начинает конкретно так терминами подгружать. Вот и сегодня не исключение, так и сыплются с него грядой непоняток и жути в разносклоняемых формах и сочетаниях: сепсис, дыхательная недостаточность, респираторный дистресс, абсцесс, некроз… И прочее, прочее, прочее.

От всего этого Князева мутит, но, как и другие, он не спешит прерывать. Точнее — просто нет сил. Да и в этом коридорчике, почему-то, вообще страшно говорить. В горле пересыхает.

Время, кажется, замедляется. От тупого сидения в коридоре мало пользы. Вернее, её совсем нет. Но и уйти невозможно. Врачи ходят туда-сюда, озабоченно переговариваются, проводят всё новые и новые процедуры, ещё и жалюзи опускают… Так что весь ужас ситуации им рассмотреть не дано — может, то и благо.

Вообще, конечно, охота им возиться — шторки эти опуская и сворачивая. Только вот, видимо, без окошка этого смотрового — никак. За пациентом тяжелым приглядывать надо, а каждый раз облачаться — тоже хлопотно.

Впрочем, ради кое-каких манипуляций шторы туда-сюда не дёргают. Потому им видно, например, как медики берут новые анализы. И Андрей не может не думать — как бы глупо это ни звучало — что Мишка боится иголок.

Да, даже несмотря на его весьма грустный опыт с разными веществами. Боится. И иголок, и боли. Вот такой парадокс. Он резко обрывает мысленно себя — Миха сейчас вообще завис между сном и реальностью, ему пофиг на иголки. Как и на что-либо ещё. Наверное, это сейчас благо.

Сам Андрей сейчас, кажется, сознательно терпит боль. Во-первых, это отвлекает от происходящего и темных мыслей, что надо было разъ*бать треклятый микрофон… Однако его состояние замечают — Балу буквально вытаскивает у него с кармана рецепт и бежит до аптеки. Потом совсем уж коллективно наседают, так что вариантов не проглотить таблетку у Андрея нет. Потому физическая боль постепенно сходит на нет, а вот другая вгрызается с жадностью голодного пса.

* * *

А к вечеру приходят плохие новости — в крови сильно повышается гемоглобин, калий и падает протеин. Врач хмуро рассказывает им об ожоговой болезни. Пока не столкнешься — вряд ли предположишь, что такая напасть бывает и что кожа — вообще-то — очень важный человеческий орган, а не только эстетическая составляющая.

Состояние у Горшочка тяжелое, и врач пришпилил тем, что главное сейчас — постараться предотвратить развитие опасных для жизни осложнений. Тут Князев вздрагивает — почему-то до этого момента ему казалось, что как бы ни было тяжело, но главное им удалось — из лап костлявой вырвать Мишку. А вот теперь оказывается, что нет, всё только начинается. И старуха с косой может ещё и прийти за Горшком.

От мыслей этих он и сам начинает медленно закипать. Вдобавок, по постепенно распространяющемуся жжению в руках, Андрей начинает понимать, что выписанных в одной из районных больничек таблеток не хватает. И, кажется, тамошний хирург что-то говорил ему насчет необходимости наложения и местного анестетика в мази в условиях грёбаного стационара на следующий день.

В результате руки болят, горят, мешают связно мыслить. Однако на сей раз их «залу ожидания» совершенно не до него. Оно и понятно — суета в палате Мишке передалась нервным напряжением и им. Потому выручает его неожиданно Гордеев, то появляющийся, то исчезающий в больничных коридорах, решающий миллион вопросов в секунду, выглядевший зае*анным в край. И всё равно как-то заметил гримасы Андрея и договорился с местными врачами.

Так что пришлось Князеву оторваться от созерцания и бесконечного бдения у палаты и позволить медикам ещё раз осмотреть его. Специалисты делают свежую перевязку и выдают новую дозу обезболивающих, сделав рекомендацию ранее приобретенные отложить пока. Слабоваты. Князь вообще не любит вот эти все таблетки — он чувствует, что его от них ведёт — словно мешком стукнули. Да и терпимая боль хорошо отвлекает. Беда в том, что та, что сейчас копошится внутри него, без таблеток простирается за этой гранью горького лекарства от чёрных мыслей. Да и, как отмечает Андрей позднее, конкретно эти колеса ещё и притупляют немного ощущения и страх. Капля в море, но хоть что-то.

* * *

Следующие несколько дней проходят ровно — не хуже, не лучше. Отдельными вспышками запоминаются события — Михе переливают кровь. Ну, точнее не кровь, а плазму, как уточняет Ренник. Впрочем, и он теряется, когда уставший Шурка язвительно просит объяснить недоученного ветеринара, почему именно плазму. Балу потом же первый и извиняется за колкость и резкость, но осадочек остаётся.

Они все на нервах. Хоть и ошиваются в больничке по негласной очереди, в которой Андрей с Шуркой не участвуют. Зато первого периодически совместными усилиями уволакивают вон. Балунову самому мозгов хватает порой оттуда тикать.

Следующее событие — Горшка снова забирают в операционную, удаляют омертвевшие участки тканей. Звучит ужасно, но слово «некроз» звучит ещё ужасней. Это ж совсем уж что-то… мёртвое.

Негромко комментируя это, Яшка говорит, что становится суеверным и старается не употреблять рядом с Михой слов, подобных этому. Остальные, пораскинув мозгами, соглашаются. Они сейчас за любую мелочь цепляются.

Тем более что врачи выглядят всё более и более обеспокоенными. И все ощущают, кажется Андрею, как сгущаются над ними тёмные тучи. Интуиция и здесь не подводит его — на шестой день у Мишки начала подниматься температура.

Это не было резким повышением, температура росла медленно, но неуклонно, плохо сбиваясь и плохо поддаваясь контролю. И сейчас достигла совсем уж страшных цифр. Будто мало было Горшочку, он теперь ещё в лихорадке… горел.

С этим активно пытались бороться. Мишке два раза меняли антибиотик, постоянно вводили какие-то препараты — стероиды, витаминные комплексы… Врачей, кроме собственно инфекции, беспокоило также истощение организма. У Михи и так-то недостаток массы тела наблюдался, а нынешнее состояние, конечно, способствовало быстрому ухудшению.

Это отмечали даже они через стекло. Казалось, вот-вот и совсем истает. Не будет с подушки ничего выглядывать остреющим носом в маске. Тому тоже досталось, к слову. Наверное, в сочетании с подающимся кислородом — это доставляло бы дополнительные страдания, не держи Горшка врачи фактически в медикаментозной коме.

В это период Андрей не мог ни о чем другом думать. Все мысли крутились вокруг Горшка. Такая себе подпалённая звезда, вокруг спятившей орбиты которой он крутился. И про руки свои забыл бы, если бы не добрая душа Маша. Те у него спустя неделю почти не болели (конечно! он ведь продолжал есть колёса!), делать ему перевязки в ожоговом перестали, снабдив инструкцией. Но мыслями Князев был далеко, так бы не ровен час сам до сепсиса бы дошёл. Однако Маша, вздыхая, напоминала ему про перевязки, а иной раз и сама помогала с ними. Сам он по-прежнему мало что мог. Так что перевязывали его — и Нефёдова, и Леонтьев, и даже Балунов, кто уж вспомнил.

Вообще, хорошо, что думают по крайней мере другие. Князев сейчас слишком растерян или подавлен. А может и то, и другое. Неизвестность хуже всего. Сильно бьет по психике и мозгам в принципе. Особенно, когда думаешь постоянно, как просто было бы всё избежать, если бы не клятый микрофон.

Шурка вот договорился с их общими знакомыми в Москве — хотя бы ночевать есть где, учитывая, что из больницы их вечером выгоняют, а гостиницу их финансы не совсем пока потянут (да и все ребята согласились, что лишнюю копеечку надо оставить на лечение Горшку) — это ценно.

Гордеев, кроме того, что активно стрясает с «Нашего радио» компенсацию, чтоб покрыть лечение Мише, ещё и мечется между организаторами, улаживая разные там вопросы с отменами и переносами. Даже пытается им студию найти, чтобы хотя бы пока альбом дозаписать. И это ещё одна головная боль, так как альбом готов наполовину, а по договору — сдать нужно до ноября. И как дозаписывать всё вот это — Андрей честно не понимает.

Даже если директор умудрится студию найти. Потому что это однозначно, что все партии Горшка в незаписанных песнях — уйдут ему… А так делать бы тоже не хотелось. Он же жив в конце-концов. Нет, Князь всё больше склоняется к тому, что надо поступить как на акустическом — дозаполнить альбом своими песнями. Но сомневается он что сейчас что-то новое дельное придумается. Ему пока и карандаш-то в руке удерживать сложно.

Да и не в этом дело, голова совсем не тем забита. Есть, конечно, песни в загашнике — однако, их и будут петь. То, что Мишка раннее отбраковал. А теперь никто и пикнуть не посмеет. Выбора-то нет, будете теперь его песни играть, бл*дь! Только не радует это нисколько.

Гордеев вообще нервно косится и говорит, что, по-хорошему, надо бы большей части команды в Питер вернуться. Как техник со звукарем и сделали их. Вот и директор их напирал. Ну, вроде как, тут они Михе ничем не помогут. Да даже Лешка свинтил на концерты свои. А ведь брат. И чистый прагматик — понимает, что так сможет больше помочь, да. Если что — родители сообщат. Самолёты летают — всё нормально.

Князев и остальные логику понимают. И что да, здесь они почти бесполезны. И, наверное, смогут парочку концертов без Михи даже провести. Было дело уже, плавали — знаем. Но морально ни у кого не хватает сил вот так уехать. От Мишки с его инфекцией и начавшимся сепсисом. От вот такого, с болезненно серо-желтой кожей, там, где она видна, конечно, и заострившимися чертами лица, там где оно, опять-таки видно.

Взять и уехать без оглядки от неопределенности врачей, который только и могут, что говорить: «Делаем всё, что в наших силах» — они пока не могут. Всё ждут, когда, наконец-таки станет чуточку лучше, чтоб можно было выйти на сцену без похоронного чувства и заже… нет, такое слово Андрей больше не хочет использовать. Пусть будет зарядить слушателя, вот.

И каждый хочет верить, что врожденная какая-то живучесть Горшка поможет и в этот раз. Не израсходовал ведь ещё этот котяра все свои девять жизней?

— Живучесть помогает, если человек сам хочет жить, — как-то задумчиво выдаёт Шурик, когда они с Андреем стояли вдвоём и курили в закуточке за больницей. — А ты думаешь, он хочет?

Князев подавил вспыхнувшее раздражение. Хотел бы сказать, что да, черт возьми, конечно же, хочет. Но не может. Не может лгать самому себе и Балу — тот, пожалуй, единственный, понимает, как они все тут на самом деле очутились.

Парни из группы, родители, Лёха, фанаты — небось все думают, что это пьяная оплошность. Забыл, мол, Горшочек про фейерверки, подошёл слишком близко. Вот и получилось... Что получилось. Несчастный случай, не более. Ну, что ж, разубеждать не будем. Так оно, наверное, всем проще…

Уж тем более не после того, что написали некоторые недалекие фанаты — чуть ли не самого Андрея виноватым выставив. Видите ли, это он Горшка подговорил на край сцены пойти. И бежал-де потом слишком медленно, и микрофончик-то, глядите-ка, люди добрые, как аккуратненько положил, чтоб время протянуть. Кто-то дописался даже до того, что это сам Андрей и толкнул Мишку вперёд. Не оттащить пытался, а помочь убиться!

Прекрасно просто. И несмотря на то, что Князь сейчас другим озабочен, да и не слишком он обращал внимание на чужое мнение, но «такие вот прилёты камешками от фанатов» неожиданно больно отдаются внутри. Обидно. И так все нервы, словно оголенные провода, или готовые вот-вот лопнуть струны, а тут ещё эти «лучше всех всё знающие», как метко окрестил их Ренник. Радует только одно — не так много таких недалеких. Громкие только — черти.

Большая часть поклонников вон искренне сопереживает. Даже вот сбор организовали средств. И как бы Миша к этому всему не относился, но это точно пригодится, если не сейчас, то в будущем… Если то, конечно, у Горшочка будет.

Князев боится загадывать. Пока самое главное, чтобы врачам удалось Миху отодвинуть от роковой черты, не дать за неё шагнуть. А дальше… Комбустиолог — врач такой, занимающийся лечением тяжелых ожогов, вот уж спасибо Вселенной за новое непрошенное знание — им рассказал подробно, что такое ожоги третьей степени, и какие перспективы их ждут.

Андрей же пока старательно отгоняет от себя это новое знание: такие ожоги образуют рубцы, почти стопроцентно. У Мишки зона поражения — вся верхняя часть туловища. А ещё рубцы на лице…

Князева передергивает от одной мысли об этом. Что подумает об этом сам Горшок — боится и представить: тот, конечно, любит строить из себя монстра какого побезобразнее на сцене, но вот носить постоянно в жизни уродливую маску и не иметь возможности её снять… Это совершенно другое. Да и не в одном уродстве дело: такие рубцы на лице и есть-пить, не то, что говорить и петь могут мешать.

Андрей снова отмахивается от этих мыслей. Не до них сейчас, главное, чтоб выжил. Чтоб живой был. Пусть с какими угодно шрамами. Неважно, как-нибудь сумеют убедить, что можно и нужно жить и так. Может, денег насобирают на пластику какую, бл*дь, чтоб от рубцов избавиться. Но это всё потом.

А пока же он каждый день надеется, что вот сегодня будут хорошие новости. Ну хотя бы небольшое улучшение. Но его нет. Ухудшений, впрочем, тоже, словно завис Горшочек в одном положении, но это зависание скорее к проигрышу ведёт, а не к победе. Организм-то силы теряет, чтобы врачи не делали.

И с каждым таким днем Князев себя всё более бесполезным чувствует. Ну, как в ловушке какой. Трепыхайся, не трепыхайся, приходи в больницу, не приходи — а выхода-то и нет. И не предвидится даже.

Только и остается, что стоять рядом с интенсивкой да мысленно просить Мишку бороться. Ощущая себя распоследним дураком, что этот хренов микрофон не раздолбал вовремя — да.

Впрочем, иногда их всё же пускают. Видимо, это от человеческого фактора зависит — есть те врачи и медсестры, не отрицающие возможность, что даже в бессознательном состоянии человек слышит, чувствует что-то.

Вот — да, настолько плохи Михины дела, раз врачи уже на такое полагаться начали, давая послабления. Ну или некоторые медики верят в некое чудо всё же, считают, что даже кратковременные визиты могут помочь. Вот и пускают. По одному, на пять минут, разодетых как космонавты — маски, перчатки, шапочки, халаты.

В свой первый такой визит Андрей ни слова не смог вымолвить. Увидеть Мишку так близко, без легкого марева стекла, такого беспомощного и раненного… Это было очень трудно. Плюс впечатления усиливал тяжелый запах лекарств и чего-то неприятного. Тошнотворный, прямо скажем, запах. Вот и промолчал всё отведённое время, пока медсестричка не выгнала, боясь даже коснуться Михи. Тот, хоть и в отрубе, но всё равно казался концентрированным комком боли.

Во второй раз набирается сил и, хоть и не знает даже слышит ли его Горшочек, всё равно каким-то чудом заставляет себя о всякой всячине бодро трещать. Об альбоме, что надо записать, потому что «ну, это ж хитяра, Мих!», приветы вот передавал от общих знакомых и друзей.

А в конце, немного помявшись, заявляет, что скучает по их спорам и вообще: «Мишк, мы не договорили, ты мне должен пару разговоров». Не договаривает, впрочем, что тот ему и объяснений должен, какого хрена в фейерверки рванул, скотина лохматая, эгоистичная, бл*дь! Но это всё потом — как оправится… О том, что тут скорее «если» — он старательно не думает.

О чем говорят другие в свои пятиминутки — не знает. И не спрашивает. Своей боли хватает.

Гордеев меж тем, с помощью изнывающего от такого же чувства собственной бесполезности Леонтьева, организовывает им концерты в Москве и области. Ребята понимают необходимость и соглашаются на всё. Да, отделаться от гнетущего чувства, по-прежнему, хреново получается. Но Андрей собирается — и бодро, аки Оззи Осборн, скачет вокруг стойки с микрофоном — руки всё ещё плохо гнутся. Там, на сцене нисколько не удаётся забыться, постоянно глаз в Мишкину половину сцены упирается… Но слушатель не виноват — вот и упирается, старается.

Кажется, полные залы они собирают исключительно за счет желающих помочь фанатов. Но хоть так. По крайней мере, противное чувство собственной малозначимости немного уходит.

Настроение, впрочем, постепенно у всех чуть улучшается. А может его улучшает тот факт, что на исходе третьей недели пребывания Мишки в ожоговом, его температура, наконец, перестает пытаться улететь в небеса и приходит почти к нормальным отметкам.

---

Примечания:

Для разного по совместным работам —

добро пожаловать в ТГ канал, мы рады общению☺

https://t.me/+5CoO_GHzJYwxZDhi

---

1) Король и Шут "Прыгну со скалы"

Вернуться к тексту

Призрачно всё в этом мире бушующем.

Есть только миг — за него и держись.

Есть только миг между прошлым и будущим.

Именно он называется жизнь.

Вечный покой сердце вряд ли обрадует.

Вечный покой для седых пирамид

А для звезды, что сорвалась и падает

Есть только миг — ослепительный миг.

Леонид Дербенёв

Когда перед глазами вспыхнула яркая вспышка, Мишка удовлетворенно подумал, что вот оно — то самое. Легендарное. Такое не забудут и не переплюнут. Правда, какая-то часть мозга, не заглушенная алкоголем и бравадой, отчаянно боялась и боролась, пытаясь уйти с линии залпа.

Плюс ещё и Андрюха, не допев практически пророческое для Горшочка: «Это моей жизни заключительный каприз!» — невесть откуда подскочил, да и дёрнул его на себя. Не успел: миг — и Мишку обожгло резкой болью.

Настолько острой, что все мысли мгновенно выпали из, казалось, взорвавшейся петардой башки. Боль была раздирающей, заставляющей всё тело выгибаться, как ни в одной ломке до этого, в слепых попытках сбросить её, уйти от этого чувства.

Бесполезно, избавиться от неё невозможно: жгучая боль словно до костей проникала, жадно вгрызаясь в каждую клеточку его существа — и терпеть тоже сил не было. Он то терял сознание, то снова приходил в себя. Темнота не спешила забирать его, смерть не наступала, а страдания множились. Быстрого и славного конца не вышло, была только боль, что подменяла под себя всё.

Дышать было больно. Легкие горели. И всё же они продолжали работать, как и бешено колотящееся сердце. Мир слился в калейдоскоп обжигающих вспышек. Он куда-то падал, очень-очень глубоко… Мишка всегда этого боялся. Высоты. И чувства свободного падения. А сейчас — падать было физически неоткуда.

Не было на Раменском скалы поблизости. Свалиться с подмостков сцены тоже не грозило — Андрюха на него навалился ведь, не давая накрениться в сторону фонтанирующего фейерверка. И всё же Горшенёв падал… сгорая, как метеорит.

А муки всё не прекращались. Новая вспышка. И вот над ним склонились незнакомые лица. Что-то спрашивали, но он не понимал, не слышал, все звуки исчезли, потонули в грохоте всё ещё взрывающегося у него в мозгу фейерверка.

Новая вспышка, после которой он отключился, но ненадолго… Словно кто-то катал бочку с бензином, на котором работал его мозг, с перебоями вытрясая капли сознательности. Боль чуточку притупилась, кажется, он понял из-за чего. Его загрузили, но не знали, что Горшку такая доза — слону дробина.

Кажется, его куда-то везли, везде гул, шум. Тряска, как… при турбулентности. Не успел он вновь испугаться высоты, как сознание вновь загасила спасительная темнота. А потом снова вспышка осознанности, но уже не трясут — лежит.

Больно. Вся кожа спереди по-прежнему словно пламенем охвачена. С ним что-то делают, перекладывают, тычут иголками, каждое движение отдаётся новой волной удушливого жжения. Он пару раз отключается, балансируя на грани сознания. Хотя и то таковым назвать можно лишь условно. Мишка точно блуждает в сумерках — звуков почти нет, зрение расплывчато, сосредоточиться на чём-то — невозможно.

Наконец, вводят что-то посильнее — и боль становится приглушённой. До конца не проходит, затаилась. Но даже эта передышка — спасение. Мишка плавает в этой почти неге. Смерти по-прежнему нет, и он не уверен, что хочет её кликать.

Фееричной гибели уже не получилось, так к чему? Да и постепенно охватывает страх. Что, если после — не будет прекращения страданий? Да и, когда вот так почти перекатился за грань, оказывается, проваливаться навсегда по ту сторону — неохота. Сразу вспоминаешь, что вообще-то много чего не успел. Думал, что есть ещё время, пусть и немного. А теперь…

Горшочек плавился от боли… Справил, называется, днюху. Последнюю возможно. И помрёт в больничке в окружении проводов, игл и запаха медикаментов, который ненавидел. Не на воле, как хотел, под рёв толпы восторженный, ещё не осознавшей, что только что произошло. Да и хотел ли?! Это ведь всё случайность…

В башке туман плавал и тогда. Днюху отметили изрядно. Масштабно. Чё там кто про фейерверки говорил — Мишка и не помнил. Почему вперёд рванул? Ну у вас, понимаешь ли, наверняка, бывало, стоя у края крыши, например… этакий зов бездны?! Шагнуть вперёд. Ещё и глюки эти… Там в толпе ему подмигнуло собственное искаженное отражение — гоблин, как есть гоблин!

А теперь вот… Он и поморщиться без пляшущих мушек перед глазами не может. Может, это и есть ад? На земле.

Боль возвращается, когда мажут чем-то лицо, руки, грудь. Не сразу, но Миша понимает, что не чувствует привычного запаха больницы, хотя, несомненно, в ней и находится. Запах подгорелого мяса по-прежнему наглухо забивает ноздри и глотку… Не скоро понимает, что это он. Подгорел. Если вовсе не сгорел до углей — ощущения похожие.

Хочется кричать от боли, но губы словно коркой покрыты, выходит лишь какой-то жалкий писк. Удивительно, но его Горшочек слышит — всё же перепонки уцелели. Однако это не радует, что ему теперь слушать… Собственный вой?

Люди — врачи — работают быстро и безжалостно, мажут, накладывают повязки. От соприкосновения ткани с кожей невыносимо. Хотя, казалось, дальше уже некуда. Но, нет — боль раскрывает всё новые и новые глубины.

Его снова выгибает, откуда силы-то берутся — пробует вырваться уже из этих рук. И снова бесполезно — придерживают и за руки, доставляя дополнительные муки. И за ноги, те, кажется, не пострадали — во всяком случае прикосновения взрывом боли не оборачиваются. Не вырвешься — хоть и не сжимают сильно, но надежно прижимают к поверхности.

Сознание плывёт, но его не отключает. Муки продолжаются. Не сразу Мишка осознает, что кто-то гладит по волосам, не прерываясь ни на секунду, и просит потерпеть: сейчас лекарство подействует. Он успевает заметить добрые глаза — всё остальное скрыто маской. Голос не обманул, наркоз действует — медленно, но погружает в какой-то сон без сна. Но перед этим успевает заметить, что, кажется, его снова куда-то везут.

* * *

Впрочем, все последующие моменты тоже оказываются смазаны. Мишка плавает в вязком тумане посреди... нет, не океана боли — та плещется, но приглушённая. Горшенёв застыл в болоте. Помнится, то лучший консерватор. Тела утопленников и спустя пол и даже больше века — целехонькие… Так и он.

Не утопленник, конечно. Хотя кислорода порой не хватает, прямо как при погружении. Мишка жив, и в тоже время не вполне в этом уверен. Потому что реальность им почти не осознаётся. Это — существование. Растянутое, как тягучая карамель во времени, которое потеряло привычные ориентиры — день, ночь, концерт, дорога… Все склоняемые над ним лица слились в череду одинаковых, прикрытых масками. И ни одного знакомого, родного. Впрочем, Горшочек не уверен, что его бедный разум сейчас был в силах хоть кого-то узнать.

Потому что сейчас он, вроде, спит, а, вроде, и нет. Все расплывается в те редкие моменты, когда удаётся открыть глаза. Порой, мысль о слепоте, заставляет его плавиться от ужаса, но Мишка успокаивается, понимая, что всё же видит, просто мозг это всё отказывается обрабатывать. Как очень-очень подвисший телек. Картинка с помехами, потому что сигнал слаб. И постоянный фоновый шум в эфире — должно быть это подавался ему кислород… Мозги плохо соображают.

Так и продолжается невесть сколько: отупение во всём теле, непонимание какое-то, боль тоже притупленная. Только вот не все ощущения таковы. Почти всегда то жарко, то холодно. Всегда именно эти полярные ощущения. Слишком горячо, и тут же с минимальным переходом — слишком морозно, так, что тело сводит. Его бросает попеременно то в холод, то жар, отчего, кажется, изнывают все кости, мышцы и остатки кожи лопаются…

И никогда нет обычного тепла, золотой середины. Покоя нет, и нет ничего нерушимого. Всё зыбко. Мишка ощущает, что блуждает в прогорклом тумане, из которого нет выхода, и входа тоже… Он не помнит. Горшочек теперь ни в чем не уверен. Даже в том, что в самом деле иногда видит родителей или друзей. Что это не галлюцинации, кошмарные сны, кои стали посещать его всё чаще и чаще.

Его распадающийся мозг подкидывал такие сюжеты… Тут бы и Князь изумился. В одном из них Мишке казалось, будто его мозги вынули из тела и поместили не в какого-то робота, как в Робокопе, а в бл*дский комбик. Часть группы навсегда — и таскали его за собой всюду. Он хотел материться, но вместо этого выдавал одни лишь помехи. Это было ужасно. Горшок, конечно, за прогресс, но, ё-моё, не такой.

В другом глюке он умер. Его кремировали и, как и просил, прах развеяли. В итоге Мишка стал ветром, характер его попортился, сделавшись, вообще скверным, и он топил корабли.

А ещё в одном Горшенёва турнуло прямиком в гитару. И он совершенно ничего не мог сделать, когда чужие потные руки его мацали, играя какую-то задрищенскую попсу на нервах — обнаженных струнах. Единственное, что мог — это предательски не отдавать провалившийся в недра медиатор.

Но даже эти безумные видения были лучше постепенного осознания, что здесь, рядом с ним…

Мама почти постоянно плачет. Он отмечает это даже из своего тумана, сквозь полуприкрытые веки. Хочется успокоить, сказать, что всё хорошо, но не получается. И не только потому, что ничего уже не будет хорошо. Мишка просто не может. Тело не подчиняется — какой-то одеревенелый кусок плоти, обуглившийся, как дуб после пожара от попавшей в него молнии.

Только вот никакой молодой поросли из пенька разбитого, коим чувствовал себя Горшочек не выйдет… Но Мусику об этом знать нельзя. Как и остальным. Кажется, они все даже не понимают, что он их слышит. И видит немного.

Отец тот вечно весь какой-то растерянный.Так непривычно для него. Он ведь всегда всё и всех контролировал. А теперь Мишка и захочет — приказу не подчинится. Сам батя близко не подходит, словно боится чего.

Лёхи нет… Может, и был, но куда-то ворон пернатый улетел уже. Зато есть Андрюха. Стоит, бледнющий весь, ему б вампира какого играть. Князь Дрякула. Мысли путаются, Андро говорит что-то, но Мишка половину не понимает. А если пытается понять — голова начинает жутко болеть. Боли не хочется, и он оставляет эти попытки. Просто слушает голос, так спокойнее. Всё лучше постоянного треска в эфире.

Ещё мелькает Шурка. Тот хмурится, аккуратно поглаживает по руке, там, где бинтов нет. Боли от этих движений тоже нет, зато появляются новые ощущения во всем этом отупении. Не неприятные, скорее, наоборот. Это тоже успокаивает.

Ренник внезапно с тумана выплывает. Прям как немец, только молдаванин. Вместо ножичка постоянно очки поправляет. Он всегда так делает, когда сильно нервничает. За него, что ли, переживает? Вот же, ё-моё… Угораздило Мишку.

А ведь все переживают. У Яшки… у того привычка дурная — с ноги на ногу переминаться. Это мельтешение раздражает — глаза не успевают следить за ним, голова снова болеть начинает. И напоминает всё это, как Горшок облажался. Подкоптился, а не феерично взорвался звёздочкой, отпечатавшись в памяти навеки. Не умер, а всё равно столько боли близким причинил, что хочется выть… Но нельзя. Так сильнее напугает.

Пор тоже приходит. И просто стоит. Сашка их… Тот ещё оловянный солдатик. Невозможно понять, о чём думает. Несколько раз горло прочищает, словно хочет заговорить, да не решается. Но и не уходит, пока не выгоняют.

Машка — лучик светлый. Кажется, она что-то напевает сквозь слёзы. Успокаивающее. Но тоже не хочется, чтобы плакала. Ей слёзы не идут. Никому не идут, если уж на то пошло.

И ему тоже. Плакать очень больно, но железы его не слушают. Вот и мироточит, блин, порой. Солеными каплями разъедая опалённую шкуру. Порой ему кажется, что у него больше не лицо, а одна сплошная рана… И всё же на нём — маска.

Временами, когда, удаётся ненадолго выплыть, воздуха глотнуть, понимает, что даже она боль причиняет — слишком остро чувствуются её края. Но сил снять — нет. Как и мочи всё это терпеть, но приходится… Маска дышать помогает. С этим по-прежнему проблема, на грудь точно толща воды давит.

В носу ещё какая-то трубочка неприятно застряла. Чихать от неё то и дело хочется, но слишком болезненно это. Он слишком устал, чтобы думать, зачем она нужна. Трубочек тут много — капельницы, ещё какие-то — торчат из него, точно дождик с новогодней ёлки.

Правящая им боль то отступает, то возвращается. В моменты, когда волна схлынула — можно пытаться себя собрать по кусочкам, если бы не немощь, придавливающая к койке. А вот сумасшедшая жара, почти дьявольский зной, сменяющаяся безумным холодом, постепенно сходят на нет.

И Мишка, наконец, оказывается в том самом комфортном тепле, о котором мечтал уже бесконечно долго. От счастья, кажется, снова плачет, чувствуя, как обжигают слёзы, а рядом суетится кто-то…

Зыбкий туман тоже понемногу отступает. Остаётся тянущаяся усталость и ломота во всём теле. Словно долго болел гриппом или простудой сильной. Шевелиться по-прежнему больно, но он уже больше понимает окружающую действительность, и это радует.

* * *

В перерыве между выездами, почти вылазками по всему Подмосковью (то-то счастья кое-каким ДК задрипанным привалило — Гордей вообще ни одного городка, даже самого маленького не пропускал) Андрей молча сидит в палате, куда Мишку перевели совсем недавно. Башка болит, ноги гудят, если б не медоборудование — это было бы слышно… Руки… Ну, те получше стали — только чесаться начали немилосердно, а так — шкурка, пока тоненькая, но нарастала. Но самое главное вовсе не это, Князь тихонько, как дурак, улыбался…

Потому что теперь уже уверенно врачи говорят, что кризис миновал, что Горшочек-таки выкарабкался. Ну, конечно, впереди ещё длительный процесс, и на их дороге чудной в город Изумрудный нет никаких проторенных жёлтых кирпичей.

Многое непонятно. Родители, вон, явно с кем-то хорошо проконсультировались — ходят гружёные. Приезжавший на пару деньков Лёха привычно вывалил на них ушат терминов, из которых Князь только понял, что легко не будет. Но это и так было ясно, бл*дь.

Пока Миха даже бодрствует редко, всё больше спит. И это уже не лекарственный полусон, или как там это состояние нестояния называется… В любом случае перестали этим грузить Горшочка, держа в этом искусственном невменозе. Теперь уж тот самый, что ни на есть натуральный, с настоящими просветами, когда от него можно было добиться какой-то реакции, кроме рефлекторной.

И это, учитывая ранее повисшее между жизнью и смертью состояние, уже многого стоит. Мишка будет жить, зрение, слух, даже голос — всё на месте… А то, что почти всё время спит, так это просто организм так пытается поставить сам себя на нужные рельсы.

Этот трудяга и боец, видимо, такой же упрямый, как и сам Горшок, пусть и победил циркулирующую инфекцию, но битва с остальными не менее коварными в перспективе врагами: истощением, проблемами с внутренними органами — пока ещё не завершилась. Да, от черты роковой Миху удалось оттянуть, но качество дальнейшей жизни крепко зависело от успеха борьбы с этими не новыми, в общем-то, напастями. А там уж перспективы того хлеще, если Горшка это качество не удовлетворит, способ окончательно прикончить своё здоровье эта лохматая голова найдет… Не со зла, вестимо. Но найдет.

Теперь нужно просто наблюдать, говорят врачи. Всё, что можно было профилактически сделать — сделали. Поддерживали всеми силами все системы органов, чтоб те не вздумали выйти на остановочке, взбесившись от навалившегося нового «счастья». И раньше-то не кайфовали…

К слову, о том самом. Кайфе, то бишь. Тут уж волей не волей наслушались они все. И то, что Мишку по прибытии проверили на всё, что только можно от ВИЧ до сифилиса. Оно и понятно, к наркоманам отношение такое… Тут ещё хорошо, что отправили его в этот центр по великому блату, как говорится, и всё равно — и медикам надо и себя обезопасить в случае чего, чтобы быстро отреагировать, и с Горшком тактику лечения, чтоб верную наметить — полная клиническая картина нужна.

Найти, по счастью, ничего не нашли. Хотя гепатит подозревали, но то просто оказался протест уставшей перерабатывать алкоголь и прочие вещества печёнки, которой досталось теперь уже ударной дозой лекарств. Потому был их Мишутка желтоватого оттенка, как выходец из Поднебесной.

А так всегда — одно лечишь, другое калечишь. Вот и у Горшка так. Чтоб от болевого шока не преставился — приходилось грузить его наркотой. Вы скажете, и че, ему не привыкать то слезать, то вновь на проторенную дорожку скалываться… Но так-то он относительно здоров был. А сейчас как слезать?

Потихоньку — говорили врачи, и постепенно снижали дозу. Резко подвязаться — не вариант. Ломки этот натерпевшийся организм не переживёт. Да у них пока и посерьёзнее проблемы были, увы. Хотя Князь старался мыслить позитивно.

Как-никак, а спустя три недели сражения за жизнь — и дружок его всё же сделал правильный выбор. По крайней мере, Андрей теперь может на это надеяться. Даже сейчас можно спокойно рядом быть, а не выпрашивать пятиминутки. И они этим пользуются сполна. Родители Михины так вообще не уходят. Постоянно рядом. Сашка Балунов их на ночь с трудом выпроваживает в гостиницу — этакий котяра, умеет уговорить, обещая, что кто-то из ребят останется на ночь, присмотрит.

И они слово держат, дежурят. Потому что это вообще правильно — сон у Мишки сейчас ненормированный. Не вполне пока время суток определяет, или часы просто внутренние напрочь сбились: может и днём долго спать, а ночью вдруг проснуться относительно бодрым (ненадолго, правда, но…).

И вот это как раз и опасно — сознание пока ещё немного спутанно, часто в первые минуты не понимает, где он. Про кто — они вопроса не задавали, боялись ответа услышать. Варил их Горшочек — это да, но, вот, насколько… Вроде как, их узнавал — и ладно. А что там в глубине таится — не копали.

Так вот, в минуты те, первые, Миху нужно непременно успокоить да присмотреть, чтоб с коечки не свалился, не навредил себе ещё хуже. Силы-то немного возвратились, на то, чтоб, расшевелившись, сигануть с кровати — хватило точно б. Постоянный глаз да глаз за ним нужен. А медперсонала даже в таком крутом центре не хватает.

Врачи, правда, предлагали и другое решение — зафиксировать, чтоб чего не случилось. Но, кажется, такое решение заставило всех дергаться — после всех мытарств по специальным больничкам, привязывать сейчас означало ещё больше напугать. Да и… Живого места для привязываний было немного. Вся верхняя часть туловища, руки пострадали спереди от ожогов, задняя же поверхность претерпела по другой причине.

Особо вертеть Мишку с бока на бок было нельзя, как и массаж делать в полной мере — поэтому, несмотря на новомодный противопролежневый матрас, те за 3 недели валяния пластом образовались. И что-то особо с ними сделать, кроме как постараться скорее поставить больного на ноги, было нельзя.

Поэтому-то и решили под письменный отказ от мягких вязок дежурить сами. Сегодня, вот, Андрей остался. Вообще, Лось, скептически глядя на его руки, спросил в лоб, а не рано ли? А если что случится?! Так-то оно, конечно, так, но Князь отмахнулся, аргументировано осадив ретивого Ренника.

Мол-де, руки уже заживают, как видишь, повязки сняли. Да, пальцы ещё болят, и чешется всё. Но хотя бы более-менее себя обслуживать может. Хотя, порой, всё равно эксцессы случались, но в последнее время всё реже и реже. Потому и Мишке там, воды подать, придержать, если чё аккуратно — он же слабый сейчас, как котенок — может. Князь и так уже достаточно себя дисквалифицированным прочувствовал — вся группа их, уже по разу успела продежурить, Балу вон на второй круг пытался залететь, да Андрей рогом упёрся.

Хотя недоволен этим оказался вовсе не тот Сашка — вот чё странно. Вообще, настораживало это. Ну то, что его Леонтьев опекать моду взял. Не, спасибо — ему, конечно, но… Князь даже докрутить мысль не мог, но сложилось у него такое впечатление, что, пока Миха в отрубе, Лось вознамерился занять место его лучшего друга, что ли? В любом случае — сейчас не время было об этом думать.

Потому что Княже у Горшочка своего сидит сейчас, сон охраняет. Днём специально отоспался. Ну, как отоспался — прилёг во всяком случае, а то, что организм отдыхать в неурочный час отказался — другое дело. Покемарил часик — и то хорошо. Сейчас главное быть внимательным, а то набегут потом со своим «Я был прав!»… Или — что хуже — Мишка покалечится из-за него. Ещё сильнее.

Оттого Андрей и вздрагивает нервно, когда дверь тихонько скрипит, заставив оглянуться, а не пришёл ли кто разделить с ним дежурство. Уже краешек губы дёрнулся, приготовившись тихонько высказать, что он о друзьях в таком случае думает.

Но это оказалась всего лишь ночная медсестра, обход на ночь. Ну, да, ей тоже спать хочется, и легче позволить это себе, когда знаешь, что никакой внеплановый пздц не подкрадывается. Хотя он на то и внеплановый, что хер предскажешь… Но лучше ж перебдеть, да?

Женщина тихонько подходит, кивнув Князю — конкретно эту он знает, и ему раза два повязки меняла, только вот имя не вспомнит, а бирку бейджика поглядеть — шею вытягивать не охота. В любом случае — главное, что дежурить будет спокойнее, зная, что медсестричка ныне дамочка понимающая… До определенных пределов, конечно, но попусту устраивать разгон не станет.

В подтверждение этого та проверяет температуру, давление, ещё какие-то свои показатели. Удовлетворенно улыбается и так же молча удаляется. Мишка не просыпается — он редко на таких обходах просыпается. То ли медики слишком профессиональны и делают незаметно, то ли просто организм привык и не реагирует. Последнее — звучит страшно, но лучше так, чем с полутыку лишаться столь необходимого сейчас отдыха. А тыкали болезного с завидным постоянством по хрен знает сколько раз в сутки.

Горшок просыпается за полночь. Когда сам Князев, несмотря на предпринятые днём меры в виде «тихого часа» и выпитого перед дежурством поллитра кофе, начинает залипать. Впрочем, тихий мяукнувший звук от постели его тут же будит. Не стон, не всхлип, но так пищат новорожденные, ещё слепые котята. Сердце сжимается, остатки сна выветриваются из головы.

В свете ночника — его тоже не выключают на ночь — Мишкины глаза, теперь открытые и сонно моргающие, кажутся ещё темнее. Но — спокойные. Андрей выдыхает, понимая, что до этого момента не дышал почти. Он уже видел и боль в его глазищах, и страх, и неузнавание. Весь спектр эмоций. А сейчас всё спокойно.

Поэтому решается тихонько заговорить:

— Мишк, всё хорошо, — поглаживает рукой по, емко обозначенному Балу, «живому месту» — на левой ладони. Небольшой такой пятачок необожженной поверхности. — Сейчас ночь, ты в больнице.

И нетерпеливо дожидается, пока Мишка, сморщившись, чуть поворачивает голову, теперь уже глядя в упор. И тут уже Князева попускает: есть контакт, есть! Он улыбается:

— Не скажу доброе утро, наверное, правильнее будет доброй ночи, да? — главное что-то говорить. И чем бодрее и жизнерадостнее — тем лучше.

Миха пару минут осоловело продолжает моргать, потом покрытые желтоватой корочкой губы чуть улыбаются одной стороной рта — разговаривать, да даже двигать нижней половиной лица ему всё ещё очень больно: понемногу восстанавливающаяся кожа стянута, мешают и повязки, и рубцы под ними — да, там формируются рубцы, тетя Таня сказала. Сама видела на перевязках. А потом долго успокоиться не могла.

Родителям можно присутствовать на этой процедуре, правда, жену Юрий Михайлович стал теперь от греха выводить. Сам только ни в какую покидать помещение не спешил. Стоял в уголочке и не отсвечивал. Потом, однако, парни его видели в курилке уничтожающим сигарету одну за другой и словно бы этого не замечающим.

В любом случае — семье можно, а вот всех друзей выгоняют из палаты на время обработки. И, если честно, Князев рад этому — он не хочет видеть, что там под повязками. Горшочек сейчас немного мумию древнеегипетскую напоминает — тоже высох, пожелтел и бинтами обмотан. Только вот не весело это нихрена, да и то, что эти повязки прикрывают пострашнее иных ужастиков будет.

Андрей это понимает, и всё равно… Кажется, если он будет долго-долго отрицать тот факт, что там всё фигово, и что Мишка покрыт жуткого вида шрамами, это исчезнет. Растворится, бл*дь, в белесом тумане, как утренний рассвет. Пройдет как-нибудь, само собой.

А думать-то, конечно, надо — сам Горшочек пока и знать не знает, что его ожидает, ну, не в том он пока состоянии, чтобы рассказывать ему. А ведь скоро — будет. И вот как отреагирует — никто даже предположить не может. Хотя… имелись у Князя соображения, которые заставляли голову пухнуть, что-то похожее витало, видать, на уме и у остальных. Переглядки мрачноватые выходили. Недолго совсем радовались они тем, что костлявая над Мишкой прекратила нависать. Но далеко не ушла.

Андрей поморщился, вспомнив, как невольно услышал разговор Мишкиных родителей с врачами. Те советовали обратиться к психологу. Мол, поможет принять новую действительность. Предупредит возможные эксцессы.

«Кто кого ещё залечит, — с истерическим смешком подумал Князь, забывшись сцепляя ладони — руки неприятно стянуло, и он сжал зубы, напомнив себе о позитивном мышлении. Так безопаснее. — Тараканы у Горшочка такие забористые, что ничем не вытравишь, скорее сам с ними же и забратаешься. Тут как бы ещё и самому мозгоправу помощь коллег не потребовалась… А то потеряется так, на дороге жизни».

Однако об этом можно было подумать и позже. Где-то Андрей слышал крылатое — «я подумаю об этом завтра». Вот и он тоже, хоть и не ловкая дамочка, а подумает всё равно завтра. Не сегодня, сейчас он просто сосредоточит всё внимание на Мишке. Это им обоим очень нужно.

— Пить хочешь? — в принципе можно бы и не спрашивать, Миха всё время хотел пить. Каждый раз, как просыпался — нужно было постоянно поить. Однако обращаться с другом как с бревном бесчувственным он не мог. Раз уж проблеск сознания есть — надо коммуницировать.

И действительно, Горшок едва заметно кивнул. Чуть-чуть — двигать шеей было в принципе больно. Но это прогресс, по сравнению с тем, что было совсем недавно… Кто б ещё сказал, что такой малости Андрей рад будет.

Взяв поильник — в конце концов Миха сейчас сам был почти как деть, поэтому хорошо, что врачи посоветовали им способы облегчить уход — аккуратно напоил. Далеко не убрал — помним же про постоянную жажду? Возможно, часть Горшка ещё томилась в печи невидимой — отсюда и потребность возросшая. Либо же много жидкости выходило через сукровицу, да и высыхало через 40% ожогов тела-то, кожа-то нормально свою роль не выполняла — вот и нарушилось всё.

Немного напившись, Мишка с ожиданием уставился на Князя.

— Историю хочешь? — улыбнулся друг. Как-то так повелось у них, что Княже Горшочку своему повадился разные фантастические истории рассказывать. И тот под голос его засыпал лучше, и самому легче чуток — не бесполезен…

А больше-то что? Написать тот же стих, нарисовать что ещё не мог пока, а Мишку отвлекать чем-то надо было. Вот и рассказывал днём иль ночью. Это помогало. Обоим. Порой и остальные уши грели… Андрею не жалко, но… Вот так, впервые оставшись тет-а-тет, он раздухарился на один весьма и весьма любопытный сюжет:

— Ну, слушай. Жил да был кот Баюн. Только он не в лесу каком жил, а среди людей. Облик имел человеческий…

Как и всегда, надолго Михи не хватило — попиликал немного глазищами своими, да вскоре снова уснул. А у Андрея сон что-то совсем пропал. Тоскливо стало — вот бы они тоже в сказке какой жили. Скушал молодильное яблочко… Так, ладно, а вот умыться живой водой — тема. Глядишь — и исчезнут шрамы, пройдет боль. Жаль, что в этом мире нет больше добрых волшебников, даже если и были когда-то. Хотя, может, и есть — просто прячутся… от других добрых людей. Князь вздохнул.

До утра Мишка ещё раза три просыпается. Два раза спокойно, один — поскуливая от боли. Видимо, лекарство выдохлось.

Андрей сначала едва не подорвался разбудить дежурную медсестру, а потом сообразил, что вот он выбежит на минуточку, а Горшочку этого хватит с кровати слететь… Поэтому требовательно жмёт на тревожную кнопку, другой рукой придерживая своего беспорядочно сучащего конечностями дружочка.

Он лишь надеется, что уровень боли у Горшка уже не такой, как в начале. Ну, должно же становиться легче, да? А то, что скулит… Так просто дружочек его никогда боль особо терпеть не умел… В мысли невольно закрадывается мысль: а как же тогда решился на такой фокус-покус с фейерверками? Неужели не понимал, что больно будет адски? Настолько пьян был?! Или впоследствии может ещё на подобные финты решиться? Этак параноиком не долго стать, Мишку из поля зрения не выпуская, гадая, не задумал ли чего.

Всё это моментом проносится в голове, пока он наблюдает, как ловко подоспевшая медсестра обезбол вводит. Разные есть работники, одни реально, как с поленом обращаются с больным человеком. Хорошо, если не гавкают при этом. А есть вот такие, как сегодняшняя — мягко, но твердо. Да и в её присутствии почему-то успокаиваешься — всё идет по плану. И мысли эти дурацкие можно ненадолго выбросить из головы. Ему ж что, много надо? Уверенности немного, что маленькими шажочками, но движутся они в направлении выздоровления.

Под утро подуспокоившийся Князев всё же засыпает, пробудившись потом на утренний обход дежурной, а потом и на приход родителей. «Пост сдал — пост принял» — проносится в голове. Немного ещё проводит времени с Михой — до перевязки, потом едет на квартиру отоспаться немного — вечером очередной концерт, поедут куда-то в область, он не вникал, но надо сил набраться, чтоб за двоих по сцене скакать.

Концерт проходит как обычно — полный зал. Андрей не может не испытывать двоякие ощущения, с одной стороны — деньги реально нужны. С другой — чувство вины, что они каким-то образом наживаются за Мишкин счет почему-то не проходит. Не особо помогает и то, что часть этих денег уже идет на лечение (даже в государственных центрах могут не всё предложить, что возможно. Часть — например, повязки специальные, лекарство импортное, а не индийский аналог — нужно самим покупать).

Вообще, публика у них по большей части благодарная и любящая, грех жаловаться. Передают открытки для Мишки, маленькие сувенирчики для группы. Андрею вот на втором или третьем концерте, видимо, заприметив ранее перебинтованные руки, даже мазь какую-то китайскую подогнали. Для ожогов. Название — черт ногу сломит в иероглифах, но помогает неплохо — кожу холодит, кажется, и заживляет лучше. Жаль, что Мишке с его травмами не поможет…

— Друзья! — возвещает в конце Князь, допев-допрыгав Куклу Колдуна. Скалу по понятным причинам он ни разу с того дня не исполнял. Нехорошие она воспоминания вызывает. — Михе лучше понемногу, все ваши пожелания передаем регулярно, они уж точно полезны и для здоровья, и для настроения. Он всё ещё очень много спит, но это и к лучшему, сон же лечит. Пусть и дальше набирается сил и, будем надеяться, настанет день и час, когда выступим перед вами в полном составе.

Это теперь уже тоже их традиция — сообщать о Горшке. И тоже так повелось с первого концерта после Нашествия, когда бушующая толпа не собиралась отпускать музыкантов, выкрикивая вопросы. Гордей уже, как собака, напрягся и приготовился от толпы отгрызаться в своей дикой манере, да Князь волей-неволей взял на себя ответственность и провёл небольшой разговор со слушателями. И как-то так получилось, что все последующие концерты народ неизбывно ждал сводок «с поля боя», как грустно-шутливо называл их Балу.

Так что всё штатно, полёт нормально. После концерта двинули обратно в Москву, отсыпаться. К Горшку сегодня уже не успевают, ну, да ладно — там Лёшка приехал, в перерыв между концертами, пусть подежурит. А то, кажется, Мишка заметил его отсутствие.

* * *

Постепенно становится лучше. Ну как лучше… Смотря под каким углом этот вопрос изучать. С блужданиями по зыбкому туману покончено. Реальность осознается всё больше и больше, бодрствовать получается лучше — раньше-то его то и дело почти насильно в сон уводило, глаза невозможно было и минутку продержать открытыми — веки казались неподъемными, налитыми воском, так спать хотелось.

А сейчас в этом плане гораздо лучше. Боль уже тупая какая-то, не острая, режущая, даже сквозь наркоту, как в начале. Даже руки уже чуть слушаются — можно уже и маму слегка по руке погладить, заставив улыбнуться сквозь слёзы. Да, мама всё ещё плачет. Старается, чтоб он не заметил, но он-то видит. И это горько и обидно — не хочет, чтобы Мусик была так расстроена, тем более из-за него. Бестолкового.

Перевязки эти ещё… Вот тут уж действительно больно. Горшок уже понимает, что там плоховатенько — ожоги, наверное, серьёзные, раз так больно и раз слабость такая до сих пор на нет сходить не желает. Он едва предложение вымолвит, а кажется, будто весь концерт отпрыгал и оторал, причем не первый, а, как минимум, десятый подряд.

К Мишке время от времени вспышками приходят воспоминания, заставляющие замирать — столб ослепляющего и обжигающего пламени под многотысячный рев толпы. Нашествие, да?

Должно быть что-то случилось там. Иногда, напрягаясь, вспоминает, что им говорили о фейерверках — не подходить к краю, так вроде. Он подошёл, что ли? Забыл? Наверное… Но в памяти проскальзывает что-то странное — Мишке почему-то кажется, что он, как дурак какой, шагнул как можно ближе.

Мог ли? Горшенёв не уверен. В любом случае, печальный результат почти на половине туловища. Ещё повезло — как говорили при нем же врачи — оттащили всё же, да и глаза не затронуло. Мишка поёжился — а если бы попало по глазам? Было бы это восстановимо? Или вместе с болью пришлось бы учиться жить в постоянной тьме? Не, ну нахрен такие эксперименты, бл*дь. О таком даже страшно подумать.

Доктора эти, кстати… Своеобразные, короче.Некоторые явно принимают его за овощ — переговариваются при нём, дела какие-то обсуждают свои. Местами — интересно бывает. Всё отвлечение. Кто б знал, что они тут сутками упахиваются, а потом жены пилят. Казалось бы, на гражданке мужики работают, в гастролях жизнь не проводят. А всё равно. И не только мужики. Мишка хмыкнул бы, если б так больно не было. А иногда и про него говорят. Обсуждают, что всё более-менее нормально, справились-таки.

Бывает, что обсуждения эти пугают до дрожи — вот, недавно, одна молоденькая девчонка, медсестра иль стажёрка какая, помогая своей более старшей и, видимо, опытной коллеге менять повязки, прошептала, качая головой:

— А жаль, красивый был парень.

Эта фраза до холодного пота пробрала. Теперь, когда реальность начала забирать свои права, а мозги заработали, ему вдруг стало очень страшно. Что там под повязками? Почему мама всё время плачет, если всё не так плохо — он живой, не инвалид? Что не говорят друзья? Отчего у них в глазах так явственно порой жалость скользит?

Мишка и хочет знать, и не хочет. Боится. Что под бинтами там такой Франкенштейн, что впору тугую маску носить будет. Забавно, бл*дь. Раньше гримировался специально. чтоб пожутче облик создать. А теперь… невольно понимаешь, что те же Лорди да Слипнот маски свои пугающие в жизни-то скидывают. А у него, может статься, выбора-то и не будет.

Иногда ему аж хочется крикнуть, чтоб зеркало какое дали. Правда, кричать пока не может — говорить-то шепотом получается с трудом. И недолго. И не только из-за усталости дикой, постоянной своей спутницы теперь. Губы, видимо, тоже обожгло всё тем же огнем?

Горшочек отчаянно старается отогнать от себя мысль, что при каждом неловком движении рта так натягивается рядом кожа тонкой струной, что вот-вот порвётся, кажется. Разум вещает, что это от того, что обожжено серьёзно и лицо, но верить в это не хочется. Как и проверять, насколько сильно. И спросить так и не решается.

Но проверить надо — лучше уж знать правду. Да и вообще, может там всё нормально, скоро заживет. А медсестричка эта и вовсе не про него говорила. Тут же ожоговое отделение, и он тут не один пациент. А изувеченных огнём хватает. Не даром в детской книжке писали, что спички — не игрушка. Эк Мишутку заносит, конечно. Но, лёжа тут, он невольный откат в детство ощутил. В отличие от нарколожки — родных сюда пускали. Друзей даже. Чем не детство? Сам слабый-слабый, мама рядом и даже пару раз колыбельную шепотом напевала. Андрюха тоже сказки рассказывать повадился. Кормят — и то с ложки. До этого, видать, пока в невменозе был, через зонд, бл*дь.

Только вот нихрена он ребенком не был. И от маминых у кошки боли у собачки боли (А чё это у зверья болеть-то должно вместо него? Это ж прям как про Федора и икоту — бред!) легче не станет. И от его знания не знания правды — ничего не изменится. А вот подготовиться не помешает.

Поэтому, улучив момент, когда старые повязки, полив специальной жидкостью, отклеили от лица, ухитрился подтянув к себе руку, дотронуться до того, что было под ними. Пальцы ещё были не слишком чувствительны, да и руку почти сразу же убрали медики обратно, но главное он почувствовать успел — поверхность там была не просто странная. Страшная. Другого слова не нашлось. Будто рваная, бугристая кожа. Да и кожа ли это? Рытвины, перепаханные сплошные.

Мишка замер — в голове это совсем не хотело укладываться. Внутри что-то словно надорвалось. Быть монстром на сцене — классно. Быть монстром в жизни — совсем нет. Стать настолько заметным, чтобы все замечали, выделяли, жалели. Пальцем дети показывали вслед, а то и вовсе им пугать стали… Веди себя хорошо, а то придёт серенький Горшок и под песенку свою утащит в тёмный лес или мрачный замок свой.

Если там вся кожа такая… Он же точно как Франкенштейн какой теперь. Ни спрятаться, ни скрыться. Его передернуло настолько, что медсестра, накладывающая последнюю повязку, заметила и ласково погладила по волосам, подумав верно, что от боли дергается. Затем аккуратно марлей вытерла уголки глаз — а Горшочек и не заметил маленьких слезинок.

Отчаянье охватило его с такой силой, что почти парализовало. Ужас охватывал постепенно всё тело. Михе всё равно сейчас было, кто находится в палате — мама, папа… врачи… Ему вдруг страшно захотелось проснуться дома, желательно до чёртового фестиваля и не менее проклятущей пьянки перед ним, и никогда туда не поехать.

Гастроли, туры… Нельзя было назвать те полностью беззаботными, просто тогда всё было по-другому. Загрузились (не проблемами, а водкой и вещами) и поехали. Иногда Андрею казалось, что всё это было словно в другой жизни. И та жизнь — однозначно — легче была! Намного. Пусть и с Мишкой никогда просто не было, но… Тот был рядом, и Князь мог на что-то повлиять. А сейчас такой возможности не было.

Тут же они, вроде, и не выезжали за пределы области, но неугомонный Гордей умудрился устроить им беспрерывный чёс по практически всем городам. Поэтому уставал Князь так, будто не только тур отыгрывал, но и регулярно рыскал по местным злачным местам в поисках Горшочка. Оно и понятно. Прыгать приходилось за двоих. Горло к небольшой передышке уже начинало крыситься и шипеть, словно мелкая собачонка, и никакое пиво, пусть и тёплое, не помогало.

Так было поначалу, но ближе к исходу первого месяца, связки удивительным образом адаптировались к возросшей нагрузке. Хотя Андрей всё равно боялся соплей, как огня. Он сляжет — кто петь будет?! Ну, вообще Лось, конечно, порывался, но… Так рисковать сбором средств на лечение Михи он не собирался. Нет, Князь ощущал себя тем самым бравым пони, который всё никак не сдохнет, потому что упрямый, во!

В перерывах они заезжали к Михе, и то — как тому лучше стало, директор, словно с цепи сорвавшись, остервенело гнал их из одного города в другой. Так что к Мишке они иногда по несколько дней не попадали. Если возмущаться начинали — Саня резко их осаждал, каждый раз напоминая, что им ещё придётся решать что-то с дальнейшим лечением Горшка, может и операцию какую делать, чтоб хоть как-то дефект перекрыть. И на это нужны будут бабки, и весьма не маленькие.

Пластическая хирургия у нас развита постольку-поскольку. Да и в перечень жизненно важных такие процедуры не входили, по ОМС, криво усмехаясь, говорил Гордей, не полагается. Их Мишка, конечно, панк, но настолько пох*й не могло быть и ему. К тому же — и это их директора волновало даже больше — рубцы на лице мешают петь. В общем и целом, аргумент был очень весомым, поэтому, сжав зубы, грузились в автобус и ехали дальше.

Радовало только одно — Мишка с каждым разом всё более здоровым казался. Ну, с повязками, ну, подумаешь. Зато открытые участки кожи не были такими уж желтушно-серыми, как раньше, и под глазищами круги исчезли — так что панду больше их Мишутка не напоминал… Да и спал друже уже гораздо меньше — вышел из спячки, да и на живой скелет уже и не походил… Откормили, в общем, немного в больничке.

Вообще, его так-то могли бы со дня на день выписать — Князь вместе с Балу регулярно звонили родителям, когда не могли приехать: узнавали, как дела, как здоровье и настроение вредного пациента.

Вот, они-то про вредность говорили, конечно, полушутя, а, на самом деле, это и был один из самых тревожных моментов — Мишка не буянил, не шебуршился, не барагозил, ничего.

Представляете?! Идеальный больной. Все назначения врачей выполнял, не протестовал, перевязки терпел… Это было так не похоже на него прежнего, что Балу однажды полушутливо-полусерьезно спросил, а уверенны ли они, что это их Миха. И что не подменили ли им Горшка где-то на пути в больничку из Раменского. Ага, инопланетяне — поменяли одного бравого засланца на другого! Прямо в вертолёте. А чё? Всё равно внешность изменилась сильно — удобный случай, находка для изучающего их Вселенского разума. Шутил же, но, как известно, в каждой шутке есть только доля шутки.

Пребывай Мишка в плохом настроении, костеря и матеря всё и всех, рыча на больницу и врачей — то это как раз было бы понятно. Но Миха просто молчал. Не пробовал грызть больничные стены, не доказывал на каждом обходе, что он уже готовенький к выписке, ё-моё. Человек просто замкнулся. И ладно б, чтоб боль переварить, но… Боли такой уже не должно было быть, как говорили врачи, рекомендуя психолога.

Психолог приходил. Приходила. Монолог её длился час. Или около того. Как и предполагалось — безрезультатно. Горшок ни слова не сказал. Даже глазом не моргнул, хотя это как раз мог бы… Лёха, который в тот день прилетел в столицу к брату, сказал, что, по его мнению, Мишка то ли психолога просто не заметил (хотя как можно так успешно делать вид, что перед тобой не человек сидит, разглагольствует, а пятно большое на стене?), то ли сделал вид, что не видит и не слышит. Угу, притворился, что дамочка — это маленькая птичка, чего-то чирикает, ну да и хрен с ней — всё одно не понять.

Не лучше обстояло дело и со всеми приходящими близкими. Миха даже на родителей реагировал слабо, что уж говорить о друзьях. Хотя видно было — понимает, что ему говорят. Да и вообще — врачей же слышит! И так же пугающе молча следует их указаниям. Голодовку не объявлял, пить просит регулярно — медики жали плечами. Не хотел бы совсем уж жить, давно б к зонду вернуться пришлось. Так нет же. Никаких препятствий он не чинит, себе не вредит.

И всё же Мишка словно закрывался, отгораживался стеной. Будто их всё ещё в палату не пускали, и они вынуждены были за ним сквозь стекло наблюдать… Только сейчас вот то, хоть и совершенно невидимо глазу, но ощущается толщиной с кирпич!

Князю это порядком надоело. «Не хотите говорить, Михаил Юрьевич, тогда я выскажу, всё, что болело и болит», — думал он в тот ясный осенний (остаток лета промелькнул незаметно, сентябрь точно, очнулись они только, когда ветер срывал с деревьев последние листья) день, когда поднимался в ожоговое.

Хорошо, хоть Гордей утомился и дал им от щедрот души аж два дня. На поспать-приехать к Мишке-отмыться от дорожной пыли-восстановить почти сорванные голоса… И Князев намерен был воспользоваться возможностью на полную катушку. Устал он от молчанки этой, так устал, что был готов в лицо всё вывалить, лишь бы реакции хоть какой-то добиться. Пусть отматерит его, судном запустит — хоть как-то покажет, что ещё живой, а не бабочка с подрезанными крыльями.

Однако, решительно завалившись в палату, так и замер у порожка испуганным сусликом. Только что не попятился в ужасе назад, и спасибо всем богам — языческим или ещё каким — что не сделал ни шагу назад. Удержал плацдарм.

А, поверьте, желание такое появилось. Не готов был к такому зрелищу Андрей, ох, как не готов. Мишке повязки сняли. Видимо, только что, раз уж родители их предупредить не успели. А о таком, увы, нужно было предупредить.

Очевидно, что теперь ожоги без повязок должны лучше заживать… Правда, мысль эта оптимистичная появилась у Княже намного позже. Потому что сейчас все те просмотренные в Интернете жутенькие картинки, что нет-нет, да и проносились в мозгу, вызывая вместо сна кошмары в виде Михи, с обезображенным лицом, внезапно стали ужасающей реальностью. Их мрачной действительностью, бл*, которую раньше скрывали бинты и отчаянное желание верить, что на Горшке всё как на собаке заживает. Не в этот раз, очевидно.

По Михе, конечно, не трактор проехал, но вся нижняя половина лица словно была покрыта разной толщины отвратительными веревками, неестественного красноватого цвета, спускающимися вниз по шее за воротник футболки.

Андрей явственно заметил, как натянулась кожа рядом с… рубцами. Казалось, если тот как-то пошевелится, привычно осклабится или улыбнётся во всю ширь — та неизбежно треснет.

Он сглотнул: от этой реальности некуда было деваться. Не спрятать больше голову в песок и притвориться, что там нет ничего. Потому что глаза, прежде такие живые, а теперь, кажется, померкшие, выцветшие уголёчки лучистой Вселенной смотрели прямо на него.

Мишка в первые за долгое время внимательно следил за окружающим миром. Более того, он сейчас, казалось, старательно выжидал и ждал от него какого-то, ну, хоть какого-то действия. А Князев застыл, не в силах сделать даже шаг. Будто увяз в собственных болотистых мыслях, что хороводом пробегались по черепной коробке, повторяя только одну нецензурщину.

К счастью, помог Балу, шедший следом, но задержавшийся поздороваться с хорошенькой дежурной медсестричкой. Заглянув в палату (насколько позволял повторявший стояние Зои поэт) и увидев всю эту картину маслом, сильным тычком в спину разморозил, казалось, ноги Андрею.

На негнущихся ногах Князь сомнамбулой двинулся к Мишке. Но то ли момент был упущен, то ли слишком явственно считал Горшок ужас в глазах друга — в любом случае Миха отвернулся к стенке и не пожелал никак общаться с друзьями. И с миром.

* * *

Мишка понял всё с самого начала. Ровно в тот момент, как Андрюха застыл соляным столбом у входа. Именно этого и боялся — жалости и страха. Потому так охотно в броню из бинтов толстых и стен палаты своей спрятался. Только вот пришло время из доспехов этих вытряхиваться. Врачи всё сняли с час назад. Кожу странно холодило — не привыкла та столько на воздухе проветриваться. И у самого ощущения были… Ну, точно голым оказался. Хотя это, конечно, не так было. Голым он б парней не постеснялся, а тут… Как заслушал шаги знакомые, сразу вскинулся смотреть внимательно.

И если раньше то в тумане плавал, то просто, спрятавшись в раковину, не замечал — не показывали так откровенно эту жалость родные и друзья, то сегодня, когда Андро только его увидел без чёртовых повязок, всё прочитал по глазам, по сжавшейся челюсти… Он точно на айсберг невидимый наскочил — с таким норовом шагал, аж дверь отлетела — интересно, чего напридумал ему сообщить? Теперь уж и не узнает, видимо, поскольку сдулась вся уверенность Князева, как проколотая шина. Стоит друже, взгляд от него оторвать не может.

Да и не только по нему всё понятно. По Балу, что тенью скользнул в палату, подтолкнув расширившегося Князя, тоже. Сашка старательно делал вид, что всё хорошо, всё идет по плану. Шутил, улыбался даже, а глубоко в глазах всё та же жалость плещется. Тьфу, напасть!

Горшенёва будто кипятком окатило. Прямо по незажившей толком, всё ещё воспалённой коже. И тут же все маленькие достижения последних недель: и возможность передвигаться, на своих двоих — недалеко, конечно, в рамках больничной палаты до туалета и обратно, да всякие ЛФК с физиопроцедурами, и снятие повязок (больше не мумия!), и возможность более-менее нормально разговаривать (хотя и это было ещё больно) — всё это со свистом и демоническим хохотом одного внутреннего Гоблина полетело в тартарары.

Взгляды эти сочувствующие прожигали не хуже проклятых фейерверков. И никуда теперь от этого не деться. Не сделать вид, что ничего не случилось — каждый раз проходя мимо зеркала, да и вообще любой отражающей поверхности, видел кошмар в лице своём. Хотя, будем точны в определениях — кошмарище он наблюдал прямо на собственной роже, которая с трудом узнавалась. Брови и ресницы до конца не отросли, прическа тоже пострадала — и его побрили. Теперь короткий пушок нарос, пустяки, в отличие от испещренного лижущим пламенем подбородка, щёк, перепаханных скул и слегка задетым носом — кончик был нездорового изрытого вида.

Нормально Горшочек теперь сможет выглядеть только, если замотается, как Гульчитай-открой-личико, чтоб только глаза одни и сверкали… Но, во-первых, в тряпках жарко. Во-вторых, а есть-пить ему как? Петь, бл*дь?! Тоже за шторкой, прячась от всех?

У-у, с*ки, мало того, что больно и чешется всё, так теперь ещё хоть ходи с закрытыми глазами, углы заодно сшибая. Синяки-то ему точно к лицу будут, может, возьмут в театр какой на роль Квазимодо аль иного урода… И так-то пока не очень твердо на ногах стоит! А передвигаться надо — иначе пролежни не сойдут и он заживо тут сгниёт… Ему медсестричка одна напела, мотивировать желая, что коли не хочет кости собственные увидать, то шевелить булками надо. На самом деле, действенно оказалось. В общем, со всех сторон всё плохо.

А друзья меж тем, первый шок преодолев, всё говорят и говорят, заткнуться не могут. Хотя Мишка и ясно дал понять, что разговоры вести не намерен. К стеночке даже отвернулся, чтоб рожей своей лишний раз не смущать. Но нет, бл*! Словно боятся, что в тишине всё ещё хуже будет. И планы строят, наперебой, на будущее. Как всё зашибись будет, стоит с больнички затхлой выйти… Отъесться малость, воздухом вольным надышаться, а потом дальше в других клиниках подлечиться — ага, всё так легко, мол, и просто. Как будто они в разное будущее смотрят. И в их космические корабли бороздят просторы космоса бодро, не застряв на полётах околоземных.

Конечно, у них оно есть, будущее. Они даже сейчас, пока он тут бревном обгорелым валяется, по городам катают, концерты дают. У всех-то жизнь идёт, жизнь продолжается — только не у него. Он застрял где-то, даже не посередине — по ощущениям в конце в самом. Аутсайдер. А по-русски изъясняясь — в жопе.

Пробуют говорить осторожно и о пластике — это вызывает глухое раздражение. Нет, не в том, плане, что это одни бабы да педики всякие под нож ложатся. И что хирурги в той индустрии и сами те самые… Продавцы красоты! Как сейчас легко убедился Мишутка, разные в жизни ситуации бывают. Кому-то после рванных собачьих укусов лицо по клочкам собирали, кому чем тяжелым все лицевые кости деформировало, а мозги целые остались, а кому фон фейерверком в морду зарядило.

Только вот к чему эти разговоры все пустые? Зачем давать ложную надежду, а?! И ведь он поверил бы, да. Ведь друзья не будут врать… обнадеживать зазря. Но было одно существенное «но»: подслушал пару дней назад, как родители с Лёхой обсуждали ситуацию. Думали, что спит, да и разговаривали негромко у двери. А он услышал, да. Слух восстановился, да.

— Пап, ну, что там этот док сказал, профессор? — Лёшка заикался больше обычного — всегда так, когда волнуется. Тоже… переживает. Жалеет, видно. Хоть и редкая он птица в его пенатах. Но Мишка понимает всё, его щас куда больше другое колышет. Отчего ж тишина в эфире нехорошая воцарилась.

Отец же нехарактерно молчал (ему ж всегда было, что сказать, ё-моё! всюду свой мудрый совет приложить, точно подорожник какой, понимаешь ли!), а мама вздохнула тяжко так. Мишка напрягся — ну, что там мог этот их крутой, весь из себя академической работой умудрённый профессор сказать — ну, был у него недавно новый странноватый врач, осматривал — что недолго ему осталось, что ли?

— Пап! — напористо, но тихо поторопил брат, видимо, тож что-то такое себе нарисовав.

— Ничего, — батя словом этим подавился будто. — Сделать тут ничего нельзя. Слишком сильные повреждения.

— Ну, значит надо кого-то ещё искать, — хм, а братец-то его оптимист, не сдаётся. Сам-то Горшок плюнул в потолок мрачно. Живой — ну, да, только вот урод, но от этого, вроде как, не умирают… Прямо во всяком случае.

— Нет больше никого, — со свистом уже напрочь выкипевшего чайника возвестил угрюмо. — Сынок, мы ж всех, кого могли выцепили. Этот был последней надеждой… И тот руками развёл да заграницу обратиться посоветовал.

Папа звучал так устало-обречённо, что Мишку снова холодом пробрало. Конечно, понятно, о чём говорили — об этом вот ужасе на лице его. И, видимо, ходить ему монстром до конца дней своих. Потому что заграница, хоть и нет давно занавеса, всё одно звучит неподъёмно дорого. Ну, то есть, бугор бугру рознь. Там, где хоть что-то с мордалом его страшнючим сделать могут, точно не по карману. Но ничего — живут же люди и с более жуткими уродствами и неудобствами. Ему-то, как смел выразиться один врач, повезло — зрение, слух целы. Нос не отвалился, изо рта пища и жидкость не вываливается, ишь чего сквасился!

Потому-то об этом разговоре подслушанном никому не сказал, но в голове прокручивать не переставал. А теперь ещё и вот эта жалость добавилась. Удушающая.

Поэтому-то предпочёл упорно молчать и пытаться не слушать, что за радостный бред дружочки его несут. А ведь до этого даже ждал каждый раз, хоть и не особо показывал, когда смогут приехать, отгоняя мысли о собственной ненужности. Теперь же всё, мысли, эти, отравляющие сердце и выматывающие душу, прочно застряли в голове. Даже бодренькие сказочки Княже не могли их оттуда выгнать.

Однако были в нахождении в больничке этой, провонявшей насквозь и опротивевшей, и свои плюсы — во-первых, посещение ограничено. Не приходилось пытаться взаимодействовать со всем миром разом. И раньше-то плохо получалось. Во-вторых, всегда можно попросить снотворное какое, чтоб уснуть. Или обезболивающее. Последнее, впрочем, объективно реже давали. Ну, да, с его-то анамнезом. Сама-то боль крепко приглушилась, жужжала себе мухой на фоне, не мешала почти… Вот осознавать и вывозить свою реальность подчас невмоготу становилось.

Потому-то что делать, когда выпишут — этого Мишка не представлял. Не понимал он, где теперь его место в этом мире и что ему там делать, в какую нору прятаться. Иногда со злой тоской даже думал, что лучше бы Князь его не оттаскивал тогда вовсе. Проблем было бы меньше. У всех.

* * *

Так и не высказал Князев, что на душе было. Куда там? Вся его уверенность расшиблась в лепёшку, размазалась бабочкой по радиатору. Простые-то слова для заполнения эфира с трудом нашел. Хорошо, хоть Шурик рядом был — он-то, хоть и был явно ошарашен так же, как и сам Андрей, но ни на минуту не затыкался, позволяя и Мишке не оставаться в тишине, и Князю время давая прийти в себя. Нёс что-то о планах, о будущем группы, о Мишкином лечении…

А Горшочек всё равно не реагировал. Вот никак. Слышал точно — видел Андрей, как дёрнулась, словно от боли, скрученная спина при слове «пластика». Князь, как очухался от первого шока, постарался вклиниться в разговор. Поддерживал Сашкины планы, но в сознании тупо и глухо стучал молоток — не нужны Мишке эти слова, не верит он им. И вообще, кажется, хочет лишь одного — чтоб его оставили в покое. И вот это по-настоящему жутко. Ведь где покой, там и смерть…

И как вытягивать из этой посттравматической депрессии Горшочка было решительно не понятно. Он и раньше то периодически опускался на чёрное-чёрное дно, но оттуда его как-то удавалось выколупать. А сейчас не действовали ни шутки-прибаутки, ни ворох текстов, которыми он, разве что, ему под носом не размахивал, как флагом.

Ему, кажется, вообще всё равно было. Они опасались, что Мишаню порвёт от того, что горящий по контракту альбом пришлось дозаписать без него. Но нет. Пофиг. Князь приходил. Пытался ему демки послушать дать, пока была возможность что-то подправить. Не захотел.

Название альбома как-то в массы утекло. И продавленное Балу «Жаль, нет ружья» превратилось в «Жаль, нет Горшка» — неофициально, конечно, но невольно Андрей сам себя подловил на том, что про себя так пластинку и называет. Хотя Михин голос там был. Успели записать половину где-то. Остальное, что должно было идти на музыку Горшка, решили оставить на потом. Пусть сам поёт свои песни.

Всего 17 песен вышло. Успели Медведя записать — достаточно грустная вышла история по Шварцу. Мишке их понравилась, а у Князя теперь морозец по коже пробегал, что если это эпитафия была, а? «Я жив, покуда я верю в чудо!» — кажется, не верил Горшочек больше ни в какое чудо.

На самом деле это Князевские песни обычно заранее готовы, потому и Михиных песен в альбоме вышло всего ничего. Кроме Медведя ещё Пьянка — весёлая песня, да, но в свете последних событий… До добра не довела. Ещё необычную для себя тему записать успели — Генрих и смерть. Тоже теперь во всем знаки мрачны виделись, увы и ах… Ну какие Михе шахматы с его терпением. Хотя, да — это игра королей, верно?

Мой характер ещё успели. Тоже наглядная песня. Только вот сейчас что-то не того творилось с Горшенёвским характером. Чтоб альбом не был куцым, Андрей записал пару стареньких песен. Больше никто не протестовал против его лирики… На самом деле грустно это всё было. А на Руках к небу даже парней прошибло слегка. Ну, да, теперь-то…

Добавил Князь грусти в альбом, в котором и так-то произошла куча грустных происшествий: от непонятого миром Некроманта и зверского нападения его же, до Медведя и забравшей Короля Смерти… Это не считая скушенного деда, утопленника и доведенной Вдовы, что покромсала Горбуна.

Мало ему этого было — Сидеть и ждать ещё записал. В тему из бдений легло… И хотел хоть чего-то веселенького, но вместо этого Стальные кандалы вставил. Словно дышать им не даёт чужое счастьё… Когда парни, послушав дымки, резюмировали, что от альбома по большей части тоской веет, психанул и позвал записывать Жопчик. Удивительно, но все поддержали. Может, потому что именно в нём всё и оказались, а ещё это было смело, да и… Те же коки своего слушателя обрели. А жопчик, как спелый ананас, попрекраснее тема будет!

Только вот Мишку всё это не волновало. Ничего он не хотел.Хоть бы разозлился — увы, и этой реакции они лишены оказались. И обложку выбирать отказался. На всё отказ, чтоб ему не говорили. Князь тоже психанул — и нарисованный в образе медведя Мишка полетел в черновики. Выбрали коллективно фото с последней фотосессии, да и пофиг.

* * *

С этого момента, как бинты сняли, всё совсем наперекосяк пошло. Мишка уже не просто стеной огородился (китайской!), а словно где-то в другом мире пребывал. И никого туда не пускал. Раньше хоть вместе с Андреем мир строили, а сейчас… Князь и так, и этак пытался пролезть, найти хоть какую-то крошечную дверцу, щёлочку — ничего. Впрочем, как и у всех остальных.

Дверцу эту не просто закрыли на ключ, а скорее замуровали демоны. И что теперь делать? Кувалдой отбивать? Ага, рискуя весь хрупкий мир внутри повредить, что и так с трудом в пожарище не сгорел. Горшок сейчас и так сосредоточение комплексов, неуверенности и мнительности. Давай, Андрюш, выскажи, что наболело… Он только сильнее загасится.

А через неделю Миху выписывают. Вот так, просто. Будто бы не было ни реанимации, ни сепсиса, словно не охотилась за ним страшная фигура с косой. Большой мир распахивает свои объятия, а Князеву кажется, что улыбка у этого мира волчья какая-то. Живите, бл*, радуйтесь.

Только вот за всё это время они и не придумали, как жить-то. И как жить Мишке, который — неожиданно — никакой радости от выписки не испытывает. Больница ж! Иголки ненавистные, процедуры эти — запах въевшийся под кожу. И он столько времени в ней чах, должен же хоть какую-то эмоцию показать. Но — нет, у Андрея даже закрадывается подозрение, что будь Мишкина воля — он вообще бы стены ожогового не покинул.

Но, формально, держать Горшка в больнице больше нет оснований. Ожоги заживают, инфекция не угрожает… В общем, с вещами на выход. Конечно, остаются назначения, рекомендации. Мази там всякие, таблеточки — печёнка от лечёбы этой пострадала, например. Да и в целом — для организма стресс огромный. Никаких перепадов давления нельзя.

Именно из-за них, а не из-за жадности Гордейки, все они сейчас на вокзале собрались — ждут, пока объявят посадку на поезд. Самолётом до Питера было бы быстрее и менее психологически травмирующее для дружочка их, да врачи настоятельно советовали другой вид транспорта. Машина, автобус, или поезд.

Машина и автобус отпали из-за некомфортности. Хотя, опять же, психологически Горшочку, наверное, легче было б. Но они-то больше за физиологический аспект беспокоились. А для этих целей в поезде — самый раз. Можно и поспать Мишке, и есть, где ноги размять… Да и вообще — это ж почти дом их родной!

Родителей Мишкиных ещё раньше отправили домой договариваться с местными профилакториями о процедурах, хотя Татьяна Ивановна всё порывалась остаться. Но Юрий Михайлович настоял. Сказал что-то о том, что ребятки справятся и Мишку в целости и сохранности довезут. И что не надо сына душить вниманием — а дать вздохнуть свободно, может, хоть так чуть оправится. А то ж реально последние месяцы — каждый вздох его контролировали да замеряли…

И Андрею пздц как хочется верить, что действительно нужно просто время, свобода и личное пространство. И отмякнет постепенно, как сухарик в тёплом чае, Горшок, что ну, хотя бы разговаривать начнет.

Против своей воли вздыхает, поглядывая на стоящего чуть в стороне Мишку. Вроде и рядом стоит, а далеко как-то. Капюшон куртки низко-низко надвинул, весь съёжился (он и раньше-то горбился — сейчас же и вовсе — так, скоро ростом с Пора станет!). Боится. Они уже все заметили, что Миха очень и очень старательно избегает любого мало-мальски отражающего предмета. И людей тоже. Ну, это понятно, увы.

Неподготовленному, конечно, трудно невозмутимо смотреть на Горшочка. Они и сами-то привыкли не сразу. Люди, конечно, не виноваты в реакции своей, но Андрей совершенно иррационально злится на них. Хочется кричать — не оглядывайтесь, проходите мимо, у вас полно своих дел и проблем!

Сейчас на перроне Мишка вообще словно старается невидимкой стать. Чтобы не смотрели. Мог бы — растворился бы. Ладно, хотя б в поезде легче ему будет, наверное. Всё-таки не плацкарт, а СВ-купе — раскошелился Гордей. Изговнился, правда, весь, что, мол, финансы не резиновые. Но, встретившись глазами с остальными участниками группы, заткнулся и молча организовал билеты. Он это вообще чуять умел, когда пасть заткнуть надо.

В поезде нихера не легче. Андрей ловит себя на том, что боится выпустить Горшочка из поля зрения. Да и все остальные… Набились зачем-то в одно купе. Это не похоже на «свободу и личное пространство». Яшка суетится и поминутно пытается то чай предложить всем (хорошо, хоть не забывается и выпить не предлагает, поездочку отмечая — Горшку после его коктейля из лекарств долго предстоит печень восстанавливать, пока никаких горячительных, кроме чая, увы), то покемарить.

Определился бы уже, что ли. Сашка с Ренником слишком часто бегают, почти сбегают курить. Один Поручик спокойно сидит, но и он не уходит, и внимательно следит за Мишкой. Неудивительно, что Горшок зажимается ещё больше, хотя, казалось, дальше некуда. Коленки к подбородку подтянул, руками обнял и голову спрятал… Атмосфера тяжелая, густая.

Не расслабиться тут, ни им (выпить хотелось невыносимо, но накалять обстановку термосочками не решился никто!), ни Мишке, хотя, казало бы, радоваться должны — всё закончилось, все живы, домой вот, наконец-то, едут.

Родные заждались, у него у самого мама первым делом руки, по счастью, уже теперь совсем зажившие, рассматривать кинется. Но не спокойно совсем на сердце. Князев тут же вспоминает, как на днях Сашка Балунов обронил: «Всё только начинается». И с этим нельзя не согласиться. Пока Миха в ожоговом был, всё более менее понятно было, а теперь…

Добавила «веселья» и немолодая, уставшего вида проводница. Понятно дело, что работа у неё не сахар и вообще — сколько они сами крови их сестринской братии попортили не со зла… Но невовремя ответочка от Вселенной прилетела. Работница эта вообще чуть не скандал устроила, бл*ть. Прицепилась, понимаете ли, что Мишка на свою фотку в паспорте не похож. Вы кого мне, мол, подсовываете?! Ага, езжайте, мол, паспорт меняйте. Еле уговорили. Не без Гордея и его угрожающе низких интонаций.

Андрей, глядя, как Горшок, не проронивший, кстати, ни единого слова в этом конфликте, совсем зажался, стух. Словно вся эта ситуация окончательно добила. Надо было, конечно, чет сказать, типа, не переживай — синдром вахтера у злой тетеньки, видать, давно дяденьки не было, в шутку как-то свести, пусть и дурацкую… Да что тут скажешь?

Нет, Мишк, ты не привлекаешь внимание. Нет, Мих, никто не будет больше о тебе говорить, как сотрудница эта ретивая, или вон та маленькая девочка на вокзале, спросившая у, видимо, мамы своей без задней мысли всякой: «А дядя болеет?». Нет, конечно, Мишаня, всё будет по-прежнему… И ты с вызовом будешь скалиться этому миру щербатой улыбкой, с гордостью показывая фак.

Все эти слова даже мысленно звучат х*ево, невозможно их выдавить из горла. Так и сидят все — Мишка, стремящийся куда-то исчезнуть, но так и не сообразивший куда, ведь снаружи — ещё хлеще, и все остальные, пытающиеся придумать хоть какие-то дела и слова. Князеву никогда не казался путь до дома таким бесконечно длинным. И тягостным. Не получалось радоваться. Ничему. И он устало прижался лбом к холодному стеклу.

* * *

Как бы ни старался отстраниться от всего этого — не получалось. Миша пытался не думать, пытался не обращать внимание. На мгновение, при выписке, ему показалось, что где-то глубоко шевельнулась радость. Но как ни пытался — не смог ухватить её.

Да и хотел ли? По-настоящему-то? Наверное, хотел, ну, хотя б, чтобы лица друзей приняли чуть менее озабоченный вид. Не шло им это, ох, не шло… Но, видимо, сделать это было не в его силах. Как и многое другое. Всё решили за него — как ехать, куда ехать, чем и как дальше лечиться. И это было правильно. Слишком уж много от него проблем. И раньше-то было, а теперь вообще…

Горшочек вообще-то не мог понять своих ощущений и чувств. Казалось бы — должно согревать, что о нём так заботятся. Всей бандой везут в Питер. Да и до этого сколько были рядом. Надо благодарным быть, наверное. Не бросили, да. Но почему тогда так отвратно на душе? Почему постоянное ощущение, что это из какого-то липового чувства долга. Ну, как же, в одной группе играют… Играли — мысль о выходе на сцену снова вызывала ужас. Мысль же о том, чтоб больше никогда не входить — доставляла физическую боль.

Вот он, ещё один ужасно важный момент, который никак не хотел докручиваться в его голове — что с этим делать-то? Хотя, может не придётся и докручивать — если говорить как-то приноровился, почти и не больно было, то его жалкие попытки петь вызывали настолько неприятные болезненные ощущения, что он это дело быстро оставил.

Хорошо, хоть из родных-друзей никто этого не видел. Он позаботился. Дело это в толчке, включив воду, провернул. Чуть потом от отчаяния и злости не расколотил… зеркало, что там предательски висело. Ну, вот, зачем в толчке ожогового-то вешать, а?! В общем, сумел без свидетелей опробовать — и ладно. Так бы их страх и жалость в несколько раз увеличилась. Хотя, кажется, куда уж больше. А ведь это они не знают, что для него теперь совсем-совсем всё кончено.

Альбом они там без него дописали — ну, молодцы, хрена. Срок поджимал. Да и если не поджимал бы... Один хрен — помочь ничем, кроме совета он не мог. Музло подкинуть — это, наверное, единственное, что ему осталось. Только вот сейчас внутри такая выгоревшая пустыня, что такое музло вряд ли кого-то обрадует.

Не, спасибо… Он и так много горя всем принёс. А то ли ещё будет, пха! Горшок то и дело возвращался мысленно к ужасу в глазах Князя. Нет, тот, конечно, потом научился весьма успешно прятать его, должно быть где-то глубоко внутри. Но Миха же чувствовал страх этот, точно знал, что он есть. Не его страшной рожи, понятно дело, боялся, а за него…

Но от этого не лучше. Ведь Андрей отчаянно храбрился, делал вид, что всё в порядке, как и всё другие. Порой даже хотелось встряхнуть за шкирку — перестань притворяться, перестань лицемерить. Хотя бы ты говори, что думаешь, хотя бы ты не прячь эмоций. Спасибо и на том, что не повторяет, как попугай, что всё будет зашибись… А то все остальные…

Мама, блин, пока была, всё время плакала. Но тоже — старалась улыбаться, говорила, что всё будет хорошо, дай, только срок, Мишенька. А в глазах-то совсем другое отражается. Отец туда же, надо же, внезапно переставший орать. Жалеет, да… Лучше бы орал, потому что это хотя бы было привычно. Не хочется вот такой жалости. Когда тебе всё дерьмо прощают, чувства свои заменяют на фальшивое «всё будет хорошо», только потому, что ты идиот и будешь до конца жизни ходить страшилищем, по своей же глупости.

Лёха, вон, аж заикаться больше стал. Переживает. Жалеет. Тож ведь редко виделись, а пока в больнице лежал — чуть ли не побил рекорд встреч за три прошлых года! Ну, почему от него одни проблемы, а? Нах*ра так жить — с постоянной жалостью, когда тебя все оберегают, будто из стекла сделан и в любую минуту расколешься. Видимо, чтоб больше проблем не доставлял. Вот, друзья тоже… Ну, чего они все в одно купе впёрлись? Куда он с этого поезда денется, не исчезнет же, право. Не Гудини, такие фокусы отмачивать…

Миха устал от внимания. Он даже затылком уже, кажется, может эти жалящие сочувственные взгляды чувствовать. Не прогонишь же, не скажешь — оставьте, бл*, в покое. Дайте вздохнуть. Не душите своей жалостью. Хотя это, видимо, бесполезно. Сейчас вот друзья будут из жалости с ним носиться, потом, дом, родители… И друзья, наверное, тоже. Расписание какое составят, наверняка. Например, в понедельник Балу приходит, друга поддержать. Во вторник Княже…. И так далее. Чтоб не раскис, ха!

Он терпит, сколько может. И вот где-то перед Тверью его терпение истончилось окончательно и вот-вот готово было лопнуть. Итак уже три часа почти терпит взгляды и всё это душнилово. Молча поднимается.

— Миш, ты куда? — ну, конечно, надо проконтролировать всё Андрею, куда ж без этого. Он и раньше-то бдил, а щас совсем в наседку, как бы не превратился. Горшок всё ж дёрнул уголком губ, представив Князя, в перьях и кудахчашего: «Кух-куда, Мих, собрался, кух-кухда, вы откуда и куда!» — бл*дь. Больно ведь.

— Курить, — то, что в ожоговом это дело было под строгим запретом его не колышет. Бросать насовсем Мишка и не думает. Легкие восстановились, чё ещё надо, а?! Он и так в завязке полной, хотя бы этой вредной радости не лишайте — морализаторы, бл*дь, хреновы!

— Плохая идея, — он, даже не оборачиваясь, понимает, что Андрюха обеспокоенно переглядывается с остальными.

— Мне пох, — говорит, хватая куртку. Холодно всё ж, но голову проветрить надо бы. Может, не так всё будет чувствоваться.

— Ну, давай с тобой, — Княже не успевает договорить, а у него уже злость, словно спичкой кто чиркнул, вспыхивает.

— Что, в сортир тоже вместе ходить будем? — злобно выплёвывает. — Я могу хоть что-то сделать, без вашей дурацкой жалости и контроля, а?

Всё ж-таки, обернувшись, видит обиду в глазах Андрея, но всё равно выходит, как следует дверью купе шандарахнув. Пофиг, вернётся, станет стыдно, может тогда и получше объяснится со своими. На проветренную голову.

В тамбуре хорошо. Перрон в Твери пустой и спокойный. Поэтому решается выйти и покурить там — а то проводница эта уж слишком бесяче из своего закутка смотрит.

— Стоянка три минуты! — брюзжит недовольно.

— Успею, — отмахивается.

Перрон пустой, как вся его жизнь. Беспросветная. Друзья будут жить, петь, а он — существовать. С вечным клеймом на лице. Так, глядишь, и мать с отцом доведёт — подорвут здоровье. И денег, наверняка, во всё это лечение вбухали. Опять из-за него. А сколько ещё впереди будет нужно?

Мрачные мысли снова прерывает противный голос. Опять проводница, ну, как же надоела, а!

— Молодой человек, проходите уже, поезд вот-вот тронется.

— Я передумал, — слова вырываются прежде, чем он даже успевает понять, че сп*зданул. — Вот моя остановка, дальше без меня! — сказал и неожиданно так легко-легко стало. И пох*й, что он ни телефон, ни денег с собой не взял. Невыносимая легкость бытия накатила. Стоянка 3 минуты — надзиратели его очухаться не успеют. Вот его шанс когти сделать. Вырваться из порочного круга жалости и опеки.

Женщина, поколебавшись пару секунд, скривилась, под нос что-то пробурчала, да и закрыла дверь.

Мишка, со смаком докуривая сигарету, равнодушно смотрел, как поезд медленно набирает ход и удаляется всё дальше и дальше. Затем, зябко поежившись — не август уже на дворе, пошёл по перрону куда глаза глядят — в самом деле, так лучше будет.

Князев устал. Ещё даже половину пути не проехали, а что к концу поездочки будет?! Если уже сейчас глаз дёргался и по спине пот градом катился, несмотря на позднюю осень. Да, он устал. Нет, не так: Андрей за-дол-бал-ся. Можно большими буквами. Прямо на лбу — но тогда влезут только первые три буквы. Впрочем, те хорошо охарактеризовали бы местность, где они все дружно очутились. Конечно, хорошо, что Мишка огрызаться стал — его молчание и покорность напрягала. Но в то же время — обидно. Такая вот двойственность, да… Ну, потому что все они — люди. И то, что Горшочек малость свою раковину приоткрыл — это здорово, ещё б не пылало из неё такой лютой токсичностью…

На что окрысился?! На заботу? Что все они волнуются за него, дурака лохматого? Хотя… И тут Князь чуть было не сбавил обороты, подумав, что вот, достали, должно быть, дружочка их, пирожочка, они все. Со своим немеркнущим сочувствием, вниманием, но тут же понял, как глупо это звучит. Да, конечно, удушили, блин, заботой бедненького!

Горшок хоть бы раз побыл не посудиной глиняной (в печи обожженной — да-да, Андрей, ты сам себя слышишь, а?), а человеком, да и взглянул бы на ситуацию со стороны: невозможно не переживать за родного человека… Особенно, если ещё совсем недавно не знали выживет ли тот.

Конечно, Горшенёв ведь не видел себя с обгоревшими участками тела, тлеющими одеждой и волосами на самом Нашествии, и после, в виде живого трупа, то бишь мумии, — не видел. Миха не переживал, бл*, в коридоре, часами простаивая за стеклом. Не ехал в больницу, трясясь, что вот, приедут, а там — «извините, мы сделали всё, что смогли, но…».

Не метался в панике, роя землю в поисках контактов высококлассных врачей, выцарапывая дорогущие и редкие лекарства, деньги на которые тоже надо было где-то взять. Они это делали не за «спасибо», не за то, чтоб он потом вечно в ногах валялся, или ещё что похлеще, чё им там фанатьё оголтелое приписывало. Друга спасали. Да, беспокоятся. И будут переживать — имеют право. В конце концов… Андрей снова едва не захлебнулся привычной дозой переживания, поэтому сместил расклад в иную сторону.

Конечно, главное страдающее лицо здесь Миха. Это у него жизнь, а не роль какая, перевернулась. Гаврила их уже пережил много боли, а впереди, скорее всего, ещё много заготовлено и страдания, и моментов неприятных. Всё это было понятно и вызывало в нём только одну реакцию: злость на собственное почти бессилие. Нельзя такую ношу разделить. Физически невозможно. Кто-то скажет, что они и так сделали немало. И будет прав, но всё равно… Князев и сам себя порой грыз — и это нормально, но вот, когда Горшок такие вот фокусы начал выкидывать… Внезапно понял, что нет — так, бл*дь, не пойдёт.

Разве они заслуживают вот такого вот? Уточним… Разве Андрей заслужил такого скотского отношения?! Игнор, молчание, огрызания. Может, в другой обстановке не заострял бы Князь внимание, но тут и сама атмосфера давила и месяцы нервного напряжения, практически до истощения, сказывались… В общем, чаша терпения переполнилась.

И, видимо, не только у него одного. Стоило Горшку их покинуть, Балу нервно закурил прямо в купе, Сашка с Яшкой отвернулись в разные стороны, один Пор меланхолично пил чай, но и в его глазах перемешивались беспокойство и раздражение. Такие вот дела. Причем понимание, что и остальным паршиво — Князя не обрадовало. Скорее наоборот, беспокойство усилило. Только вот сделать они ничегошеньки не могли. Только предоставить чуточку личного пространства. Вдруг случится чудо — и поможет?

Именно поэтому и не пошёл за Горшком. Хочет курить — пусть курит. А вернётся, успокоится — вот тогда и поговорим. Может, стоит прояснить, рассказать, что они все пережили, на сколько лет за эти месяцы постарели. Донести чудику этому невозможному, что он, бл*, дорог и любим.

Видимо, это необходимо сделать до возвращения в Питер — а то окопается у родителей, совсем в панцирь залезет — не выколупают. Ещё и Татьяна Ивановна поддержит, совсем не подступятся. Будет ему в одно место дуть и во всём потакать, хотя… Нет, вряд ли — батя Мишкин это не допустит. Но кто ж знает, и Юрий Михайлович, помнится, непривычно мягко себя вёл. А Горшку сейчас не жалость их столь необходима — так и захлебнуться недолго. Потому, может, и хорошо, что хорохорится, ёршится. Характер, блин, демонстрирует.

Поезд тем временем от Твери отъезжает. Андрей, пытаясь чем-то заняться, берёт свой стакан с чаем. Берёт и ставит обратно, не потому, что обжёгся о подстаканник, нет — руки подрагивают. Он со всем этим так скоро невротиком каким станет. Живо представил себя с дёргающимися глазом и бровью — передёрнуло, точно в подтверждение. Может, в Питере тоже пойти к врачу какому? Пусть пропишет успокоительное, а то алкоголь не справляется — впереди у них точно долгий путь принятия нового себя Мишкой, допинг не помешает.

Пока поезд медленно трогается, Андрей с некоторым облегчением думает, что, вот, дальше едут. С каждой минутой ближе к дому. Он соскучился по семье, по городу… Не успел проникнуться радостным чувством, что снова поест маминой еды и понежится на собственной постельке, как мысли снова скакнули безумным коником. И вот Князев опять невольно переключается на Мишку, ничего поделать не может — по прежнему Горшку тоскует тоже. Только вот в Питере его не сыскать, не окопался тот во Ржевке.

И ведь даже неизвестно, вернётся ли тот к ним, или так и останётся новым и незнакомым, что в нынешних условиях вполне вероятно. Понятно же, что не выдерживает организм и башка, что состояние сейчас отвратное. Интересно, есть ли шанс затащить Миху в Питере к психологу? В больнице-то вариантов не было — никуда не деться, не скрыться, вот и проводились сеансы. Хотя, впрочем, результатов это особых не принесло. Никаких не принесло, если точнее, кроме похудания кошелька. Но разные есть спецы, авось найдут в родном городе лучше. Помним же — дома и стены помогают. Только это и остаётся вертеть в мозгу, как мантру — успокаивает, помогает чуточку.

— Ребят, давайте, наверное, рассредоточимся немного, — внезапно предлагает Балу, с трудом оторвавшейся от третьей подряд сигареты. — Здесь останемся только мы с Княже и Михой, да Гордеев. Наверное, лучше будет, если все сейчас по своим купе разбредутся — больше кислорода Мишке дадим, может, хоть успокоится. А то сами видели, — и он выразительно покосился на так и не раскрывшуюся и не явившую им Горшка дверь.

Но с ним никто и не спорит. Пор с Яшкой и Реником молча уходят в соседнее купе. Андрею кажется, что не без облегчения — да уж, там атмосферка не такая мрачная, это точно. Но завидовать парням он не собирался, нет.

Колеса стучат, сокращая расстояние до дома. А Князев отстранённо думает о том, что на следующей остановке надо вывести Миху погулять — проветриться. Замаялся, небось, бедолага. Столько взаперти просидел, в больничке. Поэтому вместо того, чтоб покемарить, высовывается из купе, да и спрашивает у удачно проходящей мимо проводницы, какие остановки и сколько стоянка.

Получив информацию, прикидывает: через полтора часа — Вышний Волочек, там минуту стоит, не пойдет… А вот через два часа — Бологое-Московское, там аж 20 минут — то, что нужно. Главное, что людей было немного, ну или, хотя бы, не так много…

И Князев приободряется — план есть: поговорить — настроение поднять — прогулять — спать по возможности уложить — родителям передать и специалиста искать. Ну и не забывать подтверждать Горшочку, что он — то ещё чудо света и нужен в любом виде.

Потому успевший остыть чай пьётся уже с желанием бурной деятельности. Кажется, от всех этих размышлизмов в глотке пересохло, потому он бы и на плавающие в чае льдинки внимания не обратил… И как раз в это время в купе возвратился Гордеев с довольным сытым видом… Директор их крутанул глазками и удивленно на них с Балу воззрился, мол, где ваш болезный? Прямо он так, разумеется, не сказал.

Вовсе не дурно Гордей устроился: прекрасно отобедал в вагоне-ресторане (специально, что ли, взял билеты на проходящий поезд?) и вообще в ус не дул. Чего-то у самого Андрея кусок в горло не лез сегодня… Ну, ладно — не надо от людей требовать невозможного. Сам назвался груздём — сиди в коробе, то бишь купе — Князь прикрыл глаза. И всё равно: раздражение прорывалось… Директор их ведь, хитрый гад, должно быть, специально учапал как можно дальше и на дольше, чтоб Миху не видеть, настроение и аппетит себе не портить.

— О, наконец-то, тут хоть сесть можно, — сыто лыбится, отмечая понизившуюся плотность купе, — а то как сельди набились, аж дышать нечем было.

— Ну, теперь есть чем, да? — саркастично говорит Шурундель, головы, впрочем, не поднимая, но знал он, что накурил изрядно прям вот только что, — хотя до ароматов и количества воздуха в другом вагоне всё равно не дотянем.

«Шурик тоже устал», — думает Андрей, немного переключаясь. Им бы всем вместе (а можно и всем в одно время, но по отдельности, и так постоянно рожи друг друга видят!) на отдых куда… Или хотя б выспаться нормально.

Директор их, тем временем, решил не обращать внимания на поведение и слова своих музыкантов.

— А где Горшок? — вместо этого интересуется уже вслух.

— Курить ушел, — Андрей не хочет сейчас конфликтов, поэтому отвечает вперёд готовящегося что-то сказануть Балу.

— А ему можно? — вид у Гордеева и в самом деле удивлённый. Ну да — сперва так тряслись, потом выпустили… И не куда-то, а курить, то бишь проверять на прочность недавно подлатанные легкие, ещё и с огоньком.

— А ты попробуй останови, — хмыкает Шурик. — Перед Тверью учапал, так и обитается где-то.

— Ну, надеюсь, за полчаса не траванётся никотином, на болезный-то организм, — замечает Александр, поглядывая на часы. В лице — никакого беспокойства, но зато оно прошибает остальных присутствующих — слова-то правильные звучали до того, как Гордейка продолжил: — А то придётся его ещё где экстренно в больничку доставлять, а это волнение…

Он не договаривает, но Андрей мысленно дополняет «…и деньги». И последнее для директора их явно важнее. Воистину — чрезвычайные случаи всегда проявляют истинную натуру. Вот и с Гордеевым… Только сейчас стали замечать жадность и черствость внутреннюю. Раньше как-то даже своим парнем считали, глаза на многое закрывали. А тут вон… Такое ощущение, что будто от себя бабки за лечение отрывает.

— И в самом деле, долго чёт Гаврила, — негромко произносит Балу, брови озадаченно хмуря, — то он людей боится, то шатается где-то в закрытом пространстве, где хрен знает, кого встретить может.

— Пойдем, поглядим, — теперь уже и Князева охватывает внезапное нешуточное беспокойство. — Может, плохо ему стало. Или ещё чего… — недоговаривает, но зная их друга — может претвориться в реальность любая дичь. Например, преодоление собственных образовавшихся комплексов и грандиозная попойка без них… При том, что Мишка сейчас совсем слаб, нельзя ему, бл*дь, бухать нисколько! Да и курить по большому счету…

— Проводница бы сообщила, или люди, — возражает Шурик, но, тем не менее, выходит вслед за ним из купе. Гордей остаётся — да, теперь там точно дышится легче, ещё если проветрит — СВ ж… Ваще закайфует директор их. Впрочем, тот сейчас в последнюю очередь волновал друзей.

Конечно, они сперва, разделившись, проверяют тамбуры — никого. Встретившись на середине вагона, дружно стучатся в купе к парням — может, у них завис. Мысль эта кажется гениальной и простой, но нет… Увы, и они тоже не видели Мишку с момента почти английского хлопанья дверью.

— Может, на уши кому присел? — неуверенно вопрошает Реник.

Вариант этот кажется маловероятным — стоит только вспомнить реакцию Горшка на людей, особенно на их испуганные взгляды. Но проверить стоит. Разделившись, стучатся в каждое купе, спрашивают, прочесывают таким образом и свой вагон, и два соседних. Заглядывают во все туалеты, Яшка сбегал до ресторана. Никто не видел. Совсем. Был Горшок, да сплыл. Растворился, Гудини хренов. Вышний Волочек успешно проезжают, и Мишки нет уже полтора часа.

Именно тогда в готовую уже взорваться от такого поворота событий голову Андрея приходит светлая мысль. Которую, вообще-то, нужно было отработать в первую очередь, но что-то у них не срослось. Не подумали, на свои силы понадеялись. Их вон сколько, да и поезда, и их мироустройство локальное группа знает получше иных проводников. Столько накатали километров дорог. Но вот сейчас уже иных надежд не осталось, кроме как спросить у той, кто, в общем-то, за вагон и пассажиров в какой-то степени отвечает. Почти бегом несутся к купе проводников.

— Вы нашего товарища не видели? — спрашивает Андрей без всяких предисловий, — высокий, со шрамами.

Как бы ни страшно это произносить, но рубцы эти весьма запоминающаяся примета, опустить которую нельзя, если хотят найти свою пропажу.

Проводница нехотя поднимает голову — бумаги какие-то свои заполняла, явно весьма недовольная, что оторвали — и выдает:

— Видела, да, в Твери сошел.

— Чё? — Князеву кажется, что он ослышался или с ума сошёл. Буркнутое: «Сошёл в Твери», — бьёт наотмашь и ещё пару раз повторяется, ускоряя в голове разгон промотки. Беспомощно оглядывается на друзей — видит такие же, как, видимо, и у него ошарашенные лица. — Теть, какая Тверь? Мы ж до Питера едем, — повторяет севшим голосом с какой-то безумной надеждой. Может, заработалась и перепутала, а?

— Питер, не Питер, — переходит в оборонительную позицию женщина, буравя его взглядом. — Захотел — вышел, взрослый парень. Сказал, что его остановочка.

— Бл*ть, — слов у Князя сперва не находится, потом его прорывает: — Какая Тверь? Как вы его отпустили? Он же из больницы, у него организм ослабленный! У него в Твери нет никого! — В голове шумит, мешает мыслить. Кричит он это, прекрасно зная, что зря сотрясает воздух — сделанного не воротишь и он просто констатирует факты, где Мишка их всех просто… опрокинул. Решил самоуничтожиться, так, да? А че б просто под поезд не шагнуть? Хотя, может, это был второй этап одного плана? Князь похолодел от ужаса.

— Пздц, парни, — выдыхает Балу, Андрей же его едва слышит, — он же без денег, мобильника и документов.

— А ну не выражайтесь тут мне, и не буяньте, — визгливо требует вагонная хозяйка, — а то быстро полицию вызову.

— Где стоп-кран? — рявкает Князев, отмирая, усилием воли засовывая мысли о самом худшем подальше — этим он никому не поможет, — надо срочно действовать!

— Какой еще стоп-кран? — практически визжит проводница, — Оштрафуем! И высадим!

Князеву наплевать — он готов рвануть хоть из окна за этим бедовым. Но тут его внезапно тормозит Леонтьев:

— Андрюха, стоп, — хватает прям за плечи, — Угомонись! Куда ты собрался? По рельсам-шпалам, что ли? — для профилактики ещё и немного встряхивает. — Долго шкандыбать будем. Давай логически мыслить — через полчаса остановка, сойдем, найдем машину, рванём в Тверь на поиски. Быстрее так будет.

Слова долетают не сразу, точно через преграду какую, но Андрей понимает: прав Сашка. Его нехило так колотит, но он сдерживается, возвращается в купе. Собирает сумку. Старается не думать, что надо было раньше проводницу спросить, что драгоценное время потеряли.

Отстраненно слушает переругивания Гордея (одни беды от вас, не могли уследить, идиоты!) с остальными. Кажется, Шурка с него вытряс невозможное — почти всю наличку — деньги явно лишними не бывают. Но по условию директора Сашка Леонтьев, Пор и Яшка едут дальше. Так дешевле будет… Князю хочется зарядить ему посильнее — опять сдерживается.

Компромисс, х*ли. А вообще кто-то из парней, мозг не осознал кто именно, выдаёт с придыханием — если Горшенёвские родители узнают, как именно они упустили Мишку — пздц им всем. Курить-то тому нельзя было… Повелись, бл*. Князю хочется добавить, что ситуация в любом случае аховая, но он сдерживается.

Потому что в Бологое-Московском наскоро прощаются с парнями, берут свои сумки и Мишкину (позитивное, бл*, мышление!) — и выходят, стараясь не думать, как ребята будут объяснять Михиным родителям, как именно все они умудрились про*бать Горшка в поезде.

— Можно я ему вломлю? — уже на перроне тихонько говорит Сашке, не уточняя, кому именно.

Тот понимает без пояснений:

— Найдем, в очередь становись.

* * *

Через два с половиной часа они уже на вокзале в Твери — и то, повезло им, машину быстро нашли. Бомбила ошалел от подваливших бабок за жирный заказ. Ещё бы: не часто день начинается с требований немедля отвезти в соседний город с ветерком. Пробовал было на уши приседать, но пятихатка сверху это дело решила. Хорошо ещё, не узнал их, а то и вовсе не заткнуть было б. Наверное. Если не пофиг.

В любом случае доехали быстро — и ладно. Хотя всё равно казалось, что можно быстрее, но… Князев был предвзят и совершенно ничего не мог сделать, пока не мог. Вот он здесь. Они здесь. На точке отсчёта. И вот теперь-то паника грозит захлестнуть. Горшок вышёл прямо тут, на этом самом, бл*дь, месте почти пять часов назад. И хрен весть что мог успеть сделать… Куда податься?!

Успокаивало, что за минувшее время никто не повторил сцену из Анны Каренины — тут бы иначе всё на ушах стояло. С другой стороны мало ли способов убиться на белом свете есть, чтоб не было так больно тот видеть? А что, если нашёл мост какой повыше, да и камнем вниз, чем плыть по воле злого рока, а?! Со скалы, бл*ть. Или сел на один из поездов зайцем, да и уехал вообще в другой город, область… может, вообще в товарняк на уголь прыгнул. Вариантов масса. Что делать — непонятно.

Первую мысль высказывает Шурка — после неудачного прочёса перрона они отправляются в милицию. И там им тоже подмигнула смачно птица Обломинго. Они не родственники, заявление подать не могут. А если бы и могли — ждите трое суток, товарищи.

Никакие объяснения — про плохое физическое (и душевное, наверное!) состояние, отсутствие денег и связи — не действуют. Нет, не бережёт их сейчас милиция. Точнее берёжет — права взрослых людей на трое суток скрыться из виду без объяснения причин… Некоторым загульным товарищам, наверняка, необходимая лазейка, чтоб органы не тревожить, но… Миша хоть и гуляй-парень… был, бл*дь. Сейчас он старых забегов по притонам не перенесёт. А привычки-то остались, как и желание доказать самому себе, что всё ещё может быть как раньше… А если нет — тоже неизвестно, что учудить может. Это и пугало.

Потому как оставалось только одно — искать своими силами. Искать, конечно, не иголку в стоге сена… Всё ж Тверь — не Москва, не Питер, даже не город-миллионник, но и не маленький городок, где появление на улице нового обитателя не осталось бы незамеченным. Нет, вполне себе город. И затеряться в нём (если ещё в нём, бл*дь!) Мишке вполне было по силам.

Сначала выяснили — не без помощи включенного на максимума обаяния, автографов и взяток у диспетчеров — поезда каких направлений тут за минувшее время прошли. Всё методично записали. Знакомых, оргов по тем городам, хотя бы ближайшим, прозвонят. Хоть и напоминало это попытку воды в решето набрать. Но нельзя же было руки опускать! Горшок — хоть и пристрастился к игольчатому хайеру — сам не иголка! Бесследно не канет же… Всё же самоуспокоение помогало слабо.

Спросили было о камерах на вокзале, но сотрудницы сперва посмеялись, а потом уже более грустным тоном добавили, что такое добро у них в данных момент в нерабочем состоянии. «Это ж вам не Москва, не Питер!» — читалось в их взглядах. Так что отстали они от кассово-диспетчерского пункта, наказав, если что вскроется — звонить им. Балу свой номерок оставил, судя по ужимкам дамочек — ему точно позвонят, но вряд ли, чтоб сообщить что-то дельное. Эх.

Единственное, что сейчас хоть как-то играет за них — морда у Горшка ныне приметная, может, кто видел и запомнил. Даже без фото. Ну, да — не заснял никто Мишутку после выхода с больнички, удалось в тайне сохранить от журналюг, хотя щас бы это пригодилось… Ну да ладно — и так описание вряд ли с кем перепутаешь. Не просто зубов передних не хватает, а ожоги на лице. Вот и начались хождения панков в народ. И как бы они методично не опрашивали кассиров, продавцов ближайших магазов, даже просто прохожих… Безрезультатно. Горшочек как в воду канул — хорошо б эта поговорочка не стала пророческой.

К часу ночи поиски приходится прекратить. Банально небезопасно вязаться к редким прохожим — это не Москва и не Питер, как верно заметили на вокзале, (когда это их останавливало, а?), да и с ног валились уже. Балу нашёл своих каких-то знакомых — общительный котяра, везде у него человечки нужные есть. И пока тот договаривался о ночлеге, Андрей вяло пробует возразить. Вяло, потому что мозги плывут, а ноги гудят. Или то трансформаторная будка — вот же рядом стоит и рисунок такой яркий, фосфорными красками — череп, кости и молния — не влезай убьёт… Надо б проверить… Вдруг один дурак уже вле… — домыслить не даёт Шурка, за шкирку оттягивая:

— Князь, обалдел? Если б он там был — мы б унюхали! Помнишь ведь запах! — и воззрился бешено. Андрею пришлось покивать, помнил, конечно, на всю жизнь запомнил, бл*дь. Сашка же окрыленный призраком осознанности в его глазах продолжил: —

Хватит на сегодня — так мы скоро сами свалимся. Давай, пару часов поспим, и снова на улицы, — резко, но окончательно прерывает спор.

* * *

Уже на хате у местных «рокеров и, вообще, чуваков, что надо» Шурик, поворочавшись, всё же засыпает. Князев не может. Мысли о Михе заставляют и без того опухшие мозги вскипать. Да, ещё немного и из-за тесноты у него из ушей повалит пар. Но вопросы не оставляли. Тук-тук-тук — стучало сердце, а, казалось, поезд уносил его всё дальше и дальше… А ведь они даже не предполагали. Не почуяли ничего. И где теперь Мишутка? Жив ли? В каком состоянии? Не мучается ли от боли? Эти и сотни других животрепещущих вопросов холодными иглами вспарывали кожу, заставляя крутиться, словно горе-йог. К рассвету, всё же, Андрейка проваливается в тяжелый сон-забытье.

А уже утром, по ощущениям ничуть не отдохнувшие, но наскоро перекусившие, продолжают поиски. Теперь, не по горячим следам, всё кажется ещё безнадежнее, но они не сдаются. У Князя, засевшей занозой в горле, почему-то вертится в голове: «Если человека не нашли в первые сутки, велика вероятность, что не найдут никогда». Он не знает, где услышал это и как, но то вызывает дрожь и опустошение. Однако надеяться надо, а иначе… И думать не хочется — в мозг лезут самые страшные варианты. Так паршиво Андрей не ощущал себя и с самого сильно перепоя.

День проводят в бесполезном шатании по Твери. От однотипного вопроса замозолен язык, ноги и голова болят, устали оба, как собаки. Быстрый перекус и пара минут отдыха не меняют дело. А положение становится всё безнадежнее. Уже не одну ночь ослабленный организм провёл на улице, а скоро будет, как целых, бл*дь, две! Это и для здорового-то непросто!

На привокзальных часах около одиннадцати вечера, когда Князев готов признать ещё один день потерянным и сдаться на сегодня (чтоб продолжить завтра!); стараясь не думать, что, возможно, завтра придётся написать Лехе, чтоб приезжал вместе с родителями — может, хоть от них заяву примут… Этого не хотелось, но что поделать. Нет, те в курсе были. Не стали утаивать, чтоб себя выгородить. Просто была надежда, что Горшочек резво найдётся или что вовсе сидит на вокзале, курит себе спокойно — их ждёт… Чего зря срываться немолодым уже людям?! Там тетя Таня, по Лёшкиным же словам, на успокоительных, батя Мишкин сидит на чемоданах, готовый выезжать… Если уже не выехал, да. Мишка, эх, Мишка…

Так вот, как раз в это время у него звонит телефон. И, хотя контактами своими в основном разбрасывался Шурка, Андрей тоже в паре мест пооставлял номерок. Могли и по поводу пропажи их драгоценной позвонить. А не только на секас пригласить. Пардон. Чай. С плюшками. Всякие там Фрекен Бок Тверского розлива.

— Да?! — вопросительно-напористо рявкает в трубку, чтоб у потенциальных нимф всё желание отпало. Не до того ему сейчас, хотя пропеллер, как у Карлсона пригодился б… Миху с высоты птичьего полёта высматривать. Может, смастерить?! Эх…

— Князь, здорово, — неожиданно раздаётся голос, в котором Андрей не сразу, но опознаёт самого Вадима Самойлова — ни хрена себе какие звоночки, на нимфу, да и на домоправительницу старший брат-акробат не похож точно. И чё тогда надо? — Вы тут, случаем ничего не теряли? — словно читая его немое изумление, осведомился Вадим, заставив Князева вспотеть, а затем, не став тянуть и ждать ответа, сообщил: — А то мы тут нашли ваш Горшочек с золотом, заберите своё добро.

— Где, блин, где он? — едва не кричит Андрей, настолько сильно вжимая трубку в ухо, что то запульсировало. Кажется, в этот момент он любое грёбаное условие выполнил бы. От надеть на себя майку Агата Кристи и устроить пробег по Питеру с криками: «Я выхожу на променад!» до… Да и губы б гуталином намазал… И, коли б попросили, текст, какой захотели б наваял, и сколько захотели б… Если тем вдруг захочется поэкспериментировать. И выступить, и вообще…

Мысли хаотично разбегаются, как таракашки из перевёрнутой чашки, но радостно так! Однако Самойлов никаких требований не предъявляет, напротив, быстро-быстро называет адрес гостиницы в Твери. Так что у Князя в голове застревает мысль не о рокерском братстве, а о рассказе какого-то там Генри, вроде, про Вождя красно… или каких-там рожих! Короче, смысл такой: «Забирайте нахрен своего мальчика! Ах, выкуп?! Ну, держите — че есть, только за-бе-ри-те!»

В голове кто-то счастливым манулом выл: «Нашёлся! А на остальное временно можно забить… И, нет, таким не шутят. Если Вадим попросту обдолбался и, как-то прознав про их беду, позвонил попусту — он его прибьёт. И Глебку. Заодно.

— Спасибо, будем, самое быстрое через полчаса! — Князев спешно завершает разговор, здраво рассудив, что поблагодарить за чудо можно и нужно при личной встрече. Быстро хватает Балу, тревожно прислушивающегося к разговору, поясняет ему ситуацию на ходу — и вот уже они оба практически спринтерски срываются с места.

* * *

<i>Ранее в сериале</i>

Вадим Самойлов, чертыхнувшись, перекинул руку младшенького через плечо — на ногах тот стоял нетвердо — да и продолжил нелегкий путь к машине. Ещё немного, ещё чуть-чуть… Нелегким он был от того, что и сам старший брат был поддат, но хотя бы не вмазан, что, впрочем, не отменяло осознания скрипучей тяжести бытия. Трезвым этот мир вообще не казался милым, не было фильтра, который делал окружающий гадюшник менее гадким.

Впрочем, лучик света в этом тёмном царстве проглядывал. Вон, немного дошагать осталось… Машинка с водителем ждёт, а там гостишка, где Глеб, да и он сам, проспится, как следует. Ага, до следующего раза… И лживых обещаний маме — женам они давно уже ничего не обещали. Как же! Верила мама будто в их «ни-ни!» — вздыхала, лечила, в том числе и подзатыльниками…

Ладно позитивнее надо мыслить. У них с братом просто непростой период. Друг, можно сказать, умер… Имели право! Ага… Весь последний год. Ладно, вот покинут этот город, по новой всё завертится. Может, как-то более удачно. Не каждый же раз всё оканчивалось таким состоянием «в говно» у Глебсона.

Надо ж было так наклюкаться. Раздражение снова брало вверх, ибо ноша тяжела и пьяно храпела… А ещё братец весь пропотел или облился, или ещё что отмочил, поэтому соскальзывал постоянно. На попытки привести в чувство и заставить волочься к такси на своих двоих не реагировал. Ваду, конечно, не привыкать было, но… Достало. Просто достало. Но и бросить нельзя. Брат всё-таки. Да и… Покосился невольно на морду его довольную, пьяные слюни на него роняющую. Так раскидываться родными людьми нельзя. Даже если те порой напоминают свиней.

Не, сам Самойлов-старший тоже не образчик морали, да и сейчас не был трезв, но хоть что-то соображал. Постоянно предпринимал какие-то шаги по вытаскиванию их с братцем задниц из луж, пока тот только бедокурил… А ещё писал песни, такие песни, что у Вадима порой внутри всё горе… Так, а вот это опустим. Не это сегодня на повестке.

А что тогда? Да то, что у Глебушки не опять-двадцать пять (постарше они оба будут уже, увы), а снова башню сорвало, и тот отчалил во все тяжкие в какие-то злое*чие е*ня — самые хреновые и сомнительные райончики Твери отыскал. Ищейка, бл*. Нюх у него. В любом городе умудрялся надыбать притон со шмалью. Наверное, и в институте благородных девиц бы нашёл… Хотя зачем ему там наркота… Попортил бы местный контингент — и был таков.

Короче, нашёл младший чё искал, сбежав от решившего дать организму передохнУть Вадима. Тот-то сохранил остатки мозгов и передОхнуть не хотел. А вот Глебу было пофиг, в том числе и на его угробленные нервы. Потому и отпраздновать решил успешный концерт. Ага, тут ещё пояснить надо — для Глебсона любой концерт, который он целиком провёл на сцене, а не под сценой — успешный. А теперь вот старшему пришлось в дождь и холодину отыскивать брательника, да на своем горбу тащить. Хотел бросить, но… Завтра поезд. Новый город. График нарушать не хорошо. Да и заболеет ещё скотина неблагодарная по погодке такой мерзопакостной — сопли подтирать придётся.

Ещё раз матюгнувшись, покрепче перехватил тушку брата, да и поволок к конечной цели. А это что, бл*дь?! Ступени! Запнувшись, Вад еле удержался, а вот младший с горба соскользнул и брякнулся головой об асфальт загаженный… Не то, чтоб он это заметил, да и вообще… Старший смачно выматерился, но особо озабоченным не казался. Разом больше, разом меньше — какая разница?! Только вот наклоняться, несмотря на собственную дурноту, и поднимать — лишние хлопоты. Эх…

Пока отскребал Глебушку, по пути мазнул взглядом по съёжившейся фигуре, сидящей рядышком на бетонной заливке. Видимо, местный бродяга, может, один из тех, с кем младшенький продолжал квасить. Да… Если Вадиму в один момент надоест, то и братца может ожидать та же участь печальная. Сдохнуть с дешевой бормотухи аль разбодяженной шмали в заблеванном переулке. Да уж… Каждый кузнец своему счастью — старший и сам, порой, просыпался в состояние «п*здец» в притонах, так что чаша эта и его может не миновать… Думать про это не хотелось — тошнило.

Но бродяга этот чем-то цепанул. Хотя их за этот вечер насмотрелся всех мастей. Более того: мысли, съёжившись от холода, ветра пронизывающего и дождя ледяного, перескочили в весьма стремное русло. Мало ему хлопот со своим бедолажным! Про доходягу этого скукожившегося воробушком тоже подумалось: ну, хоть бы в какое убежище заполз, мокрый же весь, сдохнет. Ни фига не спасает же козырек подвальчика, под который тот залез.

Словно почувствовав взгляд, бомжик поднял голову. Бл*ть, ну и страшилище. Даже темнота не скрывала. Вадим невольно присмотрелся, чувствуя, как съеденное всё сильнее подступает к горлу. Впрочем, сейчас старший Самойлов тут, в радиусе 5 метров, — самый бодрый и, вообще, почти спортсмен. Только вот забывать не стоит, что спорт от спирта отличает одна буква!

Как бы там ни было, но норматив по преодолению пресечённой местности с отягощением Вад бы выполнил успешно, если б не отвлёкся на представителя местной фауны, вся нижняя половина лица которого от самого носа словно была изуродована чем-то. Вздрогнул — не, это бывает, конечно… Заснул на теплотрассе, случился прорыв... Или грелся, подпаливая, чё горит — оно и взорвалось. Бывает, чё. Не мы такие — жизнь такая. Ему б дальше к машинке ползти, но не может. Продолжал зыркать.

Впрочем, не он один. Бродяга искалеченный на опохмел мелочь не стрелял, собутыльника вернуть не требовал. Напротив, глаза тёмные смотрели устало: проходи, мол, вали куда шёл. Не мешай человеку подыхать, ага. Всё же человеку, не животному ужратому — неожиданно для себя заключил Вад.

И чет резануло Самойлова, но он проигнорировал это чувство. Сейчас в приоритете был братец. И только уже доперев Глеба до машины — понял: не отпускает ощущение. Словно знакомого увидел. Но, право… В его кругу общения кадров, способных на этом дне повстречаться, не так много. И всем, вроде как, нечего в Твери сейчас делать. Обознался, поди, просто похож…

Но, как не отмахивался — не проходило. Заталкивая свой тяжкий крест на заднее сидение, сообразил. Словно озарение снизошло. Может, конечно, и ошибался… Да и если не ошибался! Поколебался, постоял — не его это дело. Но проигнорировать совсем не смог. Человечность в этот раз победила. Возобладала над мутью в сознании и желудке.

— Шеф, подожди, ща вернусь, — попросил водилу, и поспешил, проклиная всё, обратно, догадку проверить.

Бомжик снова скукожился. Вот тебе и воробушек… Как же его заставить оскал фирменный явить, а? В молчанку играет, понимаешь ли… А вдруг не он?!

— Эй, — неловко окликнул Вадим. Никакой реакции. — Горшок? Миша? — наудачу позвал.

На этот раз бедовый сильно вздрогнул. «Бл*ть, — в очередной раз за вечер подумал Самойлов-старший, — своего алкаша-дуремара мало было».

Хотя… почему Горшенёв здесь? О происшествии на Нашествии слышали все, они даже и видели — только что не чуяли мясцо горелое… И вновь тошнота, блин! Ладно, да — ожоги примерно совпадали на лице… Но даже если его и выписали, какого х*ра он здесь, на задворках Твери оказался? Вадим мысленно застонал — как бы там ни было, ясно, что бросать тут нельзя.

— Миша, Мих, — пытался воззвать к разуму своего… коллеги по цеху, — Дождина льёт, поехали со мной, в тепло.

Но тот всё также молчал и просто смотрел на него блестящими глазами. Вада это насторожило.

Слишком уж вялые были реакции. Принял, что ли, что-то? Вспомнил собственные мысли про «вот-вот помрет» и немного испугался. А ну как при нём? Мало Самойловым своих проблем. Ещё фанаты КиШа начнут со свету сживать — не помог вовремя. Тьфу, блин! Вот и помогай после этого вообще людям.

— Миха, вставай, говорю, — потряс за плечо.

Горшенёв по-прежнему реагировал как-то слабо, но помирать, вроде, тоже не собирался. Вон ручищами замахал вяло. Точно — чего-то с ним не того. Раньше палец в рот не клади, а тут… Тем более не бросать же его здесь. С собой везти — с двумя нянчится. Причем — не это самое хреновое. А ну как тому поплохеет по пути? Скажут — нахрена трогал?!

И че тогда? Скорую вызвать? Вообще — по-хорошему — да. Может, перепил, или хреновее — с дозой переборщил. Присмотрелся. Не, на передоз не похоже, наверное, алкашка всё же. Хотя и запаха нет. Скорая приедет? А вот хрен знает. Район «грязный», могут ли забить? Типа ехали-ехали, не доехали или не нашли искомый объект? Тем более часто так бывает, что и объект сам уползает… Дождаться тут с ним не вариант — у водилы счетчик, Глебка, может, ему уже там все коврики заблевал с сидениями… Хер расплатишься.

Ну что за день отвратный, а? Тут самому бы проблеваться, да проспаться. А должен это всё вывозить как-то. Ладно, сам он лишь слегка под градусом, да и тот уже в полураспаде, считай, раз раздумывает, как бы всё это половчее провернуть.

Вообще, что-то прочно не увязывалось в голове. Ну, ладно, потом разберётся. Но это не точно. Скорую, если что, в гостишку вызовет. Совсем уж умирающим Мишаня не выглядел — так что… Дотянет. Вздохнув, попытался Горшенева поднять, случайно задев за шею. И вот тут-то пазл сошелся — Горшок был слишком тёплым для человека в эту мерзкую погоду.

— Прекрасно, ты не только на голову больной, но и на тушку. — Самойлов вздохнул, понимая, что всё, попал. Если прошлые его предположение по поводу — помирает али нет — не более, чем домыслы, то сейчас… Привитых мамой базовых знаний хватало. Жар, холодина, поздняя осень. Бросить на улице откровенно больного человека с температурой — это днище. — Пошли, болезный.

Как и Глеба до этого, поволок почти, руку перекинув и за талию обхватив, к машине. Хотя, в отличие от братца, Горшок больше сознания проявлял. Даж чет мычать пробовал несогласно. Благо заткнулся перед машиной — и у бомбилы, если вопросов и прибавилось, то не шибко.

Чувствуя, что окончательно задолбался, упихнул слабосопротивляющегося панка-анархиста-найдёныша туда же, к Глебушке, причем, стукнувшись лбами — они, вроде как, уже оба затихли… Засинхронились, бл*! Главное, чтоб младший ему не выдал потом концерт с температурой и визгами: «Усё, помираю!». Пронаблюдав с полминуты, немного выдохнул, плюхаясь рядом с удивительно спокойным водителем. Мда, ему б в школу… С детьми воевать — раз такой невозмутимый.

— Поехали, командир.

Доехали с ветерком. Вад даже перехотел блевать. Удивительно. Выгреб бомбиле всю наличку, не дожидаясь счета, тот спорить не стал — значит, хватило… Ещё и тут нарываться на скандал не хотелось. Как и на слухи. Хотя те, похоже, неизбежны. Вон в гостишке — охрана, да и дежурит на ресепшене дамочка.

Ох, нелегкая эта работа, из болота тащить бегемота. Охранник на голубом глазу заявил, что ему пздц — если с поста отойдет. А на деле всё понятно — днём деньги, стулья вечером… А деньги у Самойлова на счету, а не в кармане. Угу, знал бы… Поторговался б с таксистом — но, видимо, мозг тоже работал с перебоями. Наперёд не смотрел. Вот и потащил, пыхтя. Бегемота. А точнее двух. Угу, две тушки дотащить до номера — это такая отрезвляющая физкультурка. В здоровом теле — здоровый… Ух, бл*! Устал!

Но справился. Глеба запихнул в кровать — пока не проспится — дохлый номер что-то делать. С Горшком сложнее — пришлось переодевать — не оставлять же в напрочь мокром шмотье. Проклятая человечность… Помним, да?!

Потом сбегал до администратора, выпросил таблетку жаропонижающего — почувствовал себя нянькой — впарил Мишке и, наконец-то, сообразил, что у Горшка свои няньки имеются, очевидно, упустившие своё дитятко. Невольно переложил ситуацию на себя и Глеба. Мда, он бы хотел, чтоб ему позвонили в любое время ночи, да! Так-с, кто там из кишовцев есть в доступе? Князевский номер — отлично, звоним вечному по Горшкам дежурному.

Уже ожидая ответа, умудрился закутать едва заметно трясущегося Горшенёва в одеяло. Не помешает точно. А вот и ответ — трубку сорвали с маниакальным рвением… Извелись — понятно. Что ж, пусть сегодняшнее происшествие малость почистит ему карму или чё там вместо неё.

Карма кармой, но с каким же облегчением Вадим понял, что Князев с Балу сейчас в одном с ним городе и смогут скоро забрать с его шеи свою проблему. Ловко разрулил всё, а? Хорошо-то как, а то он уже чёт устал в маму-папу играть. Не его эта роль. Не с этим персонажем во всяком случае. И своего бесячего расхитителя рюмочных хватает.

* * *

По дороге в гостишку Князь вообще думал, что прибьёт Миху на месте. И не он один. У Сашки тоже как-то руки странно чесались, да и напомнил он раза два точно про очередь, ну, ты помнишь же, да?!

Потому немудрено, что, поднимаясь в номер, вовсю лихорадочно думал, что вот сейчас удостоверится, что живой — и сам убьёт. За свои вымотанные километры нервов, за слёзы Татьяны Ивановны и переживания Юрия Михайловича, за мучавшихся в ожидании друзей — пока ехали, сообщили, конечно, что нашёлся, но в каком состоянии не понятно же. Вадим немногословен был — не в больничку вызывал — уже хорошо, да? Балу, судя по бесноватому шипению, взгляды разделял. И, наверняка, готов был поспособствовать, если не первым, как он сам про очередь говорил, отмудохать этого губошлёпа!

Но, влетая в номер, Андрей весь свой боевой запал потерял, как и остановившийся чуть позади Шурка — Мишка, их Мишка, весь дрожащий и бледный, обнаружился по самый подбородок закутанный в одеяло, с чашкой чая в руках… Разговоры подождут. Живой — и ладно. Хотя орать хотелось, и сильно.

— Что с ним? — вместо этого спросил у мнущегося рядом тоже какого-то бледноватого Вадима.

— Темпа, похоже, — пожал плечами Самойлов, или лучше будет спаситель? Ну, вообще… Князь вспомнил свои недавние мысли — чуть скривился. Да, Агате он задолжал… Факт. — Не думаю, что высокая, но градусника не было, проверить не мог. Заставил таблетку выпить. Кажись, спадает, — глядя на их обеспокоенные рожи прибавил Вадим.

— Чай хоть без коньяка? — спросил устало Балу, подбираясь ближе и принюхиваясь к чашке… Ну, котяра! А Князев подумал, что надо б в приемный покой свозить Горшочка. В его состоянии любой вирус может по организму кувалдой вдарить. А ещё таблеточка лишняя — привет печени… Засада. Но, главное, есть кого лечить — и это уже прекрасно, во как!

— Без, — Самойлов вздохнул, покрутился как-то смущённо, — хотел, да, но мы сами всё выпили.

Ну, хорошо хоть без выпивки для сугрева. Целее будет Горшочек их, авось не расколется раньше времени. Хотя тревога не отступала — да. Больно вид у дружочка их жалостливый был. И тихий. Непривычно. Хотя… По новой норме — вполне в самый раз, но ведь помним же, че перед сходом с поезда было? Так что напрягало молчание это.

Оттого, выразив признательность братьям Самойловым (особенно старшему, младший дрыхал беспробудно, но Андрей подозревал, что не приведи Глеба башка дурная в то же место… Горшочка они б не нашли. Или нашли уже трупиком!), заверяя в вечной дружбе и благодарности, подхватили Мишку, да и рванули… в соседний номер. Удалось, к счастью, снять, потому что сейчас куда-то везти Горшенёва в таком состоянии — задача провальная. Отоспаться ему надо. Да и самим им отдохнуть.

Утро вечера мудренее. Хоть и спали с Шуркой поочереди. Караулили. Мишка крутился беспокойно, но большую часть ночи всё же проспал. Да и таблетка, вероятно, действовала.

Наутро температура снова поднялась, да, невысокая, но Балу с Князем решили не рисковать — поехали в больничку.

Только там Андрей выдохнул немного — ничего критичного. Может, вирус, может, переохлаждение так на почти стерильный организм подействовало. В общем, ничего жизнеугрожающего. С учетом всех нарисованных мозгом страшилок — почти подарок, чудо лохматое, блин.

— Андрюх, мне кажется, надо в Питер ехать, — выдал после обследования Балу. — А то мы тут рискуем застрять совсем.

— Думаешь, не станет хуже? — засомневался Князев, оглянувшись на безвольно сидевшего на стуле Мишку, сонного и безэмоционального. За всё это время они и слова с него не вытянули. Какое уж тут вспомнить про желание начистить морду бесстыжую. А, может, это дружище их играл? Ну, там, дар актёра… Почувствовал, какие флюиды с лестницы исходят от злющих друзей, ну и ушёл в несознанку от греха. Но нет же — не похоже на Горшка. Совсем.

— Машину наймем, — Балу пожал плечами, — Гордей орать будет, да пофиг. Быстро домчим до дома. Там всё же проще будет, — он не договорил, но было понятно. Проще в том плане, что дальнейший присмотр будут осуществлять уже родители, а не они, уже раз прошляпившие… Вдруг Мишка так бдительность усыпляет? А сам снова сбежит, а, бл*дь?! Второй раз им так не повезёт с братьями.

Потому, поразмышляв схожим образом, Андрей согласился. Хуже, наверное, не будет. А домой хотелось жутко — чтоб заодно уж твердо знать, что с Мишкой всё в порядке… будет. И присмотреть там лучше можно.

Очень, конечно, хотелось напрямую у виновника спросить, какая муха цапнула и заставила такие коленца, как внезапный побег из поезда, устраивать, но… Во-первых, безответно, скорее, останется это вопрошение, а, во-вторых, и это важнее!

Мишка так доверчиво и спокойно к нему в машине прижался, головёнку бедовую на плечо положил, да и уснул под легкое насвистывание Балу какой-то незамысловатой мелодии… В общем, Князев, хоть и испытывал множество противоречивых чувств, однако разговоры эти отложил. Живой, почти здоровый, домой едут — это главное, об остальном подумают позже. Даже если позже — уже сегодня, а не завтра, как в романе одном небезызвестном.

Поезд с издевательски весёлым свистом удалялся, постепенно затухая где-то вдали. Мишка не видел — он старался не оборачиваться вслед. Нет, не жалел, что сошёл — так всяко будет правильнее. Всем лучше. Раз остальные не могут это сделать, то он облегчит им моральную дилемму — выбирать не придётся. Горшок сам всё решил. Уж это-то ещё может. Встать и уйти, сгинув во мраке чужих улиц. Всё сделал как надо, да! Но почему-то какая-то пустота внутри была при мысли, что то купе душное, где все с похоронными лицами сидели и отчаянно пытались делать вид, что все за*бись… Вот это, натянутое хуже, чем несчастная сова на глобус — это последний раз, когда он видел Андрея, Шурку, Сашек…

Всё ещё не окрепшие после больнички ноги всё-таки донесли его до надземного перехода. Силы стремительно кончались, Мишка, кажется, устал от одного факта, что его вытянули с насиженного гнездышка в ожоговом и окунули с разбегу в привычный мир. Угу, мир-то привычный, а вот сам он уже в него не вписывается. И раньше-то нестандарт выходил, а теперь и подавно. Рожей не вышёл, ха-ха! Так вот, устал Горшок смертельно от взглядов, что и сейчас жалили, от целого каскада звуков, что резко обрушился после относительно монотонных, привычных больнички… Устал до пота в натруженной спине от необходимости передвигаться на своих двоих, а не ехать, развалившись, в коляске… Поначалу, как оживать стал, бесили эти больничные правила, но сейчас понял — неспроста. Хоть и выписали, но здоровье его крепко подорвано было.

Что ж, ещё немного продержаться осталось. Вот он, переход — дошёл-таки. Кажется, это его остановка, да? Дамы и господа, не обращайте внимания, скоро тут будет разыграна современная интерпретация Толстого. Ну и чуточку Гюго. Правда, Миха больше не Горбун, а просто урод… Что ж, никогда не нравился ни тот, ни другой, вроде как, мэтр, правда, ё-моё! Вот уж не думал не гадал, что будет что-то такое проделывать в жизни.

К счастью, зрите… людей-то и не было особо. Некому будет остановить. Поэтому без опаски Мишка некоторое время просто стоял и глядел вниз, на рельсы. Невольно вспомнилось, как он спину потянул в туре и реально этого самого Квазимодо-урода напоминал. А Шура по-доброму ухмылялся — рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, делая соответствующие движения, пока Андрей рыскал в поисках какой-нибудь разогревающей мази. Принёс в итоге не звёздочку какую вонючую, а что-то на змеином яде. Горшок, помнится, долго ржал: у кого, мол-де, в ночи сцедил-то?

У кого сцедил — так и осталось загадкой, но разогрела та знатно. Вот и сейчас воспоминание это одновременно и улыбнуться заставило, и обожгло. Мишка с некоторой робостью снова глянул вниз, ветер усилился, заставляя его сильнее вцепляться в спасительный капюшон. Решимость качалась в такт колесам ушедшего поезда.

Казалось бы, чего проще: дождаться поезда и вперёд, увы, теперь без песни, вниз со скалы. Но при мысли об этом начинали трястись руки. Как бы не казалось это правильным (да и друзьям его кишки созерцать… А родителям потом в закрытом гробу хоронить? Как жаль, что нельзя просто раствориться!), но это будет больно. Очень.

Иллюзий Горшок не питал — после Нашествия и фейерверков-то. Да и вдруг опять спасут? Он же везучий, бл*дь. И будет ещё хуже. Может, ещё что-то важное откажет. Ноги там, руки… Может и голова — будет овощем слюни пускать, а мама их за ним подтирать. Бр-р… Нет, что-то этот короткий путь вниз нравился Михе всё меньше и меньше. Да и повторять за какой-то там неверной женой выдуманной… Ну нафиг!

Надо чёт другое думать. Ага, вот беда — думать тоже не хотелось — хотелось быстро и безболезненно. Чтоб вовсе больше не страдать, в том числе и от роя мыслей в башке. Но чем больше он с напрягом думал об этом, тем больше понимал: нет безболезненных способов.

Тягостно вздохнув, всё-таки поплёлся куда глаза глядят, старательно закутываясь в куртку — чтоб меньше пялились. Можно было попробовать потонуть… Но тогда точно как в сказке выйдет — огонь прошёл, а вода что, остановит? Организм пошлёт его нахер, решит жить и выплывет за живительным глотком… Там, правда, его докончит холод, но не факт. Могут нарисоваться сердобольные граждане. Да и не фига это не быстрая и безболезненная смерть. К тому же в речке котят и щенят топят, а он че, щенок какой? Почему-то голосом отца фраза ввернулась, и им же прибавила, что нет достойных смертей для самоубийцы. Он же не самурай какой.

Вот и шёл незнамо куда. С одной мыслей — скрыться прочь, затеряться… Подальше от всего. И больше того от взглядов. Редкий дождь, хоть и прогнал большинство прохожих с улиц, однако в крупном городе (да-да, крупный! Им-то, поколесившим по стране, виднее) всех разогнать не мог, к сожалению. Не собственная прихоть, а работа и дела выгоняли людей из уютных норок прмо в непогоду. И хотя те и старались быстрее достичь пункта назначения, а не глазеть по сторонам — всё равно, блин, Горшок кожей чувствовал столь ненавистное сейчас внимание. Настолько уже опротивели взгляды — с жалостью или с ужасом, или и с тем, и с другим — всё равно.

Гудящие ноги, как выяснилось, принесли его в весьма знакомые *беня. Не сказать, чтобы быстро — попутешествовать по Твери пришлось. Когда совсем уставал — отдыхал на лавочке. Или пытался спать. С надеждой, что не проснётся. Но, как назло, наша милиция нас бережёт — прогоняли. Спасибо, скоряк не вызывали — наверное, за бомжа принимали. Те частенько коцаными бывают. Ну там, заснули у костра… Вот и он сейчас пополнил ряды возмутителей общественного спокойствие — чьё присутствие около площадок приличным гражданам неприятно. Прекрасно просто! Не было бы так пох*й, было б обидно. Может, и выкинул чего… Панковский привет б передал, показав фак и отматерив, но сейчас нарываться не хотелось — задержат, а там и родителям с рук на руки передадут. И прощай свобода. Пусть и такая, холодящая и усталостью в каждой клеточке организма отдающая.

Что делать — вообще не понимал, сам себя загнал в какой-то кромешный пздц. Ни туда ни сюда. Сдохнуть — страшно, боли не хочется, а у самого от голода уже желудок режет, а от холода, кажется, температура ползти начала. Снова ну, здравствуй, приятель, жар… Только недавно распрощались. Видимо, голод и холод его и прикончат. Надо только подальше, в самые злачные *беня отползти, чтоб не спасли, скоряк не вызвали… И всё-таки страшная это смерть.

Из-за страха этого и гоняющих его полицейских ночь провёл на подоконнике в одном из подъездов. Граждане носы поджимали, может, и правда запах ожогового так в него впитался, но наряд не вызывали… Надо же — добрые люди. Утром снова пошёл ходить-бродить. И добродился до знакомых пейзажей.

Нет, конечно, он там раньше никогда не бывал, но, видимо, все злачные местечки чем-то похожи, так как какие-то общие черты определенно угадывались. А может, просто атмосфера похожа. Полураспада — самое место, чтоб тихо сдохнуть, а через тебя переступили и не поморщились.

И вот тут-то витающий на краю сознания план, наконец-то, начал вырисовываться в стройную картинку. Или что-то похожее на неё. Или же просто от усталости и отчаянья пришло в голову: просто остаться здесь и перестать жить. Холод или голод, или ещё что сделают своё дело. Улица может убить быстро.

Да и не прекращающийся со вчерашнего дня дождь моросил всё сильнее. План готов, осталось просто подождать и надеяться, что, обессилев, уснёт и не проснётся, не будет долго еле тащить ноги по этой проклятой земле. И всё было б хорошо, ну, наверное, да только в сём месте, знакомо-незнакомом, напоролся Миха реально (вот пруха-то у него, как у утопленничка, а?) на знакомца внезапного.

Ну, вот как, бл*? Здесь, в тверской глуши, среди притонов — опа, явление! Не гений чистой красоты, но Глебушка Самойлов собственной персоной. Накиданный — в дрова почти. На ногах еле-еле держится, язык почти и не ворочает.

Горшок, хоть и сам уже трясся от бессилия, да и мысли отчего-то (не ел, не пил толком, только как собака язык дождю неловко подставлял, когда один был — жар всё сильнее по телу расползался, несмотря на холод собачий, не грел, а именно что жёг! В то время как ноги и руки немели от сырости и морозца) плыли, но брата-акробата узнал, а вот тот его — нет. Ну, хоть в этом судьба благоволила.

Может, мимо пройдёт. Как бы не так… Очевидно, этой звезде в падлу было в одного сиять ужратым пяточком — он себе уши и собутыльника искал, а на улице как на зло — никакого! Все местные синяки — и те по норам попрятались. Вот и вцепился, бл*дь. Не отцепишь такого клеща со своим слабым тельцем, хоть тот и в говно, а всё здоровее его.

Самойлов-младший тем ещё репейником оказался — прилип, уговаривая «пойти выпить». Видимо, сильно прижало — компания была нужна хоть какая-то, раз за него так уцепился. Где ж брательник его разлюбезный? Вадик, Вадик, появись! Эх, не видать… Может, сам накидался, но культурно — в номере, или тёлку какую склеил, а Горшенёв тут отдувайся за его недосмотр… Интересно, кто он в представлении Глеба? Бомжик небось случайный.

Вообще, славно, бл*дь. У него на хрен план! Некогда отвлекаться от своего пропадания… Но Мишка вгляделся в шатающегося довольно сильно Самойлова и пожалел — вот куда ж его понесло опять? Правда, опустил и то, что самого так носило не раз. И не два. Но он-то фартовый, а этот тип? Неизвестно. Эх, добрый Миха, слишком добрый… Решил, что помереть ещё успеет.

Так что дал себя затащить в тёмный, но более сухой, чем улица, подвальчик, где, если денежки имеешь, — а у Глеба они были — тебя и напоят, и ограбят, и вообще — сделают, что вздумается. По трезвяку добровольно туда не зашатаешься, а вот под мощным влияние алкогольчика — да запросто. Первый раз в подобные места Горшочек закатывался до отвратительного трезвым… Правда, температура практически уравнивала ощущения, так что нет — можно сказать, не в своём уме туда занычился, не в своём.

А в недрах подвальчика Глебушка, хоть и потряхивало его слегка, но водку глушил аккуратно, ни капли мимо. Мишка пригубил, но пить не стал — привиделись, почему-то, глаза осуждающие Андрюхины. Чуть не поперхнулся от такого видения, ё-моё… Да и план же был! А то сейчас как нажрётся, да и не исполнит всё задуманное. Заснёт тут в тепле — и не помрёт этой ночью…

Или ещё прелестнейший вариантик — найдут его, станут вскрытие какое делать, озвучат потом, что ужратый был в говно… Говном помер — так батя и скажет, качая головой. Бл*дь, даже если не скажет — не хотелось ему в глазах всех оставшихся — друзей и родных — так глупо в посмертии выглядеть. Горькая вечность: все будут считать конченным идиотом, который сбежал с поезда, чтоб напиться и сдохнуть. Угу, так шланги горели, что на всех наплевал. Не жить ему невмоготу стало, не самоубийство то было, а так, несчастный случай… Выпить сильно хотелось!

Мишка снова очень ясно представил осуждающе-расстроенные глаза Андрея, слёзы мамы… Хмурый взгляд бати и Шурку с видом «Ну ты совсем, блин, Гаврил!» И просто не смог выпить. Не так представлял он свою смерть. Вообще, если честно, мало представлял. Что вот помрёт молодым, на пике, пацаны похороны панка сыграют, девки будут в ряд рыдать над таким красивым и безвременно ушедшим… Ага, щас! Уже не будут. Рожа вся опоганилась. Вот не думал никогда, что так важно ему это будет, а ты ж поди… Очень уж не хочется, чтобы уродом в гробу, распухшим вдобавок от синьки, запомнили все. Нет. Уйти хотя б надо чистым.

Так что, к собственному своему удивлению, в этот раз не Мишка на уши присел, а ему. Причём трезвому. Слушать алкоманифесты — вообще-то, довольно тухлое занятие. М-да, называется — погляди на себя со стороны напоследок. Пацаны, конечно, тож под градусом, но порой и нет… Вот те на, как это… Утомительно, блин.

Самойлов сбивался, перескакивал с пятое на десятое. Этот Рудольфович ваще тормозов и костей в языке не имел. То затирал, как он у мамы на работе жмуриков глядел, то про то, как она их с Вадиком в ежовых рукавицах держала, то о политехе, а потом и о бабах своих, и о брате… О последнем особенно много. Даже обсуждение древних греков на Вадика чудным образом отскакивало… Да что там Кришна, вот Вадик… От обилия этого имени в разговоре башка уже не просто болела, а пухла. Он смел надеяться, что его собственные беседы более содержательные и Андрею не приходится слушать, как он по одной пластинке жалуется на своего… Ну, пусть будёт Лёху, да.

Невольно задумался Мишка, а чё ж он тогда Шурке-то, когда один на один бухают, заливает? Не про Князя ли речь? Ну чё — капец тогда, ё-моё… А, впрочем, теперь-то что? Прошло его время. Теперь вот Глебушка будет, наверное, главным чудилой отечественного рока.

А ведь всё не затыкается Соловей… И водки выжрал… Стойкий, блин! Уважительно присвистнул бы, да только у Горшка уже голова конкретно болела. А может, и не из-за попыток разобраться в болтовне чужой — болела и до ведь. Да и трясти его не прекращало.

Кое-как вычленив из кучи бессвязного бреда, Мишка понял, что, вроде как, концерт отмечал тут его невольный собеседник. Ха, концерт. Как же… Отмечал, ага, радостное событие, м-м, как верится-то охотно! После выступления так не шибает от тебя горечью да тоской какой-то. Не хочется от всех уйти. Боль Глеба гнала, уж тут точно — рыбак рыбака видит издалека. С братом поссорился. Опять. Поэтому только о нём и говорит. Тяга у них… И в то же время не получается всё время мирно жить. Эх.

— Живых гениев не бывает! — меж тем несло того куда-то в философские дебри, — Шопенгауэра перечитай. Я вот периодически бываю неживым. Тогда я особенно гений. Не то, что Вадик. Он-то живой, и за мирское цепляется — комфорт ему подавай…

Он помолчал и отхлебнул ещё:

— Но сдалась мне эта гениальность, если рядом никого, а? Думаешь, так уж нужен я брату? Да гений ему мой нужен, не я. Чтоб монету звонкую зашибать. А так, достал я его, видите ли. Сам так сказал! Пфу! Вечность отдал бы за живых, любящих, преданных! Чтоб не уходили до срока. Лучше обычным быть, понял, мужик?

Последние слова совсем уж были совсем неотчетливы — количество спирта в крови явно превышало возможности организма нормально функционировать. Собственно, сопротивляться этому Глеб не стал — отрубаться начал в желанную алкогольную дрёму. Но даже во сне то ругал Вадика на чём свет стоит, то отчаянно просил не уходить.

Мишка пару минут посмотрел на спящего — хотелось, если честно, так же. Напиться и забыться. Колотило уже нехило, да и голова раскалывалась, словно скорлупа ореха грецкого — сейчас вот, погодь, и полезут наружу мозги, вперёд к свободе! Хм, интересно, возможен ли анархизм у орехов? Так, Миха, харе пургу думать… Соберись! Ведь нужно было что-то доделать? Ах, да. План. По уходу в вечность.

Точно — упрямство родилось вперёд него: кое-как поднявшись, потащился к выходу. Походу, пока слушал бредни Самойлова, совсем ему поплохело — вело ощутимо. Так что далеко не ушёл. Уселся через пару метров под какой-то козырек. Сил передвинуться ближе к дождю и смерти уж совсем не оставалось. Как и мыслей.

Дальнейшее виделось отрывками, словно он то погружался под воду, то выныривал обратно. Вместе с ним и мозги ненадолго выныривали. Мигал, словно светофор на перекрёстке, ё-моё… Давая сознанию то зелёный свет, то красный — между ними фаза неполного включения-отключения — жёлтый.

Вот внезапно в такое всплывание на поверхность наткнулся взглядом на старшего Самойлова, упрямо тащившего тушку братца (даже нежно почти — по крайней мере башкой предметы тот не задевал и по земле не волочился особо!), чуть слышно при этом матерясь.

«Повезло, — зелёной вспышкой мелькнула и пропала мысль, — он не останется в одиночестве». Вадим, однако, тормознул перед ним и напряженно стал вглядываться. Чё, блин, там хочет увидеть? Узнает? Хоть бы нет. Мишка поёжился — наверняка уродством его ужасается. Людей, вообще, подобное привлекает. Хотя б знаменитые цирки уродов вспомнить. «Давай, Самойлов, полюбовался и вали, откуда пришёл. Я тут не шоу, бл*! И в скорую не смей звонить! У тебя есть уже проблемный пациент, с ним и водись!»

Словно услышав этот мысленный посыл, Самойлов поудобнее перехватил брата и поспешил дальше. Мишка глаза облегчённо закрыл и провалился назад в дымку забытья. Фу, дымка… Блин, воспоминания херовые. И запах собственной горелой плоти снова воскрес в разуме. Его передёрнуло, а потом снова мотануло ниже во тьму… Чтоб потом вновь вынырнуть от звука шагов. Ну, кто ещё, а? Егор Летов, м-м? С учётом его везучести уже б несильно удивился.

— Миша? Горшок? — неуверенно спросил голос Вадима. Бл*ть. Узнал всё же. Горшенёв вздрогнул. Что за нелепость — сбежать от всего, чтоб на тебя постоянно знакомые и знающие выходили. Несправедливо. Сдохнуть не дают, понимаешь ли, спокойно. Жаль, нет эвтаназии… Хотя ему не положено, бл*дь. Функционировать тушка вполне может — он даже, бл*дь, говорит. Только не поёт.

— Давай, Миш, подъём, — меж тем не унимался Самойлов, спасатель выискался, ё-моё. Интересно, может, это привычка такая?! Надо у Андрея спросить — видать, теперь встретятся. — Поедем в тепло, ну, давай же. Вставай, будь молодцом.

Вообще, какая-то часть Мишки надеялась, что, если не отвечать — уйдёт добрый самаритянин с концами, рукой махнув. Спасение утопающих — дело самих… Впрочем, что-то глубоко в душе очень не хотело оставаться в этой глуши одному. Хоть и знал всегда, что умрёт в одиночестве, но как же это тоскливо, бл*дь!

У Вадима явно были другие планы, и он не намерен был сдаваться:

— Давай, ну, — потребовал, хватая его за руки и выдёргивая с земли, особо не церемонясь — явно опыт с братцем имел серьёзный. Только вот потом голос смягчился: — Да ты не только на голову больной, но и на тушку. Ясно, — вздохнул как-то тяжко.

Тем не менее, несмотря на все вялые, но отчаянные попытки вырваться из рук (Мишка, правда, подозревал, что со стороны те выглядят слабыми трепыханиями, а то и вовсе конвульсиями), так же как и брата ранее поволок в том же направлении. И запихнул потом туда же — к притихшему и едва осознающему, что происходит Глебу на заднем сидении. Вот и снова здравствуйте…

Здесь Горшенёва снова нещадно заколотило и погрузило в какой-то страшно глубокий омут. Настолько, что в следующий раз сознание прояснилось уже в комнате — видимо, гостиничный номер, или ещё что. Теплота вокруг разморила до состояния амёбы, как мозги ещё хоть как-то ворочались, ё-моё?!

Но те упрямо воспроизвели ему картинку, чудную, бл*дь! Самойлов-старший, опять сквозь зубы ругаясь, снимал с него мокрые шмотки. Вплоть до трусов — ну надо же какой заботливый — блин… Как Андро, нафиг… А потом, вытащив из чемодана что-то безразмерное, напялил. Тут, впрочем, Горшок понял, что не как Андро. Тот обходительнее был. Неожиданно очень грустно стало. Наверняка все на него за этот фортель ополчатся. Блин.

Так что от переодевания дрожать Миха не перестал, но стало не так неприятно находиться на этом свете. Сносно даже почти… Хотелось отключиться снова и не думать, как держать ответ за побег, но сознанию, видать, лучше стало от танцев вокруг него.

Вадим, вообще, чудеса движа предъявлял — бегал куда-то, таблетку вон, какую-то умудрился скормить. Где в ночи отыскал? Вот и Андрюха как-то умел… Потом одеялом закутал и чашку чая в руки сунул, умудряясь при всём этом кому-то звонить — Мишка не вслушивался, да и не важно это было особо — скорой или парням, всё равно нашли и уже не отпустят — устал очень. Слабость и усталость окутывали, окутывали… Хлеще любого одеяла, пеленали, считай.

Так бы и заснул, наверное, чай на себя вылив. Клевал он в него, а не пил больше. Да только хлопок двери помешал. Как будильник сработал. Такой нетерпеливый, будто кто-то очень спешил. Нет, на скорую, вопреки названию, не похоже. Он же не умирает в конце концов… Или что там им Самойлов наплёл, чтоб проблему со своей шеи лишнюю скинуть, м-м?

Только мысли так и остались мыслями, потому что в следующее мгновение уже увидел перед собой Андрея. Какого-то всего дёрганного и, кажется, даже схуднувшего. Когда успел-то, бл*? Дня два всего прошло… И то вторые сутки не истекли. Тот, хоть и хмурился, да и в глазах плескалась обеспокоенность сильнейшая, но пополам с каким-то облегчением гигантским, что ли.

— Мишка, пойдём, ляжешь сейчас, поспишь, — тихонько сказал Княже, даже если и зол был (сбежал такой-сякой с поезда, ага, ё-моё!), то не показал никак. Нежно почти, как с маленьким или с больным. А, вот в чём дело. Он и есть больной. Теперь уж навсегда. Прекрасно, бл*дь. Его даже отец боится лишний раз задеть — казалось бы, живи и радуйся, пользуйся безнаказанностью, что любой кульбит ушами спишется, ан нет. Внутри гадко стало. Очень. Снова захотелось свернуться калачиком и исчезнуть, но кто ж ему даст… Андрей, не дожидаясь ответа, чашку забрал да на себя потянул.

Сопротивляться в этот раз сил не было, даже вяло трепыхаться не вышло бы, к тому же и не хотелось почему-то. Может, так таблетка подействовала, а может, теплота (а не жар — это важно, ё-моё) от Андрея и внезапно оказавшегося рядом Шурика сумела-таки победить холод и дрожь внутри. Тоже — не один. Искали, заботятся.

Поднырнул ближе, ноги с трудом переставляя. Плевать сейчас, что это с ним так водятся, потому что он в ящик чуть не сыграл. Опять. С иными, если и в ящик сыграют, всё равно — ноль внимания. А Мишку не только не бросили, но и вот прижимают к себе крепко. Значит, нужен. Даже такой дурной и поломанный. И не потому, что полезен. Проку-то с него сейчас? Петь не может, музыку сочинять душевных сил в себе не имеет. Значит, за просто так нужен. Хоть и что-то голосом отца шептало, что так не бывает, но именно что шептало. Куда сильнее билось внутри иное: «Нужен, нужен…»

А может, то Шура негромко с Князем переговаривались, насчёт того, кому в первую очередь звонить, обрадовать да поиски сворачивать. И это в принципе одно и тоже. Как и Андрей, на котором он, кажется, почти повис. Впрочем, и тот клещом вцепился, явно давая понять, что теперь хрена с два даже лишний раз отвернётся.

Однако сейчас эта забота и опека не напрягали, а наоборот утешали. Поэтому спокойно дал Мишка себя осторожно увести да спать уложить. Благо недалеко топать было. Соседний номер. Подсуетились товарищи, что, видя его состояние, даже переговариваться прекратили — взглядами общались, блин, чтоб не мешать отдыхать.

Всё-таки выпоили ему до конца чашку чайку уже в постели, а потом свет вырубили, одеяло подоткнули да велели засыпать. При этом Шурка прокрался в коридор — звонить, видать, а Княже кресло к кровати подтащил с явным намерением тут и остаться. Немного покопошился с перестановками возясь, а как затих, тихо-тихо произнёс: «Спи, Мишка».

А Горшочек точно команды отбой ждал — и так глазками пиликал полузакрытыми всю дорогу, тут и вовсе моментально отключился. Впрочем, это было приятное падение на мягкую подушку. Вечность могла и подождать.

* * *

Утро выдалось хмурым и сонным — слабость и головная боль никуда не делись даже после относительно долгого отдыха. Проснулся он не от тихого копошения друзей, что кажись, и ходили-то на цыпочках, а потому что в соседнем номере что-то крепко так хряснулось. Мишка всё же надеялся, что это был не Глеб, а какая-нибудь вазочка… Знал он, что с бодуна можно попутать, выбрав из раздваивающихся входов в сортир стену… Ладно, башка у того уже тёртая. Выдюжит. А вот Горшок проснулся и осознал, что, во-первых, уже светло, а, во-вторых, друзья давно встали. Или даже и не ложились.

Князь, он помнил, в кресле устроился — может, в нём и бдил. А Шурка… Что-то вторая кровать особо примятой не выглядит. Горшенёв вздохнул — и этим самым привлёк внимание, которое больше от него и не отлипало. Правда, Санёк выматерился на братцев, что своими разборками будят народ. Те вряд ли его услышали — ор и крик за стеной усилился. Интересно, а их чё, также порой слышно? Да уж…

Впрочем, своих текущих проблем было больше. Князь и Балу в прямом смысле глаз с него не спускали. Под их бдительным надзором переоделся — не в Самойловские шмотки, но и не в свои. Те, Андрей сказал, в Питер всё-таки уехали. Впрочем, Михе всё равно было. Нашли мастерку с капюшоном — и на том спасибо. Кажись, на Князе такую один раз видел. Они с Шуриком вообще не любители такого стиля, ё-моё. Как только завалялась. Может, вообще купить сбегали — отчего-то спрашивать совершенно не хотелось. Точнее, страшно было даже начинать говорить, вот отомрёшь и они решат, что всё, пора на него вывалить… Всё. И что с поезда сошёл и вообще, мерзавец такой. С одной стороны даже хотелось, чтоб они это сделали. Так хоть можно было выдохнуть — не жалеют, не считают дефектным… А с другой — всё внутри съёживалось и отчаянно сучило лапками. Не хотел он, чтоб те ему выговаривали. А ну как вообще объявят, что достал он их своими фокусами и это был последний раз — дальше кукуй, Миша.

Так что хоть и не хотелось, но выпил чашку чая, это был способ занять руки, рот и мысли… Впрочем, от бутербродов, наскоро настроганных (всё-таки бегали в магаз), отказался — при мысли о еде начинало тошнить. Это, конечно, вызвало новые обеспокоенные взгляды друзей, но настаивать они не стали. И это привёло к формированию нового кома в горле.

Чувство недостойности какой-то сковало. Видя это, Балу лишь вздохнул тяжко, да присел рядом, обнимая и прижимая. Андрей устроился с другой стороны, поглаживая аккуратно по гудящей голове. Это было приятно — да и трястись он немного переставал, чувствуя тепло этих двух. Словно отгоняли ненадолго демонов его, что прожорливо скалили пасть, при любом поводе готовые сожрать. Причем из-за двух противоположных вещей: одна сторона раздвоенного языка шептала — ты никому не нужен, вторая — ты для всех проблема, бедненький больной, что до заката своих дней обречен быть страдающим ослом под опекою друзей… Ну это если повезёт, и родители раньше не крякнут, а друзья не отчалят куда.

С такими-то «думками», что периодически башню сотрясали, и думать-то ни о чём не хотелось. Говорить тоже. И он был очень рад, что друзья ни о чём и не спрашивали. Не давили. Очевидно, им хотелось, у Андрея брови из нахмуренного состояния не выходили, про Шурку и говорить нечего — вот главные брови группы, блин. Такие не скроешь. Леонид Ильич бы уважительно покивал, а может, и не только покивал… Так, бл*дь, не о том думаешь, Горшок!

Так вот, друзьям хотелось его растрепать и сильно, но по каким-то своим причинам не стали сразу наседать и требовать объяснений — а то, что это рано или поздно сделать придётся, Мишка понимал. Не им, так родителям. При мысли об этом к горлу вновь подступала желчь — Мусик, наверное, там вся извелась. Может, да что там — скорее всего, — плачет. Все глаза проплакала. Эх, из-за него. А отец… Ну, здесь Горшок был более чем уверен: его тщательно смерят презрительным взглядом. Всегда он — разочарование, а этим поступком только показал, насколько ничтожен. Но вслух вряд ли чего скажет — и снова гадливость внутри зашевелилась — пожалеет. Да и что проку с больного на всю голову? А что так и подумает — не сомневался.

Помнил же, как в детстве шептались с матерью, а не показать ли его доктору. Так ведь показали… И тот рекомендовал спецшколу. Ладно, батя, весь правильный, тут с чего-то рекомендациям следовать отказался. А так бы… Не встретился бы с Саньками, а там и с Андреем, глядишь. Хотя, если б отец связями тряхнул, в реставрационку и из коррекционки бы взяли, наверное. Но фиг знает. Как оно было б. Просто, если и в детстве витал какой-то диагноз вокруг него неясный, то сейчас и подавно.

С его недавними приключениями и полностью здоровая психика могла повредиться. Сначала чуть не сгорел, потом в реанимации столько недель… Потом уродство это ударило. Неудивительно, короче, если батя его в психи записал. Да планку свою снизил до плинтуса, оставив лишь неодобрение во взгляде из всего арсенала. Больно, знаете ли, такое вот осознавать.

Эх, желание забиться в угол и там тихонечко исчезнуть только окрепло, хотя и противоположное, чтоб не уходили и вот так да — аккуратно за плечо придерживали — сильно было. И всё-таки хорошо бы сейчас вообще не трогали, посидели б в номере немного, помолчали, спокойствием бы подзарядился, смирился бы, глядишь, с неизбежным… а то ведь станется вернуть в Москву, в больничку.

Может, уже и не в ту же самую, ожоговую, что неплохо — там всё знакомо, да и персонал нормальный, а в психиатричку какую. Это уже вообще — финиш. Самый дурной конец из всевозможных дерьмовых концов. Даже просто думать об этом было больно — но, с другой стороны, что могли после таких финтов подумать его родные и друзья? Самое вероятное, что крыша у него окончательно протекла. Тут и батей его не надо быть… И у парней во взглядах страх читается за него. Сильный такой. Так что могут и упечь подлечиться от депрессии какой.

Выдумают ещё, что опасен сам для себя… Тут Миша немного полукавил — помнил же, о чём размышлял и что столь упрямо искал вчера вечером. Ну и где тут они неправы, а? И внезапно снова подумал о маме — а она б выдержала? Мусик ж реально его любит, вот всего такого, непутёвого. Сколько бед, сколько огорчений ей уже доставил? Не пересчитать, не взвесить, этот груз.

Так имеет ли право на ещё одно, самое страшное, наверное, переживание, после которого больше никто бы ей проблем не доставил, а? Раз отмучиться, оплакать и всё? Или оно только представляется так гладко, что всё, а на деле это боль, неутомимая и тянущаяся годами?!

А если бы получилось всё, да и концы в воду — не нашли б его тушки? Ну, прямо как и хотел — растворился бы в тумане сырости тверской, а? Мусик бы точно до конца дней мучилась, не зная даже, где его тело… Неизвестность порой страшнее, а иногда и вовсе — убивает. Нет, такого точно не хотелось. Совсем. Миша поморщился, чувствуя, как в горле что-то царапает мучительно и дышится тяжеловато вновь — все ж эти сутки с небольшим бродяжничества по улицам для всего его организма нехорошо отдавались. А там и так функции легких до конца не восстановились, не на полную работали — сейчас только пневмонии не хватало для пущей радости… Перспектива помереть в тепле, в больничке, в окружении родных и друзей заставила его мысленно взвыть. Не, так тоже не хотелось.

«Пусть будет так, как надо», — подумал тогда неожиданно чётко. В конце концов это он может сделать — жить, не доставляя больше хлопот, чтоб не нервировать тех, кому небезразлично его существование. А жить ли, существовать — для него теперь не имеет значения. Поэтому Миша полностью положился на друзей, весь даже как-то обмякая. Парни из-за этого глянули на него с легким ужасом, но, опять же, тормошить не стали. Только засобирались куда-то. Он теперь наблюдал за этим с равнодушием.

Пусть везут, куда хотят. Хоть домой, хоть в дурку или ещё куда. С Шурки могло б статься в бордель зарулить для поднятия тонуса и желания жить… Ну, раньше бы, а сейчас-то… Даже предупрежденных девочек напугать мог. Да и отвращения-то не скроешь. В ушах всё же звенел голос той молоденькой практикантки, что его перевязывала: «Жаль, такой красивый был!» Угу, всплыл. Квазимодо-уро-о-од!

На его удивление, Андрей с Балу больше переговаривались о возвращении в Питер, нежели о заточении его в дурку. Хотя… там тоже дурки есть. Ещё какие! И передачки носить удобнее, эх. Лежал раньше в нарколожках, теперь, кажись, время несколько расширить горизонты. Санёк звонил и его родителям, и Гордею, очевидно, пытаясь продумать всю логистику. Так что Мишка, несмотря на все свои упаднические мысли и намерение приспособиться и не доставлять хлопот, натуре противоречащее, всё-таки выдохнул немного. Дома и стены лечат. Даже если это психбольница, всё лучше, чем одному в чужом городе медленно гнить.

Хотя в местную больничку съездить пришлось-таки. Здесь друзья были неумолимы — да он особо и не сопротивлялся, не говорил даже ничего, так скуксился немного, но потопал послушно. Ведь и чувствовал себя херовато, и стыдно было за свой побег, и устал слишком, чтоб протестовать. Поэтому отвезли его без особых приключений на такси в приемный покой (таксист даже и не пялился — впрочем, Миху это почти не волновало), где опять были осмотры, анализы — кажется, Балу доплатил, чтоб там всё по срочняку сделали. Угу, жаль, нет услуги — «не таращьтесь». Хотя медики привыкшие — а вот встречные посетители — для тех — да, невидаль. Экспонат кунсткамеры сбежал, глядите-ка! Или пациент лепрозория, те, кажется, так и не закрыли до конца, хм.

И пусть отношение в этой тверской больничке было нормальным, но постоянное дёргание его, необходимость всех этих медицинских манипуляций, то дышите, то не дышите, всякие там потряхивания, постукивания, пальпации, тыкание иголками — хотя, казалось, после долгого лежания в ожоговом там места живого не было, но кровушка-то его нужна, причем недостаточно только из пальца или только из вены — надо и той, и той испить вампирюгам… Всё это, вкупе с разбросом кабинетов по корпусам (ещё и на рентген отправили — пневмонию исключать), ещё больше выматывало.

Хотя, впрочем, кроме бесполезных мотаний, что-то ему дали, таблетку какую-то, отчего голова стала болеть меньше, а противная дрожь немного поутихла. И целый формуляр выписали да вручили Князю — вероятно, рекомендации по лечению. И отпустили с миром. Угу, расшифровать бы ещё почерк их… А, впрочем, батя и не такое умеет.

Неожиданно — не стали настаивать на госпитализации какой, значит, не так уж он сильно поднасрал своему телу и здоровью в целом. Ну, и то хорошо. Меньше волнений, меньше расходов. Меньше иголок в измученном теле… И так скоро на дикобраза похож станет, слегка подпаленного, ё-моё.

Сразу после больнички забежали в гостишку — Самойловы, судя по тишине, уже выселились, ну либо помирились и тихо бухали… Заходить не стали, время тратить. Довольный Шурка заявил, что карета подана. И не в дурку, а домой.

Миша, вообще-то, готов был и к поезду, и к автобусу, короче, ко всему. Но и тут друзья удивили — наняли не карету скорой помощи частной, конечно, но машину. Дорогое, однако, удовольствие. Ещё и водила такой неболтливый совершенно — пхд, сверху накинули, а то знал Мишаня их брата, сам любил на уши тем присесть, их же оружием воздействуя… Но только не сейчас, в данный момент же благодарен был, что Шурка так подсуетился и организовал ему комфорт. Есть, конечно, присказка бесявая, мол, назвался панком — живи х*ево, но должна же эта х*евость хоть какую-то меру знать, а?

Впрочем, размышлизмы эти далеко не заходили — он пребывал в каком-то странном состоянии — усталости дичайшей и облегчения гигантского одновременно. Самому что-то там сейчас в своей жизни решать, прогрызать само это право не хотелось от слова совсем. Плыть по течению казалось наиболее притягательным вариантом. Для борьбы силы нужны. А их не было, как и повода бороться. В чём цель-то трепыханий? Ещё больше горюшка всем причинить, а?!

Поэтому, радуясь какой-никакой определенности на ближайшие несколько часов, робко положил в машине тяжелую, опухшую от всех метаний голову на плечо к Андрею, несколько опасаясь, вдруг тот будет против, отодвинется или ещё что. По счастью, этого не случилось, Князев даже не напрягся, наоборот, кажется, чуть расслабилась струна, которую он напоминал все это время, как у Вадика его забрал. Потому-то и Горшочек несколько угомонился, да и стал погружаться в сон, которого так требовала вся его измученная тушка, под мерное насвистывание Сашкой какой-то мелодии. Мозг отметил, что неплохая, надо бы использовать, а потом другая его часть ужалила — ты споёшь, что ли?! Но несмотря ни на что, было спокойно. А тычки эти от разума — видимо, привыкать придётся. Как и ко многому другому. Увы.

А через некоторое время, правда, сквозь сон услышал Мишка:

— Миха, проснись, — его легонечко тормошил Андрей. Ну да, закралось что-то всем в поведение, что, ё-моё, сахарный и растает. Ну или стеклянный и разобьётся. Носятся как с торбой писанной, (как не списанной-то, а?) блин, а ведь и не позлиться толком — они ж из лучших побуждений!

Горшок смущённо голову приподнял — ну, блин, опять его вырубило, крепко так. Неловко приподнялся, отлипая от Князя — так-то он совсем на него уже завалился, неудобно, должно быть. Всё-таки не такой уж он и мешок костей прям, ё-моё.

Прислушался к ощущениям. Машина стояла, но не могли ж они приехать так быстро? Миша был уверен, что не мог проспать весь путь до Питера… Или мог?

Он немного рассеянно выглянул в окно — ну да, не родной город, так, заправка какая-то на трассе. И кафешка рядом — для дальнобоев, да. Санитарная остановка, прислушался к себе — не помешает, но выползать к людям не хотелось… Мелькнула мысль попросить тормознуть где в лесочке… Не зима — не отморозит, да и если даже зима — всё лучше, чем в свет выползать лишний раз.

— Миш, — снова привлёк его внимание Князев, — у нас тут техническая остановочка, заправиться надо. И машине, и нам — давай, чай пойдём, выпьём, горячий, может, булочку там какую сладкую, а? — уговаривал его, точно ребёнка, и это и задевало, зля, и одновременно как-то успокаивало. Ну вот как так-то, ё-моё?!

Миша испытывал странные эмоции: идти никуда не хотелось совершенно, белый день, все опять будут пялиться… Даже если б хотелось есть, под таким вниманием и не пролез бы кусок в горло. Хоть и не ел уже… Ну, третий день, получается, как. Этакая невольная голодовка получилось. Хотя пить… пить да, хотелось…

Больное горло совершенно пересушено было. Но можно было сюда попросить принести водички. Правда, это не то будет. Та хоть и комнатной температуры, а хотелось чая горячего, морса ли… Ё-моё! И Андрей с искренней заботой уговаривал. Это, на самом деле, тоже дико смущало — во-первых, почему он не злится, ведь всё же должен, и он, и Шурик… А во-вторых, как с ребёнком ведь! Обидно!

Посему молча покачал головой — за путь до Питера не умрёт от жажды, может, опять в сон провалится, так и не заметит, что горло какие-то черти-демоны раздирают. А там уже ждет его постоянная тюрьма в виде квартиры родителей — не сомневался, что туда везут. Там и поест, и попьёт, всё равно выхода иного не будет. Ну, разве что в психушку, а там тоже и накормят, и напоят… Блин. Вспомнилось, как в нарколожке лежал — есть смысла не было, а пить давать «забывали» бывало… Мучение настоящее — организм и так обезвожен. Он поморщился: нет, не хотелось в палаты желтенькие. Совсем. Может, если затихарится сейчас и проблем не доставит, то и не станут?

— Гаврила, — обернулся с переднего сидения Сашка, — ну, может, хоть до туалета добредёшь? Ехать ещё долго, а приспичит тебе на трассе где, так всё к х*ям отморозишь, не лето, а ты и так… — замялся, но закончил прямо, спасибо и за то, — не совсем здоровый.

Мишка глаза закатил — ну, отморозит, как будто это теперь важно. А вот людям показываться не хотелось. Совсем. Ну, испорченной частью тела больше, испорченной меньше… Будто есть теперь девушки, охочие до него с другом, ага. Разве что извращенки какие. Ну или слепые. Тут он хохотнул мысленно, а чё, идея, блин… Тут, правда, он вспомнил, что собирался не доставлять хлопот, и нехотя кивнул. К тому же, это действие явно нелишним будет вот прям щас, а не в лесу, до которого ещё дотянуть надо.

Потому понуро выбрался на пронзительно-сквозящую улицу. Холодно было — ппц как. Тут уж точно можно было инструмента, пусть и невостребованного по одному из важных назначений, лишиться. В полной мере уже чувствовалось даже не осеннее дыхание, а ледяные выдохи зимы. Горшенёв поёжился и повыше натянул воротник куртки, капюшон мастерки он и не снимал — так и смотрят меньше, и иллюзия тепла присутствует.

Андрей с Балуновым вышли вслед за ним — почётный караул или свита, ёпта, если не знать нюансов и, переглянувшись, о чём-то без слов договорившись, разделились. Князев пошёл, очевидно, в роли сопровождающего с ним, Балу же свернул в кафешку. Ну, правильно — пусть хоть кто-то подкрепится… Может, притащит и им минералочки и по бургеру — тоже неплохо, ё-моё. Минералочка в смысле.

Мишка невольно припомнил своё, брошенное в поезде: «И в сортир будем парой ходить?» Напророчествовал, блин. Самоисполняющиеся пророчества от Горшенёва — не пропустите, афишу можно состряпать даже. Ну, а че, покалечился, едва не умер и стал видеть мир иначе, ага. Тьфу. Вот не любил всех этих хиромантов, ё-моё. Может, оттого, что порой люди замечали и посмеивались, что есть в нём какая-то цыганская кровь и бесноватинка, может, погадаешь нам, а, Горшок?

Угу, блин. А если серьёзно, то чего ожидал-то? Ну да, теперь, должно быть, только так. Немудрено — их доверие он окончательно потерял. Если его и будут куда выпускать из квартиры-темницы, то точно не одного. Формально дееспособный, взрослый мужик, а неформально в кругу друзей и родных можно запросто представляться страдающим ослом, ё-моё. Впрочем, — заслужил.

Заслужил, и больше того — странно, что не прорвало до сих пор никого. Скоро сутки, как нашёлся… Ну, ладно, в начале он спал, да и по здоровью не знали, что с ним, может, и вовсе нельзя нервничать… Но сейчас-то разобрались же, что разваливаться Миха пока не планирует?! Впрочем, это, возможно, из-за водилы: кому нужно, чтоб абсолютно чужой человек становился свидетелем их разборок.

Вот и терпят, что, собственно, и он пытается сделать. И стыдясь, что таких проблем наворотил, и боясь, что сдадут в дурку… Вот и старался послушным и тихим быть, правда, совсем себя переселить не смог и в кафешку зарулить. Туалет-то ладно — забежал-вышел, дело пяти минут. Эх… Так что дальше надо попокладистее быть. А этот демарш в поезде — как он твёрдо решил — будет последним актом непослушания и попытки взять всё в свои руки. Просто отныне будет доживать, сколько отмерили. Книжки там читать да историю изучать. Станет, может, учёным лбом, кто ж знает. Мало, что ли, среди той братии затворников? Ну или писателем, если сможет наскрести в себе желание что-то вновь творить. Для этого из дома выходить не надо.

Да уж, ко многому привыкнуть придётся. И к невозможности петь свободно, без боли рвущейся и чисто для себя в ванной, пока мама не слышит… И к тому, что сцена для него отныне навсегда потеряна, как и жизнь, к которой привык и даже любил. К тому, что друзья, не выдержав его неминуемо испортившегося в край характера, сбегут, отдалившись вконец. Да — даже Князь. Он, бл*дь, и без него может. Уже доказал… А то, что пока возятся — так это тоже сила привычки и внутренняя упорядоченность пополам с человеческими такими чувствами, которые Горшочек ненавидел тихо, но и без них не мог. Без них — те б ещё раньше свалили, его бросив одного загибаться. Так что и к снисходительности надо привыкнуть, и к жалости, и к ограниченности — не только в пространстве, но и физически.

И все же, несмотря на всё это, несмотря на принятые решения, что-то внутри ещё протестовало. Не хотелось, однако, так категорично представлять, что вся его жизнь будет теперь такой беспросветной и пустой. Верить в чудо какое-нибудь хотелось. Приходилось постоянно себя одергивать мысленно — не в сказке живем, чудес не бывает.

Если позволить этой надежде жить — потом будет ещё больнее. Разочаровываться и опускать крылья. Так что самое лучшее, что может сделать — принять и просто плыть по течению. Пусть делают всё, что им кажется лучшим, может, хоть у них не будет чувства вины, а то совсем уже загрузились все родные и друзья. Даже если это не поможет вернуть им прежнего Мишу Горшенёва (а это не-воз-мож-но! Даже если и найдет в себе силы и творить хоть что-то начнёт, всё равно, без сцены — тень себя лишь), нужно же знать, что сделали всё, что могли, чтоб потом вздохнуть и сказать с чистой совестью — ну, мы пытались, испробовали всё и даже больше — просто Мишка — дурак.

И вот, первая из «привыкашек» — рифма просилась соответствующая — терпеть постоянных сопровождающих. Пусть даже и друзей, из искренних побуждений. Это он, наверное, может. Всё-таки раньше бывало вместе тащились в это самое место. Сначала из соображений безопасности — в клубешниках, где играли, такое происходило… Одному лучше не соваться было, а потом просто в ходе живого разговора. Отливаешь и болтаешь, не прерывать же спор из-за потребностей организма, м-м? Сейчас же всё прошло в таком гнетущем молчании, что аж резало, но, к счастью, довольно быстро.

Вернувшись к машине, подождали Шурку — того не было минут с десять, видимо, решил за троих отъесться… Мысль эта отторжения не вызывала. Напротив, Миха и Князя бы попробовал туда спровадить, да только знал: бесполезно. Не оставит его одного, а самому идти всё ещё было невмоготу. Вот и колола совесть, что голодал из-за него товарищ. Сам он в машину плюхнулся греться — хотя б ветер не достаёт, а вот Андрей ноги разминал вовсю, нервно круги наматывая вокруг авто да поглядывая в сторону кафе.

Вскоре и водитель их вернулся, да и закружил нетерпеливо рядышком, — явно не терпелось тому тронуться в путь поскорее. Как там? Сделал дело — гуляй смело. Тогда-то Балу, наконец, и показался из недр кафешки. Лениво так, вперевалочку топал, осторожно прижимая к себе объёмный свёрток, да с видом довольнейшим. Ну, точно — кот сметанки надыбал… Неужто официантка симпатичная попалась? Да нет, не успел бы… Хотя никогда не недооценивай Шурку Котунова, ё-моё! Ну, хоть у кого-то всё неплохо. Миха по-доброму усмехнулся, и это не укрылось от плюхнувшегося рядышком Князева.

Впрочем, тот промолчал. Водила нетерпеливо прыгнул за баранку — долго тут задерживаться и правда смысла не было. Миша, вздохнув, устроился поудобнее, решив снова попробовать заснуть, правда, дальше отлеживать всё то же плечо Андрею не решился. А ну как отвалится-то? Нет, кто ж тогда у них петь будет? Лось, ха?

А вот причапавший с Мишкиной стороны машины Балу неожиданно, подвинув его ещё ближе к Андрею, сел рядом. На сиденье теперь вообще не было свободного места, но, как ни странно, это вдруг показалось Горшку достаточно приятным… Да, как сельди (панки) в бочке, но так тепло на душе стало.

Почему и отчего — непонятно, да и пофиг. Успеет ещё наморозиться, когда друзья устанут от него и станут сначала просто бывать всё реже и реже, забывая его, живя своей полной жизнью… А потом и вовсе — с глаз долой из сердца вон — привет, дежурные звонки в день рождения, затем, впрочем, и они прекратятся. Останутся только права на музло, если продолжат и старенькое тоже гонять…

Неожиданно это мысль резанула больнее прочего. А что, если и от наследия его откажутся? Князь просто будет петь только своё и всё. Так ему удобнее — и сравнивать ведь не будут… И таким холодом могильным вдруг потянуло… А если будет петь ну прям всё его? И Лесника, и Молнию, и даже Воспоминание? Тоже как-то стрёмно внутри стало. Вот он может, а Горшочек — нет… Будто его и вовсе нет. Живёт, как после смерти, блин. И, вроде, хорошо, хоть музло звучит, не забыто, но… Больно это. Как и то, что забудут его всё равно — сначала фанаты, потом знакомые, затем и друзья. Останутся только родители, а как те умрут, то Лёха его определит куда-нибудь в богадельню доживать — и будет прав.

Пожалуй, с такими перспективами смириться будет труднее всего. Может, поэтому Миша решил пока если не наслаждаться тем, что есть, так хотя бы не бурчать. К тому же — и ворчать, так же как и петь, было физически сложно, да и помним же про «удобного Мишу»? Новая маска, блин. Вместо сожранного пламенем лица. Тугая — бесспорно. Неприятная — да. Нужная ли? Поколебавшись — кивнул самому себе. Нужная.

А Шурундель тем временем с загадочным видом пошуршал пакетом своим огроменным, по ощущениям, всё пространство вообще-то немаленького салона Короллы заполонившим, и вытянул оттуда… термос! Советский цветастый такой, железный и большой! С пробкой настоящей из дерева, а не пластиком вонючим…

В ответ на удивленный взгляд и Миши, и Андрея, кудесник пояснил:

— Что? Там была очень милая продавщица, она прониклась ко мне,

старому путешественнику, сочувствием, и позволила не только купить термос из её личных запасов, но, — и он потряс трофеем, — наполнить его прекрасным чёрным чаем! Так что…

Шурка с видом фокусника отвернул крышку-кружку и наполнил её до половины, умудрившись даже не пролить, несмотря на то, что транспорт их уже тронулся. А дороги у нас совсем не такие, на которых можно без всякой качки и опасности обвариться вкушать горячий чай… Впрочем, Мишке уже всё равно — ожогом меньше, ожогом больше… Так! Он постарался переключиться.

Судя по возрасту термоса, кадрил Шура даму бальзаковского возраста. Ради него. Это уже стоило того, чтоб не кочевряжиться.

— Прошу вас, сэр Михаил! — с пару минут мужественно продержав кипяток, чтоб остыл, видимо, о том же подумав, что и сам Горшок, затем всё же протянул крышку, и вдовесок, покопавшись в пакете, вытащил нечто, завернутое в салфетку. Потом обезоруживающе улыбнулся, проговорив: — Это, конечно, не блинчики с творогом тети Тани, и даже не котлетки, но позволит тебе до этих самых блинчиков дотянуть, не услаждая наш слух жалобными звуками твоего желудка.

И потом уже серьёзно, не видя поползновений к стряпне, добавил:

— Без вариантов, Миш. Ты уже хрен знает сколько не ешь, так что хотя бы вот это сладкое тесто будь добр, запихни в себя. Углеводы, может, и не полезны для здоровья, но терпеть голод — ещё вреднее.

Его глаза были так серьёзны, столько в них обеспокоенности мелькало, что Мишка решил не спорить — взял и чай, и это чудо слоённое из рода хлебобулочных изделий. С вишней, кстати. Не приторно сладкое, не пережаренное на горчащем масле — удачное, короче. Ну, или с голодухи так показалось. Вообще, страшно было на парней наблевать — тошнота-то рядом где-то притаилась, блин. Но, кажется, не возьми он эту булку сам — Андрей бы придержал, а уж Шура пропихнул… Ну или это у него воображение совсем уж разыгралось. Друзья б не стали. Зато в дурке церемониться не будут. А расстройство пищевого поведения — это серьёзно. Может, и доскрестись до неё, бл*дь. Так что жевал, медленно и осторожно.

— Андрюха, — удовлетворенно кивнул Балу, глядя на картину поглощения булки али же укрощения строптивого — для тебя тоже презент, правда, с мясом, ну или с тем, что на это претендует. Не обессудь, не знаю, чё там у них мимо пробегало, — пошутил, видимо, больше для Михи, но Князь тоже улыбнулся, заявив, что мёртвая живность его не пугает… А вот ежели там внутри будет живой тараканище, то он лично его Саньку скормит.

Балунов хохотнул и кинул тому ещё один салфеточный свёрток. Миша, краем глаза посмотрев, как Андро разворачивает свой «паёк», обнаружил там хот-дог, с вялого вида сосиской. Такой же, как выяснилось через минуту, был и у самого Шурика. Впрочем, несмотря на неаппетитную совершенно с виду вещь, поедали друзья это недоразумение весьма рьяно, будто с голодного края приехали. Хотя… И совесть снова шевельнула шипастым хвостом: это его вина. Заартачился… А впрочем, что поделать, если совсем невмоготу представить, как пошёл б с ними, скукожился где в углу… Нет.

Оба друга весьма упитанные. Малость поголодали — так полезно даже. Главное, чтоб не траванулись этой вяленькой сосиской, как он надеялся, не из тараканов смеленной… Хотя, теми и не отравишься. Другое дело — мясо тухлое. Или с болячками… Нет, дважды в одну группу снаряд не бьёт. Но это мило весьма, что Шурка решил его поберечь и сомнительный продукт не предложил… Хотя такая смерть и была б вполне себе случайной и не… Стоп! Хватит, про эту старуху, решил же существовать, ё-моё!

А пока, наблюдая поочередно то за одним, то за другим (ну, не в окна ж ему смотреть, прегражденные этими двумя, да и чё он там не видел, блин… Только душу бередить, что скоро и этого не увидит, только кусочек серого питерского неба, да и ландшафта с комнаты, теперь уж навсегда своей — Лёха то свалил…), Мишка и сам не заметил, как уписал свою сладкую хрень. Вкусная, кстати, оказалась.

В сон снова клонило немилосердно, хорошо, не в тошноту, та вроде улеглась, затаилась, ожидая нового мерзкого инфоповода, чтоб выйти наружу. Но с этим надо было бороться, альтернатива слишком плоха. Он покосился на плечо Князя, словно бы примеряясь, потом вспомнил, что уже отлежал то, покосился на Шурку — вроде бы, никто не протестовал. Оба достаточно откормленные и мягкие, прислониться приятно, не то, что кожа до кости… Правда, Миша всё же поинтересовался, сколько до дома ехать. Получилось, что полпути он уже успешно проспал. Вот так незаметно, одновременно близился и конец его мытарств и выматывающих взаимодействий с миром, и в то же время… Не хотелось с друзьями расставаться. Но, увы, никто его тут не спрашивал. Осталось ехать часа 3-4.

— Спи, Мишк, — сказал Андрей, вероятно, считав его залипающий взгляд правильно, а потом взял и порушил магию своего убаюкивающего заклинательского голоса и явно снова подставленного ему плеча, рубанув: — Время быстрее пройдёт.

Горшок чуть не подпрыгнул на месте, сразу стряхнув частички сна. Вот это уже было лишнее — его б воля, наоборот, растянул бы это путешествие. Ну, во-первых, потому, что это, скорее всего, последняя поездка с друзьями, приключение какое-никакое, перед тем, как его фактически, без отвальной даже и грамма алкоголя, похоронят дома.

Ну, это ж и правильно, Мишка и сам это понимал. И лучше так будет, да. Чего им с ним возиться-то? Куда вместе ездить? В санаторий? Ему — загорать, а друзьям — печенку восстанавливать? Это ж совсем как-то по-пенсионерски, ему-то, да — новая реальность теперь, но не друзьям… И печень у них молодая, справляющаяся пока с задачей непростой, ё-моё. А ждать, пока те постареют и у них будут общие больнично-профилактические интересы — тоже как-то неправильно.

А во-вторых, немного опасался реакции родных на возвращение. Отец, будь Миша в «адеквате», орал бы до хрипоты и штукатурки с потолка, но сейчас… И не знал даже. Одновременно и боялся ора его, и страшился, что тот всё на болезнь спишет, лишь поморщится, блин, досадно, мол, такое будущее профукал бездарно — дурак-балбес, теперь на шее его висеть будет, иждивенец… Оба варианта — х*евые, на самом деле. Но то отец, а вот Мусик будет наверняка плакать…

Лёшка, если не укатил уже в свою свободную и полную жизнь, то да, глаза закатит и покажет, как ему надоел вечно портящий всем жизнь старшенький. Все внимание, мол-де, ему. И в детстве, и сейчас — ничего не изменилось, на ровном месте неприятностей найдёт. Ну, придётся всё это выслушать, ё-моё, и ведь правы же. Но всё равно тяжело и в горле ком, и это не вишня подкатила. Поэтому, да, мог бы — оттянул максимально этот неприятный момент.

Миша старательно пялился в лобовое, пытаясь не заснуть, отмечая краем глаза переглядки между Балу и Князем, что происходили через него. Порой настолько скрещивались взгляды, что можно было потрогать. Угу, эти двое, словно переговаривались о чём-то. В сердце неприятно кольнуло: не в первый раз замечает ведь, когда это успели-то так научиться бессловесно решать что-то?

А раньше ведь именно они с Андрюхой так могли. Ну и с Шуркой. По отдельности. А сейчас они с друг другом навострились, видимо, пока он в ожоговом валандался. Вот, блин. Может, и новый альбом без него вовсю накидывают… Всё течет. Всё меняется. Вон теперь и в Короле и Шуте Князев с Ренником на пару поют. Везде его уже заменили. И, как бы ни было это обидно, но и это тоже было правильно. Группа, детище его, продолжает жить. В отличие от него.

Эти тягостные размышления внезапно прервала твёрдая рука Андрея, что притянула совсем уж плотно к себе, да и осторожно зарылась в волосы, аккуратно поглаживая и массируя всё ещё немного болевшую голову. Сопротивляться такому убаюкивающему воздействию было совсем уж сложно, Мишка и не заметил, как глаза снова закрылись и он крепко-накрепко заснул, опять используя вместо подушки плечо друга. Хорошо, если слюни не потекли…

* * *

Андрей посмотрел на вновь уснувшего Мишку и в который раз за неполные сутки почувствовал растерянность. Сам ведь прекратил его неприкаянные вошканья, притянув. А тот и отрубился почти моментально. Совсем слабый и квёлый, блин. А ведь столько собирался сказать, всё высказать, расставить уже точки над «и», а то надумал там Горшок, похоже, себе чёр-те что — надо переубедить… Но главным образом за побег с поезда!

Хотя об этом отдельно — потому что, когда думал об этом, руки чесались прибить лохматика. Угу, неувязочка выходила. Сперва искать долго-долго, а потом самому расправиться. Оттого-то и подавлял в себе эти зверские позывы к праву мести. Да и хотя бы малую часть гнева обрушить нельзя было. Совсем. Ну никак.

Мишка сейчас выглядел ещё сумрачнее и печальнее, чем раньше, хотя куда бы, казалось… Но вот так, да! Да и сам бедовый организм после блужданий под дождём и холодом ослаб — язык не поворачивался чёт ему высказывать. А ну как вообще добьёт его этим? По виду так точно Михе много и не надо, чтоб добавить… Они вообще удивились, получив результат осмотра, что тот относительно в порядке. Так что… Но, нет — при водиле реально не стоит начинать воспитательную беседу. Тот их хоть и не узнал, но потом вполне может понять, кого вёз, в конце концов сейчас они активно набирают популярность… набирали… пофиг, не падает — и ладно. Да и не это главное. Андрей насупился. Сор из избы не выносим, ясно, да?

Другое дело, что Князев совершенно не понимал, что с Мишкой делать дальше. Конечно, можно сказать, что это и не его дело: родители будут решать. Хотелось бы, чтоб сам Горшок, но, не зная даже наверняка, а не сам ли он навстречу огню шагнул (Андрей ни с кем такими мыслями не делился, точно боялся, что ощущения совпадут), этого допустить было никак нельзя. Вот и пусть — пока не отойдёт до конца — Юрий Михайлович процессом и рулит.

Опять же Мишка вряд ли будет от этого в восторге: отношения у них сложные с отцом. Но пока они там пороги ожогового обхаживали, Князев успел укрепиться уже и в ранее промелькнувшей у него мысли. Эти двое похожи больше, чем думают. И старший Горшенёв теперь всё сделает, чтоб сына вырвать. Да, наделал ошибок — поплатился. Но больше-то кому за Мишку с самим Мишкой драться, а?

Ведь, увы, он и остальные так, друзья. Да, будут помогать, чем смогут. Князь, ежели что, и не побоится, выскажет Юрию Михайловичу — другое дело, впустят ли его после этого… Так что до такого доводить бы не хотелось. Поэтому быть рядом, проведывать так часто, как возможно, и помогать. Вопрос, чем? И знает ли сам кремень, батя Горшка, что делать-то? Или и он понятия не имеет, только лицо держит по старой привычке.

От мыслей этих, одна другой горше, всё внутри переживало и скручивалось — он прям подспудно чувствовал, что Миха по мере приближения к дому всё сильнее зажимается, хоть и старается по какой-то причине быть тише воды, ниже травы. Совершенно не вяжется такое поведение, даже при условии, что сейчас не вполне здоров. Не капризничает, не докучает — прямо будто кукла какая, а не человек. Ладно, хоть в кафешку заходить заартачился — хоть какой-то характер явил. Ага, и сбежал — характер явил… Только надолго ли таких всполохов хватит и не сожгут ли они Горшка до тла? Небезобидные ведь выходки, блин!

Можно было бы списать вялость и апатию на болезнь, которая хоть и не приняла жизнеугрожающего свойства, однако по-прежнему знатно отравляла существование. Только вот Андрей чувствовал, что там нечто другое кроется. Странно, но он бы вздохнул с облегчением, если бы Мишка перешёл в режим яростного ёжика, то есть снова был бы раздражён, плевался ядом, протестовал против заботы… Это хоть было бы понятно!

Неприятно, конечно, но, вообще, во всей этой ситуации ничего хорошего не было. Вот совсем. И то, что Горшочек, как прежде, посапывал ему в шею, это иллюзия «всё в порядке». Ща проснётся — опять молчать будет. Хорошо, если за сутки эти хоть десять слов им бросил. Раньше бывало, захочешь — не заткнёшь. Поэтому всё отдал бы, пожалуй, чтоб лекцию о дичи какой несусветной послушать. Там-то всё знакомо, как и зло — алкашка иль хмурый — что делать, понятно. Тут же Миха чистый, вон даже с Глебом — мог же, но не забухал и не укололся. Хотя мог ведь! Но не стал… Это, конечно, хорошо, но теперь уже Князев совсем его не понимал.

Эмоция эта, тихой сапой ничего не делать ровным счётом, чужеродная и с ума сводящая. Не понимал Князь, как себя вести. Все попытки их с Балу осторожные хоть немного расшевелить, ни к чему не привели. Мишка смотрел в пол, в окно, на стены — куда угодно только не в глаза… Всегда прямой, теперь точно прятался прямо на виду, в своём мирке замыкаясь, и равнодушно принимал заботу, однако казался при всём этом напряжённым, как струна, что вот-вот порвётся. А этого допустить никак нельзя было!

Но как с таким совладаешь-то?! Деревяшку, блин, проглотил, настолько неестественно сидел, когда не спал. Страшно аж, что Юрий Михайлович где-то поблизости, а они и не заметили… Сейчас-то расслабился — Князев скосил глаза — обмяк на плече.

Вообще, сейчас он выглядел почти прежним. Притёрся наиболее обожжённой стороной — как не больно-то ему… Но нет, судя по слюне, вполне комфортно ему… А если так не обращать внимание на коцаный и на другой стороне, перетянутый подбородок, то и вовсе — ничего не случилось. Самообман — вещь такая. Но Горшку та б не повредила, а то видит всё совсем в тёмном свете. А немного надежды точно б не повредило. Даже если та не оправдается потом — благодаря ей самое сложное время продержаться, бороться…

Но понятно же, что Мишка не может приспособиться. И даже не пытается. Андрей невольно задумался, а он сам бы смог? Ему проще, конечно, было б: руки в рабочем состоянии — значит, всё не так уж и плохо. Вот задело немного в этот раз — всё внутри аж оплавилось от невозможности делом любимым заниматься — писать, рисовать… Вот и Миха! Петь не может — стянуло всё на хрен. С другой стороны — писать музло он может. Значит, что имеем? Минус одно из двух занятий любимых и внешность безобразная.

Князь мысленно убрал у себя возможность рисовать, при этом оставив самообслуживание, пение и сочинительство — пусть другие за ним записывают… М-да, невесело совсем. И это было бы крайне тяжело. Вот так, довериться другим, положиться всецело, хоть и не во всём, но в важных вещах. Личных. Стихи — это личное. Очень. Душа так изливается. То плачет, то смеётся… Да тяжко. Но он бы пытался. Наверное. А Мишка, увы, не пытается. Он просто выпадает из жизни. Замыкается, уползает куда-то внутрь своей головы. Прочь от ставшей совсем неприятной реальности.

И как с этим быть? Если бы только можно было исправить всё… Хоть часть! Шрамы мужчину украшают! Поэтому часть можно и оставить, а для самых уродливых «веревочек» на лице что-то придумать. Ну там, пластику сделать, но ведь и это не основная проблема. Главное то, что Михе даже говорить трудно, о пении речь и не идёт. Хотя… и тут Князь тихонько чертыхнулся — если бы можно было петь, всё равно не выполз бы этот упрямец на сцену. Не с таким видом. Чудища в жизни.

Даже если маску какую постоянно надевать (привет, Слипнот, Лорди, и многие-многие другие!), или плотный слой грима накладывать (тут Андрей невольно задумался, а есть ли такие средства, которые толстенные рубцы ожоговые перекроют?). Всё равно, Горшок будет знать, как выглядит, что другие знают, как он выглядит — и от этого комплексовать и от всех шарахаться.

Казалось бы, есть же музыка, руки-ноги целы, сочиняй-не хочу. Можешь играть на гитаре, да хоть на скрипке, блин, выступать! При желании всё освоить можно — и клавиши, и трубу. Но и тут затык — Мишка вообще больше не говорил о музыке, не упоминал о гитаре, как будто вычеркнул эту сторону своей жизни. Ну или вычеркнул себя из жизни. И это куда как страшнее.

Похоронил себя заживо, да и только. А то, что существует ещё как-то — это по инерции, чтоб им легче было. Мишка ведь не злой, понимает, что тяжко, что уже боли много причинил… Вот и затих, притворился, убедил себя, что уже умер. А это всё уже не с ним. В таком омуте и сам чёрт сгинет, не то, что психолог какой, аль того пуще — психиатр… Андрей поморщился. Не знал он, что делать будет, если батя Горшка да для его ж пользы определит на лечение депрессии в спецзаведение. С одной стороны — Мишку на растерзание, а с другой, так-то лучше, что ль?! Хорошо, не он это решение сложное принимает — подумалось неожиданно малодушно.

И Князев, кажется, понимал, отчего так Горшочек заморозился-то. Только помочь не в силах был с этим, ну никак. Никто не в силах. Только если в медицине прорыв не случится… На то и надежда. А просто сочинять — не для Михи. Ему нужен тот концертный драйв, те эмоции, та энергоотдача от зрителей — подпитывается он ими. Зачахнет их редкий цветочек в родительской квартире, пока прорыва дождутся… Хотя… И снова мысль обожгла, тот, быть может, и случился. Только не у них. Где-нибудь в Израиле каком. Так что нельзя было унынию поддаваться, никак нельзя — работать надо. И тут ведь — лечиться недёшево, а уж те-то не продешевят.

К слову, о деньгах… Предлагали им уже студии контракт на запись альбома. Да-да, уже. Причём Гордей отказываться запретил — сказал, потом не предложат, а деньги им нужны. Только вот как об этом всему такому, странно неживому Горшку сообщить, как, а?! Андрей не представлял. Слышь, Мишк, это для тебя же… Ага, для тебя. Альбом без твоего вокала. И, похоже, без музла. Вон как прижух… Хотя можно старенького накопать, парни аранжировки подшаманят. Но и ружьё-то было записывать тяжко, а тут-то совсем… Ну как в глаза смотреть, как уговорить снова сочинять начать, а?! Как убедить, что жизнь не кончена, а?

Надо чёт придумать, как расшевелить, и желательно до приезда в Питер. А то увидит такого Мишку, словно призрака чудного, Юрий Михайлович и сдаст нафиг психиатрам! То есть времени катастрофически мало. А идей и того — ноль.

Даже не так — идеи в минус ушли. Судя по напряженно морщившему лоб Шурику, думает он примерно о том же. Они за эти месяцы неплохо научились понимать друг друга. И сейчас Князев чувствовал, что с идеями-затеями у Балунова точно так же — глухо, как в дупле у дуба, засунешь, бывало, туда голову по придури какой — и звуки извне, считай, почти не долетают. А то, что долетает, искажённое.

Андрей прикусил губу — внутри его била почти истерика, но давать ей просачиваться наружу было никак нельзя. Вот он, Горшочек его, жаром слегка пышущий (таблетку б дать жаропонижающую, да будить жалко), близко совсем, сопит себе… Хоть во сне безмятежно, не в гробу лежит, значит, ничего ещё не кончено!

Угу, не кончено, но пока время стремительно утекало, а единственное, что они могли делать — просто заботиться о Мишке. Надеяться, что оттает душа его, что потянется к ним, по-настоящему, а не так, как сейчас — лишь позволял им быть рядом от безвольности некой. Но пока не было у них какой-то гениальной идеи. И времени для озарения почти не осталось.

* * *

В следующий раз Мишка проснулся уже сам. Почувствовал сквозь сон, как машина плавно затормозила. Мелькнула продолжением тянущегося сна чудесная мысль, что приехали, пора выгружаться — саунд скоро, но тут же и слетела под метёлкой проклятой реальности, где рот, дёрнувшийся было громко заявить о своём пробуждении, обожгло болью. Лучше б и вовсе не просыпался, но и тут Горшенёв дал себе пинка. Решил же уже, ё-моё!

Встрепенулся, сонно огляделся — ну, да, так и есть — прям к подъезду родительского дома доставили. Не к воротам психушки — уже неплохо, да? Только вот что-то внутри никак не хотело приободряться. Ну, вот и его остановочка. Последняя гавань, от которой его корабль уже не отчалит. Только на горящем синим пламенем драккаре в вечность… Хотя, нет, не надо пламени! Никакого. Мишку передернуло: раньше боялся, что черви сожрут тело, его раздует, и вообще... А сейчас совершенно необоснованно боялся кремации. Приплыли. Ладно…

Пока жив, значит, и переживать нечего, да? Существование всё идёт и идёт… Ну и Миша шевелится вслед за Андро. Вышли, подождали, пока Шурка расплатится с водителем, причём Князь будто бы небрежно руку на плечо Мишке закинул — не доверяет, что ли? Горшка снова слегка подбросило от таких предположений, ну, а чё ему думать-то?! Спасибо, что поводок какой не нацепили, ё-моё. Ага, наручниками приковали и так, в кандалах, в тюрьму на пожизненное и завели… Может, ничего такого в реальности не было, но ощущалось именно так, увы.

Вот взять Князя — так руки он, конечно, право закидывать имел. Другое дело, что в реальности обычно наоборот бывало. А сейчас это либо чувства внезапно обуяли… Либо самое вероятное: боится, что внезапно рванёт куда и поминай, как звали? Не, ну при желании, наверное, раствориться на этих улицах ему даже проще, чем в Твери: он всё тут знает, легко скрыться и запутать следы, слиться с серыми стенами, так, что никто не найдёт. Концы в воду… А там уж, если чем тяжелым обвязаться, то когда найдут — не опознают… Мало ли в Неве трупов, ё-моё. Только вот и желания-то у него такого нет.

Смысл убегать? И так, и этак — практически живой покойник. Да и Мусика жалко. Так хотя бы она спокойна будет, если у неё на глазах существовать будет. Настало время, видимо, подумать о других. Побыть комнатным цветочком, за которым ухаживают и которому радуются, но не все. Например, отец семейства не понимает, зачем тут этот дармоед стоит… Так, ладно, ё-моё. Снова Миша расстроился. Для мертвеца у него слишком много эмоций.

И рука Князя жглась, и хотелось стрельнуть всполохом в ответ, однако живые трупы так не поступают, как и удобные Горшочки комнатные. Не стал, короче. Андрюха же руку убрал, только когда вошли в парадную, но и там замыкал шествие Шурка, отрезая путь. Мишка опять себя почувствовал ребёнком, ё-моё. Или ослом. Вон как пасут — други… Опять с трудом погасил раздражение.

Впрочем, всполохи эти погасли так же быстро, как и появились, сменившись постоянным уже чувством уныния. Ну, пасут, и чё? Привыкай, блин, Миша Каренин. Однако уныние это не было всепогребающим, оно перемежалось волнением от предстоящей встречи с родными. Горшок мог сколько угодно представлять, но жизнь, к сожалению, умела удивлять. Вдруг он и Мусика от себя отвернул, а? Что на это скажешь, Горшенёв?! Нет, тут уж внутри что-то совсем возмутилось и послало такие мыслишки на три буквы.

Дверь открыла мама и, как он и думал ранее, заливаясь слезами, кинулась на шею. Миша не сумел сдержать болезненную гримасу — шея, грудь, лицо пока ещё были очень и очень чувствительными (а лицо он ещё и отлежать в машине успел) — но и не отшатнулся, смиренно принимая. К тому же, мамины руки словно чуть-чуть согревали изнутри. И если немного полукавить (много, блин), можно представить, что ты только что вернулся из тура, ненадолго. А парни в затылок дышат, потому что блинчиков хотят. Только и всего. Что всё хорошо, скоро снова ждут дорога, сцена, счастье.

К вящему удивлению, Миша заметил, едва мама чуть отпустила его, что и Лёшка тут как тут. Горшок думал, что дома будут только родители (если повезёт, то батя в отъезде), а другие, и брат в том числе, потом как-нибудь заедут. Но Лёха был здесь. Стоял, поджав губы, во взгляде сквозила жалость и раздражение, последнее чувство тот явно пытался скрыть, но не срослось. Слишком уж плескалось через край.

И опять Мишку резануло болью (мертвецы не страдают, но и он — необычный мертвец и вообще, заслужил — голосом отца заметило что-то внутри) — жалость эта обжигала не хуже огня, напоминая обо всём, что случилось. Лёшка же, скоренько отмерев и отлепившись от стены, с который пытался слиться, сразу после матери неловко и очень осторожно принял его в свои объятия, шепнув в ухо:

— Ну ты и мудак, братец.

Впрочем, даже эта фраза была выдохнута с каким-то облегчением. И новой порцией жалости. Интересно, а если б не было никаких ожогов, стали бы все так беспокоиться, узнав, что сошёл с поезда? Стали бы искать? Или просто роль бедненького больного вынуждает людей отыгрывать заботу? А так-то чё, здоровый мужик сам себе хозяин… Угу, будто у здоровых мужиков не бывает плохих дней и острой нужды в дружеском участии.

Он покосился на парней — непохоже, чтобы их забота была наигранной и навязанной общественным мнением, но кто знает… Эти демоны, что внутренности раздирали, вообще ни в чём уверенным казаться не велели. В параноика его превращали, прекрасно просто, блин… Затворник-параноик, надо космы отрастить! И можно изнутри заколачивать комнату, только вот батя против такой перестановки в квартире будет… Разве что ему назло, но опять же Мусик… К слову, о первом.

Отец встречать не вышел, ну, хоть это хорошо. Необходимость встречаться с ним взглядом совсем уж добила бы. Хоть дыхание успеет перевести после объятий-то. Мама, меж тем, настоятельно упрашивала Шурку с Андреем зайти, покушать, всё такое. Те отчего-то мялись и порога не переступали. Мишка случайно перехватил взгляд Сашки — и та же жалость, что сквозила в глазах остальных, в который уже раз огрела по хребту, точно собачонку метлой дворника.

Так что, может, и хорошо, что не остались. Ещё и Князя выражение морды лица не хватало прочесть и совсем загнаться. А так, меньше сочувствия, меньше тяжелых жалящих взглядов. В общем, Мишка даже с облегчением выдохнул, когда дверь закрылась. Правда, теперь мама переключила всё внимание на него, своего бедовенького, отправила мыть руки и за стол. И хотя решил Горшочек проблем не чинить, тут прогнуться не мог. Можете счесть это слабоволием, но, раз не покушав, он не умрёт и маме сердце не разобьёт.

— Мам, я не хочу, прости, — сказал он почти правду. — Можно, пойду полежу, устал.

В принципе это тоже не было ложью — вытянуть длинные ноги после тесноты салона хотелось сильно. Да и тушка всё ещё ощущалась болезненной и слабой, уставшей, несмотря на то, что продрыхла всю дорогу. Но больше всего Мишка стремился не говорить сейчас с отцом, а ведь поесть-то он наверняка выйдет. Нет, не говорить, даже не встречаться взглядами. И уж тем более не слушать от него нотации. Или не выслушивать, что будет означать прямо край.

Настоящий, где его записали в неразумные зверюшки, растения или же бедненькие больные, что не особо отличается-то, по большому счёту. Батя — одновременно и последняя надежда на то, что не всё ему прощается, и страх, что вот сейчас снова с говном смешает.

Понятно, это всё равно придётся сделать, не могут же они не встречаться вовсе, живя в одной квартире… Но просто сейчас было много слишком эмоций. Списать всё на усталость — хороший план.

Конечно, мама захлопотала, засуетилась, практически под ручку (будто он слепой или не ходячий почти, ага) проводила его в бывшую комнату — там всё уже было приготовлено… для существования. Лёшка, может, для того и прибыл — вещей его тут больше не наблюдалось. Ни кровати, ни тумбочки… Кстати, и Мишкину заменили — панцирную на какую-то более удобную, что ли, не продавленную и пошире. Да уж, что-то снова внутри кольнуло. Думают, надолго он сюда жить направился… Навсегда, блин.

Более того, Миша, перед тем, как занырнуть в постель и скукожиться под одеялом в улитку, успел отметить, что даже вещи его со съёмной хаты перевезли и аккуратно расставили. Конечно, его не то, что не спросили об этом — ему даже не сказали, не уведомили, проявив банальную вежливость, что собираются сделать. Видимо, он теперь тоже, как та же вещь, которую надо просто перевезти с места на место. Только вместо обычной протирки пыли — более сложный уход предстоит… Маме, блин.

Вот и Шурик с Андреем — явно рады были, что груз в целости (ну, почти) доставили, скинули. Наверняка сейчас в бар закатятся какой. Отметят избавление от балласта. Будут жить свою прекрасную жизнь. Песни петь — без него. Навсегда. Втроём с Лосём, блин, петь.

Мишка долго не мог уснуть: во-первых, выспался, спасибо, у Андрюхи аж плечо мокрое стало, он заметил, да… А во-вторых, вся обстановка словно давила. Один раз дверь приоткрылась, в комнату осторожно заглянул отец — Миха видел из-под неплотно сомкнутых ресниц, каким одновременно растерянным и рассерженным тот выглядит. Сразу его шаги тяжелые распознал, да постарался выровнять дыхание, будто спит, хоть немного отложить разборки, не станет же тот, в самом деле, его с кровати стряхивать с криком: «Ах, ты лжец!», даже, если и шевельнутся подозрения… Мусик-то рядом, пожалеет.

Но, естественно, тот блудного сына будить не стал, лишь довольно долго стоял тихо-тихо и прислушивался. Горшочек даже видел, как тот ушами водит. Хоть и страшно было, что раскусит и жены не постесняется, но Миша взял себя в руки и старательно дышал ровно и мерно, считая про себя, будто и в самом деле спит. Не такой уж он и бестолковый. Хоть чему-то научился. Видимо, убеждённый этим Папа грустно улыбнулся и, наконец-то, вышел, аккуратно прикрыв дверь, оставляя его в темноте и тишине.

Миха выдохнул, но не шибко громко: хоть и слышал удаляющиеся шаги — всё равно страшно было. Впрочем, с отцом встретиться всё равно придётся. Это очевидно даже такому наивному ребёнку, как он — или какое там самое мягкое обзывательство есть для него от бати?!

Придётся, непременно, придётся… Не такой уж он дурак-балбес. Он, конечно, и так это прекрасно понимает, но, проснувшись утром (всё-таки лежа без дела и изображая спящего, легко по-настоящему вырубиться, правда, демонов такая малость не останавливала — и во сне издевались, ночь в кошмар превращая), страшно не хочет покидать пределы кровати. Кажется этот предмет мебели (довольно удобный, кстати — спасибо, поди, Мусику за выбор) сейчас настоящей крепостью. Где никто не будет донимать ни с жалостью, ни с выгрызанием мозгов из черепушки подкопчённой.

Однако в комнату заглядывает мама и, заметив, что глаза у него открыты (ну, да — на потолок пялиться и отмечать свежую побелку — очень интересно, эк, расстарался ради него батя, блин — ну или просто старался держать в порядке абсолютно все уголки в квартире, даже этот медвежий, что вероятнее), ласково зовёт:

— Мишутка, пойдем, покушать надо.

Обижать и беспокоить лишний раз Мусика не хочется — Мишка почему-то уверен, что она и завтрак ему в случае чего прямо в постель принесёт на подносе, бл*дь! Угу, и утку подаст. И это вызывает знакомые колючие и дико неприятные ощущения. Как с предметом мебели, ё-моё, обращаются, или с инвалидом каким…

Тут же Горшок мрачно усмехнулся — а он и есть этот самый, инвалид. Ни петь нормально, ни выйти куда без тревожно-жалостливых взглядов. Так что привыкай, блин… Но хоть минимум достоинства сохранить надо.

Памятуя о своём стремлении быть удобным, пытаясь отогнать мрачные мысли, точнее, вообще все мысли выбросить из головы, стать живым, удобным мертвецом, плетётся в ванную. И застывает перед зеркалом — в груди, против воли, разрастается ком размером с кирпич, а на глазах появляются слёзы. Он никогда не сможет к этому привыкнуть! Но и выкинуть зеркало из ванны не может… Не его этот дом, родителей… Да и правды не скрыть, та найдет способ напомнить — в отражении чужих и родных глаз. Жуткое чудовище в обрамлении из жалости — надо б волосы посильнее отрастить, может, хоть часть этого ужаса скроется… Пусть хоть шея и щека. Хотя — мёртвому припарка!

Миша выворачивает кран на ледяную воду и резко плещет в лицо — на нежной после едва затянувшихся ожогов коже и на рубцах холоднющая вода жжётся огнём, будто перечной мяты от души с ментолом долбанул, но так даже лучше. Чем больнее, тем больше пустоты в голове, а именно это ему сейчас надо, чтобы успокоиться. Правда, так недолго и мазохистом стать — вредить себе потихоньку — а это точно не так удобно для семьи… Поэтому кран приходится отрубить и терзания прекратить.

Немного успокоившись, старательно отводя взгляд от проклятущего зеркала (о, как бы хотел представить, что отражение в нём, этот Квазимодо-урод — не он, а кто-то другой, но тактильные ощущения, увы, не обманешь!), выходит и медленно-медленно бредёт на кухню.

Мишка, признаться, надеялся, что, к тому времени, как он из этой ванной выползет, отец уже уйдет, хотя бы в комнату — то, что он уйдет по каким-либо делам — ему явно так не повезёт. О работе тоже речь не идёт — выходные, как назло, блин. Это он сличил по календарю в прихожке. Сам-то во времени плавал, признаться. Оно для него остановилось в жарком августе. Слишком жарком.

Но и в этой малости ему совсем не везёт — папа на кухне, завтракает. Не спеша, правда, с газетой, но та как-то у него неровно лежит… Не вверх тормашками, но что-то такое Горшок улавливает, а потом решает не забивать голову. Будь у него такой щит — он б им воспользовался, конечно, но, увы, роли тут уже определены заранее.

Мишка, помедлив на пороге, выдавливает из себя: «доброе утро» и садится к стоящей явно для него тарелке. Есть совсем не хочется, но мама смотрит так внимательно, тревожно и просительно, что он себя преодолевает и вяло начинает. А то ещё, реально, возьмут и в дурку упекут… А так, как бы и повода нет — ест же, вредить себе… Больше не будет. Правда. Ещё б поверили.

Отец молчит, молчит и Мишка. Правило — когда я ем, я глух и нем — действовало всегда в их семье. И, если раньше Горшку это дико претило, в детстве трудно было следовать строгим предписаниям, хотелось делиться эмоциями и новостями… а в юности и того хуже — завидовал немного тому же Андрею — он мог во время еды что-то обсуждать с предками. Его, ё-моё, хотели слушать, и слышали ведь. У него дом был, а не подобие казармы, как казалось тогда Михе. Да и у многих так было. Нормально, блин, а не скрученная газета под плечи — не горбись, блин, и не разговаривай. Может, ещё и не дышать, а? Так это он щас с радостью бы, но нет… Ладно — перевёл он дыхание — спокойствие, только спокойствие.

Короче, сейчас это правило благом кажется. Миша даже хочет, чтобы еда подольше не кончалась на тарелке — ему нужна передышка, побольше тишины и монотонных пережевываний (благо тошнота куда-то исчезла и, хоть аппетит и не появился, но отвращения не было), прежде чем отец выскажет всё, что думает о непутевом сыне.

И, действительно, едва последний кусок был с трудом проглочен (у мамы, как всегда, наверное, всё было очень вкусно, просто и думами Мишка был далеко, и, видимо поэтому, вкуса почти не чувствует), как папа, отложив газету, прочищает горло:

— Миша, ты же понимаешь, что…

«Урод, идиот, говна кусок» — мысленно довершает Горшок, совершенно не сомневаясь, что именно это сейчас и услышит. Отчасти — даже радостно: не совсем в инвалиды записал, а с другой стороны, блин — это всё реально, ё-моё, рвало на куски, да — обидно и больно.

Ну, а что ещё услышать можно надеяться? Да и ведь всё так. И урод, теперь уж на лицо, и идиот, раз в такую ситуацию попал и всё просрал, все шансы. Вечная проблема, живучая такая, словно таракан. Чем не трави — всё равно повезёт, назло выберется из дихлофоса, правда, не вполне целый. Не совсем же в сказке живём. Даже если сейчас пообещает ему вести себя тихо-тихо, проблем не доставлять — всё равно не поверит. Никогда не верил. Хорошо, если в самом деле в дурку не сдаст, блин.

Но отец неожиданно заканчивает:

— …заставил нас всех волноваться, — и прерывается, оставляя Мишку в растрёпанных чувствах. Видимо, ночью мама серьёзную работу провела, убедила, что «Мишеньке сейчас ни в коем случае нельзя волноваться. Ты уж с ним, Юра, помягче, дай время в себя прийти». И так противно вмиг от этой заботы стало, что аж глаза на лоб полезли, блин. И папа тоже. Знать, понятно теперь, что за кончина его ожидает — в жалости захлебнётся всеобщей, уже её воды со всех сторон напирают, вот-вот схлопнется океан, его погребя.

Конечно, он же теперь бедненький больной, ему нужно угождать, на цырлах вокруг него ходить! Даже бате, блин. Миша невольно чувствует горечь. Что это вообще было? Такая… мягкая констатация факта и признание почти, что им всем не всё равно. Волновались они… А может, и не за Мишку кое-кто переживал, да. Ну, Мусик — тут понятно, всё, а папа? Может, о репутации о своей пёкся, о том, что с дуру доверил больного сына «дебилам криворуким и слепошарым»?

Впервые Горшок задумался, сколько и каких именно ласковых наслушались друзья из-за его побега. Не уследили. Так ведь хотели как лучше — не давить на него, свободу предоставить… И родители, батя в первую очередь, с этим согласились. Отпустили. И вот так он предал их доверие. И теперь его за это даже не опустят словесно ниже плинтуса? Вот так просто — твори дичь, не хочу? Стерпим?!

Эта ведь та же самая жалость. Удушливая и лишающая сил. Неужели теперь все и всегда так будут с ним обращаться? Кажется, быть послушным и проблем не доставлять будет гораздо труднее, чем он предполагал. Потому что сейчас ему больше всего на свете хочется со всей дури взять и швырнуть тарелку в стену. Хоть это-то он может, характер продемонстрировать… Только вот швырнёт, и что?! Вряд ли ему устроят настоящую выволочку, скорее, по головке потреплют и спросят, а не поранился ли… Угу, и в попу дунут, бл*дь! Эта жалость его топит, захлестывает волной, требует сделать хоть что-то, наплевав на дурку, в которую могут запереть, но…

Вслух же выдает совершенно другое:

— Я больше так не буду.

Ну, точно — ребёнок, которого отругали за маленькую провинность. Эта у него теперь такая незавидная роль — вечно опекаемого, вечно болезного. Хотел быть актёром, ё-моё, но не в таком же сюжете дурном! Выбора, впрочем, как и раньше нет, поэтому Миша давит в себе раздражение, на отца старается не смотреть, хотя и чувствует его взгляд — тот припекает затылок. Ладно, там ожогов нет, но, возможно, скоро будет, если ещё пару минут удержит…

Но папа лишь вздыхает и, что странно очень, словно теряется в мыслях, отводя взгляд. Очевидно же, что этот недоразговор даётся не одному Мишке нелегко (конечно, сдерживать ярость — это непросто, наверное, он мог бы его вывести при желании, но… Мусик рядом, да и самому как-то потом существовать с ним в одном пространстве, а если уже сейчас взорвётся, то как потом быть?!), видимо, поэтому меняет тему, знакомым беспрекословным тоном объявляя:

— Завтра едем к врачу. Будем думать, что можно сделать.

— Не хочу! — вырывается против воли резко и истерично из самых недр сознания. Ну вот, Горшок, поздравляю. Уже и достоинства остатки теряешь. Растрачиваешь ни за что. Не играешь роль ребёнка, капризного причём, а ей живёшь.

Но ведь и в самом деле — не хочет. Точнее даже, не знает, чего хочет. Оставаться в квартире трудно, хоть и пробыл всего ничего — здесь всё уже душит, здесь его ждёт вечный покой, как на кладбище, блин. Но и необходимость выйти в люди, чтоб все пялились — пугает до дрожи, вот она уже, кстати… Липкая, противная… Начинает подколачивать — скверно, надо бы погасить, пока не заметили. И Мишка чуточку берёт себя в руки, дальше рассуждая спокойнее.

Стараясь, по крайней мере, но всё сметает, стоит осознать, что опять будут бесконечные осмотры врачами, тыкания иголками, раздевания и дёргания, хождения по корпусам, где люди, много людей — и все эти прелести в какой-то тщетной надежде. Причём внутри него давно уже погасшей, но остальным-то главное и дальше мучить его, а самих себя успокаивать — вот, делают, что могут. Чистая совесть, ага. Хватит, накушался доверху больнички за все эти месяцы. Из ушей лезет.

— Ты же сам говорил, что сделать ничего нельзя! — не думая, выпаливает. И уже тише, невольно стыдясь, сам не зная чего, добавляет: — Я… Я вас с Лёхой слышал, ну, там ещё, в больнице, ты же сам слова врача этого передал, — низко-низко голову Горшок опустил, почему-то говорить об этом было очень тяжело. Рядом мама судорожно вздохнула — ну да, ну да, теперь яснее тем стало, какая бешеная собака его цапнула.

— И что, надо теперь лапки опустить и из поездов сбегать? — побагровел — Мишка заметил, так как искоса поглядывал на него — отец. — Миша, надо пробовать! Искать варианты! Наука на месте не стоит! Скоро и твои ожоги будут вполне операбельны!

— Их сейчас нет, может, и не будет вовсе. Им нужны подопытные, отчаявшиеся кролы, так что меня просто будут мучать, — огрызается Мишка. С трудом взращиваемое терпение и смирение лопаются, как мыльный пузырь. Нет, всё-таки сложно убедить себя, что он мёртв и существует в склепе призраком, по какому-то странному стечению обстоятельств, плотным! — Или ты просто хочешь так наказать? Чтоб больно было? Для чего эти бессмысленные действия? Трепыхания?!

— Хватит! — с размаху, с гулким стуком бьёт ладонью по столу отец. Горшочек вздрагивает всем телом, точно отдача в него попала. Довёл-таки, блин. — Не неси чушь! Всё это нужно тебе в первую очередь, надо любой шанс использовать, даже мизерный!

— Для чего? — раздражение внезапно пропадает, так же, как и голос. Остаётся только отчаянная усталость, и он полушепотом, тоскливо, не то спрашивает, не то утверждает: — Чтобы ты мог сказать, что сделал всё, что мог, и успокоиться? Повесить себе мысленно медаль на шею — «хороший отец» — и выдохнуть? Не мне это надо, папа. Тебе.

Повисает звенящая тишина.

— Юра… Миша… — растерянно нарушает её мама, всё время этого краткого выплеска негативных чувств простоявшая как вкопанная, не смеющая вмешаться, не знающая, кого надо сейчас поддерживать. Что ж, если и упекут в дурку, Горшок хотя бы высказал, что думает. Остался собой. Плохой сын — это да, но против правды не попрёшь.

— Ты поедешь, — медленно, размеренно и спокойно сказал отец, Миша не глядел на него совсем. Больно было слишком. Только слышал, как тот этим его припечатывает, будто скрепляя правило: он вещь, в лучшем случае — осёл под опекой, из-под которой его уже не выпустят, хоть и, формально, Горшенёв дееспособен. Отцу плевать, он будет гнуть свою линию до конца, вон как допечатал, роняя суровое: — Это не обсуждается.

Сказал это и тяжело — гораздо тяжелее, чем обычно, будто на плечах его многотонный груз — выходит из кухни. А Мишка остаётся, пришибленный осознанием. Ничего не будет больше обычным, видимо. И необычным — тоже. Никаким. Существовать будет. Между ором и подчинением. Может, даже добьётся ласки какой… Доброго слова. В конце-концов к послушным ослам снисходительнее погонщик. Только вот уже не нужно это будет. Ничего не нужно.

— Мишенька, папа прав, он волнуется, — от маминых слов совсем уж горько, потому что волнуется здесь только она, что ничего сделать не может. Застыла меж двух огней. Впрочем, это не мешало ей всякий раз выбирать не его. Ничего. Он привык. Уже не так больно. В самом деле, если слишком часто испытывать это чувство, то ощущения притупляются, приходит пустота, когда ничего уже особо не трогает.

— Не волнуйся, Мусь, — с трудом выдавливает из себя, чувствуя, что должен хоть как-то утешить. — Я понимаю.

Сказать неправду лучше — так хоть мама не будет в раздрае, не будет вновь метаться между сыном и мужем. Хотя — и Миша вдруг четко это осознает — и на этот раз она недолго бегала бы от одного к другому. Встала бы на сторону отца, впрочем, как всегда. Спираль памяти звонко щелкает его по лбу, напоминая, что к боли нельзя привыкнуть, когда вокруг столько её разнообразных оттенков.

Горшок вспоминает, как в свои восемнадцать, когда вынужден был свалить из дома, чтоб окончательно не задохнуться, мама выбрала не его. Самый важный, пожалуй, её выбор, переломный… Для него уж точно. А может, и лучше, если б тогда задохнулся. Не пришлось бы сейчас ещё хрен знает сколько лет мучиться, зная, что всего этого можно было избежать… Теперь даже сдохнуть на вершине славы не получится, на пике, бл*ть. Только доживать там, где, как он знает, о нём хоть и волнуются, бл*дь, но никогда не станут с ним считаться.

Язык он при всём желании откусить не может совсем к хренам… Хотя зачем он Горшку — петь не может, говорить с болью… Но тогда-то его точно запрут в домике, что хуже этого в сто крат. Что ж, остаётся только нацепить маску и тренировать покорность. Благо первое он давно уже отточил до автоматизма, достаточно просто представить, что это всего лишь сцена, где нужно отыграть образ — и никаких проблем. А второе… Ну, ему теперь, вообще-то, ничего другого и не остаётся. Хотя смирение явно не его конёк, да…

Видимо, и вправду натренировался — маму ему удаётся быстро убедить в своей покорности и смиренности. Ускользает в комнату, плотно дверь прикрывая, мечтая о шпингалете, пусть и хлипком, но какой же ор тогда подымется… Нет, нечего и мечтать тут!

Не, не подумайте — он точно не станет ничего с собой вытворять здесь, дома, родители всё же… Да и потом — решил же, что будет тащиться сквозь это существование, а прервать его нужно будет, только если поймет, что совсем уж в тягость для родных. Взвесит свой вред и сомнительную пользу, м-да.

Однако долго ему побыть в одиночестве не дали: как и обещали, парни пришли. Всей компашкой подтянулись, весь Король и Шут у них в квартире, ему в комнату набились селедочками, благо навыки имели по впихиванию в маломерное пространство. Ну, почти весь, Маши не было — Гордеев её не отпустил, ладно, если к скрипачке прилагался довесок в виде брызгающего слюной директора, то на фиг надо… Хотя вообще на фиг надо! Всё это.

Неожиданно для самого Миши, скопление друзей вокруг него снова вызвало удушающую волну раздражения — ну, вот чего они таскаются всей бандой, а? Полюбоваться? Долг какой-то надуманный исполнить? Да ещё и так, не предупредив, хотя бы его просто не спросив: а вообще, хочет ли он таких визитов вежливости. Или в покое желает побыть, книжку там почитать… Ну хоть какую-нибудь, блин.

Ага, приперлись, расселись — по всем подоконникам, стульям, табуреткам, краешкам кровати. А зачем, спрашивается?! Опять, как в поезде, сидят, не знают, куда руки-ноги деть. Сколько ещё таких, тягостных для всех посещений предстоит вытерпеть, прежде, чем всё прекратится и совесть у них помашет ручкой, перестав давить?

Внезапно другая мысль обжигает — а может, бл*дь, и шкурный интерес имеют так называемые друзья: в конце концов на уродов всегда люди ходят посмотреть. Иначе б разорились все знаменитые цирки уродцев и Кунсткамеру давно б закрыли. Так что им от чудовища Горшка в группе может быть польза: его, не гримом деланные шрамы привлекут публику на первое время — люди всегда одинаковы, будут как в средневековые цирки уродов ходить, посмотреть на выступления Короля и Шута, где на сцене прыгает, как собачонка какая, обезображенное человекоподобное существо. Монстр, бл*ть. Да ему и прыгать не надо, да. Просто стоять посреди сцены, чтоб лучше видно было… Может, даже для виду всучат гитарку какую — перебирай, не хочу… А шнур, глядишь, отрубят, как Сиду его товарищи. Интересно, не подсчитывают ли уже возросшие доходы и эти друзья-товарищи?

От этой мысли сначала затошнило дико от отвращения (еле взаправду не вывернуло — поел-то плотно, блин), а потом так же дико стало стыдно. Мишка вспомнил, как все к нему в больницу таскались, словно на работу, каждое посещение являлись, как потом ночи с ним проводили, охраняя… Да и на лечение его собирали, прыгали по сцене они сами, почти безостановочно по всем близлежащим городам концертируя. Вряд ли чего особо жирного в карман перепало.

А Шурка с Андро? Они ж его по всей Твери с собаками искали, потом вот охраняли, оберегали, домой везли. Ну не мог он поверить, что всё это ради будущих каких-то заработков. Нет, ну не могли же! Тогда вообще всё-всё ложь… Все годы вместе, а значит, и жизнь его пустая, смысла не имеющая… И батя прав — он полнейший неудачник и сущий дурак.

Мысли поганые из головы удаётся выбросить — на время. Потом они нет-нет, да и возвращаются из тёмных глубин его сознания. Совсем вытряхнуть, в совочек замести — не получается, демоны сильны и активно кормятся его уязвимостями, а прогнать их теперь мало что может… И раньше-то атаковали, а уж после беды этой…

Но сейчас — он старается. Старается быть таким, как они, наверное, хотят его видеть. Даже удалось растянуть губы в улыбке на какую-то несмешную шутку от Балу. Тот, к слову, вместе с Андро словно массовиками-затейниками работают на этом «празднике жизни», будто ищут способы создать подобие какой-то нормальности здесь, в этой, напоминающей склеп комнате. Не только в ней, впрочем, но и во всей их грёбаной жизни, безнадежно поломанной.

Кажется, и здесь ему удаётся не уронить маску — под конец визита несколько оживляются парни, чуть более расслаблены их позы, чуть больше жизни в деревянных фигурах манекенов живых. Но всё же, когда приходит пора покидать его тюремную камеру, вздыхают с облегчением. В глазах радость светится. Или Мишке так кажется — он уже ни в чём не уверен. Сваливают, хвосты задрав… Ну и хорошо.

Только вот Балу с Князем, кажется, не проведёшь, не ведутся на напускное спокойствие и попытки в веселье. При прощании Шурка бросает на него слишком уж проницательный взгляд из-под кустистых своих бровей. А у Андрюхи непривычная совершенно складочка залегает на несколько мгновений на лбу, придающая озабоченный и озадаченный вид. Не идёт ему такая, блин. Но лишь на мгновение всё это задерживается и у того, и у другого. Его друзья тоже отлично умеют надевать маски. Мир полон лжецов, кто-то встал на этот путь во благо других, не спросив, нужно ли то тем, кто-то для личной пользы. И ты попробуй разбери — где кто.

И это ещё одна причина теперь уже ненависти к себе, клокочущей с новыми силами и подогретой топливом этой встречи — сомневается Мишаня ведь в тех, кто, вроде бы, не давал повода сомневаться. Ни до рокового фейерверка, ни после. От всего этого загоны только крепнут, калеча душу. Горшок себя чувствует уродом не только внешне, но и внутренне.

* * *

Следующим утром (а сколько будет ещё таких утр?! И подумать страшно!) он, как и обещал накануне маме, ведёт себя послушно. Примерный мальчик, бл*ть, Мишенька Горшенёв завтракает, пьёт все лекарства нужные (а их у него, по ощущениям, больше чем у бабули столетней — мама даже отдельную таблетницу заводит и насыпает ему в сию чудную китайскую фиговину меню на день) — да, из больницы ты можешь уйти, но она всё равно тебя цепляет, и ведь никто даже не говорит, сколько ему ещё печёнку свою гробить.

Конечно, раньше он как-то о ней не слишком заботился, сейчас вдруг вспомнил. Видимо, остатки протеста так выходят. Вот выйдут однажды при очередном кормлении едой и горстью разноцветных лекарств, которые и глотать-то сложно… Те, может, для того и придуманы, чтоб дух сломить и системность привить. Скоро совсем будет милым и хорошим, в прямом и переносном смысле беззубым. Зубы-то, поди, тоже от таблетосов этих выпасть шансы имеют. Главное, чем кормят и от чего — знать не знает. Может, давно уже на антидепрессантах сидит — витают у него такие смутные подозрения. Больно вялый Миха. Ну или то от самочувствия и настроения отвратного. Ничего сверхъестественного.

Приняв лекарства и облачившись в свежепоглаженное мамой, (без выбора опять же! Никаких тебе футболок с Сидом и прочими! Впрочем, та догадалась с капюшоном мастерку положить!), так же безропотно, не говоря ни слова, обувается и вместе с папой и вызванном, очевидно, специально для этих целей, Лёшкой (чтоб не сбежал, что ли? Двойная охрана?! Слева и справа под руки — хрен куда рыпнешься, бл*, не то, чтоб планировал, конечно, но...) едет на такси к очередному профессору. По ощущениям — кислых щей, потому что проку примерно столько же.

В кабинете (профессорские от обычных отличаются только обилием стеллажей — сборники с изданными материалами надо же куда-то складировать!) снова щупают, трогают, говорят кучу заумных терминов. Производят впечатление, короче, на батю, чтоб понимал — не зря денежки выложил. И ещё выложит, потому как, да, предлагают операцию.

Внешнее уродство не скроют, но говорить будет чуть удобнее. А насколько это самое «чуть» — вопрос очень хороший. Ощущение, что он крол подопытный, лишь крепнет. Но Миша внимательно смотрит, как отец на всё это кивает, соглашаясь с каждым словом, понимая, что крол и есть. Или крыс. Как уж приятнее. Мнение самого пациента никто и не спрашивает. Только щупают да в рот подсвечивают фонариком. Миша здесь так, объект исследований, скотина бессловесная. Мясо. Хирургическое. Но, вообще, так и есть, ё-моё, но как-то неприятно, знаете ли, когда в это тебе тыкают.

Оттого-то обещания и маме, и самому себе быть послушным и проблем не доставлять хватает лишь до дома. А может, всё дело в том, что улица по-прежнему вызывает ужас — слишком много людей вокруг, слишком много эмоций, взглядов. Только что пальцем не тыкают, как бы он старательно ни кутался в куртку, капюшон и шарф. Может, маску медицинскую нацепить? Пусть думают, что больной… Так ведь оно и есть. Тоже пялиться будут, но хоть стороной заразку обходить, м-м? Только вот, чтоб это провернуть, надо маму попросить. А у него пока язык в эту сторону не поворачивается. Совсем.

Так или иначе дома тормоза срывает — и у Миши, к его стыду, случается практически истерика. Может, от лекарств его так корёжит, а?! Срывающимся голосом, как заведённый, повторяет, что не хочет никакой операции, что ничего не подпишет, ему пофиг и вообще, отстаньте все, дайте спокойно отгоревать свой край.

И сбегает в комнату. Всё, что может сделать. Даже дверью, как следует, садануть, и то не решается — столь явно батю провоцировать опасно. Прикрывает почти аккуратно, без хлопка. Насчёт операции — так не врёт же. Ни грамма. Не хочет.

Толку чуть, ведь при самом удачном раскладе без осложнений и всяких там присоединившихся инфекций, от которых вообще может растарабанить половину рожи, сможет говорить немного лучше, ну и что? В его склепе, в котором проведёт остаток своей никчёмной жизни это ему не особо требуется: родители и так поймут, что же до остальных… А как долго будут эти остальные? Рано или поздно всем надоест возиться с дураком, который себе жизнь испоганил, заодно и им принёс кучу проблем. Даже Андрею. Даже Шурке. Все они рано или поздно его покинут, забудут и дорогу в эту обитель скорбную.

А ещё, наверняка, будет больно. Терпеть ради всего этого сомнительного действа очередную порцию боли? А он не сомневается, что эта операция будет болезненной, конечно, морду опять раскопают, его самого отрубят ли нет — неизвестно… Может, под местным перелопатят, а это пздц! И опять же период восстановительный, дренажи-хренажи, не пожрать нормально, ни попить. Даже в туалет сходить. Ну, не хочет он опять боли и всего этого. До хрена и так натерпелся, да и старые шрамы — интересно, их уже можно так называть — всё ещё побаливают. Неизвестно, перестанут ли хоть когда-нибудь. Или так и будут на любой сквозняк, холодную, горячую воду в кране реагировать… На смену погоды — любого пука, короче.

А ведь самое распрекрасное — это то, что забить хрен и не бриться Миха не может. Обоженная кожа так устроена, что на месте рубцов волосы манали расти. Вот и получается дико страшное зрелище — клочьями нарастает борода… Бриться — тоже неприятно. И сноровка нужна, чтоб не задеть всё это великолепие, будто кратерами изрытое. Последний раз его в больничке ловко медсестра прихорошила перед выпиской, сейчас пока только щетина проступила — не так страшно. Но вскоре ему всё равно новое унижение терпеть предстоит. Маму просить. Не уверен Миха, что сможет, сам себе не изрезав рубцы в кровищу, обрить… Так что жизнь и так — боль, к чему ещё страдания прибавлять, а?!

А вдруг опять какой сепсис… С одной стороны, хорошо — может, хоть на этот раз убьёт. С другой — если не убьёт, то опять, привет, больничка и всё, что с ней связано. На недели. Долгие. А там, может, и настоящая тяжелая инвалидность привет… Нет, хуже этого ничего нет. К чему рисковать, ё-моё?!

Радует только одно — недешевая эта процедура, подслушал он, денег надо много. Резать сам профессор будет, а аппетиты у того в зелёных измеряются, а вовсе не в деревянных. Значит, экзекуция откладывается. А ещё никто не сможет его заставить снова лечь под нож. Он, блин, пока дееспособный, сам может решать! Правда, у него возникают смутные опасения, что отец вполне может знать способы обойти этот момент и принудительно отправить его на операцию, как только будет нужная сумма. Так что не скрыться никуда… Притащат, как барана на заклание, укольчиком вырубят и обрежут всё, че им надо срезать и перекроить, портные херовы.

Мише отчаянно хочется побиться головой об стену или что-нибудь сломать. Но это только довод в пользу признания его психом, а такого подарка преподносить он не собирается. Поэтому просто мечется по комнате раненым зверем, ощущая, как, увы, теряются силы…

Успокоиться он не может, даже когда мама проскальзывает в комнату и пытается с ним поговорить, утешить как-то. Глухое раздражение охватывает его и по отношению к ней.

— Мам, уйди, пожалуйста, — надрывно шепчет, скидывая руку. — Ну, пожалуйста, не сейчас!

Мусик слушается, как ни странно, оставляет его в одиночестве. О чём он тут же жалеет — так ещё хуже, мысли словно кипят в голове и ничто не может их отвлечь, погасить то пламя, в котором корчится его душа.

* * *

Князев раздражён. Не, не так — Андрей очень сильно зол! Настолько, что были бы рога у сего бодливого бычка, то непременно они бы уже красовались воткнутыми куда-нибудь в стенку. И по фиг, что несущая, бесило страшно! И причина этого дрянного состояния разнузданности — Мишка. Кто б, впрочем, сомневался.

Да, бл*ть, что ж до него никак не достучаться-то, а? Вроде бы, нашёлся, выдохнули все — живой их чудик, здоровый почти. Немного окрепнет — будет козликом скакать, казалось бы. До дома довезли, передали с рук на руки родителям, которые всё-таки не спешили с дуркой, хвала Ктулху, решили просто антидепрессантами покормить, как драже. Тоже, конечно, вещь небезобидная, но из нескольких зол…

И вот теперь ведь можно было надеяться, что хоть немного лучше будет? Почувствует Миха всеобщую любовь и заботу, да и начнёт оттаивать понемногу. Ага, как же, два раза об косяк, Горшок, бл*, по ощущению, от их заботы только глубже забивался куда-то. Будто выскоблил дупло себе в скале — и там прятался при любой попытке расшевелить — хрен достанешь, только газ пускать или воду. Но это пытки уже, блин.

И ведь чётко считали это все уже на следующий день, когда пришли, так сказать, в гости, проведать, как тут обустроился возвращенец их дорогой. Не только он и Балу — все парни пришли и прочувствовали, что Мишка стеной кирпичной отгораживается. Маску, дурной, натянул показного благополучия. Мол, всё ок! Посмотрели и проваливайте восвояси. А в глазах-то всё читается… И что страшно Мишутке их дико, и что тяготит его общение… Все они в тягость. «Чего припёрлись, а?» — безмолвно отражалось, хотелось ответить… Любят потому что идиота. Так как такого, всего ершистого, иголки распушившего дикобразьи, убедишь, а?!

Ну да ладно, списали на процесс принятия своего состояния. Пройдёт, мол. Подуется, подуется — да и отойдёт, новые темы мутить начнёт. Ага, конечно. Горшка они как будто не знают. Когда это у него загоны проходили по мановению волшебной палочки, которой, к тому же, ни у кого и не было? Намутит тот, пожалуй, до новой больнички. Какой, правда, вот вопрос, да.

Тараканы в Мишкиной голове — отдельный вид живности, судя по всему, начиная с Нашествия получали непрекращающуюся подкормку и вымахали до небывалых размеров. Уже и не поймёшь, какой из них там усиками за ниточки Горшенёвского сознания дёргает. Тут и сотня врачей не распутает чёрте что там происходит. А не один захудаленький психолог, который был этим тараканам на один зубок мощных челюстей. Но вот родители не сдавались: продолжали упрямо таскать, причём через молчаливый протест самого Мишки (может, это и хорошо, что игнорил тот — хоть психолог до сих пор целым ходил), аккурат после его категоричного отказа от операции.

Андрей снова почувствовал вспышку ярости. Как же это всё бесполезно! Не получалось у Горшочка от визитов увильнуть… Но вот клещами из него вырвать беседу с доктором Юрий Михайлович не мог. И психолог тоже. Никто ничего не мог, а в дурке тот ещё сильнее замкнётся. Такой вот порочный круг.

От потряхивающей его ненависти схватил пачку сигарет, да и выскочил на балкон. Морозный вечерний воздух (Мишку *бнуло в августе, забирали в конце осени, а щас уже ещё немного — и новый год, с новым альбомом Гордей всё сильнее наседает, бл*дь!) обжёг легкие, но хоть немного притушил горящий внутри пожар.

Но лишь немного — потому, что категорический и ничем непоколебимый отказ от необходимой операции — это совсем уж ни в какие ворота. Бл*ть, появился реальный шанс хоть немного улучшить положение, разговаривать начать нормально, а там, может, и петь, например! Не на всю глотку, но хоть негромко подпевать… Да просто без натянутости разговаривать — главное!

Знает же, что ощущения сейчас от этого процесса пренеприятнейшие, если не болезненные — видит же и он, и другие тоже, как морщится каждый раз, когда пытается говорить. И что же выбирает его лохматик? Страдать, замкнувшись в своей горести! Видимо, так. И вот это понять Князь не может. С трудом понял бы, если бы Миха намеренно это проделывал, чтоб всю жизнь жалели, холили, лелеяли. Но это ж не так. От жалости чужой Горшок ещё больше загоняться начинает и иголки выставлять.

Ну, что тогда? Наказывает себя, что ли? Вот так? И то не похоже. Даже если и винил себя за про*б, давно уж так намучился — с лихвой хватило. Андрею внезапно становится тоскливо — раньше он легко влезал в Мишкину голову, а сейчас тот зажимается, отстраняется. Не пускает никого в свою боль. Понять не даёт, постичь нормально и помочь. Как помочь-то, если отталкивает?! Только знака «не влезай убьёт» не хватало.

Ни друзей, ни брата, ни родителей — никого не пускает. Точно пёс нелюдимый. А уж с темой об этой операции вообще можно не лезть — укусит, чего доброго. Так-то они уже начали собирать деньги — не дешевая вещь, вообще-то. Когда Юрий Михайлович озвучил сумму, Балу чуть со стула не свалился.

А ведь не одни ж собирают. Вон Лёха тоже сейчас небывалое количество концертов даёт, благо народ идёт… Правда, уже не так хорошо, как на первой волне интереса… Ой, а чё, правда, Горшок подгорел?! Ничего себе… Надо посмотреть, как там группа реагирует… И братец. Любит народ такое, да. Зрелище, бл*дь.

Потому-то чуть ли не без роздыха пашут. Гордей матерится, но концерты им выбивает везде, даже в Питере, в куче разных злачных мест, чтоб вообще простоя не было, да. Вот он сам в первый раз за последние две недели оказался вечером дома. И то потому, что в клубе накладка произошла, чёт там с проводкой случилось, вот хозяева и решили от греха подальше перенести выступление. Вдруг ещё и из Князя жаркое получится, ага.

А так бы и сейчас скакал по сцене, как обычно, будто из тура не вернулись, чтоб одного болезного расшевелить. Хотя тур — громко сказано. Пару месяцев всё по Подмосковью колесили, самые задрипанные ДК посетили — кому-то радости привалило, правда, неполной… Хотели Горшка — получили одного Андрея и Лося ретивого да Балу игривого. И это он сейчас почти процитировал какой-то комментарий с форума… Так, ладно. Подмосковье, значит, исколесили. Теперь Гордей с ног сбился — Ленинградскую область закрывали и Питер все-все клубешники, даже самые мелкие.

А как орал директор их… Что альбом надо и что ехать надо — на Юг, центральную часть страны, Урал, за Урал, в Беларусь… Пока не забыли — так и кричал, слюной брызжа. Вообще-то, прав был. Во всём. Но слишком страшно пока Горшочка оставить надолго. Очень.

Так днём — лихорадка, ночью — пир, ты теперь демон, ты — вампир… А если точнее, то вечером скачут, ночью спят без задних лап, а утром — кто как. Кто-то досыпает, а кто-то, как Князь. Тот утром бегает Мишку уговаривать да пытаться хоть немного из меланхолии, перемежаемой истеричностью (это не новость, конечно, но особенно печалило!) вывести… Наскоро обедал, причём чаще всего у тети Тани, правда, в горло ничего не лезло, ещё хлеще, чем у Миши — тот вяло копался и ел понемногу.

Потом подрывался на репы — без них всё-таки было никак, одно и тоже гнать в одном городе — да их скоро проклянут… Вот и приходилось осваивать «Михин» репертуар. А куда деваться? Ну и альбом под давлением директора — Андрей посадил парней за аранжировки — уже делать. Чтоб потом не писать тот в режиме срущей кошки… Намётки были, в том числе и Горшка музло — совсем уж неприкаянное, но… Пусть напишут аранжировку, а песни он как-нибудь к этим уже двум, а не трём присобачит.

Одну зафигарил. Беда в том, что Князь, как наяву, видел там именно две вокальные партии. Высокую и низкую — то есть Сашки в пролёте. Миха должен был ту петь, но он… И говорил-то с напрягом. Решение припахать Лёху пришло само. Тот отказываться не стал, правда, долго в текст вчитывался… А потом сказанул:

— Андрюх, знаешь, ты б поговорил с психологом… Ей хоть с кем-то пообщаться! Раз Миха в глухой обороне. А эта твоя «Боль» точно её заинтерисует, блин. Ладно-ладно! — он поднял руки. — Неудачная шутка, прости. Я спою.

Так что можно было сказать, что от записи альбома их отделяло только гнилое чувство глубокого предательства… Правда, то несколько притупляло их постоянные скачки в круговерти: утром — Горшок, днём — репа, а вечером в клубе до изнеможения. Такими темпами Ягода окажется прав — скоро уже ему понадобится психолог, в лучшем случае. В худшем — тоже будет врача искать. Психиатра, бл*дь.

А самое главное, что Андрей чувствует, что все эти усилия бесполезны. Вот просто проку с их крысиных бегов — х*й целых, ноль десятых. И не в благодарности дело тут — не за спасибо и медальку «хорошие друзья» все крутятся, просто хочется видеть хоть какой-то результат. Пусть Миха хотя бы просто не скатывается всё глубже и глубже в депрессию — уже что-то. Психолог эта, такая же невнятная, как и в Москве (хотя Юрий Михайлович уверял, что один из лучших, а главное, дорогих, с*ка, спецов!), всё говорит, что неплохо бы уже и с психиатром посоветоваться.

Ага, после всех Мишкиных историй с нарколожками… Заманишь его даже не туда, а ко спецу просто... Тот не дурак ведь. Сразу поймет, что не психолог перед ним уже распинается. Если только в недобровольном порядке, но это совсем пздц будет. И так-то, блин, батя Горшка много че делает в этом самом порядке… А дурка — это всё край, который, по счастью, тот пока не преступает. Понимает, видимо, что… Эдак они Миху вообще не вернут, прежнего, ну или хотя бы близкого к тому, кого они все знали и любили.

Андрей старательно отгоняет от себя мысли, что это может быть попросту невозможно. Гонка за несбыточной мечтой, жажда неутолимая… Что те фейерверки навсегда душу изменили, исковеркали. И всё-таки ему надо, бл*ть, верить, что под этой истончившейся и израненной шкуркой мечется хоть и пострадавшая, но прежняя сущность. Иначе вообще непонятно, как с этим всем жить. Ведь это Князев расшиперился с микрофоном, а всего этого можно же было избежать.

Однако сомневаться в возвращении заставляло множество фактов. И самый главный — за всё время, проведённое дома (больше месяца, бл*!), Мишка ни разу не взял в руки гитару. Хотя уж играть-то и сочинять ничего не мешало. В конце концов руки пострадали меньше, пальцы тоже практически целые — Томми Айоми вообще, блин, с протезами играл… А то, что было — зажило уже, по крайней мере, незаметно было, чтобы движения боль причиняли.

Но факт остается фактом — гитара покрывалась пылью. Фигурально — разве даст тетя Таня хоть чему-то там пылью покрыться, ага — регулярно тряпочкой проходилась. И по Михе тоже, загоняя его, буквально, мыться, бриться… Тот, блин, в отшельника поиграть пытался порой. Эх… Покорялся, правда, без всяких сцен в этом. Но всё равно — представить Миху без гитары, без музыки — сложно.

Так же, как и без книги в руках. Да-да, в свободное время Мишка читал, чтоб там фанаты не думали, и какой бы образ не создавался за счёт сценического монстра. Но Татьяна Ивановна шепотом докладывала, что Горшок не прикасается и к книгам. Пробовал в начале — брал в руки, вертел часами, явно не читая, а потом откладывал. Затем и брать перестал. Телик тоже не смотрел. Пялился в потолок, бл*дь! Иногда в окно… Прекрасный простор для загонов — совсем ничего не делать. Не трещинки ж он там считает скрупулёзно. Не ворон…

Когда Андрей заходил, тот особо не реагировал. Краткое приветствие и пару междометий — вот и весь его улов обычный. В начале тот ещё пытался изображать улыбку, похожую на оскал, потом плюнул. Чаще всего Горшеня либо тупо пялился в окно, либо делал вид, что спит. Последнее он чаще всего с родителями проделывал. Ну, наверное, считал, что успешно. Но маму его не проведёшь, она четко сказала, что Мишка, хоть и лежит старательно с закрытыми глазами, но однозначно не спит. Правда, мужу она сына не сдала — а именно так от Юрия Михайловича и повадился «убегать» этот хитрец.

Даже на прогулку этого медведя из берлоги теперь удавалось вытащить исключительно ночью, блин. И с отцом тот никуда выходить не соглашался. С мамой — сам батя его против был. Вот и выгуливали Горшка — как псину какую — либо Лёшка, либо Андрей, либо Балу. Правда, последним Юрий Михайлович внушение сделал, что ежели вновь упустят — он их обоих заломает… И ведь поверили.

Так что не всегда колесо Белки Андрея выглядело, как Миха, репа, клуб, постелька… Где-то раз в три-четыре дня — это было Миха, репа, клуб, Миха, постелька… Реально, в такие дни вампиром себя ощущал. На диете. Потому-то еле ноги тащил под конец по земле, и крови, что силы придала бы, не было… Ночью, бл*дь! Ну, тут хотя бы понятно, почему. Страх перед взглядами никуда не делся, а в темноте и народу поменьше, и не видно рожи. Вот и выгуливали его, когда удавалось уговорить.

Князев внезапно почувствовал, что совсем уже замёрз на этом чёртовом балконе, а сигарета давно потухла, засмолив руку. Впрочем, от внутреннего пожара помогало мало. Вернувшись в комнату, нервно зашагал туда-сюда. А потом всё же не выдержал — схватив куртку и схлопотав ну очень понимающий мамин взгляд, поехал к Мишке.

Вообще, они сегодня после концерта не планировали заезжать к нему — хватило уже и того, что утром у дружочка опять было настроение «отойдите, а то сейчас взорвусь». Воистину Горшок, только что за варево внутри — непонятно. Как поведала теть Таня, не вовремя они пришли — аккурат после очередной истерики от разговора с отцом, который в очередной раз уговаривал Мишку на операцию. Даже ведь не давил. Пытался по-хорошему объяснить. Но, как обычно, всё закончилось скандалом.

А такое, как правило, отправляло и без того сумрачное настроение Мишки, делая его совершенно несговорчивым… Бессмысленно было заявляться ночером, пытаться вытащить продышаться хотя бы. Да, если б не освободившееся время от концерта, Андрей бы, пожалуй, и не смог — приехал домой и спать бухнулся бы. Накопилась усталость, а он не Князь Конский!

А так, получилось, что не выплеснулся привычно эмоционально на концерте, дав разрядку эмоциям… Кто б подумал, что это помогает не лопнуть, а?! А теперь вот пожар внутри, несмотря на усталость, требовал действий, а посему помчался к своему бедовому.

Естественно, что никто его не ждал. В глазах Юрия Михайловича, открывшего дверь, промелькнула растерянность.

— Андрей? — вопросительно посмотрел, — у вас разве не должно сейчас идти выступление?

— Форс-мажор, все в порядке, просто технические неполадки, — прибавил он, а то решит ещё старший Горшенёв, что опять кого покалечило… Нет, нельзя так людей пугать. К тому же неприветливостью его не свернёшь с пути намеченного, если меряться упрямством с Михой, то в их битве баранов не было бы победителя. И вообще, блин, Князев не собирался ретироваться и уже настроился хоть что-то сделать с Мишкой. Хочет того тот или нет. И уж тем более не спрашивая мнения его бати, будто тот, блин, баба какая, тьфу! — Вот, решил нашего вампира прогулять!

Шутка, очевидно, не зашла — батя Мишкин даже не улыбнулся, но от двери отступил, давай протиснуться в эту крепость.

— Он спит, — негромко сказал, впрочем, так выразительно закатывая глаза, что сразу стало понятно — очередная отмазка от Михи, чтобы не контактировать с окружающим миром. Уже и Горшенёв-старший не покупался, несмотря на молчание жены.

— Ясно, — ни говоря больше ни слова, Андрей разувается и прям в верхней одежде сразу проходит в тёмную комнату, где, недолго думая, резко врубает свет, хоть и без прожекторов, но заставляющий Мишку сразу же нырнуть под одеяло, что только подтверждало очевидный факт притворства.

— Подъём, Мих, пора гулять, — потормошил свернувшийся калачиком… этот одеяльный клубок. Тот ещё монстр, надо сказать. По имени «Нехочух». Свил тут гнездо и хер сдвинешь. Иногда включал вторую ипостась чудища «Не-буду-уйди-на».

— Не хочу! — глухо донеслось в подтверждение мыслей.

— Без вариантов! — приложив небольшие усилия, Андрей-таки сорвал одеяло и, не церемонясь, вытащил своего несчастно-лохматого друга и на свет Божий, и из кровати. В семейных трусах, и отлёжанных до выделяющихся вмятин боков.

То жмурясь на белый свет, то почти злобно исподлобья зыркая на него, Мишка демонстративно стал медленно-медленно одеваться. Князев прислонился к стенке, внимательно наблюдая, показывая всем видом, что не отвертится. Надо — и сам на него напялит через залом ушей кофту со штанами — церемониться не станет. Пойдёт как миленький. Может, хоть ничего и не прояснят, но хоть кислорода глотнет болезный и бока отдохнут. А то и впрямь на вампира похож, тот тож в гробу всё себе отлежал к хренам.

Странно, но родители Мишкины не вмешались в этот произвол — хотя тетя Таня и порывалась — у неё после трагедии стремление обращаться с Михой как с деточкой маленьким возросло ну просто в геометрической прогрессии. Но тут явно старший Горшенёв воздействовал и неизвестно по какой причине, но остановил жену и позволил Андрею утащить неохотно плетущегося сына на улицу.

Там как раз вечерело, самое то для их вампирчика. Никаких тебе прямых и солнечных… Только темень, только темень впереди. Ну и фонарь рядом с аптекой, угу. Некоторое время они молча идут по улицам, почти крадутся — всегда так, Мишка сперва долго ёжиться будет и нервно оглядываться — нет ли кого. Потом, если повезёт, может немного хоть расслабится, оживится, хотя бы отвечать будет на реплики. Пусть и, в основном, односложно.

Впрочем, сегодня Князев на это даже не надеется. Но и молчать уж совсем не может. Огонь внутри жжётся. Он тоже человек, не кукла. И чувства свои в жопу засунуть и забыть не может.

— Ну и зачем? — спрашивает, минут через десять, решив, что вполне к этому времени адаптировался испуганный медвежонок рядом с ним. Да и прохожих не наблюдалось, что было весьма удачно.

— Что? — нехотя отвечает Мишка, видимо, самую малость заинтригованный такой постановкой вопроса.

Ага, а вот это уже прогресс. Князев, вообще-то, рассчитывал дольше раскачивать его на ответ.

— Зачем вот это всё? — пожалуй, спрашивает, наконец, то, что давно уже следовало прояснить. Что мучило с того самого вечера фестиваля. И всё боялся спросить, жалел, опасался, что только усугубят ситуацию такие вопросы. — Зачем подставился под фейерверки, а, Мих?

Мишка словно спотыкается и замирает, остановившись. Может, новая тактика у него такая — как чет неприятное — в ступор впадать или спяще-дохлым прикидываться, авось, страшная *бака уйдет… Только вот он не таков. И Андрей уже не может остановиться:

— Вот чем ты, бл*дь, думал? Сгореть хотел? На пике? В лучах славы воссияв?! Не подумав ни о ком! Ни об одном человеке, что тебя, дурака, любит! А теперь что творишь? Злишься, что не получилось, отыгрываешься на всех нас? Сам себя тихонько заживо хоронишь, раз уж с огоньком и помпой не получилось?

Всё это он произносит почти шепотом, понимая, что хоть на улице, вроде бы, никого нет, но уши могут быть везде. Вот, допустим, из того балкончика, мало ли кто покурить выполз. Не нужны им лишние слушатели вольно-невольные. Но Миха точно слышит, вон как старательно закутывается в куртку. Отмер, ну вы поглядите-ка, бл*дь! Понял, что не удастся с ним этот трюк провернуть.

— И как нам теперь всем, дальше, а? — продолжает окрыленный тем, что его пока не послали, от него не убежали — и вообще, слушают, нахер. — Когда нам от тебя следующего шоу ждать? К чему готовиться? Показательный прыжок из окна? Побег во время прогулки? Об стену убьёшься?! Таблеток навернёшь?!

— Ни к чему! — огрызается внезапно Мишка — хорошо, значит, не апатичен. Теперь, главное, чтоб не убежал сейчас в темноту… Так же, как с Тверью, может и не повезти. Всё-таки Самойловы в данный момент в других городах катают. — Что я, совсем мудак у родителей на глазах почти такое проворачивать? Да и не было там шоу! Ни х*я не было.

Горшок прерывается — говорить ведь тяжеловато, особенно долго. И теперь уже внутри Князева всё колотит от осознания, что боль пришлось причинить и физическую, и душевную лохматику своему, но… Порой та нужна, чтоб потом стало легче. Андрей тоже молчит, надеясь, что не замкнётся дружочек его после вспышки этой. Потому как тут две крайности оставалось: не дожать, до гнойника не докопать, лишь края раны исполосовав, или пережать — вместе с гноем выдавив и кровь живую. По счастью, выбирать не приходится, Горшенёв, отмирая, продолжает:

— Дурь это была, не показательное шоу, я ж бухой был, почти в невменозе, — неожиданно жалобно как-то продолжает Миха. Голос его слегка дрожит, но он с трудом договаривает, с частыми остановками, — Я и не помню почти ничего… С какого х*ра пошёл к краю… Дважды ещё, блин! Может, не врубился, что там фейерверк — хотел к зрителям поближе подобраться.

И неожиданно смотрит прямо в глаза Андрею, молча спрашивая: «веришь?» Этот диалог безмолвный особенно играет тенями в этом мрачном закуточке. Свет сюда почти не пробивается, но, да, он видит… И понимает. После того курса лечения, что Миха получил, немудрено было вообще всё забыть. Так что не помнит — может, оно и к лучшему. Не хотелось бы, чтоб тот себя задавил осознанием, что вся эта боль — это всё наказание из-за неудачной попытки уйти в вечность.

И Князь кивает. Верю, мол, продолжай. А Горшенёв и продолжил:

— И ты правильно сказал, я теперь словно заживо похороненный. Сам себя закопал. И лучше бы мне тогда умереть, — торжественно произнёс, мотая балдой, этот дурак. У Андрея от этих слов что-то лопнуло, кажется, какой-то сосудик в мозгу… Он из последних сил терпел и не вклинивался в монолог этого страдальца: — Но я не злюсь на вас! — неожиданно горячо восклицает этот дурень. И совсем-совсем тихо добавляет:

— Я ж всем только одни проблемы да беды приношу, вечный груз какой-то, камень на шее. Ни дышать со мной спокойно, ни петь, ни жить… Теперь и вовсе как говно какое-то в проруби, бесполезное, болтаюсь… Только ведь оно не тонет! Вот какова вероятность была вам в Твери меня найти?.. Но нашли же! — бессильно прошептал. — Не дали уйти, всем бы лучше так было… Душу разлихорадили только. Я ж не могу таким калечным жить… Ну никак! — снова жалобно пробасил Миха, отчаянно пиликая ресницами. Князь снова прикусил себе язык — дождаться, надо было дождаться… Чё ещё из него выплывет, бл*дь!

— Мне панк-рок рубить надо, а какое мне теперь… Нашли, ё-моё, друзья-товарищи! Молодцы! — распалялся Горшочек, а потом столь же резко, как вскипятился, он и сдулся. — Впрочем, вы все уйдете рано или поздно, дальше, блин, жить. А я буду и дальше в этой вате жить и вечно напоминать родителям о своей неудачливости, проблемности, никчёмности! — глаза у Михи блестели, это и в полном мраке заметно было. Лицо обоженное судорога будто свела… Особо болезненная. Бровь аж дергалась. И продолжения не звучало уже минуты две. Тогда-то Князев решил, что можно…

— И давно ты стал за других решать? — от манифеста этого с новой силой вскипел Андрей (не одному ж Михе закипать!), еле сдерживаясь, чтобы не сорваться в крик. Ну, в самом деле, охренел тот, бл*дь! — Позволь нам самим решать, проблема ты или нет. Балбес — это уж точно, таких, как ты мир и не знал… Раз так думаешь! Но, Мишк! — перевёл тяжелое дыхание едва-едва. — В одном ты всё же прав! Имеется у нас огромнейшая проблема, но не ты — проблема, а то, что не даёшь нам помочь себе. Никак не подпускаешь. Хотя мы очень хотим. И стараемся. И не от жалости, бл*дь! — видя, что Миха хочет что-то возразить, бесцеремонно закрывает ему рот ладонью, постаравшись всё-таки сделать это понежнее как-то. Хотя нежно не заткнёшь, поэтому нормально так прикрывает тому форточку, мысленно прося прощения:

— Дай договорить! — дёргает плечом, старательно отгоняя мысли, что рука его на рубцы давит, те прекрасно ощущаются, напряженные, горячие… Но нельзя жалеть — именно это Горшка и убивает сейчас. Жоподуйство, блин. — Не от жалости! — выпалил яростно. — А потому что помощь дорогому человеку — это нормально. Естественно, бл*дь! — перевёл чуток дыхание, не убирая ладонь. Впрочем, тот бы хотел — скинул её, да и в морду ему прописал. Но не сделал ни того, ни другого. А это о чём-то говорит, да?!

— Мих, каждый может оказаться в трудном положении, но посмотри, бл*ть, у тебя есть руки, есть мозги, есть всё почти, что нужно, чтобы хотя бы постараться принять, что да, случилось страшное, но с этим можно и нужно жить, не запирая себя в своей голове и квартире родителей. Что надо выползти из этого всем злопыхателям назло. Чё думаешь, мало тех, кто сейчас злорадствует и говорит, что упился Горшок, говнарь разобычный, и теперь всё… Будет дома сидеть до конца спиваться! Нет, есть они! Да и батя твой, думаешь, не считает, что тебя это всё сломало, что слаб ты! Разве не лучше, чем жалеть себя и медленно дохнуть с тоски, взять и доказать им, что они, бл*дь, вообще не правы и ты ещё на многое способен! Что обстоятельства тебя не сильнее, что ты — победитель, а не они! — м-да, Андрею б в коучи податься… Так, он, кажется, исчерпал свой запас мотивирующих фраз, поэтому ладонь аккуратно убирает.

— Ты не понимаешь, — Мишка отворачивается, вновь ресницами пиликая. — Как не то, что бороться и кому-то что-то доказывать, а просто жить с этим вот? — он снова смотрит прямо, из капюшона высовываясь и под свет отраженный от фонаря подставляясь. — Идёшь куда-то, и все смотрят, чувствуешь себя голым. И каким-то не таким, как будто всё поменялось, и сам изменился, — тихо объясняет тот и снова в тень уползает, совсем-совсем морду от него воротя.

— Я и правда не понимаю, — Андрей насильно, но мягко разворачивает к себе, ему важно сейчас видеть. Но не Мишкины уродливые шрамы, а глаза. Те сейчас больше всего остального поведать могли. Да и важно было, что и он видит. Его, а не шрамы.

— Да, это выглядит страшно, не отрицаю, — тихо начал. — Но знаешь, что я вижу? Я вижу парня, который смеялся вместе со мной над шуточками из Хармса, панка, которому всё по плечу, музыканта, который может писать совершенно удивительные мелодии, вечного борца за правое дело, мечтателя, сказочника, фантазёра. Который никогда бы не признал борьбу против ветряных мельниц бессмысленной, потому что порой процесс важнее результата. Систему мы не победим, как и Дон Кихот не преуспел в своей схватке с судьбой, но о нём услышали, о нём сложили легенду, и он стал вдохновителем для многих и многих… Я вижу славного доброго парня, который не хочет причинять боль родным, но всё-таки причиняет, потому что запутался и замкнулся в своей беде, — Князев почти осип. И вовсе не от обилия сказанного. Он за эти месяцы беспрерывных почти выступлений глотку приучил к постоянному напрягу. А потому что и ему больно и страшно… А ну как не пробьёт это Мишку… Что тогда? Сказать что-то лучшее он уже не сможет.

— Я вижу своего лучшего друга, — наконец подытожил совсем не своим голосом, а потом, видя, что его не прерывают, увереннее продолжил: — И никакие шрамы и рубцы моё мнение не изменят. Могу предположить, что и остальные твои друзья и родные видят то же самое. И даже фанаты твои, большая часть, которые и по сей день на каждом концерте спрашивают о тебе. Думаешь, ты напугаешь их своими шрамами и они вот кого будут на сцене видеть?

— Монстра! — выкрикнул почти Мишка, вновь делая попытку уязвленно сморщиться и скукожиться…

— Они будут видеть очень сильного человека, который сумел не опустить лапки, — кажется, произнося всё это, Андрей и сам понемногу начинал в это верить. Но главное было зажечь эту веру в Михе! — И по-прежнему будут видеть дикую, но тёплую и заряжающую энергию, которую этот совсем не монстр им даёт. А ты можешь, Мишк, понимаешь? Ты все ещё можешь. Если не петь сейчас, то хоть для начала прологи к песням читать, гитару тебе дадим… Да ты, блин, просто танцуешь так, что весь зал заводишь! В конце концов, можем сменить имидж группы, выступать в масках каких — хотя я считаю, что это лишнее и бояться, и стесняться тебе абсолютно нечего и некого. Но, если хочешь, и это организуем. Самобытные состряпаем, не чета слипнотовским и лорди. По нашим мотивам!

— Маски? — хмыкает как-то странно Миха, впрочем, не особо активно ёршась, а, скорее, задумчиво повторяя: — по-детски как-то…

— Зато весело, — не сдаётся Андрей, — и можно такие программы забацать — все в осадок выпадут!

— Я петь не могу же, совсем, — лохматик опустил голову. — Да и прологи читать… У тебя лучше получается. А на инструментах — у нас пока полный набор инструментов… Ну, можно клавишные вспомнить, но это время надо, да и заморочиться с аранжировками новыми надо. Нет, я петь хочу, понимаешь, ё-моё! Всё остальное — хорошо, конечно, но не то… Андро, я на меньшее не согласен…

— А вот за это уже извини, Мих, но хочется отп*здить, — Князь смотрел на этого максималиста своего, неисправимого, и у него сильно так руки чесались… — Ты почему так с операцией говнишься? Смотри, сначала говорить нормально, медицина не стоит на месте, потом, глядишь, и петь. А пока придётся, Мишк, от меньшего всё брать! Ты и так молодец… Многие с твоими травмами не жильцами оказываются, а ты сражался и победил. Не зря же ведь? Не зря эти муки?

— А если не получится? Если от операции мне хуже станет, и даже такой вот малости… С тобой сейчас балякать, лишусь?! — Мишка, кажется, совсем испуганно дышит и глазами совсем оленьими смотрит. И Князь, не долго думая, заключает его в объятия, крепко-крепко держит, в самое ухо говоря негромко, но уверенно:

— Значит, будем искать ещё способы тебе помочь Что-то да найдём. Дорогу осилит идущий, Мих, а если вот так на жопе сидеть, то точно будет только хуже и хуже… Боишься, говоришь, а сам много за это время со мной и парнями наговорил? Да ты от всего мира отосрался да через губу угукал, для этого, знаешь, и дощечки для записи достаточно — будешь мелкую моторику развивать… Так что хуже — не будет. И мы не сдадимся. А пока будешь гениальной музыкой доносить свои мысли. Сам же говорил всегда — первична музыка, а не текста. Вон Воспоминания — они и без текста — полноценны и прекрасны. Ты ведь можешь ещё что-то такое или ещё лучше создать! К тому же… И разлеживаться-то некогда… Гордей с нас шкуру живьём снимет, если к лету следующему новый альбом не будет лежать в палатках всех фестов. Работы дофига — упрекаешь, что мы тебя жалеем… Так вот, больше не будем. Ты часть группы. Очень и очень важная. Харе филонить. Впрягайся, а то я уже заколебался, Мих… — неожиданно честно признаётся. Может, чуть сгущая краски. Всё-таки чувство ответственности Горшку было знакомо. — И я скучаю, все мы… Твой угол на точке — так и не занят никем, место в автобусе тоже.

Мишка тем временем подозрительно притих… не вырывался, что уже хорошо, но и никак не проявлял какие-либо ответные реакции. Вот и гадай, что в головушке его, которая, скрючившись, ему в ключицу тяжело упёрлась.

— И потом, вот не используешь ты шанс этот — не узнаешь же. Мишка, пробовать надо, понимаешь, да? — отчаянно прошептал Андрей, не решаясь, впрочем, даже легонечко за плечи встряхнуть.

Он не увидел, скорее, почувствовал, как Горшенёв неожиданно тихонько усмехнулся на это «понимаешь, да».

— Андрюх, больно же будет, — неуверенно пробормотал этот вечный ребёнок, чуть головёнку приподнимая и брови хмуря, этим своим взглядом щенячьим в глаза ему заглядывая, — а если ещё и не получится, напрасно всё… Я уже устал от неё… Слишком много, как подумаю, что снова через всё это проходить… — он не закончил, зубы сцепив. — Это очень тяжело. Я совсем тупею от неё, будто я не я, а если и не получится — нерв какой заденут — и будет постоянно больно?

— Миха, понимаю, страшно, но надо. Здесь риск оправдан, не то, что к тиграм в клетку лезть, блин! Хотя Запашные вон лезут… — Князев уже чувствовал, что сумел прорваться сквозь иголки и шипы, трещит от его усилий та стена, что Мишка вокруг себя выстроил. Очень важно было закрепить успех, но для этого надо было страху фиги накрутить, уверить, что в жизни Мишаня совершал много всего и побезумнее, и порискованнее, но прямо говорить не решился. По-другому зашёл:

— И это, я ж слышал, как батя твой говорил, что восстановительный период будет не слишком большим, скорее всего, да, потребует умеренной дозы обезболивающих, но Мих — умеренной же. Значит, что, возможно, и не так сильно всё болеть будет. Такого ада, через который ты прошёл, уже не повторится… Сейчас это не заживление напрочь сожённого, а хирургические надрезы — точные, а не на полхари и тела, — покрутил выразительно пальцами. — И в хорошей дружеской компании будет всё скрашиваться. Мы ведь никуда не денемся, и Гордейка тоже, Ленобласть — большая! Так что будем постоянно приходить и надоедать, как обычно, так, что будешь ещё больше от нас уставать, не просто молча морозиться, а будем говорить всякие глупости и заваливать тебя соками и какими-нибудь разрешёнными вкусняшками. Зато потом будешь хотя б нормально общаться — вот я прям чую, что всё получится! — вещал Князь одухотворенно, попутно сам себя в сказанном убеждая.

Обещать, конечно, такое было неосмотрительно — ведь стопроцентного результата никто не давал, профессор не профессор, а его Величество случай никто не отменял… Это родители Мишкины затирали, чтоб потом разочарования не было,, верно, конечно. Но Андрей также знал и то, что его лохматику очень сильно на мозг всяческие установки действуют порой. Вот как с программой, что однажды втемяшил себе в башку, умереть, мол, до тридцати. Глупость несусветная, вот ему самому ща четвертый десяток пошёл — жизнь только начинается, идите на хер со своим клубом!

Но Мишка нет… Он другой. Может, поэтому и под фейерверки шагнул, неосознанно свою же программу и выполняя. И вот, если правильно заложить определённые мысли в голову, глядишь, сам в них поверит, да пройдёт это новое вмешательство благоприятно и не особо болезненно. Мозги-то тоже многое на что влияют, на восприятие как минимум. Настрой позитивный важен, чтоб не зарезали, а успешно перекроили.

А Горшок как-то, наконец, расслабился, что ли. Во всяком случае, не напрягался одеревенелой фигурой. И, по-прежнему, не вырывался. Хорошо, что угол тёмный… Очень хорошо.

— Правда так думаешь? — спросил, зябко поёживаясь.

— Правда, — уверенно ответил Князь, подумав, что надо бы его обратно в тепло вернуть, а то ещё заболеет, все же не май месяц. Да и сам он… Не вышло печки из него. Пожар в груди утих, и сам Андрей тоже ощущал, что холод медленно-медленно начинает проникать в тушку. А раз замерз он, то лохматик с нарушенной терморегуляцией и подавно. Так что мягко развернул в сторону дома.

Обратно всё же шли неторопливо — и это было необычно, так-то Мишка в последнее время старался побыстрее с улицы свалить, возвращаясь в свою норку. А тут вот, шёл не спеша, снежинкам лицо подставлял — снег пошёл так внезапно, что никто из них даже не заметил сразу. Ну и на другом было внимание сосредоточено, да. И даже шарфом, как обычно, даже ночью, не укутывался по самые глаза. Расслабился и забыл, видимо. Разрушать это ощущение не хотелось возвращением домой, но воспаление легких могло ещё сильнее спутать им карты и отравить только наклюнувшийся сдвиг.

Да, конечно, одним полуночным разговором все, раскормленные до состояния племенного хряка Мишкины загоны не порешать, не избавить разум от них… но Князев чувствовал, что сегодня они не просто сдвинулись с мёртвой точки, а существенно продвинулись. Парочку мегазагонов точно уж, если не выкинули, то уменьшили до стандартных размеров.

И, как узнал утром следующего дня Андрей, который так и отрубился, отдав все силы уговорам, прямо на диване у Горшенёвых (пришли особенно поздно — Юрий Михайлович уже обзванивать собирался всех — решил, что убёг их вампирчик) — весьма и весьма прав оказался: Мишка согласился на операцию.

---

Примечания:

https://www.youtube.com/watch?v=sjnP_yTFOqM

Для настроения.

Я никогда не любил воскресать

Но иначе не мог

Канцлер Ги — Тень на стене

Ветры зимы задули, но вопреки всему Андрею было теплее, чем в августе. Переживать зиму куда как спокойнее, если согреваешь в сердце грёзы о весне. О настоящей весне! Но ведь так и было.

Вот и репетиция опосля их с Горшком памятного разговора гремела тихо и мирно — ну насколько вообще применимы эти слова для рок-группы. Однако — полёт в самом деле проходил в штатном режиме, в отличие от сборов до... Тогда нет-нет, да кто-то отвлекался, нервишки пошаливали, на звонок телефона нервно вскидывались... Теперь же не в пример лучше дело пошло: никто не лажал, предельно собраны и сконцентрированы.

Просто любо-дорого, а! Уже не балаган на выселках, то есть нервах по инструментам стучит, а давно уже сыгранный музыкальный коллектив, во! Андрей с удовлетворением отметил, что все они несколько выдохнули с тех пор, когда Гюльчатай их местного разлива, то бишь Мишка чуточку оттаял и приоткрылся. Вот уж, право, не бывает греха без доли смеха... И доли трагедии в шутки. А шутить госпожа Фортуна изволила весьма жестоко.

С той ночной прогулки (обошлось без подкармливания волков, скорее, наоборот, морозец из Горшочка вытурил некую живность нелицеприятную и паразитарную... правда, Князь слишком уж долго в этом плавал, чтобы объявлять окончательную победу) и мозговыправительного и тараканоизгонительного разговора прошло недели две, но насколько же легче стало жить! Вот правда, больше не было такого — приехал к другу в гости, поговорил со стенкой, перебросился парой слов с его родителями и был таков... Со стойким ощущением, что с тем же успехом мог прогонять что-то фото на кладбище. Андрей вздрогнул. Ассоциации — дрянь... Но других не было, увы. И Мишка сам в этом виноват. Профессиональный страдалец. А ещё бука. Счастье, что удалось ещё его пронять... Счастье! И удача, разумеется.

Князев, правда, сперва опасался, что ненадолго эта оттепель (вызванная прогулкой по холоду бодрящему, как ни парадоксально звучало!) и Мишка снова даст заднюю и замкнётся. Снова станет Нехочухом Всея Ржевки... И — что особенно паршиво — опять от операции предстоящей откажется. А ту ведь не так просто тоже переносить туда-сюда. Договоренности, деньги уплачены, да что там деньги — врач уговорился. А в другой раз может и не взять на стол. В Мишкиной ситуации далеко не каждый возьмёт ответственность. Тем более, если пациент сложный и банально сбегает.

Но, вопреки опасениям, Миха держался молодцом, даже перестал притворяться спящим. По крайней мере во время их визитов. Юрий Михайлович всё ещё грустным ходил. С ним, скорее всего, лохматик тактику не больно переменил... Но вмешиваться ещё и в это было чревато.

Главное, что в остальном это была уже не тень отца Гамлета, весьма унылого вида и сыгранности, а местами вполне бодрый Горшочек. Правда, и до искренности в реакции на их попытки его расшевелить было далековато.

Даже если не было видно, а вот чувствовал Андрей, понимаете, что тому смешно... Тогда Мишка не смеялся, не улыбался. Словно боялся, что лицо его исказится ещё сильнее и он всех их напугает. Потому и одними глазами порой улыбался... И уже одно это было гигантским шагом вперёд! Миха вновь позволил себе хоть чуточку, но радоваться жизни... Даже если для этого его друзьям приходилось прилагать титанически усилия, порой специально выискивая забавные истории и доводя их до такой фантасмагории, что тут и леди какая хрюкать от смеха начала бы. Впрочем, для Князя это было не только крайне важным делом, но и профессиональным вызовом. Иначе какой он шут?!

Так вот, пока вполне справлялся... Справлялись! Балу вон тоже целую самодеятельность развёл. Пошил, пока в автобусах тряслись, тому из полотенец весьма странную фиговину. Да-да, Шурка обнёс райдерные полотенца и гостиничные, ну и что? Чуть ли не зубами пришил их — получилось пёстро и... /Честно, парни были убеждены, что это плед! А оказалось, что... пончо. Для Горшка, ага.

Брови у их дружочка отросли — почти как раньше стали. Так вот, они-то и поднялись, когда портной... или белошвейка Шурочка нахлобучила ему эту хламиду со словами: "Теперь, Гаврила, туровой дух снова с тобой!" И в самом деле, Миха приосанился, расправил это то ли пончо, то ли мантию... Да и периодически носил по квартире, да. Андрей, да и все парни думали, что так он отцу протест выражает... Провоцирует и ждёт, когда тот что скажет. Когда Юрий Михайлович прекратит "жалеть" бедненького больного. Но Батя Горшка терпел... Позволяя Мишке эту выходку.

С одной стороны — понять было можно. Павлин-мавлинистое облачение — это пустяки... Главное, дома, лекарства принимает и на операцию согласен. Но внутренне Князь всё равно опасался нежелательного взрыва от этих двоих.

Потому что, несмотря на то, что дело определённо ползло с мёртвой точки в куда более живую стрелочку вверх, нельзя забывать, что жизнь с Михой — это взлёты и падения, ты как на вулкане... Никогда не знаешь, когда и почему рванёт. К тому же опасения имели и иную почву: ещё случались приступы плохого настроения — уныло-депрессивного, когда воздух в комнате точно запирался и сгущался, а Мишка напоминал хмурую-хмурую тучку.

Ладно, им надо быть благодарными, что лохматик больше не молчал, изображая горшечное изделие. Хотя бы, понимаешь ли, словами (не всегда понятными, но это другой вопрос!) начал проговаривать, высказывать, если опять что-то не то на душе. Всё лучше, чем отталкивать всех с очевидным посылом на... «мне никто не нужен».

Преображение это, проклёвывание из кокона, как сказанул однажды Поручик, давалось Мишке ой как нелегко. Вот смотрел порой своими оленье-щенячьими глазищами (не спрашивайте, как такое возможно!), в которых так и сквозила неуверенность и даже робость, словно разрешения спрашивал — а можно ли, мол, так себя вести? Можно открыться вам, други? Можно ли довериться, не оттолкнете? Я... точно нужен?

Но это хотя бы была уже не глухая стена. Таран, по имени Князь, смёл ту, оставив для Мишкиного спокойствия плотные шторы, за которые тот время от времени прятался, но всё чаще и чаще выглядывал. А чтоб и вовсе те сжёг — это надо терпением запастись.

Доказательства, наверное, необходимы были, подтверждения. И не только от Андрея, да... Чувствовал Князев, что к нему почти как прежде относиться стали, лишь изредка колючки сомнений щекотали его нервы. Надо было избавиться и от них и парням заново научиться верить... Задача непростая, прямо скажем.

Слишком уж много вокруг себя понастроил стен и наплодил запретов внутри их дружочек, слишком загнался, чтоб это можно было в один миг разрушить... Так только в сказках бывает — раз и всё, вжух — и ты в дамках! Нет...

Оттого и не удивительно, что Мишка, хоть и жаждал общения и понимания (никто не хочет быть один, и Горшочек — в особенности, в этом Андрей уверен), но сказать толком об этом не мог. Только показать как-то ненароком... Так что вовсе не мучили его эти групповые визиты (терапии) — может, потом Мишка и уставал, а Князев всегда задерживался последним и видел это — как тот вымотано (с непривычки, да, и от слабости от болезни) распластывался по кровати. Но ему это нужно было. Потому что с каждым разом всё меньше и меньше зажимался, и даже сил в конце больше оставалось!

Тянулся Миша... И за общим обсуждением тоже. Даже позволил себе пару комментариев и об их сфере... Пока о чужих группах, не об их материале, но всё же... И это прогресс. Как и то, что в конце концов, когда парни ушли, Горшочек мог подобраться и голову ему на плечо уронить, и долго-долго так сидеть. Пока Татьяна Ивановна не заглядывала или же у Андрея не оживал телефон, чтоб напомнить об океане дел, в которых он успешно барахтался... Ну раз не тонул пока, значит, успешно, да?!

Ну а Мишка тогда заметно грустнел. Стало быть, нужны ему все эти комфортящие действия были, очевидно это было. Правда, в "плохие дни" важно было просто рядом быть. Потому что от ковыряний тот соскальзывал, бывало, и глубже... А это страшно. Очень. Так что они все постепенно научились не лезть в этот момент к нему в душу. Особенно тяжело было Андрею... Болело внутри от этого, но не помогало Михе, когда он пытался анализировать его страхи. Тот прислушивался — да... Только потом пугался как-то сильнее. Поэтому, да, опыт — сын ошибок трудный! Научились просто быть рядом, давая ему высказаться, потому что порой нужно только это... Дать выговориться, чтоб полегчало. Не требуется ответ, потому что на задаваемые лохматиком ныне вопросов ответа не было даже у врачей. Чёткого. Молчание порой — золото... Но важно было, с каким чувством ты молчишь. Тут Андрей поднаторел... Всё-таки он вновь понимал большую часть происходящего в этой чудной голове, которой сейчас наиболее важно было убедиться, что он не один... Что его слышат и слушают.

А разговаривать на важные темы можно и в другое время (хотя что-то кричало Князю, что, откладывая на потом, они фактически дожидались трагедии. Потому и нужен был чёртов баланс!), когда готов Мишка маленькими дозами слушать. Ну, в "хорошие дни". Потому и маленькими, что иначе можно было резко ухудшить погоду, вызвав ураган по имени бешеный Горшок... или, что куда как хуже, зловещий штиль. Не тишь и благодать, а именно такое пугающее безмолвие.

Но у них методом осторожных проб и ошибок получилось создать хрупкое подобие дороги к выздоровлению. Может, и не полному, но... Определённо, было лучше, чем когда они с Шуркой забрали его, никакого, посеревшего окончательно, после неудачного побега.

Дружеское участие (как ни назови, суть одна!) приносило свои плоды: как минимум не давало Михе обратно уползти после того, как Андрей вытащил его на свет, докричавшись фактически. А как максимум маленькими шажочками, но дело шло к тому, что, не ровен час, и мечта, что дружочек их снова выйдет с ними на сцену, пусть пока и не петь (сделают новую акустическую программу, Мише — гитару), но... Станет реальностью. Однако дорога в город Изумрудный трудна и долга. К слову, о дорогах...

Вот и с прогулками теперь подвижки появились — уже не в ночи, как вампирюги заядлые, гуляли, а просто вечером, что, конечно, в условиях поздней петербургской осени виделось во всё такой же темноте, что и в час после полуночи, но то физически! А вот психологически — это был отважный шаг с Мишкиной стороны: людей больше (всё-таки после шести город немало оживает!), взглядов — тоже. Да и фонарями Ржевка всё-таки более или менее оснащена... Так что количество прохожих крепко так влияет.

Но Горшочек — молодец. Терпит. Пусть и закутывается в шарф, шапку (ушанка хорошо скрывает, да!), внимание всё равно, бывает, привлекает. Скажете, больно надо людям приглядываться... А вот есть те, кому дай поглазеть на всё! И это не только окрестные бабульки, что ещё не покинули свои посты.

А кроме таких вот, случайных "гляделок", тут уж совсем неприятность произошла — повадились фанаты караулить в районе. Знали ж где, да... Вот и устроили облаву. Да не одну... Вот и вышел тот ещё квест для Михи — его аж колотить начинало при виде компашек, хоть сколько-нибудь похожих на фанатов их музыки... И ладно, скажете, их издалека видно, а не-е-ет... Некоторые вполне среднестатистически выглядели.

Раз даже с криком,: "Михаил Юрьевич, родненький!" — набросились дамы бальзаковского возраста и весьма интеллигентной наружности... Еле отбились. Отделались автографами. Фото, как не упрашивали, сделать не дали... Но эти дамы воспитанные — они просили. А сколько было тех, кто быстро щёлкал и, довольный, убегал... Так что у журналистов был материал. Благо, что фото получались темными и нечеткими — толком не разглядишь. Лишь в общих чертах, что лицо у Михи... пострадало.

Но это поначалу, а уже после (славу Ктулху — было это после! Мишка выдержал испытание новое для психики) научился, бл*дь, издалека обнаруживать и обходить десятой дорогой приставуче-доставучих товарищей. Как собака будто бы, чуял. Воистину! Все диву давались только, как у Горшка так выходит... Но порой и его чуйка подводила. И приходилось держать оборону.

Ситуация (приходилось ведь нервно оглядываться — никакого покоя!) сильно нервировала, пришлось даже Яшке с Реником обращение на сайте выставить. Так, мол, и так, уважаемые, понимаем, что вы ничего плохого не хотите, но искренне просим оставить пока Мишку в покое, дать ему больше времени на выздоровление. Угу... Князь поморщился. Во-первых, не все читают сайт. Во-вторых, далеко не все готовы уступить. Им же лучше знать, конечно, как того приободрить... А они ведь, и правда, многие кричали слова поддержки. Дарили что-то. Но, сказать по правде, пугали Миху этим вниманием.

Так что народная тропа к Горшочку особо и не заросла... Не помог крик о том, что готов будет — сам вернётся, и всё такое. Тогда набросали совсем другой текст. О том, что восстановление замедленно от чересчур пристального внимания, что, пусть и с благими целями, однако они, фанаты, сами тормозят возвращение. Что тому нужно дать возможность спокойно выходить на улицу, гулять и набираться сил для нового этапа реабилитации... Более откровенное обращение состряпали, да.

И неожиданно, но на сей раз человечность всё ж победила горячее желание общаться с кумиром, пусть и хорошенько подпаленным. И специально караулить иль искать их (реально, и квартиру нашли! И подъезд расписали — и батя Горшка их гонял только так) стали гораздо меньше, а те, кто на пути попадался, дистанцию сохраняли, не лезли особо, иногда за автографом обращались. За редким исключением опять же... Попадались те, кто с радостью открывали пивка и пытались угостить... И сильно обижались, когда тот отнекивался. Ещё и недовольно фыркали... И закатывали глаза: "Ну ты чё, Горшок, даже сигу не будешь? Ну ты..." Были эксцессы, от которых у Андрея чесались кулаки. Один раз он уже даже кинулся было, но — вот неожиданность — сам Миха и остановил. Шепнул, что не надо, и утащил домой. Воистину, удивительные метаморфозы случаются подчас!

Но в целом стало лучше. Да и сам Горшочек, вроде как, привыкал... Снова если не "в люди" выходить, то хотя бы около них быть. Конечно, Миха всё равно нервно озирался и оглядывался, если слышал, что рядом шумная компания, но выползал же… А иногда — вот диво дивное — днём удавалось вытащить — это раньше вообще чудом казалось. Недостижимым. Не вампир, стало быть.

И эти, пусть и небольшие, но всё же заметные изменения ощутимо влияли на общий настрой. Кажется, даже бесконечный чёс по Питеру и области (Андрей поймал себя на мысли, что они сделали круг за три месяца, объездив все мало-мальски крупные населённые пункты — а уж в Питере родном вообще из клубов, считай, не вылезали), а иногда и чуть дальше, стало чуть легче выносить. Видно было, что не напрасны их чаяния, есть выход (и не в окно), есть отдача (и не от пистолета).

Правда, репали всё ещё неполным составом. Куда-куда, а на репточку Мишутка пока упрямо не вытаскивался — легким, но частым уговорам не поддавался. А включать тяжелую артиллерию опасались уже они сами: легко было передавить и ухудшить ситуацию, лишний раз открыв не вовремя рот. Слова, они ведь мощную силу имеют, да.

А Мишка ведь от посещения сего родного местечка всячески уклонялся — даже гулять в ту сторону отказывался, пару раз разгадав их коварный (да нет же!) план. Впрочем, тут и обычные разговоры об этом, пусть редко, но всё же возникающие, кончались всегда некоторым зажиманием Михи.

Вот и не давили особо. Ждали, когда доварится их фрукт заморский в собственном соку и уже сам попросится. Из области фантастики, ну, что ж... В любом случае наблюдение — тоже метод. Причём рабочий. Вот и глядели, куда всё это вывариваться начнёт, ибо ясно было, что по музыке тот скучает... Вот и гитару ненавязчиво стали просить Татьяну Ивановну при уборке задевать, чтоб звуки издавала... Ну, точно звала к себе. Миха ушами — доказано — дёргал!

Во-о-т такие пироги у них сейчас. Или, лучше сказать, каша в Горшочке — важно за той следить, чтоб вывариваться совсем не начала, чтоб вовремя среагировать и не упустить. С другой стороны, и недоваренная — тоже не дело. Сиди — карауль! Точнее, пляши около печурки.

В некоторых аспектах с Мишей только так и можно. Полной свободы действий ему, как бы ни хотелось (чтоб всё было, как раньше, точнее, как раньше, не надо, а лучше! Без наркоты, во!), и не давали, увы. Ни они, ни тем более родители его. Пока ещё и мутировавшие от несчастья старые недобрые загоны и свежеприобретенные фобии действовали.

К тому же фобиями обзавёлся не только Горшенёв. Например, Андрей вряд ли сможет забыть тот отчаянный побег из поезда в Твери. Слишком много нервных клеток погибло, когда думали, что всё... Финита. А нет — Мишка фартовый. Даже там умудрился знакомых встретить. Да ещё и тех, кому знакома суть проблемы. Иной бы плюнул — взрослый же человек, гуляет, где хочет. Но Вадим понимал. И важность, и то, что ни фига нельзя паспорту верить. Причём многие ведь внутреннего ребёнка сохранили. Но далеко не у всех тот был главенствующим типом личности.

Точнее, не так — у Михи их тоже два было. Гоблин неизбывный, и, вот, чистый деть. И это жуть как осложняло дело. Всё общение с ним. То обидится, то взбрыкнёт... Другое дело, когда ребёнок внутри послушный и выходит порезвиться в контролируемых "взрослым дяденькой" условиях. Да. А так — спасибо Самойловым. Глебу, что его ноги именно в ту дыру привели, и Ваду, что узнал и не бросил. Сдал с рук на руки дитя одно... Уж точно не гоблина. Эх.

Поэтому забыть было нельзя, как и не делать поправок на возможное повторение ситуации. Питер — родной город, тут у Горшка больше шансов затеряться так, что ни одна мышь не найдет. Не то что Князь. Он хоть и знает немало злачных мест — выучил, пока этого искал, ага, но... Точно уступает. Захочет Горшок — точно свалит, поминайте, как звали.

Да уж, зря родители Михаилом назвали. Творческим Михаил Юрьевичам скучно долго жить. Ну очень. Подчас невыносимо утерпеть... Конечно, творцам века 21 сложнее сложить головушку и попасть под благовидным предлогом в клуб 27, но упорства Михе не занимать, как и готовности немного припоздать в клуб. Сам же Андрей считал, что в смерти нет ничего благовидного. Но кто ж его спросил? Вот и бдил... Точнее, бдили. Всех ведь схожие опасения мучали. Все хорошо знали этого фрукта, брата Ягоды.

И пусть после полуночного разговора Князев чуть подуспокоился, что подобных фортелей его лохматик больше не выкинет (по крайней мере, в ближайшее время), но… бережёного Бог бережёт. Видимо, в подобном ключе рассуждали и родители — Мишку из дома выпускали только с сопровождением. Свита вокруг увечного короля — так написала одна вшивая газетёнка, но вот отчего-то в память въелось. Увы, и сам Горшок ту видел.

Татьяна Ивановна старательно подшивала все вырезки... И раньше — и сейчас не изменила, а Миха взял, да и прочёл — это друзья поняли, отметив, что морда после выхода статьи была у Горшочка кислой дня три кряду точно. Могла, конечно, быть и иная причина. Но Шурка попросил маму Миши посмотреть подшивку... Так они и нашли, да.

Их друг мог делать вид, что ему всё равно. Не спрашивать про их группу — лишь о чужих поддерживать разговор, но это не значит, что он не интересовался... Наверняка ночью с фонариком по дому крался и читал... Ладно, что не убегал, м-да. В любом случае это было одновременно и хорошо, и плохо.

Как и то, что даже после отрыжки сего желтого издания, Горшочек не стал протестовать против прогулок. Но при этом он явно занозу в сердце ощущал... И ни у кого из них вынуть ту духа не хватало, потому как безопасность важнее. Давящее ощущение притуплялось немного тем, что Миха стал к этому всему гораздо спокойнее относиться. И это не было игрой или обманом. Всё-таки Мишка во многом оставался Мишкой... С прежним характером и стержнем.

Более того, и они это видели. Тот даже в какой-то степени рад был, что не один к врачу ездит, точнее, не так — Горшочек рад был, что может не наедине с отцом по врачам мотаться или ещё куда по надобности. Потому что тот понимал, что может не угнаться за своим, по части ног уж точно выздоравливающим сыном. Вот и позволял.

Когда они в отъезде были — Лёха помогал. Графики синхронизировали под ворчания Панкера и чуть более громкие Гордеева. Но, опять же, все всё понимали, м-да. Так что как-то так и жили, привыкнув немного к существующим реалиям.

* * *

Выныривая из мыслей, куда глубоко-глубоко окунулся в очередной перерыв — ну, право, не роботы они... Надо и покурить, и не только покурить, да, товарищам музыкантам. Ему вот постоять-подумать, а то на бегу выпадать из реальности опасно, не ровен час, болезных в их группе прибавится... И кто тогда выгребать будет, а? Сашки?! Ну, если друг на друга одеяло тянуть не будут, может и выйдет чего. Князь поежился: нет, ему из строя выходить нельзя. Иначе и группу, и Горшочка вместо репки те не потянут.

Так что, да, безопасненько отлепился от прохладной стенки, отметив, что все уже вернулись с перекура и потихоньку подбирались к инструментам — это хорошо... Поглядел на часы: хотелось пораньше сегодня закончить — Мишка сегодня в очередной раз поехал к врачу, было бы неплохо сопроводить.

Тем более не просто рядовое обследование какое или мозгоправ, к которому Горшочка всё ещё без всякого прока возили! К слову, а Миха и рад был того подчеркнуто игнорировать — может, развлечение такое, а может, ощущал себя глубоко оскорбленным, что натравили на него психиатра, ладно, психолога. Клинического. В любом случае это одна из скользких тем, на которую они опасались вставать. Тем более, что на терапии этой настаивали родители... И там обострять не стоило. Вот станет Михе значительно лучше — те и сами увидят и визиты отменят. Пока же рано.

Сегодня же Горшочка должны были отвезти аж к тому самому хирургу, который за операцию брался, в отличие от очень и очень многих своих коллег, да. То ли док смелый и ловкий, то ли ещё какие мотивы преследовал. Ну там, практику себе нарабатывал: клинический случай-то интересный. В любом случае брался и хорошо, любая движуха и надежда в их ситуации, наверное, лучше, чем простое прозябание в надежде на научный прорыв. Хотя Андрей и не знал, боялся даже предположить, как им потом снова Мишку вытаскивать из колодца, если... Провал будет. И тот лишь зря вытерпит всю эту боль. Да и никто не знал. Хотелось, знаете ли, надеяться на лучшее...

Только вот и у них нервы уже на пределе были. Долгое ожидание выматывает, а это было именно оно. Князев, вообще-то, ожидал, что операция эта быстрее устроится, но док говорил, что спешка в их случае — последнее дело и постоянно после таких встреч назначал дополнительные обследования, чтоб всё-всё проверить. Операция откладывалась и откладывалась... Эдак и Новый год скоро настанет — уже и поэтому всё отложится. Если честно, начинало раздражать. Даже их. Группу "поддержки".

Тут Князь упёрся взглядом в мощную спину Ренегата и вдруг отчетливо представил того в костюме чирлидерши из американских фильмов, причем не где-то, а на вершине пирамиды из всех них, а перед ними офигевшего Горшочка и уронившего скальпель хирурга. Да уж, хрюканье без причины — тоже повод озаботиться, потому что теперь обеспокоенно смотрели на него.

Кое-как отдышавшись и отмахнувшись от своего буйного воображения, Андрей вернулся за микрофон, старательно игнорируя пустующее местечко рядом. Нет, всё-таки они должны радоваться и тому, что имеют. А именно неожиданному терпению Горшка, что стойко переносил все эти поездки, тыканья, анализы и прочие неприятные процедуры.

— Парни, — негромко заметил, пользуясь общей прикованностью взглядов. Ну вот чего так смотрят на него, а? Будто у него рыльце нарисовалось... Уже и хрюкнуть нельзя. — Давайте ещё разок последние две прогоним, и расходимся?

— Да не вопрос, — легко и лениво как-то ответил, по-кошачьи потянувшись, Балу. Воистину зверинец собрали в свой вокально-инструментальный... Так, стоп, Князь, несёт тебя не туда даром, что Оленя в группе нет, только Лось! — Сегодня всё как по маслу идёт, заслужили мы отдых небольшой... Ты, кстати, тоже, — уже цепко подметил Сашка. — С Мишей и кто-то из нас съездить может. Иди, проспись, Князь Дракула... А то скоро сам будешь... — Шурка запнулся, осознав, видимо, что только что хотел сказать.

Гулкая тишина образовалась на точке. Парни молчали, но напряженный скрип мозгов легко было угадать за вытянутыми лицами. Скоро сам будешь краше Горшка. Да, народ пугать. Андрей стиснул кулаки... Ничего такого Балу не имел в виду, просто правда в том, что устали все! И всем нужен отдых.

— Сам пойду, — упрямо ответил. — Лучше вы проспитесь, — он невесело усмехнулся. — А то прослывем группой сонных вурдалаков.

— Э, попрошу! — подал голос Яша. — Мама, дядя, вы нас-то хоть сюда не вмешивайте... И вовсе мы не сонные. Вполне энергичные восставшие из могил!

— Ага, и пьющие энергию толпы вампиры! — возбуждённо прибавил Лось. — Слушай, Князь, а напиши песню про упыря! Ну, такую, чтоб было реально мощно и страшновато. Я тебе риф показывал мощный — вот его бы туда прикрутить...

— Потом, Сашка... — остановил этот поток Андрей. — Сейчас, правда, надо поторопиться — быстро прогоним... На следующей репе ещё раз покажешь!

— Да давайте уже! — нетерпеливо постучал по тарелке Поручик. — Решили ж, что надо отдохнуть, пока ноги не протянули! Остальное — потом.

И правда, вздыхает Князь, снова их обводя реально усталым взглядом: заслужили, и уже давно. Благо хоть концерта сегодня не намечается, можно резерв восстановить немного для дальнейших выступлений. Опять выезд же... Короткий, да. Но ничего, пока ждёт Мишку в коридорчике на кушетке подремлет... И потом — это часа три, не больше, а там... Жди меня, диванчик!

И, воодушевлённые забрезжившим отдыхом, они уже собирались продолжить — последний рывок, ё-моё... Поручик начал отбивать ритм, когда в дверь тихонько поскреблись. Ну вот кого принесло-то, а? Фанаты отыскали и обнаглели? Журналисты вышли на охоту? Оказалось, не угадали.

Ибо вот уж точно — чудное мгновение — денёк-то им настоящий сюрпризец приготовил. Пророк Андрей размышлял буквально только что о загонах Мишки по поводу точки, и вот, поглядите-ка, сам Михаил Юрьевич чудным явлением на пороге и возник. В сопровождении Лёшки, да. Но вовсе не приведённый братом за шкиряк. Скорее, это Горшок Ягоду сюда на буксире затянул.

Тут Андрей хлопнул себя по лбу. Ещё раз вылупился на часы, сопоставил с разговором давешним и понял, что отдых реально нужен. Ему, блин. Потому что это он перепутал время...

Ведь Мишка с братом сюда заехали по пути от врача, вестимо. А не перед, блин! Ладно... Хорошо, что Лёха на месте оказался — хотя Юрий Михайлович явно по его, клевавшему воздух квёлому виду понял, что надо просить младшего сына...

Что ж, ладно, бывает, блин. И дав зарок сегодня выспаться, Андрей продолжил размышлять уже в сторону "чудного явления".

Весьма неожиданно Горшочек решил на точку нагрянуть... Нет, он рад, просто Князю теперь очень хотелось знать причины, побудившие это сделать. Даже не так — это жглось! Ведь столько бились, но фигушки, а тут сам... Если сам! Можёт, Лёха открыл в себе способности великого ворона-искусителя, а? А чего бы и нет-то?! Вот и важно, кто инициатор, потому что если Мишка сам захотел — это многое меняет.

Но это можно и после у Лёхи выведать. Пока же Андрей, как и остальные, тоже приожившие парни, просто радуются этой, пусть и нечаянной здесь и сейчас, но такой долгожданной встрече... в этих стенах. Говорят же, что дома и стены лечат. Для Михи не совсем так... Ему, скорее, уж эта точка помочь способна, чем отчий дом. Как ни горько осознавать, но сейчас им всем было хорошо. Прям что-то нужное и важное вернулось... Они даже не сразу заметили, как тихонько выскользнул, оставив их, Лёшка... Король и Шут снова были в полном составе, пусть этого и не видел слушатель, но они сами это знали и чувствовали. Возвращение Горшка состоялось. Вопрос надолго ли — впивался с остротой гвоздя в пятку.

* * *

Жизнь его в последние недели играла какими-то странными, незнакомыми доселе красками. Потому что нет — как прежде уже не было, да и не могло быть, хоть что Горшок для себя реши, но и это... "новое" было интереснее того заскорузлого периода, когда хотелось только одного — исчезнуть и раствориться, да так, чтоб другим поменьше проблем доставить.

Теперь ему чаще приходилось выбираться из своей берлоги-комнаты. Нет, не тогда, когда дома был — он по-прежнему предпочитал ныкаться именно там от чересчур острого взгляда отца, да и что там — от слишком уж хлопочущей матери. Однако в последнее время он всё чаще стал ловить себя на мысли, что просто так отлёживать бока ему не интересно...

Сначала вернулись книги. Взгляд притянула обложка недочитанной месяца четыре назад (или пять?) — видимо, парни его вещи привезли, а мама заботливо разложила назад по полочкам. Горько было, конечно, но оставлять дело незаконченным, пусть и такое пустяковое, было не хорошо.

Постепенно заново разжёгся и интерес. Теперь Горшок заказывал Балу книжки. Благо тот пока не рисковал проверять его отказом и советом сходить и выбрать самому...

Потом, после очередной прогулки (не ночной! Пять часов — детское время! Пусть и зима почти), когда он внезапно со всей пугающей ясностью осознал, как сильно сдал физически за эти месяцы... Ибо, реально, Князь пришёл задумчивым и пёр... Ну, в темпе. Мишка аж запыхался, чувствуя, как поднывают легкие. Это ж совсем не дело! При жизни развалиной становиться.

В общем, так вернулась и зарядка. Просто в какой-то момент Горшенёв поймал себя на том, что пытается отжаться... Ну и отжался. Он же упрямый, ё-моё. Да и не умер, вообще-то. А значит, кое на что способен.

Так что да, жизнь изменилась. К возросшему числу прогулок, к друзьям, что теперь оставались на всё большее время, словно наконец-то перестали отбывать повинность и его общество перестало их тяготить (а хрена врать самому себе, а?!), к осторожному оптимизму мамы — ко всему этому прибавился отец, что развёл бурную деятельность, обнадеженную его обещанием лечь под нож.

Да уж, кто бы знал, что это согласие стольких обрадует. И что Горшку придётся вынести столько обследований. Что не раз — и всё, а растянется это на недели, блин. Но... Обещал же. Обещания надо выполнять и так... Он вздохнул тяжко.

Несмотря на это, кое-что оставалось всё же не решенным. Например, Горшочек так ни разу и не посетил точку, хотя парни то и дело проводили его по нужным дорогам на прогулках, точно в надежде, что сам запросится. Но не тут-то было. Страшно, вообще-то, вернуться туда, где ты когда-то был... Да, именно — счастлив! Но при этом не иметь возможность снова это счастье испытать... Потому что больно. Потому как прежде уже не будет... Наверное, можно послушать парней... Даже поправить их где-то. Может, взять гитару в руки, но... Нет.

Миха покачал балдой — это пока не то, к чему он готов. Взять гитару. Снова сочинять. Точно грёбаный феникс, книжку про которого ему подкинул котяра Шурка, восстать из пепла. Нет. Не может. Потому что неизбежно последует боль.

И физическая, и моральная. Оттого, что не может подпевать. Оттого, что теперь он навсегда инвалид. Оттого, что есть маленькая надежда, что после операции у него получится открывать рот пошире... Что можно будет петь. Снова жить привычной жизнью. Пусть и уродом. Но... Можно.

И вот, нате, ё-моё, после визита к хирургу... И, о чудо — операция, наконец-то, была назначена... Либо Горшка и в самом деле проверили вдоль и поперёк, либо у дока не хватило фантазии ещё куда-то заслать их к черту на рога обследоваться... Но он внезапно обнаружил себя с мнущимся Лёшкой позади на пороге точки. Отец остался ждать в машине... А они вот... Тут.

Мишка, вообще-то, и сам толком не понял, с чего вдруг попросил завезти его на точку. Отчего решил окунуться в сладостное мучение... Соскучился по звукам музыки? Своей, блин, музыки? По голосу Андрея? А теперь ему только то и осталось, что слушать голос Княже и тосковать...

Ведь, да, верная мысля у парней была на лицах вытянутых написана: "Как так?!" Сперва как огня избегал, осознав, какими дорогами гуляют, сворачивал — слишком сильно било напоминание о том, что он, возможно, потерял, и что — вполне вероятно — никогда не сможет вернуть.

Напрямую Мишка никому об этом не говорил — ни родителям (с ними вообще не очень разговор клеился, с мамой на уровне какой супчик хочешь, это, с одной стороны, бесило, с другой — заботится же, любит, блин! С отцом — где и когда ему у какого врача надо быть), ни друзьям, хотя подозревал, что Андрей точно догадывается. Князь вообще… Слишком хорошо его знает. Ну или мысли читает, колдун, короче. Вот и сейчас интересно было наблюдать за выражением дичайшего изумления на его лице...

И ещё кое-что неожиданно подмечать. Например, что все какие-то вялые и осунувшиеся. Замотанные. Так они выглядели обычно к концу тура, когда уже и и пиво через силу, и связки едва-едва ворочаются. Устали. Пока он тут... Прохлаждается, да. Решив, что в идущем с улицы дубаке правды нет, ступил внутрь. Попутно продолжая рассуждать: а с каких хренов-то потянуло, а? Что аж Княже в шоке и сам он, хм, тоже, а?!

А теперь вот раз — и потянуло. Захотелось увидеть, услышать, хотя бы просто посидеть... Рядышком. Снова если не самому занырнуть в прежнее русло, то хоть около него проплыть. Попрощаться... Мишка одёрнул себя! Совсем не факт, но крохотная возможность не проснуться от того наркоза была. А уж зная его удачу... Не проснуться не так страшно — страшнее потерять в качестве жизни. В том, на кое он ропчет сейчас. Очень страшно.

Да, потому-то и пришёл, что потом шанса может и не быть... Потому что сегодня врач, наконец-то, добро дал — на операцию. И дату назначил. Не такую скорую, да, не прям послезавтра на стол, но всё равно... Застыла над ним страшная теперь неопределённость.

Уже через неделю наступит тот день, самый ожидаемый и очень-очень страшный. Ведь как черта не размалюй, а особо неприглядную суть не скроешь. Несмотря на все уговоры и разговоры с Княже, да и не только с ним — потихоньку начал и с другими общаться на скользкие темы, по капельке выдавая тревожащее родным (неожиданно им стал братец. Потому как... Ну, мать тревожить — последнее дело, он на себя улыбку даже натягивал... Правда, потом вспоминал, что та больше на оскал похожа. С отцом Миша и сам не мог — слишком уж тот на него наседал, вот и к психиатру этому ходить всё ещё заставлял, будто опасался, что тот в любой момент выкинет чего... Ну, справедливо, ё-моё, опасался, увы! Было такое желание иногда... Это-то желание порой и пресекали разговоры... неожиданные, по душам. И с кем! С мелким, что вдруг повадился после своих "сопроводиловок" к нему в комнату просачиваться и негромко проговаривать... Разное. В том числе и то, что, оказывается, не одному Мишке бывает одиноко и плохо. Это неплохо мозги остужало. Чужие, вываленные проблемы... Или, вернее сказать, не чужие. Вот он всегда самоустранялся, да и Ягода самостоятельный, но... Неправильно это, понимаешь ли!) и друзьям, страх всё равно терзал.

Что будет слишком больно, что станет хуже… Что ничего не станет больше. Горшочек снова вздрогнул... Как же так переплетено в человеке — и страх перед смертью, и её жажда почти... Гонимое желание раствориться в бездне пустоты. Эх, вот и поди пойми. Там щебетала мама, что очень настрой важен и хлопотала над ним с утроенным рвением, но Миша и сам не знал, чего толком хочет. До сих пор. Даже после того доходчивого разговора с Княже.

Вот, в том числе и из-за обрушенного на него давления, тоже, может, поэтому и захотелось хотя бы разок ещё съездить в место, где он всегда чувствовал счастье, как бы трудно ни приходилось. Пара мгновений для растворения в музыке у него была, и потому, скорее, и попросил. Пока не передумал.

Миша сейчас во многом сомневался, но вот в одном был абсолютно уверен — если что-то пойдёт не по плану, и операция не облегчит его существование, а, может быть, ещё и доломает всё, что еще хоть как-то держится… Он никогда не сможет вернуться на точку. У него просто не хватит сил. Не физических — там его хоть на носилках, при желании, притащат... И даже мама не откажет в этой просьбе... Умирающего, бл*дь, лебедя. Хотя хуже. Паллиативного больного.

Нет, в этом случае морально будет ещё больнее, острее, чем сейчас. Так что эта поездка была ещё и как последний шанс.

Отцу и Лёшке он об этом, само собой разумеется, не сказал — отец ничего не сказал, но ведь повёз в нужную сторону. Брат же посматривал на него с каким-то странным выражением — от него особо не скроешься... Если кто Горшка сопровождал, то катался с ним на заднем сидении. Миша не мог не думать, что и это оттого, что они опасаются побега на полном ходу... Это злило, но... Они имели право перестраховываться. Впрочем, он не имел ничего против друзей или Ягоды рядом... Батя всегда за рулем, и если и следил за ним, то только в зеркало своим острым темным взглядом.

Так что, да, привык, можно сказать. Сейчас же отец почти не отвлекался (может, спугнуть интерес к жизни — а что это? — боялся), зато Лёша пару раз переспросил, уверен ли. Впрочем, не отговаривал, не спорил, за что, конечно, огромное ему спасибо — Михина уверенность была лишь видимой, это возвращение, хоть и желаемое, но раздирало душу противоположными чувствами. В клочья. И так-то тело всё истерзанное, ныне и душа покореженная... Жаль, что он не феникс. Те новенькими собираются. Пусть и из пепла.

В принципе, мог гордиться собой — не сорвался в псих, пока ехали (этому сильно способствовало присутствие бати!), вполне спокойно дошагал до заветной двери (не оборачиваясь, но зная, что брат сопровождает, вернее будет — сторожит! Сторож брату своему, тьфу, блин!) и даже первым и вошёл. Ну, потупил чуток на пороге, выстужая точку, но потом-то смело продвинулся в глубь, чувствуя, как замирает напрочь всё.

А дальше… А дальше внезапно стало очень тепло (и не потому, что с улицы в помещение зашёл, ё-моё!) — так неподдельно обрадовались отмершие вместе с закрытой дверью парни его появлению. И не так уж и страшно оказалось снова сюда заявиться, да, отпустило чуть-чуть. Помещение, как помещение... Стены не сужаются и под прессом не давят... Наоборот.

Потом и вовсе незаметно дал себя утянуть в любимое продавленное кресло (не выкинули! Хотя Леонтьев об то длинными лапами часто запинался и ворчал, что надо купить другой пылесборник, поменьше и посовременнее!) — как король, ё-моё, расположился... Только подумал сокрушенно, как на подлокотниках также сами собой нарисовались Андрюха с Шуркой, а остальные тоже недалеко пристроились, словно охраняя и защищая... Нет, так себя свита не ведёт. Только друзья. И это снова создало приятное, обволакивающее чувство. Ну вот такое, что когда содрал начисто глотку на концерте, а потом после открыл баночку пенного и... Так, ладно, чего не грозит пока, того не грозит, увы!

Но возвращение Короля к своим друзьям состоялось, определённо. Настолько хорошо сидели и о чем-то несущественном перетирали, что совсем не сразу заметил, что Лёшка, что сперва чуть в стороне, на подоконнике, ошивался, куда-то пропал... Верно, решил, что он тут в надёжных руках, и ушёл к отцу. Наверное, домой поехали, маму успокоить. Правильно... Мишка, разомлевший, тут точно не пропадёт. Вот и успокоился, да настолько, что решил уже с главных новостей зайти, и после приветственного подзатянувшегося трёпа и выложил:

— Я это… — он помедлил, прервался: произнести это вслух оказалось не так легко, внезапно стянуло щеку особенно сильно, но Горшенёв справился: — ну, врач, короче, день назначил.

Это негромкое заявление всколыхнуло парней, превратив лёгкую рябь в бурю... Мишка буквально кожей прочувствовал, как те напряглись — ждали ведь, с ним вместе и ждали, поддерживали, ё-моё, а сейчас вот... Тоже страх мигнул в глубине у многих. Переживали... Даже они, хоть и уверяли всегда, что всё будет хорошо. Понятно всем было, что никто не мог с уверенность знать, но... Мишке всё равно было приятно, когда так убеждали. Хотя временами и злился, когда находила на него тень какая-то. Гоблинская, возможно.

Сейчас вот тоже — прекрасно знали, откуда к ним заявился, но не спрашивали, видимо, давить не желали. За это, право, спасибо... Эта новая, появившаяся в них деликатность... Горшок почувствовал, что это сейчас в катку всё — дают место, время, дают самому выбирать, когда и что сказать. Но — как сам сказал — переполошились, всё-таки маску надевать не так хорошо умеют... А может, это и к лучшему, да.

— И когда? — спросил Андрей, осторожно положив руку ему на плечо, как бы ещё больше оберегая. Теперь бы, главное, не дрогнуть — сразу с потрохами выдаст... Или — к черту всё. Если и от него таиться...

— В следующий понедельник, — как бы ни хотелось казаться спокойным, но не плечо, а голос, с*ка, не выдержал, выдавая волнение.

Ладонь Князя на плече отреагировала синхронно, сжимая крепче, и это действие вполне ожидаемо вернуло пошатнувшееся душевное равновесие в прежние, пусть и не такие уж и крепкие, но рамки. Держись, Мишенька... И дыши — это ж говорила горе-психолог или психиатр? Не то чтоб он её так уж всегда игнорировал, да, как думается всем. Вообще-то, Миша слушал. Иногда и запоминал.

— Ну вот, — Реник осторожно нарушил немного напряженную тишину, кашлянув, — хоть определённость появилась, да и мы как раз в понедельник не играем, так что точно теперь знаем, где будем...

Все остальные согласно закивали, ни тени сомнения или нежелания торчать в больничке не смог уловить Миша. Он сначала хотел было возмутиться: ну, к чему это — как маленького сопровождать всей бандой, кушетки казенные затирать... А потом подумал, что всё же очень приятно, когда знаешь, что им не всё равно, что совсем рядом, в том же здании, блин, караулят...

Ну то есть он и так всё это прекрасно понимает, давно уж все всё доказали, наверное... Чего больше желать-то, а? Но одно дело, когда понимаешь, а другое — когда в особо важный для себя момент видишь физические проявления, начиная от вот такой вот, незримой охраны, что около сгрудилась — и нет, не душили они своим вниманием, согревали скорее, не обжигали, как огонь от фейерверков, а отогревали... До вот такого искреннего порыва быть рядом в трудную минуту. И тревога чуть притупилась. Мишка даже выцепил... выцепил взглядом гитару... Может, и поднимется рука сегодня. Как знать? Наберётся тепла да решится.

* * *

Андрей, вообще-то, хоть и рад невероятно, что произошел прорыв, но не может не замечать и ложки дёгтя в этой бочке медка. Он ведь, пускай и видит, что Мишка в целом-то не выглядит слишком напуганным и вообще, не шугается и вполне комфортно себя чувствует, но и замечает, как тот всё равно что-то прячет очень-очень глубоко внутри... Тревожащее и несомненно отравляющее его.

Или загоняется, что близко он к родным инструментам, видит око, да зуб неймёт микрофон-то, либо, что скорее всего, думки об операции скрывает... Понятно дело — боится, сам же и говорил во время их первого разговора. Сейчас глупо было надеяться, что страх тот сгинул, пропал из души его. Вот только как бы не дали эти росточки страха нежелательных всходов в виде очередного отгораживания Мишуткиного. И вообще, ухода в отказ на самом финальном этапе. С какой стороны не плюй — плохо...

Ведь Юрий Михайлович всё равно заставит того лечь оперироваться... Но не доломает ли это сильнее? Так что даже если физически станет легче, то морально они откатятся на сто шагов назад. Нет, думать обо всем этом — башка опухнет... Но и не думать... Как, блин?!

Князь переглядывается тайком с Балу — сей знаток Горшенёвской психологии тоже загруженным выглядит. Даже Лось, и тот припечаленный какой-то. Знать, примерно о том же думают они, не обманул их своей полунапускной веселостью Горшочек. Андрей вздыхает легонечко и потирает виски.

Да и раньше-то читали, может, не так легко, но всё же удавалось разобраться в хитросплетениях лохматой головы. А теперь и вовсе: в чём-то как открытая книга, незаживающая рана — всё видно, как ни скрывай, просачивается гной наружу. Может, и к лучшему это — не допустят очередных загонов и совсем уж тяжелых нарывов. А то ещё дёрнет мордой друже. Да и соскочит с темы операции, причём, прекрасно настроение и намерения отца зная, ещё и сбежит, подстраховавшись... А они остановить и не смогут — Мишка окреп ведь. И далеко не дурак. А круглосуточно караулить у них не получится... Так что хочется по-хорошему, проговаривая всё, порешать, да... Но не всегда получается, как хочется!

Потому как Миша — это человек, раздираемый сомнения и неопределенностями... Вон и к гитаре... Видно было, как примерялся. Но в руки не взял. Только походя погладил незаметно... Точнее, они все тактично сделали вид, что не заметили. Потом Горшок на них явно выжидательно выставился, пробурчав, почти как раньше:

— Ну, чего вы встали, а? Репу-то закончить надо... Король и Шут не может позволить себе пургу играть! — и вот что на это скажешь, а? А ничего, блин, не скажешь... Не откажешь же, не отмажешься, что уже всё... Но ведь и Мишке, может, от этого только больнее станет. Но делать нечего. Махнул Андрей рукой — все и вернулись с опаской за инструменты, где и отыграли "две последние".

Горшочек слушал... Вцепившись в подлокотники кресла. Ничего не говоря, и со странным выражением на лице... Чудо, что никто серьезно не сбился... Ведь все на него поглядывали, все переживали, сам Князь, когда закончил куплет, вдруг неожиданно понял, что язык почти задеревенел от нервов.. И как допел-то.

Когда стихли последние звуки баса и тарелок, снова с опаской поглядел на Мишутку. А тот и не один был — Лёша вернулся... Вот ведь, ворон, который гуляет сам по себе! Незаметно исчез, так же неприметно и воротился... И был рядом, когда точно нужен был.

Что говорить, Андрей не знал — слова комом в горле застревали. К счастью, неожиданно выручил Сашка Леонтьев... Тот, словно уловив нехорошие вибрации (на ту же волну настроился Лось ретивый), взял огонь на себя... С Ягодой у него отношения были, мягко скажем, натянутыми... Ну, опосля смены "команды"-то. И вот Ренник внезапно начинает живенько-так интересоваться у Лёхи его последними композициями, мол, вот тут есть предложение, будет свободное время — обсудим. А младший Горшенёв, вот уж спасибо, что поступился обидами своими, тоже не стал хорохориться да согласно закивал, утверждая, что есть что показать. И вообще, можно кое-что совместно намутить. Ещё и его втянули:

— Князь, с тебя текст... У меня идея есть... Но у тебя лучше выйдет. — и вот тут-то, после этих слов Лёшки, Лосю такт и отказал... Он ляпнул:

— Можно на три голоса спеть!

Балу, кажется, был близок к тому, чтоб своей гитарой его огреть... А Князь — микрофоном пробить лоб... себе. В диком приступе испанского стыда. Ну, бл*дь, кто просил-то, а?! На три... При Мишке такое сп*здануть. Заменить его. Братом. Горшочек пока молчал... Надо было срочно спасать ситуацию, но как?!

— А чего тут думать, — Шурка, отказавшись от мысли немедленного освежевания Лосиной шкуры, попытался: — Только не на три! Мы с Яхой тоже хотим поучаствовать... Вам по куплету, нам... Чисто нам — припев — всё честно! И можем в начале интерлюдию прикрутить... Мишка ту и объявит! У него сейчас особенно хорошо зловещий шепот выходит! — моментально включается Балу, выворачивая и мысль, и ситуацию в нужном направлении. — Кто знает, когда пересечемся ещё все вместе, давайте уж сразу, пока и время есть, и инструменты, и все мы на одном пространстве, а? — обвёл всех собравшихся лихорадочным взглядом Балунов, задержавшись особенно на всё ещё молчавшем Мишке.

Лёша, косясь на брата и в то же время странным образом поглядывая на Лося, прижухшего и, кажется, осознавшего, что сп*зданул, философски замечает:

— Идею стоит обдумать... Но не сегодня, — он сделал паузу. — Отец уехал, но велел долго не задерживаться: Мише перед операцией нельзя график приема лекарств ломать... Никак, — он извиняющееся глянул на всё ещё — дивное дело — молчавшего Горшка.

— Ну, так бы сразу и сказал! Но подумать-то прямо сейчас вам никто не мешает... Тем более, что мелодию вы, вроде как, хотите с Лосем вдвоем сплести — из своего. Ну вот и лепите Франкенштейна пока вдвоём! Потом нам покажете — подключимся... А мешать вам тут никто не будет — мы все уже по домам собирались разбегаться, — потягивается этот котяра Балу. Хитрый, надо сказать, котяра. — Так что располагайтесь, господа-основатели Кукрыниксов... Гаврилу же, которому и вправду отдохнуть бы, Андрюха до дома сопроводит, — метнул уже в него взгляд этот хитрый Шура Наводитель мостов или Разводитель ли... Хотя Лёха — цивилизованный человек, а с Реником всегда можно договориться... Вряд ли в следующий раз они застанут тут руины и перья ворона с обломанными рогами... — Тем более, — подмигнул Балу Горшку. — Вам явно надо поговорить... Переложить мысль из одной головы в другую... Всё-таки хоть та у вас и одна на двоих, но дополнительная коммуникация в условиях разнородного времяпрепровождения не повредит! — вспоминает он старую шутку.

Андрей опасается, что подобные манипуляции да вместе с несдержанным напоминанием, что самому ему петь не светит, Мишку обозлят — типа, как с вещью обошлись... Разрулили, ага. Во имя его же блага, но факт от этого не меняется. Напомнили об ограничениях — таблетки. Даже и ответить не дали... Выслушать, хочет ли тот сам зачитать "пролог" — может, и не хочет, а? Может, Лёшка и поторопился... А Шурка лишку хватил, выправляя вырвавшееся из Лосиной башки. В любом случае — дело уже сделали.

Теперь Мишкин ход. Взбрыкнуть или нет, что как с дитём неразумным обращаются... Старый Горшок до этой катавасии, дурно пахнущей порохом и палью, точно бы уже вовсю искрил, давая им прикурить, но... Изменился Мишка и внутри. Неизвестно, плохо ли это или же, наоборот, бывает же добро в худе, но... Факт остаётся фактом.

Ведь, как ни странно, друже лохматый не только не рвёт и не мечет, напротив, сидит себе тихонько и на Князя глядит почти с облегчением. Устал, видно же, особенно не хотелось ему ввязываться в возможный зачинающийся старый-новый конфликт... Реник и Ягода — немаленькие, порешают сами, может, и парни тут останутся — проконтролируют... А они вот домой поедут. Да, к лекарствам и тревожащейся Татьяне Ивановне и к её наверняка с любовью приготовленному ужину. Но это уже привычное, а тут...

Андрей вздохнул, считывая ситуевину... И так сил немного, а тут ещё новые-старые впечатления подъехали, да по живому проехались. Катком... На три голоса... На пять... Пролог, бл*дь! Нет, это всё слишком для первой вылазки... Особенно если Мишка знает, что та может стать последней... Что сейчас даст обещание, а потом не сможет поучаствовать. Что успеть записать это за неделю нереально... И что он снова может всех подвести.

Это грустно. Это больно... И это правда. Ох, лохматик... Позволяет ведь увести себя, даже под локоть спокойно нырнуть даёт... Может, понимает, что не охрана то, а дружеское участие... Что, впрочем, одно другому не мешает. Как и брату быть сторожем. Когда они выходят из точки Андрей, внезапно выпуская локоть, натыкается на недоумённый взгляд больших глаз...

Это удивление бьёт, но он сдерживается... Отходит на десять шагов и поясняет, постукивая по мобильнику:

— Сейчас машинку вызову... — и отворачивается, нет, даже боковым зрением не следя за сусликом замершим Мишей. Но свободным от телефона ухом Князь не хуже собаки ловит каждый шорох... Пока из точки никто не вышел, а Мишка так и стоял, где он его оставил, напряжно сопя...

Да, он сделал это нарочно. Затем, чтобы показать уже, наконец, что и они готовы снова начать ему доверять... Положительное поведение надо подкреплять, верно? Не вечно же тому под конвоем выбранных лиц ходить? Чуточку свободы — это самое малое, что мог дать ему Андрей, как не кричали истошно его нервные клетки, говоря, что это плохая затея.

Он должен был сделать этот первый... один из первых шагов для Мишки, так нужно, чтоб потихоньку в общество возвращаться. Поэтому Князь вызвал такси и нет... Не развернулся тихо-мирно, направляясь к всё так же пораженно стоявшему Горшку. Он наклонился... Набрал пригоршню снега, благо погода настоящей зимой обрадовала — слепил в неаккуратный рыхлый снежок и запулил... Но не в Мишку, что захлопал ресницами совсем уж не понимающее, а в выходящего из точки Поручика... Тот выругался и приготовился бросить ответку, когда Князь диким прыжком оказался за спиной Горшка с криком:

— Попробуй теперь, попади!

— Князев, ты дурак! — рычал Санёк, опуская руку с занесённым снарядом. — У него ж операция скоро!

— И чё? Мне теперь, ё-моё, и разок снежком в рыло получить нельзя?! — вкрадчиво поинтересовался Мишка, загребая снега... Но обрушивая его не на ругающегося и, кажется, раздумывающего пойти попросить помощи на точке Пора, а, делая дикий поворот, прямо за шиворот ухмыляющемуся Андрею.

Всю дальнейшую лёгкую потасовку Князь полностью контролировал... Кажется, вскоре это понял и Санёк, что свалил... Но не на точку, а домой. Мишку всего-то чуточку поваляли на снегу, малость пощекотали... Сам Андрей взбодрился куда сильнее — весь мокрый и красный, он завалился на соседнее с Горшком сидение.

— Лучше? — тихо шепнул тому в ухо... Вместо ответа Мишка легонько боднул его головой... Лицо он плотно закутал в шарф — от таксиста подальше, но глаза... Задорно улыбались. Как раньше... Почти.

Князев не мог позволить себе полностью обмануться. Да, он встряхнул и взбодрил друга... Но это было пару мгновений назад, сейчас тот может снова чего-нибудь выдать. Вообще, в головушке этой может масса разных вариантов крутиться, да таких, что и в голову не придет. Это ж Мишка — как выдаст что, так уж выдаст. Не забыть, блин, ни в жисть!

Вполне вероятно, что и игру их просёк — не совсем же наивный медвежонок-то, а из них не прям так великие артисты. Из Андрея особенно. Шут, быть может... Но не актёр. Как сказали ему однажды — слишком переигрывает... Вот и сейчас, может, перестарался со снежным перфомансом.

А если вспомнить, что этому предшествовало... Все хороши — не только Лось. Андрей, что вовремя не сообразил и не вмешался, Шурка, что напридумывал с три короба, Лёшка, что мордой в ссаные тапки, тьфу, таблетки ткнул... Скажете, что Мишка не барышня нежная, не хрен так с ним заморачиваться? Вот и не правы... Нет, то есть Горшок, конечно, мужик... Но натура весьма ранимая. А сейчас ещё и особенно уязвимая.

Со всем этим реально по краю ходили — что удержало Миху от вспышки понять сложно. Вполне вероятно, что всё он понял, но протестовать не стал… А почему? Может, поговорить хотел лично с ним — в конце концов в последнее время пусть и не так, как раньше, но выходил потихоньку Мишка из образа узника замка Иф. Помнится, и тот компании аббата Фариа не чурался.

В любом случае Горшок не капризничает, миролюбиво принимает. Вон и глаза сейчас блестят оживлённо. Да и нападал он на Андрея со снегом весьма энергично — знать, есть ещё у него и силы, и запал... Так, нехорошее слово... Порох? Ещё хуже... Есть у того огонёк? И снова феерично не то... И силы, и желание жить? Вот, уже лучше. Так тому и быть, на том и стоим.

По дороге ни о чём серьёзном не говорят — уши вокруг чужие, Мишка смущается, в шарф свой кутаясь по самые глаза, даже больше — одни брови торчат порой... Будто и не он сейчас с ним возле точки был... Андрей понимает, осторожничает и не лезет в душу, разбавляя эфир какими-то смешными и милыми мелочами, шутками да прибаутками. Успеют поговорить... Прежде, чем Горшочек попадёт в руки Татьяны Ивановны, будет путь до дверей.

Сам Князь просит таксиста подождать — ветрено и холодно, а обязательства надо откатывать. Он не может свалиться с простудой. Не тогда, когда Мишке скоро на операцию. Но при этом ему и жжётся поговорить. Сейчас, а не завтра или через три дня, когда они вернутся из короткой поездки.

— Мих, — придерживает своего у парадной, убедившись, что таксисту их уже не видно и не слышно, как и кому либо, заглядывая прямо в темнеющие и снова странно бегающие глаза. — Что? — выдыхает, понимая, что развеял сгустившиеся тучи лишь на пару мгновений — и вот они снова тут, терзают, мглою обуя Мишкину душу.

И да, точно, не потеряна их связь, не сгорела в огне фейерверков — Мишке этого короткого «что?» хватает. И чтоб понять, и чтоб тихонько начать проговаривать... Это же первый шаг в отпущении ситуации... Но тот делает его сам. Трудно, да, но видно теперь уже ясно, что верной дорогой идут... Когда дойдут в свой город Изумрудный, дойдут ли — неизвестно, но порой сам путь важнее цели. Особенно пройденный вместе. К тому же заметно, что с ним Мишке откровенничать проще — знает, что Князь не осудит, на смех не подымет.

— Да операция эта… — тоскливо выдает Миша.

— Да, и мы будем рядом, и она пройдет хорошо, — скороговоркой отвечает Князев, понимая со всей отчётливостью, что последнее слово хочется просто по слогам произнести... Потому что нет уверенности, но надо, очень надо. И не просто, чтоб хорошо, а то что это хорошо, ёлки... Хорошо, что живой и не хуже?!

Нет, им обыкновенное, мать его, чудо надо: чтоб руки врачей сработали так, как надо, чтобы Мишкин организм не заартачился, чтоб говорить тому легче стало... Чтоб хоть первый шаг сделали и преодолели!

Оно ж как... Лиха беда начало, потом уже по накатанной. Хотя и не всегда. Ну там, достойное завершение. Все дела, да. Но всё равно сейчас так кажется, что самое трудное начать, в их случае — первую операцию сделать... Андрей почему-то уверен, что если всё пройдет отлично или хотя бы хорошо, то это будет и неким знаком свыше, блин, что надо копать дальше, искать способ улучшить ситуацию и дальше. Будет и им дополнительная мотивация кататься и деньги собирать, и Мишке — выкарабкиваться дальше.

— Пока дату не назначили, легче было, — Мишка закашлялся от волнения, подтверждая засевшие в нём подозрения. — А теперь… Страшно, ё-моё! — и он посмотрел пристально на Андрея... Вот, да! И на том спасибо — не прячется, не убегает, взгляд не отводит. Говорит. Даже страх свой признает — это, пожалуй, ему труднее всего даётся.

Князь кивает, не прерывая зрительного контакта. И хвала шуту, что тот есть... Слова так хорошо не передадут, как он его сейчас понимает. А что не понять-то? Оно, увы, несложно... Пока не было точного дня, казалось, что далеко ещё всё, будет, да, но когда-то там… Не сейчас, может, даже и не точно. И вот внезапно оказывается пугающе близко, всего-то неделя отделяет.

Возможно, и хорошо, кстати, что долгие обследования были... Хоть немного пообвык. Или, наоборот, расслабился и прекратил жить в постоянном ожидании, мол, чего париться, если постоянно откладывается, а? Это ж для этого, боящегося высоты кадрика почти как прыжок с вышки в воду, или, может быть, с парашютом... Боли-то тоже боится. И больничку не любит... Скажете, кто любит, но вот у Миши особенная нелюбовь, да.

Эх, судя по виду, не успел все же Горшочек привыкнуть, м-да. Хотя кто б успел, а, с другой-то стороны? Ну кто-то, возможно, и смог бы... Но не этот опечаленный лохматик, чьи брови инеем блестят в отсвете фонаря. Тот, видимо, даже согласившись, откладывал мысли, стараясь не размышлять об этом. А теперь уже не думать не получится, операция, она в спину дышит — вот такой вот ситуэйшн.

— Мы рядом, — вновь уверенно произносит. А что ему ещё сказать? Только это и остается, да... Вместе со взглядом красноречивым, — и наши рожи будут первым, что ты увидишь, как из наркоза выйдешь. Уж мы-то прорвёмся, даже не сомневайся. Любую сестричку обаяем и проползём... Не волнуйся!

Мишка чуть улыбается — насколько может. Теперь это, как и всё, затруднительно... Наверняка причиняет отдельное страдание невозможность этому, всегда подвижному и эмоциональному лицу... просто быть с собой. Необходимо быть и в самом деле знатоком Горшенёвской персоны, чтоб понять, точно гримаса то боли или радости... Ему во многом помогает выражение глаз и опыт... Его не отнять.

Так что Горшочек в самом деле улыбается. И это уже неплохо, вроде, заценил попытку повеселить. Вторую уже за сегодня. И оба попадания в яблочко... Это внушает сдержанный оптимизм. Ведь не только это тот признает и принимает таким образом... Ещё и кроющееся под подобным ребячеством желание защитить разглядел ведь наверняка. А это куда как серьёзнее и важнее.

Потому как, если прямо сказать — Мих, у нас все под контролем, то и не поверит, скорее всего. А тут, вроде как, и тот же посыл-то, но приправленный известной долей шутовства, что, в принципе, помогает ситуацию не столь серьёзно воспринимать. Они для чего когда-то творить начинали... Разве не для этого? Чтоб говорить о серьёзном и тёмном несерьёзно... Чтоб страхи обличать, в шутки превращать, чтоб кошмар обращать в сказку... Как в этом, ёлки, популярном сейчас Гарри Поттере. Ну там, у них бабайка в шкафу сидит, боггартом зовут, превращается в то, чего боишься больше прочего — так от него средство лишь одно... Смех! Так что, можно сказать, на одной волне с дамочкой этой британской.

— Точно будете? — внезапно спрашивает, ближе подбираясь, глаза свои оленьи не отводя... В самом хорошем смысле, блин, оленьи!

— Стопудово, — кивает уже серьёзно Андрей, смело притягивая к себе за плечо. Уж это он мог гарантировать. Это в их силах.

— Всё хорошо будет? — на одном дыхании произносит почти скороговоркой неразборчивой Горшочек, переспрашивая его недавнее обещание.

— Точно, — Князь краток, но, видимо, эта краткость и уверенность и нужна. Знает, когда надо пространными речами, а когда вот так, односложно, и за плечо сильнее притянуть, да. Точнее даже, не знает, а чувствует. Он ведь и сам своего рода колдун... местами. Ещё б умел ворожить это самое "хорошо", пока чуйка только на "подкрадывающийся неотвратимый пздц" и срабатывает!

Но сейчас у него, кажется, получается, если не притянуть удачу, то хотя бы немного успокоить — Миха доверчиво головой в плечо тыкается, заметно расслабляясь. Андрей уверен, что Мишка, как и он сам, прекрасно знает, что это «точно» с очень большой — не сказать бы огромной — натяжкой: слишком много всего может пойти не по плану... Однако всем иногда бывает очень нужно, чтобы кто-то выдавал подтверждение такое вот, краткое и уверенное, без всяких «но» и «если», да рядом был, согревая и заряжая своей верой.

* * *

И, на самом деле, Миша, несмотря на все приготовления, все разговоры, что так или иначе витали около этой животрепещущей темы, всё-таки не смог толком примириться со скорым, понимаете ли, настоящим, ё-моё, хирургическом вмешательством в свой и без того весьма латаный-перелатаный организм.

Страшно, аж жуть брала то и дело, как накатывало мерзким комом это осознание... Хреново ему пришлось в эту недельку, откровенно говоря, пусть даже на время успокаивали то Андрей, то Шурка, то опять же неожиданно, блин, Лёха... Мог бы уж на родителей подумать, но не на него! А вот и первый сюрпризец, да... Этакая компенсация за весь пздц — кажется, в отношении с братом айсберг откололся и начал таять...

Что до родителей, то тут, ё-моё, всё сложно. Они ведь, правда, особенно Мусик, по большей части, скорее, нервировали, чем успокаивали — мама чуть ли не носилась вокруг, порхая, то одно предлагая, то другое... И это, понимаешь ли, было одновременно и приятно, и пугало. А ещё раздражало... Эта постоянная суета вокруг него. Лишнее напоминание о том, что скоро произойдёт... С другой стороны — она ж наоборот, заботится так...

Горшок никак не мог понять, что в итоге перевешивало... Как ему в этой ситуации лучше было бы — с Мусиком и её чрезмерной опекой, или нет. Ведь, да, жалости не хотелось, но заботы, не чрез край, а в меру, блин, — очень. Мамина же забота больше именно в жалость и перетекала.

И ведь, конечно, бл*, он же понимал, что любит она его, дурака, ну, не может, наверное, просто по-другому свои чувства выразить и показать. Но от всего этого порой просто хотелось одного — сбежать на фиг. Удерживался, да, но мысли такие посещали — скрывать их на лице иногда становилось всё сложнее.

И ведь не мог же Мусику сказать, что градус опеки надо бы понизить — обидеть боялся. И так, блин, он крайне плохой сын...

Но всё это не отменяло того, что он страдал, а порой и смущался. Крепко, так, что и не знал, куда себя от этого деть... Нет, уж, блин — лучше молчаливая поддержка отца. Тот — о чудо — после того, как дату операции назначили, взял и объявил, что мозгоправ ему пока не нужен... Неужели ему Андрей рассказал? Вполне, блин, возможно. Знал он, что тот отдельно с парнями общается. Могли и рассказать, что теперь они решили его перед операцией поддержать, ослабляя надзор и показывая, что доверяют... Этакая игра в доверие, эх.

Тоже спорно — как к ней относиться, но Миша вида не показывал, что понял игру. Пускай. Как лучше же хотят... Да и ему чуть легче дышится. Неожиданным оказалось, что батя это решение поддержал. Не резким отказом ответил, а тоже... Пусть и подыграл, но как-то теплее от этого было.

Вообще, если абстрагироваться от мысли, что тот не так давно спокойным голосом заверял его, что затащит на операцию и против его воли, найдет способ договориться с медиками... Причём Миха был уверен, что он и сейчас это провернёт, если потребуется, потому что тот всегда знал, как ему, бл*дь, лучше. И отступаться от этого намерен не был... Всё должно было быть по его. Или никак. Увы...

Но, несмотря на это, Горшочек ощущал лёгкую признательность. Ведь в остальном тот был аккуратен... Правда, видно было, что старается. Особо в душу не не лез, в комнату его — тоже, границ личных, о чудо, не нарушал... Замечания порой на общей территории вырывались — но это и хорошо, ё-моё, хоть кто-то не боится задеть бедненького больного, бл*! Хотя отец после этого и сбавлял обороты, да, быстро осекаясь, но никогда не извинялся.

И вообще — такое отношение неожиданно стало его устраивать больше слезливой жалости на грани истерики от Мусика. Ведь папа пытался, старался, во всяком случае, делать вид, что всё в полном порядке... По плану, блин, идёт! Но, что в самом деле удивительно (но уже не так неожиданно, потому что ещё в больнице проявилось), время от времени то внезапно по плечу поглаживал несмело, явно смущаясь сам такого проявления чувств, то рассказывал о чём-нибудь — несущественном, явно стараясь отвлечь от доводивших порой до головной боли мыслей. И ведь сдерживался точно, чтоб чего про операцию не сказать — это прямо невооруженным взглядом видно было. Но и не жалел прям в открытую — и это-то и было хорошо, да.

Вообще, если что и было хорошо, так эта вот, с братом и отцом наметившаяся оттепель, ё-моё, ну и парни, конечно, вот тоже… Тянулись к нему, отвлекали умело, время находили… Андрюха с Балу так вообще, сколько могли, столько и вились рядом. И Лось к ним привязывался. Ладно, не привязывался-примазывался, а тоже беспокойство проявлял, но суетился больше, мельтешил и нервировал. Вот и накосячил тогда, на точке... Впрочем, ладно, им с Лёхой давно надо было отношения прояснить — и насколько понял Миша потом по взглядам, которыми эти двое обменялись как-то, столкнувшись у него дома, порешали, да. Так что — хорошо... И нет ничего, ё-моё, плохого, что Лёха с парнями споёт... Они ведь и раньше так делали. Вот записывали, помогали Кукрыниксам... Сейчас в пору Королю и Шуту помогать... А то, что голос Лёхи его заменит... Ну дык, как бы не было больно, а раз сам он не способен, то чего остальным мешать-то?

Фанаты наверняка рады будут. Братец помочь хочет. Лось свои демки пристроить... Только Шурка да Андрей не в восторге, но вполне готовы импровизировать. Вон, его пролог читать зовут...

Да Миха и рад был бы... Это всё равно что-то. Но не с тем, что он сейчас умеет. Пробовал он в комнате у себя читать отрывки, декламируя... Натяжение высоко, а халтуру он не допустит. В текущем состоянии хорошо, действительно хорошо выдать эту прелюдию жалкую он не сумеет... Может, операция поможет... Там и подумает. Благо парни пока молчат. И Реник тоже — он, вообще, понятливый, жаль порой задним парнокопытным умом, но...

К своему удивлению, однако, Мишка вскоре понял, что и общество Лося ретивого (он ж как лучше хотел тогда, на точке — вообще, это как лучше Мишке скоро будет икаться, как и желание написать крупными буквами акрилом на футболке что-то про благие намерения и дорожку в бездну, но невесть откуда-то взявшееся терпение спасало!), пусть со всеми минусами, ему достаточно приятно.

Справедливости ради, но, благодаря упрямцу Андро, избавившись от некоторых загонов и заодно решив, что хотя бы попытаться надо, если и не вернуться полностью к жизни, то хоть улучшить качество оной... Тогда-то Миша вдруг снова ощутил в их обществе ту самую тёплую атмосферу, чуть ли не семейную, возникшую когда-то давно, в юности (на самом деле, не так уж и давно... Просто столько событий, вот и кажется — вечность назад, а так... Лет десять-двенадцать назад ещё было такое счастье!), а со временем, как казалось, ослабевшую, переходящую всё больше в рабочие отношения. Деловые, бл*дь, партнёры, коллеги. Страшные слова. А тут вот, пожалуйста, нате, несчастье помогло — снова прочувствовал. И безмерно рад этому был — всегда боялся, что Король и Шут станет всего лишь средством по заколачиванию денег, м-да.

Но даже несмотря на мозгоочищающие и душеуспокоительные разговоры и возвращение старой доброй атмосферы, не смог победить до конца этого дракона Загона в себе. Неплохое, кстати, имечко для дракона. Да и прежние-то, нет-нет, да и возвращались — пытались, точнее, пока, правда, безуспешно. Миша держал оборону, а остальные помогали укреплять крепость от этих гоблинов проклятых.

Вот ещё и поэтому мысли об операции предстоящей страшили: если не получится, то… Не смогут ли прорваться все эти прежние страхи и тягостные размышления?! Ведь надеется же, верит, хоть и запрещает себе на положительный исход (что снова петь, хоть по чуть-чуть, сможет, по фиг, что красавцем более не быть!) особо надеяться. А тут раз — и облом. И всё, не выдержит. Или будет так болью долбать, оставив из-за этого беззащитным, не способным из башки всё лишнее выбросить.

Вот такие вот у него покамест задачки без ответов. И как тут примириться до конца с мыслью о необходимости снова под нож подставляться? Ведь есть шанс как "вырваться из страдающих ослов", так и ещё сильнее в ту бездну отчаяния пасть. Да и времени толком-то не осталось: назначил док день, вроде бы, кажется, неделя — достаточно, чтоб до конца привыкнуть… Свыкнуться с мыслью. Особенно учитывая, сколько времени он на подготовку к действу убил.

Ан нет! Время промчалось так быстро, что давало фору болидам этой самой формулы один, бл*дь... Мишка не успел опомниться, а уже очутился снова в больничной палате. И всё, назад пути уже нет. Особо не сбежишь, даже если очень хочется, и дело не в том, что мимо сурового вида хирургической постовой мышь, а не только Горшок, не проскочит... При желании-то можно было. Просто... Ну кто он будет, если сбежит, в глазах родных, а?!

А такое желание, признаться честно, всё же возникло. Даже покосился на окошко — этаж первый, можно ведь и того, без риска быть схваченным суровой Мадам, ноги дернуть. Но на улице, вообще-то, зима, холодно, особо не побегаешь... Верхнюю одежду где-то спрятали... Ну можно, в принципе, юркнуть да машинку быстренько поймать. Нет, единственное, что удерживает жжение его пяток — это чувство... Советь не совесть, но не подводить же всех, будут потом с разочарованием смотреть, тоже ведь надеются. Верят, бл*. Ну, после того, как прибьют за очередной побег, не до конца, конечно, но потом смотреть будут, ага. С осуждением. Может и вовсе — рукой махнут, заходить перестанут, а хрена бисер перед Горшесвинтусом метать, а?! С поездом замяли как-то — хотя явно просилось что у Андрюхи, что у Сашки словцо покрепче в его отношении, но сдержались. Даже отец — и тот сдержался, хотя видно было, что чесался язык... Парни же и вовсе остыть успели — тоже тему не поднимали. Обходили осторожненько, м-да. Приелось оно, на самом деле... Реально, хорошо б вернуть себе самостоятельность... Пусть урод, но деятельный и полезный — так хоть жить можно и с этим осторожненько спорить, и тумак отвешивать, не боясь, что тебе не ответят... Поберегут бедненького.

Нет, бежать не вариант... Миша с раздражением плюхается на койку. Жестковато, ну да ни хрена... Лучше уж койка жестковата, чем деревянная доска... А ведь и такой вариант очень-очень близко. По-прежнему, блин. И то, что он думает, что лучше всё ж палата с ненавистными запахами, а не это... Наверное, тоже своего рода прогресс, а? Ну или регресс — это с какой стороны, ё-моё, рассматривать, да.

Сейчас ему остаётся только примириться с действительностью и без лишних срывов и казусов (то есть жопу держать ровно!) ждать утречка — операция в 9, а заселили его в больничку накануне — положено так. Вот, чтоб подготовился, отдохнул… Отдохнул, бл*дь! Ох*еть просто отдых... Да лучше б он, как раньше, по турам упахивался, чтоб пот рекой, чем отдых последнего полугодия, бл*дь!

Так что друзья с отцом (мать не пошла, чтоб сильно его не расстраивать) проводили до палаты, побыли немного и свалили — типа, режим же! Ещё и посоветовали (приглядеться к сестричкам — Шурка, мартовский кот, бл*дь! Сейчас Миша со своей рожей их только напугать и сможет) выспаться получше. А как тут спать-то будешь, а? Когда мысли скачут, а внутри всё от страха трясётся, точно резонирует с устроившими из мозга батут мыслями. И ведь мало того — давят отовсюду стены палаты, хоть и персональной, бл*дь, оплаченной и чистенькой, но всё же неуловимо пропитанной больничным духом и атмосферкой. И койка жёсткая, да. Отвык он от этого, признаться, за время лежания дома.

Старается успокоиться, да не выходит, с*ка, никак. Разумом понимает, что всё ж хорошо и что никто ну точно уж не мог с ним тут остаться, бл*дь, караулить. Да и если бы мог, сам он не ребёнок, вполне способен справиться… Но почему же, кроме страха и естественного вполне волнения, ещё и, бл*дь, острое очень чувство одиночества острой занозой изнутри возникает?

И ведь не один же — кругом медперсонала полно, все очень внимательные, непривычно даже. Хотя там, в ожоговом, тоже были внимательные... Воспоминания болезненно корябают по шее. Мишка скребёт ногтем по неровной — кошмаре перфекциониста — коже... Да, внимательные. Потому что пациент первое время так и норовил отъехать в мир иной... И потом им регулярно заносили, да, понимает теперь это.

Только вот всё равно — другое. Там его крепко так хреновило — все манипуляции выполнялись совершенно без учёта его мнения. Оно и понятно: в той ситуации не до объяснений было, да и сам не особо жаждал общаться. Так что на лицо изменения были, как говорится... Во многом, скорее, это от того, что на своих двоих сюда лёг. Также отчасти и от того, что заплатили. Плюсом — и раньше ведь на двоих, и платили, но то нарколожки были, и там свои особенности и отдельная история. В общем, часть страхов отвалилась оттого, что по-человечески обращаются.

Ведь, сами подумайте, неожиданно совершенно для него, но Мишке прояснили подробно, что там завтра будут делать, объяснили всё. Короче, пока что не обращались как с куском мяса или кроликом подопытным (а на первых консультациях с этим профессором кислых шей, ё-моё, реально же было ощущение, будто минимум не человек, а так... любопытный клинический случай, а если уж по максимуму брать, то да, зверьком беззащитным перед удавом себя чувствовал). Но нет же!

Даже — вот тут совсем ошалел — познакомили почти со всем персоналом, задействованном в предстоящем вмешательстве в кройку его морды-лица. Портной и его команда, ага, где ассистенты тоже не хухры-мухры, а кандидаты наук. Охренеть, во сколько ж это влетело по бабкам-то! Признаться, это только подстегивало выбраться на фиг из этой клоаки... Хоть долги раздать, бл*, хоть и ясно, что упрямиться будут, но... Нет, так Мишка дела не делает. Мушкетеры мушкетерами, но те тож на что-то кормятся.

Так что да, грех жаловаться на условия. Ну да, понятно, он же тут не в качестве нарка с ломкой, да и не бесплатно… Деньги могут и заботиться обязать. Ладно, в конце концов не стоит думать обо всех в чёрном свете. Может, наивно, но хочется верить, что не только за бабки стараются, отрабатывая. А и просто так… по-человечески, что ли. Глупо, но верить-то хочется. Хотя, может, и не выгорели эти светила ещё. Ну что-то ж их сделало отменными профессионалами в своём деле, да?

Только вот даже если очень-очень сильно им всем поверить — проблему одиночества не решает. Ничего не решает, на самом деле. Потому что чужие вокруг, пусть и не выглядят равнодушными. А нужны свои. Да, блин, очень нужны рядом. Теперь как-то ещё отчетливее видится эта необходимость... И нет, самому себе признаться больше не стыдно.

По большому счету — жизнь нужна, та, что была. Но об этом и мечтать не приходится, даже если очень-очень сильно оборзеть! Хорошо, если хотя б приблизиться получится… ну там, хоть на репы ходить, частью группы себя снова почувствовать, да музыку писать. Может, иногда выступать. Потому что абсолютно здоровым ему больше не быть, даже коль сможет он без напряга петь, чудо произойдёт — организм-то ослаблен... Для тура, настоящего, блин, тура надо как-то восстановиться до приемлемого уровня, иммунитет поднять... И постоянно беречь кожу, шрамами испещренную, та ведь тонкая — через неё что угодно проникнуть может... Как раньше и быть не может, да.

Безумно мало может дать ему и в самом лучшем случае судьба-злодейка — а выбора и нет. Ну, вот операция эта и поможет, наверное, определит, есть ли хоть какой-то шанс приблизиться... Или же предстоит смириться со своим ослиным положением и дожитием.

Вздохнув, Мишка понял, что мысли по кругу снова вернулись к тревожащему будущему, что уже почти стало настоящим — да уж, какое тут уснуть. Так бы и проваландался полночи, если не целую, да медсестричка (хорошенькая, кстати, и его не шугается — привычная, должно быть, вот, кстати, наверное, и есть зерно истины в "присмотреться" от Балу... Ну просто потому, что если выгорит чего, то и в этом смысле хоронить себя, наверное, не стоит. От больнички и её посещений он не избавится, но то с пользой обернуть можно: те дамы привычные, а Мишка, если у него снова жизнь в гору пойдёт, умеет быть обаятельным... В общем, рано сдаваться, ё-моё!) снотворное принесла. На его взгляд недоуменный пояснила, что положено так, личное распоряжение профессора. На самом деле, это и хорошо, должно быть, по крайней мере, не сварится до утра в котле собственных мыслей и страхов. Горшок печёный, понимаешь ли!

А может — как и везде, находил противоречия Миша — и не очень-то и хорошо то было: заснуть-то заснул, точнее, вырубило даже. А вот только с утра был слегка *бнут меш... ладно, в тумане — не, ну, с одной стороны, неплохо — заторможенность не давала пробиться подступающей с вечера (какого именно вечера, ха?! Неделю назад? Или того самого, когда дал обещание Княже?!) панике, но с другой… Наверное, ему всё же хотелось более осознанным субъектом себя ощущать... Ну перед тем, как пан или пропал.

Ладно уж, будем искать плюсы в колёсах на ночь — выспался (угу, будто б мало ему сна! У Горшка порой ощущение внутри поднималась, что он всё-таки медведь... И вот сейчас в спячке находится. Ага, ненормальный такой Мишка — с августа как завалился, так и дрыхнет — проснуться не может... Тогда и фейерверк, и всё это просто затянувшийся кошмар... Хорошо б очнуться после этой операции, по-настоящему, блин, чтоб лето за окном, а не почти Новый год, чтоб, блин, в зеркало не страшно было глаза выпялить... Чтоб петь свободно) и как истеричка себя не проявил — и то хорошо.

Собственно, мало что запомнил из периода до — молча повиновался командам врачей и медсестер, так же спокойно ушёл в глубокий наркозный сон, считая, как и велено, про себя... Оно и правда — глупо надеяться, что при следующем пробуждении всё будет "как раньше", да. Что проблемы слижет языком какая-нибудь огромная небесная корова... Такие по Голубково, помнится, ходили, с огромными глазами, а там ресницы — девчонкам на зависть, что вот таким неповоротливым существам без всякого прока достались, ё-моё. О, приплыли. Мишка глупо улыбнулся, ну или ему показалось, что он так сделал... Потому что боли натяжения он уже не чувствовал, всё лицо задеревенело... Да вообще, всё тело. Вот и наркоз, м-да.

Интересно начинается — с навязчивых бредовых мыслей о женской зависти и Голубковских коров, которых почему-то им с Андреем велели пасти. О, сюжет... Одному бычку не понравилось, как Миша слишком пристально смотрит в глаза его тёлочки и тот поднял его на рога. Рядом Князь почему-то в ковбойской шляпе, шпорах и лассо, как в каком-то Вестерне, принялся его спасать, но не тут-то было. Бычок-то тоже упрямый...

Надо же, ё-моё. Совершенно ж не ожидал ничего такого, особенно деревенско-драйвового. Был же уже и под наркозом, и под сильной седацией совсем недавно — в ожоговом в Москве. Там долго держали, но остались лишь какие-то смутные, спутанные воспоминания о боли, страхе, состоянии, временами, отупения полного... Но ничего столь необычного, как вот эта, не до конца утянувшая его в свой мир прелюдия... Ведь Миша ещё видел и анестезиолога, и яркий свет наверху... И коров тоже видел. Интересно видение раздвоилось, понимаешь ли!

Да, тогда в ожоговом не получил никаких там путешествий в другие миры и всё такое, не было и красочных глюков, и абсурдных видений... Но мельком слышал, что у других-то были... Знающие ещё и сравнивать брались приход и наркоз. Вот и Мишу затянуло в эту когорту. Вот теперь и у него есть, что вспомнить, блин. Так надеялся, что пронесёт, что спокойно отрубится, что не будет никаких чрезмерно ярких сюжетов, что не придётся вспоминать... Что не будет ужасов, что порой скрывались за приходом, настолько въедливо-гадких, что забыть не получалось. Может, сейчас, когда анестезиолог и реальность окончательно потонут в зареве света из Голубкова, он там и останется, а? Ну пожалуйста! К сожалению, о нет... Как же он ошибся! Потому что спокойным было лишь погружение, затем коровы махнули хвостиком, ковбой Князь — шляпой, а сам Миха отлетел куда-то дальше...

…И провалился сразу же в какую-то чёрную дыру, где был только он да пустота. Никого вокруг. Ни травинки, ни хвоинки... Ни тебе норовистых коров и Княже. Только непроглядная темень, но при этом, бл*дь, осязаемая, вязкая — потрогать можно. Горшок испугался и отдернул ладонь, прижимая обратно к груди, но эта штукенция не желала отпускать, липкая, точно тянущийся клей пва... Или кисель остывший. Да, почему-то на поминки его принято подавать. Может, он уже того... Всё, а?! Но тогда, допустим, кисельные берега вот, а молочные реки где? И вообще, почему не видно ни зги?!

Не-е-ет, эта субстанция не кисель...Внезапно стало ещё страшнее, чем раньше было. Потому как, казалось, ещё немного — и он сам растворится в этой пустоте, станет частичкой этого нечто, что и назвать-то сложно каким-то именем. Ведь и у него не было здесь ничего, он и сам был никем и ничем. Одинокий, потерянный… Без компаса, маяка и якоря — Миша был обречен.

Миша... Мигнула мысль и тотчас погасла. Имя тоже растворилось, как в водке ключевая вода. Теперь точно всё. Да, вокруг был лишь один цвет, цвет одиночества, цвет, в котором он теперь вынужден будет вариться, пока последние мысли не переварятся в этот вязкий недокисель...

Нет... Он... Кем б ни был — не согласен! Так что, пытаясь выбраться, отчаянно работая руками и ногами, кое-как продирается сквозь засасывающее, вбирающее в себя болото. Тому безразличны его усилия — те сводятся к нулю или почти к нему... Тлен, всё тлен... Мрак, горечь, боль и одиночество уже не злое пророчество — это реальность.

И, несомненно, этак он бы дошёл лишь до точки крайнего отчаяния и смирения с судьбой, равнодушного прозябания, переваривания без всякого роптания, если бы не услышал внезапно разрезавший пустоту чей-то голос. Сперва решил было — показалось, но зов повторился и снова хлёстко вдарил по тянущим его во мрак липким кисельным щупальцам.

Слов почти не различал, человека, звавшего, не опознавал... Хорошо уже то, что смог понять: не хтонь какая зовёт. Да и любой человек (ему подобный? Да — что-то тихонько проскулило) будет лучше этого тотального одиночества, не быть одному — вот к чему стремился! Но при этом интуитивно чувствовал, что ему надо туда, очень надо цепляться за звук, манивший к себе, точно мотылька лампа. И всё-таки мотылёк обречен на смерть, он же наоборот шёл от к смерти... к... Жизни, да? Внезапное осознание прояснило часть мыслей. И он пошёл на зов.

И ведь, ё-моё, то было нелегко — плыть в черноте на один лишь только голос: ведь чем отчетливее он звучал, тем больше неприятных ощущений скапливалось в теле, которое внезапно снова стало чувствовать. Да, ощущения не из приятных наполнили его разум. Тут тебе и боль головная присоединилась, и жжение с покалывание в области шеи и нижней трети лица, и во рту мерзкий привкус… По полной, в общем, организм накрыло.

Однако он был упрям и, несмотря на кажущуюся не шибко радой его возвращению жизнь, ринулся к ней навстречу... Так что вскоре темнота-пустота кисельная с влажным чавканьем отступила, нехотя позволила ему насовсем выдраться из своих, опутывающих мёртвым спрутом объятий. Вот тогда-то он и ощутил, наконец, не только своё присутствие.

"Не один!" — какой-то заполошной мыслью мигнуло в голове.

И в самом деле, его аккуратно и легонько, но неумолимо тормошили, стряхивая сон, что по-прежнему тяжелой плитой растёкся по конечностям и туловищу. Какой-то мужик в форменке — типичный док, склонялся и всё что-то спрашивал и спрашивал. Пришлось прислушаться — не отстанет же:

— Эй, парень, глазки открываем, давай, так, вот, да, правильно, — серьёзно и строго, но и одновременно как-то ласково, что ли, повторял врач (ну а кто ещё-то? — лениво призадумался всё ещё оглушенный мозг... Медбрат так миндальничать бы не стал!), — хороший мальчик, молодец, так, теперь давай, вспоминай, как зовут, — получил он новое указание... Хороший... Тьфу... Он ж не собака... Человек — это вроде выяснили. Так, блин, но подчиниться-то придётся!

И чегой-то он прицепился так, с именем-то — раздражение тёмным пламенем полыхнуло внутри. Обожгло, аж слёзы на глаза навернулись... Или... Они и раньше там были. Вот ведь! Пристает репейником же — итак не слишком-то тут и приятно: свет слишком яркий, шума вокруг много, всё какое-то резкое очень. Запахи в нос лезут, полрожи, если не вся, ноет тупой болью, по ощущениям — вообще всё опухло: и шея, и губы, и даже хрен! А тут, нате, требует имя вымолвить. Каким образом-то? Хреново ему, и мозги тоже точно опухли — вон скрипят едва-едва, слабо мысли из себя выдавливая.

Может, лучше было там остаться, где хоть и был один-одинёшенек и в липкой жиже кисельной, да не трогал никто? Нет. Точно — нет. В мысли остаться среди Ничего что-то совсем неправильное было, неестественное. Корябнуло аж его да встряхнуло чуток. Более того... И тут вновь озарение — "Человек не должен быть один!" — промелькнула лучиком яркая мысль. Он тоже не хочет. Кстати, а кто это, он? Вот же, блин... Ну давай, мозг, поднажми и выдай ответ! Ты можешь! Не может же человек жить без имени...

Но пока мозг требованиям не внимал. Подсовывал каких-то коров и ковбоев-Князьёв, о, а таких мы знаем — да... Жаль, делу поиска имени не помогает, блин. А здоровяк так и не отстает, в глаза фонариком светит, блин, мало ему разлитого вокруг света электрических ламп. Садист, бл*! И ведь вместо возмущения с губ растрескавшихся какое-то шипение сдавленное раздаётся... Ну значит — говорить он, скорее всего, при большом напряге сможет, бл*дь. Было б ещё что вымолвить!

Хотя у него было... Пшёл на хрен — но это сложно... Имя вспомнить проще... Что-то ему подсказывало, что имя у него короткое и несложное. Так, со скрипом покопавшись в памяти — впрочем, это сильно слишком сказано, имя-то спустя минут пять страданий само к нему вспорхнуло в голову откуда-то из недр… сознания, выдавил:

— Миша.

Это почему-то дока несказанно обрадовало, аж разулыбался довольно. Как кот, сливок обожравшийся, даже стал неуловимо похож на... точно, Шуру, бл*дь:

— Ну вот, совсем красавчик, прекрасно. Людочка, — сказал кому-то, стоявшему, кажется, вне поля зрения, наконец отходя от него, но выдохнуть Мише не удалось. — Давайте, готовим к перевозке, ответ получен, контакт есть, можно и отдохнуть дать.

Какой ещё красавчик? Он-то?! Странно, но организм сначала возмутила эта фраза, уже потом дошло и иное... Какой ещё перевозке, блин? До Мишки доходило предельно медленно... Мозги точно по волнам плескались, медленно-медленно донося до суши одну мысль за другой, после того, как док-раздражитель — хорошо не Джек-потрошитель, от него отстал.

Так что пришлось ему поднапрячься, волны-мысли ускоряя и разгоняя... И всё равно пока осознал или вспомнил — хрен его разберёшь, кто он и что находится в больничке... Более того, ему, блин, по-видимому, операцию уже сделали, в надежде превратить в чуть более функциональное чудовище…

В общем, пока докумекал головёнкой болезной до сего, уже и повезли его на каталке, вестимо, по коридорам. А кто — он и не видал, зрение всё ещё туманилось как-то. Вдобавок лампы над головой только так подмигивали, встречая-провожая, глаза сильнее слезиться заставляли... А ведь и не сотрёшь лишнюю влагу... Тело — уже не как у Буратино, то есть чурбан бесчувственный, а весьма побаливающее, отлёжанное, но не в силах пошевелиться полено! Казалось, что слишком быстро везли, ё-моё, чуть ли не бегом. Или, возможно, он сам ещё в каком-то замедлении находился. Этакий эффект в кино вышел. Только в жизни.

Однако везли хоть и торопливо, ну, наверное — Миша ни в чём уверен не был теперь, но аккуратно: не особо он чувствовал перемещение, чтоб прям каждый порожек да скальпелем по коже... Не было такого. Хотя и тут тоже… может, просто наркоз не до конца выветрился. Хотя почему, может — почти уверен, что так и есть, что всё ещё в дурмане находится. Ведь имя назвать смог, а фамилию никто не спросил... А та была, на языке вертелась, а вспомнить пока не мог!

В любом случае не долго это всё это действо длится — привозят его в незнакомую палату, там кроме него ещё силуэты людей виднеются на койках. Пристраивают каталку, поправляют капельницу — Мишка только тут умудряется её заметить (вот это выпадение из реальности — может, у него ещё что из организма торчит? Да, скорее всего... Что там — точно!), и оставляют. Стоило ли выплывать из одиночества, чтоб снова в нём и оказаться?! Да ещё и в общем и целом состояние такое, своеобразное, словно мешком прихлопнули пыльным. Потому что в носу что-то щипало, зудя... Будто пыль попавшая. Пробует чихать... Зря... Очень больно — всё лицо так обжигает, что он и перестает. Ничего, щекотку, в отличие от этой жгучей боли — потерпеть можно...

И вообще, хочется простого: ёжиком съежиться и лежать, лежать — так грустно и одиноко, неуютно. Впрочем, именно это-то ему и не дают сделать, принять эту защитную, успокаивающую позу, как бы ни казалось, что его тут бросили среди чужих равнодушных людей, чьи лица затёрлись за цветами форменки, на самом деле, это не так.

При любых попытках свернуться клубочком, да ладно, хотя бы просто дотронуться до лица — хоть и опасается, что там теперь совсем звездец, однако любопытство перевешивает, как и чёс в носу — вот уже и малость ожившие лапки сами тянутся... Так вот, при всех этих действиях рядом моментально нарисовывается кто-то из медперсонала и весьма однозначно не даёт ему желаемого, ещё и вязками угрожают... Это слово Мишка слишком хорошо помнит, потому притихает... Это бесит неимоверно, но в таком оглушённом состоянии сил на протест нет, даже если он вовсю полыхает внутри. А вязки... Они реальны и близки. Очень их не хочется, но каждый раз что-то словно обнуляет память, заставляя повторять действия. Удивительно даже, что до сих пор не привязали... Может, всё ж таки не так для него всё это опасно, а?

А ещё обидно — да, блин, по-детски, глупо, но обидно, аж бросает в дрожь противную: Князь же обещал! Обещал, глядя своими честными глазками, что рядом будет после, что не оставит… Что прорвутся, и первым, что он увидит — это их рожи переживающие! И посмотрите-ка: его здесь нет. Ни его, ни кого-либо. Только безликие форменки-медики да полунезримые соседи... С которыми нет-нет, да что-то происходило. Противные пищащие звуки, потом возня и затухание, скрип каталок — кажется, это была реанимация. Ну или что-то такое, ё-моё. Наблюдательное... Где даже ширм не ставили, а каталки то и дело скрипели, выдвигаясь... дальше. Кого наверх поднимали, кого — вниз, если верно отрывки разговоров осмыслил. Иронично... Или символично. Путалось всё. Значит ли то, что всё пошло не по плану? Или это такой план и есть? Но почему тогда их рядом нет, где все? Отчего Шурка сестричек не обворожил?! Да, блин, даже в таком плавающем состоянии понимает, что не пустили бы Андро и других, даже если родителей рядом нет, значит, рано пока, но иррационально в душе препротивнейше колет. Надул! А он, дурак, поверил... Согласился на всё это!

Хочется спать — а заснуть из-за всего этого броуновского движения вокруг и в голове не может. Ну никак, ёлки. Зудит всё, словно он это и есть улей растревоженный. Да и, несмотря на все думы тяжелые, страшновато — а ну как опять в ту черноту провалится?

Потому как после всех этих ощущений и обидно-болящего чувства обманутости, брошенности, поселившегося в этой, очевидно, что послеоперационной палате (ну, говорил же накануне док, что сперва куда-то в такое место отвезут, чтоб понаблюдать какое-то время — правда, об этом тоже далеко не сразу вспомнил, да и то со скрипом — память работала медленно и осторожно... Так что испугался, что все с ним опять по звезде обкуренной пошло, а оно вон как... предосторожность!), не уверен был, что хватит сил выплыть второй раз. Или мужества не сдаться.

Вот как-то так и получается, что единственное отвлечение и какое-никакое, а развлечение — часы на стене. Удачно его поместили: и соседей, что с теми творится — а со многими творилось, не видать, и вот — не приходится напрягаться, чтоб за минутной стрелкой наблюдать. Та хоть и издевательски-медленно, но отсчитывает положенные минуты его заключения тут.

Да точно... Должен же срок какой-то быть! Сколько ему тут коротать ещё?! Во сколько операция началась — это помнит... Сколько та заняла... Ну примерно представляет. Положим. В теории можно и посчитать... И Мишка силится вспомнить, что же там затирал профессор про время? Сколько ему тут томиться-то? Сколько наблюдать положено, а?!

Но, бл*дь, не может — то ли наркоз так подействовал, то ли вчера от нервяка и стресса тупо не запомнил. Памяти крепко досталось. Фамилию он свою вспомнил заодно с кличкой только тогда, когда стрелка намерила три часа... И это с того момента, то есть далеко не сразу, как он начал за ней следить!

Скорее б вырваться... Именно это сейчас кажется самым важным — ему прям хочется верить, что, когда его обратно, в предыдущую то бишь палату отвезут, там будет кто-то из любимых людей. Ну хоть кто-то. Пожалуйста. Только б убедиться...

Таким образом и коротает время. В слежке за этим самым временем. Кому скажешь — не поверят, но Мишка уже настолько погрузился в это, что ему и не нужны были открытые глаза, мир сузился до одного звука бега стрелки... В какой-то момент он задремал, однако из сна его выпнула державшая на вытянутой руке чудные часы на посеребренной цепочке какая-то странная мадама, бровастая ушастая с длинной цыганской юбкой и серьгами — будто с люстры советской сняла... Выпнула, и тут же за ним снова приходят. То есть вовремя подсуетилась мадам, спасибо, ё-моё! На сей раз явились — не запылились целой компанией от уже знакомых голов до юных лиц, что в хвосте выглядывали с любопытством, а верховодит всем, ясен пень, профессор.

Благо, что тут особо не докапываются... Так, пара вопросов, на которые он, вот чудо, оказывается в состоянии что-то прохрипеть из того, что удовлетворяет это светило... Затем ещё небольшой осмотр, где его слегка размотали, сунули любопытствующие взоры, а потом аккуратно запаковали обратно — и снова путь по коридорам, лампы уже не так отчаянно дерзко подмигивают, а само перемещение четче ощущается спиной. И жопой, да. В этот раз субъективно чуть дольше его по коридорам кружат, ещё и в лифт загружали, да наверх поднимали и спускали... но в итоге привозят-таки в знакомую уже палату, где — к несомненной радости и облегчению — замечает резво вскакивающих маму и папу.

В первую минуту-то чуть ли не затапливает радостью: не один. Даже делает усилие и сжимает в ответ ладонь отца, а потом вдруг обрушивается осознание, что никого из ребят нет. Вообще никого, кроме родителей. Нет, конечно, он любит и папу, и Мусика, но ведь… Да, блин, ему прям сейчас, ё-моё, нужны и парни, и Андрюха — особенно Андрюха. Он же обещал! Обманул! Караул! А Миха поверил, как бы наивно это не звучало! Вот ведь...

И Горшочек расстроенно пиликает ресницами, изо всех сил пытаясь скрыть это от мамы, но та, кажется, принимает это за реакцию на свет — и тут же подрывается приглушать его... И он честно старается понять, мысленно разжевывая для себя эту жвачку со вкусом обмана — всё, ё-моё, логично, просто их пока не пустили, вот и всё. И никто не виноват... Просто некоторые обещания зависят не только от человека их давшего. Но это отчего-то ещё больше давит. Князь ведь, и что всё хорошо будет, обещал... Тоже... обманул, что ли?! Вот досада, ещё немножко и совсем ничего от радости не останется.

Однако стремительно падающему в район подвала (а в больнице подвал — это обычно морг, бл*дь) настроению помешал ворвавшийся в палату без преувеличения вихрь, при ближайшем рассмотрении оказавшийся Андреем.

Отец тут же кашлянул и куда-то вывел мать... Кажется, благодарности к нему сегодня у Миши прибавилось.

— Миха, здорово, — подлетев, Андрей аккуратно примостился на край кровати. Всмотрелся жадно — реально, даже не моргал. А потом выдохнул, видимо, удовлетворенный результатами осмотра... Вот ведь Жук Сергеевич! Ещё и торжественно объявил, попутно нашаривая его ладонь да сграбастывая своей просто пышущей... Он, что, сюда несся из самого Купчино тем самым вихрем, а?! — Так, выглядишь уже осознанным, буду для парней вестником хороших новостей, — весело объявил Княже, а потом пояснил уже чуть скованнее. — Они внизу — всех сегодня не пустили, только одного, блин... И то — пришлось попотеть.

Вот же, ё-моё, вестник примчался к нему ветром, блин — почтальон Печкин купчинского розлива. Миша почувствовал, что невольно улыбается — сдержал-таки слово, да. Не обманул. Пусть и не самым первым, но, ё-моё... Уже и так очень хорошо. Домчался же. И сразу так резво пахнуло среди зимы каким-то немыслимым осколочком того глючного Голубковского лета... А ведь можно и повторить... Ну это в смысле. Это не на сцене петь, как прежде... Что до мамы — отец поможет убедить отпустить... Съездить ненадолго.

Неожиданно Горшенёв понял, что будет ждать лета. И что жизнь продолжается... И что ему хоть и больно говорить, но нити натяжения, кажется, чуточку ослабли...

Так и темнота одиночества, появившаяся было на горизонте, быстро-быстро отползла вдаль, скрывшись в самых непролазных глубинах сознания... Верно, до гоблинов испугавшись Андрюхиного задора.

Миха даже не особо слушал, что там друже дальше несёт, какую испускающую светоч и радость ахинею — просто упивался чувством нахождения рядом Андро. Даже боль куда-то на второй план ушла, а она после отходняка прорезалась по полной, да, как и в целом чувствительность тушки. Ну или около того, да. Его вопреки всему какое-то дикое спокойствие охватило, такое вот умиротворение снизошло, что просто... Да, точно, теперь, вообще-то, и удрыхнуться можно: никакая чернота и близко не рискнет подойти. С такой-то охраной лучезарной. И в последней раз поглядев на возбуждённо что-то затирающего Княже, он и позволил сну забрать его.

* * *

Андрей заметно выдохнул, когда до них долетели первые новости... Всё прошло не просто неплохо — лучше ожидаемого. Только человек — существо такое, его постоянно обуревает жажда большего. И теперь после того, как сказано им было, что всё, господа, идёт по плану — он не угомонился. Если обнадёжило, то совсем ненадолго. Теперь до чертиков было важно самому увидеть... Убедиться. Не то чтобы они не верили дрогнувшей под натиском Шурки постовой, но... Это не то было. Вот совсем.

Признаться честно, он страшно боялся, что, когда увидит лохматика своего... Тут что-то внутри с визгом дало по тормозам. Да, блин, не только его ж! Общего… Или и вовсе своего собственного! Потому что глаз дёрнулся. Ощутимо так. Живое воображение — такое живое воображение, мигом нарисовало ему несчастного, незнамо куда собирающегося ныкнуться Мишку, а вокруг толпа с лозунгами: "Горшок — общий!"... Нет уж, не надо тут приватизаций и национализаций достояний... Но ведь это Князь, ни отец, ни брат, а именно, блин, он обещал, что всё хорошо будет? Значит, ответственности на нём больше... Да и вообще, кто сподвиг-то? То-то и оно... Это ж тоже несправедливо: бедки Мишкины — это проблемы Андрея, а сам Горшок — не его?!

Так, ладно... Главное сейчас вовсе не это, а то, что Князев сильно так опасался, что Мишка в боли и страдании мечется. Попутно ещё и его добрым словом поминая. Ибо, кто? Правильно, Андрей только и повторял на разные лады, как попугай какой, что всё пройдет хорошо, что будет не больно. Обманул ведь, получается... Из лучших побуждений, но самого факта не отменяет. Тогда-то про то и не думал, важным было Мишку в добром расположении до операции дотянуть, с настроем боевым. А то, что тот потом жестко приземлится и может вполне так на него обиду затаить — не подумал, дурень.

Эх, и на что только надеялся-то, а? Или главное сейчас затянуть, а там посмотрим? Ну вот, там уже наступило, а смотреть страшно, блин! Почему он один-то выкручивался и обещал-обещал... А ведь и Мишка его ни разу не остановил, хоть и тоже... не дурак. Они ж все понимали, что это не лёгкая увеселительная прогулка на пляж там, или ещё куда… Да и вообще, приятного в этом действе ни на грош. Тот же стоматолог, наверное, менее страшным Горшенёву сейчас казался.

В конце концов снова будут копаться в и так уже повреждённых тканях… мышцах… Перекраивать, в надежде сшить заново... тьфу, сделать жизнь чуть легче. Не может это быть легко, но он, бл*, как дурачок какой, деревенский, без устали твердил, что, мол, Мишаня, соглашайся и не парься, всё будет зашибись. Выправят тебе лицо... Тогда всё снова заспорится — и дело любимое, и жизнь. Ну, может, не такими словами, но всё же… Суть такая.

Потому что Князев мог сколь угодно убеждать Мишу, яростно порой отстаивая эту точку зрения... Но сам сомневался. Особенно пролезло это сейчас. Пока ждёшь... И сделать ничего не можешь. Лишь ждать. Только это. Битый час уже тут парятся сидят... Сама операция, плюс пока дружок их одыбает... В послеоперационке! То есть тот очнётся, а уж туда им точно вход заказан... Хоть сколько приплати, в маску-халат запакуйся — не положено. Вот и первая ложь, с которой Горшочек неминуемо столкнётся...

А если вообще не поможет? И по милости Князя только напрасную порцию боли получит Миха? Как потом с этим смириться? Как убедить снова себе верить? И как и дальше отгонять от Мишки демонов, если надежды не останется?!

Тут уже встряло подсознание... почему-то голосом Сашки Балунова заговорившее. Шурка, кстати, с которым они и курсировали по маршруту "курилка-приемник-если-повезёт-то-и-пост-хирургии", ожидая новостей, неоднократно примерно то же, что сейчас разум Андрея вещал, проговаривал лично!

Мол, нельзя всё на себя вешать. Дескать, Мишка — мальчик взрослый (хотя Андрей бы тут поспорил немного, но да уж ладно, по паспорту — мужик в самом расцвете сил), решение принял сам. Да, возможно, под давлением... Ха, возможно, блин! Да все они знали настрой Юрия Михайловича... Хотя и давить на Горшка — идея такая себе... Сбежал бы, коль давление. Значит, уговоры.

Но ведь не только Князь вокруг него прыгал, убеждая и доказывая? Родители, Лёха, парни… Да все, с кем тот общался! И всё-таки было у Андрея подспудное ощущение, что именно долгие беседы с ним, а особенно самый первый разговор при свете фонарей, тогда, когда Миха ещё толком-то не вытаскивался из своего плотного клубочка деланного пофигизма и по фиг-помру-на-диване... то есть чёрной депрессии, и сделали практически всё для принятия решения «за».

И поэтому-то и чувствовал не двойную даже, а тройную ответственность. Персональную, бл*дь, высокая цена ошибки только приплюскивала... Мысли Андрея, пока ждали, скакали туда-сюда, а состояние повышенной нервозности явно замечали все окружающие. Конечно, трудно не замечать, как он маятником мерит коридор или угол курилки, как до фильтра сигарету дотягивает, не сразу замечая, что уже пальцы дымиться начинают...

Не помогали ни попытки отвлечь подъ*бками Сашки-Лосяшки, ни словесные п*здюли от Балу, ни предлагаемые Поручиком пирожки, которые тот в итоге сам от нервов и стачивал, бегая с Яшей в ларёк всё за новыми и новыми — ничего.

Да и к тому же душевному равновесию не способствовала порой проклевывавшая темечко более страшная мысль: а если не только не поможет, не то что не останется хотя бы в том же состоянии, а напротив, хуже станет? Что тогда делать? Как они Миху из такого вытаскивать будут?! Да никак... Всё, пздц. Прахом пойдут и будущие, и прошлые усилия. Потеряют. Точно Миху потеряют. Не будет больше никакого счастья. Невозможно то в напрочь развороченном внутреннем мире под гнётом реальности жестокой.

Совершенно не помогло успокоиться и то, что родителей-то пустили, правда, не к Михе, а только в кабинет к профу, а их оставили топтаться внизу. Да, блин, к ним Юрий Михайлович потом спустился, да и сказал, чуть успокоив, что, мол, операция, по словам дока, прошла успешно, без эксцессов... Что Мишка уже в послеоперационной палате под наблюдением, типа, подержат часа три, может, четыре — да если всё хорошо, отойдёт от наркоза полностью, вернут в обычную.

Спасибо, конечно, бате Мишкиному, что хоть сказал... В курсе держал... Но этого всего было ничтожно мало, жизненно необходимо было увидеть, самому убедиться… Да не знает, бл*дь, Андрей, в чём именно! Что Миха его не возненавидел?! Или в том, что Горшок, блин, не треснул окончательно, что прежние разломы хоть немного склеили… Да, точно убедиться, что в знакомых глазах не появится разочарование и немой упрёк, не поселится стылый холод и безразличие к жизни. Что всё ещё можно переиграть, что есть за кого бороться.

Посему и не успокаиваются на услышанном. Вовсю осаждают и медперсонал, и профессора даже — в конце-то концов имеют право! Наверное… Всё-таки кто они там Мишке, чтоб вылавливать команду профа, когда те вздумают посетить курилку или ларёк? Но никто им так прямо и не сказал — на их счастье. Более того, им несказанно повезло.

Ведь как бы там ни было, что бы ни помогло — может, настойчивость, а может, замеченная профом нервозность самого Мишки, потому как Юрий Михайлович упомянул, что того даже таблеточкой на ночь накормили, снотворного, потому что нервничал и ёрзал так, что на посту слышно было… Даже сам их профессор как-то, помнится, за глаза назвал того «молодым человеком истероидного типа», что тоже о многом говорит — хотя особо проблем Миха явно не доставил, иначе совсем бы по-другому разговаривали. Короче, неважно, что сподвигло, но согласились ведь эти, казавшиеся неприступными стены Мордора одного, окромя родителей, после постоперационки пустить.

— Иди, Андрюх, — негромко сказал Балу, когда Князь обернулся с намерением обсудить (или отстоять?! — рыкнуло что-то внутри чудовищем) своё право пойти именно ему сейчас. — Ты на Гаврилу почище успокоительного действуешь. Да и сам… — Шурка слегка улыбнулся, но сказал правду под одобрительный свист остальных, — и сам перестанешь трястись, как припадочный.

Князев от таких откровений хотел было возмутиться — ничего он не трясся, чай, не эпилептик, выдумки всё это, когда до него вдруг весь смысл слов дошёл. Никто и не посягает на... ЕГО. Не пришлось ни спорить, ни отстаивать своё право. А ведь Сашка, наверняка, тоже хотел бы сейчас Горшка увидеть, да. Может и остальные… Пор, например, или Реник… да и те, кто не носил имя Сашка — тоже хотели бы. Но они молчаливо поддержали Балу, не выказав ни тени сомнения или удивления. Так что по фиг с припадком. Сперва — Мишка, остальное — несущественно.

— Спасибо, парни, — с облегчением, мысленно пообещав потом, при случае, отблагодарить как-нибудь, ринулся к лестнице. Лифта, казалось, невозможно дождаться... Лучше уж он, не завися ни от кого, добежит... Может, повезёт, и Мишка не успеет слишком уж разувериться.

В итоге на нужный этаж взлетал, не чуя ног, даже чуть не сшиб прехорошенькую медсестричку — совсем уже ослеп, осёл, воспарив, что называется — было даже немного стыдно. Но, видимо, долгое ожидание, маринование практически в собственном соку, подгоняло, и подгоняло так, что и совесть притупляло. Так что в палату к Михе влетел маленьким ураганчиком. Хорошо хоть, вовремя затормозил, не врезался в батю Горшка.

Тот — спасибо ему, взял под локоток Татьяну Иванову... И да — оставил их одних. Внезапно стало очень страшно, но Князь отмахнулся... И плюхнулся на краешек кровати. И сразу же, от нервов неся какую-то оптимистичную ерунду, впился взглядом в своего Мишутку... И вовсе не скрытые ныне повязками шрамы его интересовали — да и бессмысленно было, док объяснял, помнится, что там сперва и отёк будет, и вообще, всё может казаться хуже, чем раньше было, но переживать не стоит (ему легко говорить)...

Нет, Андрей сразу в глаза взглянул, чтоб отметить с облегчением — действительно, с лохматиком всё неплохо. Если и больно, то не так прям сильно (он искренне надеялся, что это не потому, что лекарства ещё до конца не отпустили, а вот потом-то и начнется веселуха и вообще — уйди, предатель противный), нет и разочарования во взгляде, и желания слиться из мира. Остаться в дурмане наркоза навсегда.

Напротив, заметив его, радостно даже глазенками захлопал, немного осоловело правда — ну, это-то понятно, да — ещё вело его... Вот и рука подрагивала слегка, за которую он схватился. А если и мелькнула тень в глубине Горшенёвских глаз — и то, не уверен был Андрей, что не показалось ему, что не было то игрой воображения и преломления света — то быстро скрылась, сменившись спокойствием и да... довольством даже.

Мишка внимал ему, сколько мог, реально поддерживал зрительный контакт, порой иногда пиликая глазками, пока полностью не вырубился — в этот раз его очевидно крепко приложило... Вон какой сонный воробушек, может, сказалось, что не первый это уже медикаментозный сон за последние полгода, вот организм и воспринял острее повтореньице. Ну или просто препараты какие другие. Забористее. Тут Андрей не знал точно, но рад был, что Михе относительно нормально, страдающим тот не выглядел... Вон даже уснуть смог. Не отпуская его.

Юрий Михайлович возвратился аккурат тогда, когда Миша мирно засопел. Тогда-то просочилась и Татьяна Ивановна, тихонько преображая Мишкину палату, а самого Андрея попросили медики раньше, чем Горшочек проснулся.

* * *

А уже последующие дни показали, что кое-какие надежды оправдались, а страхи по большей части — нет. Боль действительно была, как без неё-то, но умеренная, как выражался сам Мишка — тянущая, иногда покалывающая. Не острая и выматывающая. Друзья, которых пустили в полном составе уже через два дня, всё равно старались по возможности не оставлять надолго одного — всё ж у Михи настроение порой скакало, словно молоденький жеребенок на весеннем лугу — то туда, то сюда. Тыгыдык по нервам! Ему точно уж пользительно было общество родных и близких рядом. Тем более тех у Горшка было достаточно для того, чтоб тот не чах один, а родители не отдавали ему самоотверженно всё время рядом.

Собственно, надолго их лохматика в больничке не задержали — через неделю проф счёл, что процесс восстановления идёт как надо... То бишь без осложнений и прочего дерьма, то есть вполне можно долечиваться амбулаторно.

Таким образом, когда Мишка, наконец, вырвался из больничных стен, и без того нормальное настроение его резко улучшилось. Всё ж таки, какими бы не были условия — больница есть больница. А может, немало поспособствовал тот факт, что, когда отёк спал, уже и все окружающие стали замечать, что разговаривать Горшочку становится всё проще и проще. Может, и сам Мишутка пока избегал это вслух произносить, обсуждать хоть с кем-то, точно опасаясь, что спугнёт это... да, счастье. Но они-то тоже с ушами и глазами — улучшения были очевидны.

И да, то, чего они все так боялись — Андрей мысленно благодарил всех, кто может услышать, так, наверное, блин, и становятся верующими, неважно в кого... может, и в саму идею высших сил — не случилось, хуже не стало. Напротив, прогресс был лучше ожидаемого. И уже это придавало сил. Лететь, а не ползти.

* * *

Мишка, честно говоря, даже выйдя уже из больнички, не мог поверить в свою удачу — надо же, не обманули, получилось ведь всё. Правы были все, кто убеждал его попробовать, потому что хоть и да, на лице всё равно ужас-ужасом, и внешне монстром он быть не перестал, всё такой же Горшеморда — урод, но ведь гораздо легче стала жизнь. Та самая, от которой он бегал.

Казалось бы, всего ничего, а то оказалась целая возможность свободно, без боли говорить (не петь, блин, только говорить, притом всё ещё негромко, а так — нормально, но и это — небо и земля!), а насколько внезапно ярче стала жизнь. Даже вечно серый в это время года Петербург крепко так преобразился... Возможно, часть дела была в том, что выходя из больничных стен Горшочек внезапно заметил, что Новый год-то уже скоро... Но те же самые украшения и иллюминация были и до того, как он залёг в клинику... Крепко заранее город преображаться начинает.

А ведь Миша не заметил! После того, как он вернулся из Москвы, мир предстал безнадёжно серым... И пара гирлянд исправить это не могла. Напротив, раз-два-три, а пятая точка от скорого ожидания операции гори! Так он и изумился... Что после выписки родной город ощутимо преобразился: стал казаться каким-то, словно наполненным некоей уютностью. Так, наверное, бывает, когда долго-долго мерзнёшь, но ног не протягиваешь, а просто неприятно и промозгло, и вот внезапно тебе на плечи накидывают тёплый плед, а в руки суют что-то теплое, согревают ухо и щёку тёплым дыханием... Да и ты потом наблюдаешь... Вроде, и картинка та же, но тебе, потягивающими горячий напиток, куда как теплее. Например, то же какао, которое мама в детстве варила.

Настолько яркой показалась картинка и ароматной, да, аж внутри всё тепло и приятно так стало... Так что по возвращении Горшочек, в самом деле, попросил маму сварить то самое какао. Как в детстве. И действительно — получилось, ё-моё, не чета диетическому больничному столу... Но и не только. Внезапно так нахлынуло.

Вот сколько он его не пил? Да и вообще, кажется, подзабыл, что существует что-то вкусное из жидкости, кроме горячительного, на свете. Преувеличение, конечно, но совсем небольшое — всё же предпочитал он именно последнее. Что в какой-то степени и привело его на край сцены к фейерверкам и в итоге к нынешнему положению. Так что... Вкус детства — это неплохо, да?

Мусик удивилась, кажется, такой необычной просьбе, но и обрадовалась, что он хоть что-то захотел, наверное... Странные это люди. Родители. Он, в общем-то, одни проблемы им приносит. Даже вот этой просьбой — всё равно ж лишние хлопоты. А мама радуется. Да уж. Кажется, Мишке стоит несколько подучиться общаться с родителями. Благо теперь есть возможность — времени много. До выздоровления, если оно и будет, по крайней мере. Как странно, что раньше казавшийся тюрьмой дом неожиданно начал становиться крепостью. А что? Никто не лезет... К роже его страшной уже привыкли.

Так, мало того, ещё и парней всех, удачно в гости зашедших (по сути, провожавших его, на трёх машинах, кортежем, блин из больнички, ехали!) напоила. Мишке внезапно вспомнилось, как в юности, когда репали у них дома, Мусик непременно всех чуть ли не заставляла поесть — добродушно посмеиваясь, что они столько сил отдают музыке, что необходимо восполнить баланс, а то на долгий путь... на музыкальный Олимп, ага, не иначе, не хватит.

Горшенёв невольно заулыбался, глядя на эти хлопоты — а ведь ничего и не изменилось, хоть и стали они давно уже взрослыми мужиками. Да, блин, взрослыми — и не скучными. Ну право же, где скуке взяться с их-то жизнью?! И вообще, плохо разве было? Ну ежели не считать того, что Мишка теперь на рожу вылитое создание доктора Франкенштейна! Никакого грима не надо... Эх, петь бы ещё... Но пока хоть говорить стал не шепотом — и на том спасибо. Постепенно — так же Князь говорит, ага?

Так что неплохо всё! Да, может стали серьёзнее, но на того же Андрюху посмотришь, как у того носом какао пошло, оттого, что Лось его рассмешил — и видишь всё того же смешливого лопоухого пацана. Действительность оказалась не совсем такой, как думалось. И взрослость не такой страшной... Значит ли это, что Питер Пэн не прав, а Крюк рулит? Нет... Они оба заблуждались. Есть ведь и третий путь — взрослеть, но внутреннего ребёнка внутри себя не предавать. Выпуская его порой оторваться, когда безопасно...

Вообще, пока вынужденно сидел дома да в больничке склисов в окошке считал, точнее, ворон, много времени на подумать было. А после операции, точнее, наркоза, необычно на него подействовавшего, и вовсе странные мысли поселились: как бы удивительно ни звучало, но Мишка неожиданно обнаружил, что порой не просто существует, отбывая срок земной, в этой реальности, а вполне себе наслаждается жизнью. Даже забывает временами, почему сидит взаперти. Отчего в его комнате ни одного зеркала. И нет, шутка про вампиров не работает.

Да и взаперти… Тоже ведь не совсем правда. Ну теперь-то, да. Та поездка на точку стала первой, но не последней. Спасибо не подкачавшему профу, даже сам Андрею сообщил, что ежели чего там Лось с братцем по музыке наваяют, чтоб Княже ему прелюдию ого-го какую расписал! Потому что чувствовал вновь в себе силы... Ну хоть в сингле продекламировать четыре, ну, может, и восемь строк... И да — вроде, что-то и спорилось там, но, как сообщил ему уже Шурка, делая страшные глаза... Те двое, если что и родят, то не раньше следующего года. Плюс Андрею время нужно, чтоб дожать сие. Как раз Мишка получше оправится...

Но ничего, даже волнение мамы, что хотела его пока поберечь, не мешало ему на точку раз в неделю мотаться. Неожиданно отец стал его союзником, заявив, что на их репточке тепло и вовсе не антисанитарийно, потому ничего страшно в этих поездках нет.

Горшочку это было необходимо, ведь вновь ощутить атмосферу этого места оказалось в какой-то степени исцеляющим. Не только же таблетки лечат, совершенно не только они! Да, ему хотелось туда возвращаться вновь и вновь — это Миха и раньше понимал... Только мешал ему страх обжечься, потерять это... Теперь же, после успешной операции, словно какие-то барьеры спали, и он, как только разрешили ему гулять, стал выбираться на репы. Ну а чё? Тоже своего рода прогулка. До репточки проехаться, так ведь?! Тем более он честно часть пути пешком преодолевал, а то обман, получается, проф — норм мужик. Чего зря обманывать...

Да, и первый раз после операции он попросил батю прям из больнички, после планового приема, завести его под конец репетиции (важно! Они стали вдвоём ездить, реально, что ли, больше доверия стало? А где ж охрана?!), потом и вовсе стал чуть ли не раньше всех туда заявляться. Ну, вместе с Андро, реже — с Лёхой, у того своя группа и график не совпадающий, но и... Доделывать надо было начатый совместный сингл! Как и братца... В связи с улучшением близкородственных связей поддержать надо было. Поэтому как-то так всё и было.

Кажется, родители тоже чуток выдохнули (а батя и не чуток, раз возить стал без помощников порой), поняли, что не собирается ни потеряться-раствориться в Питерских закоулочках, ни с собой что сотворить дома, например, в ванной, да — и ослабили немного надзор.

В принципе-то его бы и одного отпускали, наверное, до точки вскоре, как сильнее б окреп, при таком-то раскладе, однако… Мишка никому не говорил, но сам отлично понимал, что окунуться снова в мир, некогда привычный, а теперь казавшийся чужим и дерзким без щита в виде кого-то близкого рядом, пока всё же не готов.

Не только ради защиты от взглядов, от фанатов, что нечасто, но всё равно встречались... Ему просто нужен был кто-то рядом, чтобы отвлекать, разговаривать, чтобы у него не вышло загнаться, не зациклиться на тех же взглядах окружающих, под которыми по-прежнему не по себе себя чухал.

Эх... В любом случае рано! Ибо это всё ещё проблема... Не воздух свободы, что кружил башню-то, пока не окрепшую... Опять же, важно то, блин, постоянно в уме держал фактор периодически появляющихся, несмотря на все увещевания (а знал Горшок, что парни всячески к тем обращались), в районе дома фанатов и даже, бл*дь, журналистов!

Опять же, не только неприятно это было. Вновь двойственные ощущения, как тут не вспомнить прокурора — персонажа комиксов, блин... Ему половину морды обезобразило — был хороший парень, стал... хитроумный злодей, каких поискать. Замкнулся в своем несчастье, озлобился на мир, устав ждать от того справедливость, пошёл вершить ту сам... При это перегибая настолько, что и невозможно представить, кем тот когда-то был. Да уж, выдумка — ложь, но в ней намёк, бл*дь!

Нельзя, ё-моё, сычом в квартире замкнуться... Когда-то придётся не только к парням выползти, но и покинуть спасательный круг, выйти в мир, а то станет Двуликим Харви Дентом, бл*дь, съехавшим с катушек прокурором, как не судьей-то!

Так вот... Фаната, понимаешь ли... С одной стороны, дико злило, что вынужден всё время оглядываться — ну не хотелось, чтоб его такого видели всё ж, да. Хоть и понимал, что сильно лучше видок не станет, ё-моё! А с другой стороны, даже немного приятно было. Не забыли ведь, интересуются, причём весьма и весьма настойчиво — не только это в сталкерстве проявлялось...

Вон и на концертах до сих пор передают парням для него какие-то разные мелочи приятные, понимаешь ли, плакатики самодельные, открыточки. Короче, не понимал, как к этому относится, но то, что спокойнее в компании брата или друзей (отца тоже!) из дома выползать — вот это понимал стопроцентно.

А те и рады стараться. Ну, Лёшка-то, понятно дело, по возможности сопровождал, и не так часто — своя жизнь, личная к тому же, своя группа имелась. Однако и он при любой возможности предлагал свою кандидатуру в... дуэньи, блин, фыркал Горшок, вспоминая классику. Да уж... Ну не пажа же? А, погодите... Башка-то дурная! Есть же оруженосец!

Так что, да, предлагал Ягода и вовсе не раскисал от этого. Мишке порой казалось, что в какой-то степени это нужно больше брату, нежели ему. С ним тоже как-то заново учились общаться. То, что начало постепенно выправляться, теперь и вовсе в гору пошло... Ведь как оно у них было?! Да, в глубоком детстве и были пред лицом грозного бати не разлей вода, а потом, как осмысленности больше стало и интересы проявились иные, то разошлись пути-дорожки. У каждого свои дела, свои планы… Что уж там — Миха видел того же Андрея гораздо чаще, чем брата. И теперь тоже. И это... нормально, да. Друзья и супруги — единственные, кого мы выбираем, ё-моё. А строить отношения с родственниками... Порой такая морока. Но всё-таки стоящая бывает... Всё же и порвать эти узы сложнее, разве нет?

Андрюха, кстати, тот, да, обещание держал, всегда с готовностью подставлял дружеское плечо и, как понял, что у Горшка интерес зажёгся, заезжал по пути на репу, хотя ведь лишнее время тратилось. Да и остальные всегда были рады видеть блудного Мишку в родных пенатах, даже если по первости он просто молча сидел и наблюдал... Реально, ни слова не говорил, только кресло продавливал ещё сильнее да выползал на перекуры поговорить... Не покурить, увы. Откурился, эх. Парни, к слову, опасались при нём — подальше отходили, он с кем-то одним, дежурным, ё-моё, оставался покумекать... Потом менялись. Но Горшочек всё равно чуял... Не мог не — табак он, с*ка, манил.

— Надо тоже бросать... — тихо сказал как-то Андрей, заметив это. От него вообще хрен что скроешь..Особенно нервное движение ноздрями. Сказал — и не пошёл в свою очередь затягиваться. Странно, но Мишке от этого легче стало.

Так что да... Приезжал, сидел... Долго так, правда, не выдержал — сам не заметил, но уже во второй свой визит вовсю и обсуждать начал, и советовать, и даже показывать, как надо, ё-моё!

А уж в какой момент в руках оказалась гитара и родилось новое музло — и вовсе не догнал. Но... сделал ведь! Ещё что-то может! Да и не важно, как, понимаешь ли, главное другое: музыка лилась спокойно и свободно, будто бы ничего и не случилось, будто Миша Горшенёв всё тот же... Не изувеченный уродливыми шрамами, не превратившийся за несколько секунд из-за вопиющей неосторожности в монстра. Словно очень-очень необходимая часть его снова к нему вернулась, нужная деталька встала на место. Приятно, понимаешь ли, быть целым!

На самом деле, когда мелодия родилась, пусть не самая его лучшая, вряд ли и в первый десяток вошла б... не важно! Главное, не плохая! Но тогда Горшенёв, словно ещё один барьер преодолел, взял ещё одну высоту. Чуточку уверенности, много разговоров со всеми — и вот уже Мишка поддался порыву и поинтересовался... Сам, заметьте, его не уговаривали и, как девственницу, не обхаживали!

Короче, лечение его баблишка много съело. Да и в туры они не ездят... Не могут позволить вернуться домой и хорошо провести праздники... по-человечески, ё-моё! Они ж и так дома, ну или около его — кружат... Тоже, кстати, насчёт этого поговорить надо. Народ во всех уголках группу заждался... Мишка же... Переживёт разлуку. Наверное. Он не был уверен. Эх. Но поговорить надо... Люди же ждут, ё-моё.

Но да... Нынче дома. И кошельки к Гордейкиному приступу удушливой жабливости износились. Так что давали концерт! Прям в самое 31, ё-моё, но не в полночь... Так, в детское время — шесть часов... Попели, поиграли — и домой за оливьешечку. Вот и Миха... Подумал-подумал... Посмотрел ещё, как на улице работники Тюза вперевалочку мешок с подарками тащат... Да на финальном прогоне 30 декабря взял и объявил парням:

— Я с вами пойду... Послушаю за кулисами... А перед последней композицией выйду, что ли,... Поблагодарю за беспокойство, короче, ну и поздравлю. Новый год, хороший, ё-моё, повод скрыть... вот это! — он красноречиво обвёл нижнюю часть своего лица. — За бородой! Ну как... — Мишка, видя ну очень удивлённые взгляды, уже чуть менее уверенно продолжил: — Поможете подобрать образ Панк-Мороза, а?!

— Конечно, Гаврил, — первым отмер Шурка. — Князь, а ты Снегурочки лук ищи! А то Машутка-то наша теперь девушка заграничная... — и точка потонула в смехе и громких возмущениях Андрея, предлагавшего Ренику сплясать Молдаваночку, Яше завить кудряшки получше, а Поручику, коли юбку не привыкать носить, то и Снегурку сыграть...

— Обойдёмся и без внучки... Я ж не дед, — несколько смущенно кашлянул Миша, маскируя, на самом деле, смешок. — Оленями будете! Все! — заржал он, глядя, как вытягиваются лица...

— Не... Рудольф у нас только один! Мы эльфы — Андрюха... Морозко, блин! — раскумаривал Шурка. — Мало ли версий дедушек. Может и несколько быть...

— А чё это... — начал было Лось, но тут вмешался Яша:

— Тпру! Не вмешивайся...

На том и порешили... Вообще, проще было порешить. Даже заехать, блин, в магазин... Пусть и в полупустой — специально заглядывали — было проще... Повезло им — урвали костюмчики, буквально последние вынесли. А уж то, что Андрюхе по случайности все же достался колпак синего цвета, удивительно к глазам подходивший — так это всех только развеселило. И сделало все еще проще. Проще, в общем, было, чем явиться на концерт. Почти весь в гримёрке просидеть, тоскуя и одновременно радуясь, что и без него дело живёт... и неплохо себя чувствует... А потом выйти, да. Прячась за бороду, что хоть и колола, но была его щитом, как и Князь на привычном фланге рядом... Да и не было то опасно — пять минут раздражения особо не вызовут!

Ну, а потом... Это ж символично. Как новый год встретишь. А Миша всё же себя преодолел. И да, 31 декабря всё-таки впервые выполз в свет (на самом деле сцену на его появлении чуть притенили, чтоб точно ему не так жутко было, что разглядят), или в свою среду обитания — ну, как посмотреть.

В общем, расхрабрился, да! Естественно, было очень нервно, как только нос показал... Отчего-то хоть и в костюме — кожаном плаще (новом! Тот-то, увы), колпаке и бороде из ваты, но тут же узнали!

Потом, как выговорил, чего хотел и быстренько за сцену юркнул, оставив Княже петь Новогоднее, ага, про крутится-вертится, ё-моё! А всё сердце, колотилось бешено, аж страшно бороду снять и за кулисами было — всё казалось, что все только о нем и говорят, сейчас с боем за сцену прорвутся... Хорошо, короче, что на минуты три показался, а то и вовсе бы накрыло — там-то ещё страшнее, ёлки!

Всё казалось, что лишь на него одного и пялятся... А так и было ж... Эх... Нет, уж лучше так — большую часть концерта за сценой простоял рядышком, впитывая ощущения. И вот, вроде бы, поначалу и не видно его было, парни ж в секрете хранили, его появление... До последнего оставляя возможность безболезненно отказаться и не выходить, подгоняемым чувством долга и обещания!

Но ведь всё равно чувство, что все знают — он здесь... Не покидало! Однако драйв и энергия, идущие из зала, перекрывали все это. И гордость за группу — казалось бы, могли лапки опустить, разбежаться, однако… Они продолжали, их дело жило — и это радовало. К тому же как Горшочек вышел, то... Легче в чём-то стало. Потому что... Ну, реально, ждали...

Он ведь как... Опасался, что неправда всё. Что открытки все — подстава, а те, что ловили — сталкеры полубезумные! А нет... Только один страх остался. Всего-навсего один... Что сегодня он рожу скрыл... А потом... отвернутся. Ну кому охота на страх и ужас смотреть... К тому же не поющий, даже не голосящий... Эх.

Но всё равно — Новый год они неплохо встретили. Совсем даже. Мысли эти спрятать удалось, выпустив на передний план положительные эмоции...

Наверное, именно поэтому такие походы (не в смысле в бороде или маске, нет, это, увы, было нечестно по отношению к себе и слушателю — вечно прятаться не стоит, он ж не Гюльчатай!) стали регулярными, и с каждым разом всё дальше Мишка заходил. Новый год прошёл, парни пока под натиском Гордейки не сдавались... Все поблизости ездили. Либо требовали авиабилеты, тогда и дальше соглашались. И ведь пришлось Саньку идти на эту уступку, да. Ну и ещё — Маша ж ушла... Андрей бурную деятельность развёл по поиску скрипки. И ведь нашёл.

И даже убедил Горшка на прослушивание особенно понравившегося ему паренька прийти. А Мишка и не против был... При всей любви к очарованию Мышки, но... Изначально парня-металлюгу хотел, вот такого, волосатого, ещё и гитариста! Так что Каспер — отличное пополнение обоймы... Что до денег, из-за которых они пока скрипку и не нанимали, то что-то там у парней нехорошее с Гордеем клубилось.

Его не посвящали, берегли... Горшку и самому малодушно не хотелось туда окунаться, но... Он ж теперь на домашние концерты ходил. Слышал. В общем, очень скоро им и директора понадобилось искать. Шурка сказал просто — Гордей прикарманивал до фига... Борзел, короче. Ещё и Машку приколачивал. Она из-за него-то и ушла, ну, ладно, не только из-за него. но подвернулось ей выгодное предложение... Вот и покинула их коллектив. Но Гордей уж точно одной из причин был! В общем, ладно — Мишка, как не прискорбно, не у дел был эти полгода с лишним, тем виднее... А вот нового вместе с ним искали!

Ладно, если не считать эту ложку дёгтя... А с другой стороны, зато новому директору они сами условия по самолетам и графику без боя диктовать могут... Короче, понимаешь ли, не страшно. В любом случае его никто не исключал из поиска новенького — и это радовало. Потому что сам Горшок постепенно чувствовал, что возвращается.

Бороду снял, маску не надел, но свет выкрутить велел так, чтоб из тени... Уже не просто обращаться и благодарить, а цельные, ё-моё, прологи декламировать к песням... Потом пообвык — уже и да, на гитаре играл. Сил тоже с каждым успешно отыгранным концертом, пусть и питерским, прибавлялось... Эдак, он скоро и выберется в короткий авиатур, ё-моё!

Может, из своей тени Мишка пока и не вылезал, хотя порой в драйве с гитарой и случалось — выползал... Случайно, и да — Княже тоже чисто случайно его однажды подтолкнул к лучу прожектора... Но это тоже, как ни странно, помогло. Понять, что не так уж это всё и страшно, ну, что подсветили его рожу жуткую — на сцене его уродство воспринималось как-то иначе, чем в жизни.

Словно, понимаешь ли, образ яркий и запоминающийся, который можно скинуть после концерта... О том, что это невозможно, только после выступления и вспоминал — и да, загонялся, но, к счастью, недолго.

И чем больше Миша сам приоткрывался, тем всё теплее и энергичнее встречал его зал... Хотя то новогоднее появление и сложно было по рукоплесканию переплюнуть, но то... Другое! Учитывая, что Мишка до самого мая только в Питере и появлялся — плюс-минус одни и те же слушатели... Удивить сложно — и то, что реакция всё более и более радостная от его успехов... Это, да, в очередной раз согревало — наверное, он всё-таки нужен. Важен... Не только родителям, Андро, брату и друзьям... Но и вот полному, ё-моё, залу.

И да... Альбом они всё-таки записали. Ну почти. Лёху к одной песни приплели, да. Пусть там голос Горшка звучал не в пении... Но это был и его альбом тоже. Музыка-то была. Всё ещё в игре! Но пока маловато... Для полноценного альбома. Словно нужно было что-то ещё. Очень нужно. Но пока и того, что получилось, хватало для робкого счастья.

Мишка в самом деле оживал, возвращался обратно к жизни. Настолько оказалось всё это нужным и важным, что даже, спасибо доку за операцию, тихонечко, насколько мог подпевать начал Андро — ну невозможно же было удержаться. А тот видел... Но не подал знака, а однажды просто коварно выманил, за плечи для надежности ухватив, из укромного уголка... Да микрофон подставил!

Поэтому, да, если назвать его сборку по частям таковой, то этот этап был одним из финальных... Снова, пусть и только время от времени чуть ли не наравне с Князем стоять и петь, пусть и коротенький куплетик, увы, и тихо... Но и это какие-то незримые крылья в нем раскрывало, точно он, и в самом деле, в каком-то ну очень, понимаешь ли, отдалённом роде... грёбаный Феникс.

«Возможно, — думал в такие минуты Миша-птиц, — Я всё же смогу принять и себя, и жизнь эту окончательно».

---

DL: Клянусь, совершенно случайно на моменте захода Миши на репточку у меня заиграло — https://www.youtube.com/watch?v=2o8W6yiLYfQ

И ещё из серии: Яндекс, я тебя, блин, боюсь... Пишу момент, где Андрей рассуждает после операции, дописываю, что-де поправят тебе лицо... Ага, зацените, что заиграло — https://www.piknik.info/lyrics/index/song/131