Разговор с будущим (джен)

Миша растерянно обвёл взглядом номер — безликий, одинокий. Спину продолжало жечь, но больше прочего — глаза. На расплывающихся часах было уже почти четыре утра нового уже, 2013, года. Последнего его, как только что выяснил.

Интересно, когда он… Так ведь и не решился спросить об этом у Андрея. Вызнать свой срок годности. И так-то выть хочется, а если и точно знать — совсем помешаться можно. Взгляд упёрся в дорожки белой пыли. Может, даже и сегодня… Ну, а что, много ли надо потасканному организму? Взял и решительно смёл порошок сначала в ладошку, а потом — в раковину. После чего долго и остервенело мыл руки… Нет, это, конечно, не поможет. Капля в море его отказывающих органов, котелка, что страшнее прочего, но… Даст время. А то ой, как нужно.

Мишка вернулся в кресло, сгорбился и задумался. Дату ему Княже так не назвал — да. Княже, блин… Это он, промариновавшись, сколько там лет… Десять? Больше? Таким вот стал, простившим посмертно, ё-моё. А здесь?! При мысли о нём в груди что-то сильно ёкнуло — захотелось выть. Не помирились, ушёл он, пока они всё ещё расцепившиеся были. И страдал до сих пор наверняка поэтому. Обоим хреново.

Это стоит признать. Если до этого странного новогоднего приключения, напоминавшего Диккенсовский вояж, думал, что сможет эту тоску подавить в себе, да и вообще, не по Андро эта боль, то теперь ясно видел, насколько себя обманывал. Нужен ему Княже, а, судя по тому, как и тот лихорадочно цеплялся (Горшок вздрогнул, спина снова ощутила фантомную крепкую хватку) — и Мишка ему тоже.

Андрея не отпустило за десять лет — это он прекрасно видел. Совсем не так выглядят люди, которые сумели забыть, пережить, жить дальше. Угу, плюнуть и забыть, ещё скажи… А ведь так и думал порой, уязвленный… А оно — вон оно как. Хоть Княже и живёт, но боль из него так и хлещет. Это было видно невооруженным глазом. Даже такому слепцу как Горшенёв.

Не в силах больше сидеть в чёртовом кресле, Миша резко вскочил. Внутри всё жгло и полыхало. Словно кто-то взял невидимую кочергу и от души пошерудил у него во внутренностях, заставляя вяло текущее пламя вспыхнуть вновь очень высоко и ярко с чёрным-чёрным дымом.

Больно, с*ка, теперь ещё больнее, чёртов ублюдочный проводник, дух нового года или кто он там. В ярости Горшок оттолкнул ногой журнальный столик, где ещё недавно простирались привычные дорожки в никуда… А исправить хоть что-то можно?! Не продляет ли тот агонию без надежды на просвет? Примирение там? Мысль эта обожгла. Но как без надежды жить? А какая может быть уготована надежда тому, кому осталось меньше года?! Какой такой глоток удачи? Чувствуя себя приговорённым к смерти и несчастью, он злобно уставился на ударенный ногой столик.

Тот завалился на бок, отчего, жалобно дзинькнув, разбилась стеклянная столешница. Странно, но это действо принесло небольшое облегчение. Вряд ли так было в той версии бытия, где он ничего не знал. Значит, что-то ещё можно сделать? Он же пока жив, башка варит… Ага, ещё хуже! Взять исправлять — и усугубить ситуацию. Сделать, например, так, что Андрей ненавидеть его начнёт, а не тосковать, бл*дь.

Мишка тупо уставился на рассыпавшиеся неровные осколки, подавляя в себе желание начать со всей дури топтать их ногами, как разъяренный медведь какой, или слон… Угу, околки… Прям, как жизнь его. Сплошные руины. И сейчас выбор есть — в пыль растолочь их, аль попытаться в какой витраж мудрёный собрать… Целым он уже не станет, но если попляшет по стеклу — может стать легче… Угу. Ни фига.

Это раньше такое действие принесло бы разрядку, позволило бы справиться с бушевавшей внутри бурей, но не сегодня, не в этот раз, когда завеса грядущего приоткрылась во всём своём уродливом великолепии. Миша точно чувствовал — не поможет, хоть весь номер переколоти. Нет, если взять сейчас один из осколков и, на манер Тодда, приложить к горлу… Тогда поможет. Страданий не будет. У него. А вот у остальных… Он прикусил губы. Нет, так точно нельзя.

Его повело… Пока за окном кто-то, проспавший новый год, пулял не растраченные запасы фейерверков, в его собственной голове разворачивалось представление покруче. Невольно там вспыхивали и плыли, перемежаясь причудливым образом меж собой, картинки прошедшего и грядущего: счастливый, молодой ещё Андрей из 96-го тихонько придерживает его самого, вольготно развалившегося и похрапывающего на дружеском плече, чтоб не съехал да не проснулся, и уже постаревший Андрей, почти пятидесятилетний, вцепившийся в него до боли, не желая, как ни странно, отпускать того, кто столько дерьма на него вылил во всяких интервью и не только.

И там, и там придерживал, только в одном случае с радостью, зная, что есть впереди будущее, надежда есть, что будет счастье вновь у них, а все сложности — преодолимы и временны. А в другом — с горечью безнадежного отчаяния, ведь отведённого времени было ничтожно мало.

И если бы хоть что-то там успеть сделать правильно… дать какое-то успокоение Андрюхе, ну там, Горшок поморщился — отпустить грехи звучало странно и мерзко, в общем-то, кто кому должен их отпускать — непонятно. Но вот помириться по-настоящему, простить взаимные обиды, по-человечески, бл*ть, извиниться могли же. Он мог. Но нет же, два дурака лишь потрепались на отвлеченные темы, пообсуждали жизнь, ту самую, которой у Горшка уже не было… А ещё — ну да, пили. Чё нашли, то и пили. Шампанское, бл*дь. И как в горло полезло?.. Как были идиотами, так и остались.

— Где ты, придурок? — осатанев, крикнул в пустоту окружавших его стен, надеясь, что этот несвятой дух всё ещё за ним наблюдает. — Слышь ты, я не получил урока, понимаешь, да? Верни обратно, хотя б на час! Ну хоть на полчаса! Договорить с Княже надо! Дураком оказался, признаю! — Мишка внезапно подумал, а что почувствует Князь, если он щас снова к нему свалится… На пять минуточек, с*ка — нет, над Андреем — это форменное издевательство, как ни крути. Но ведь надо… Помириться, нормально, блин! Нельзя с таким грузом в вечность отправляться.

Горшочек напряженно прислушался — всё также вокруг царило безмолвие. Ну как… В номере, имеется в виду, ё-моё. Где-то за окном раздавались салюты, доносился смех и радостный визг, а в его душе что-то медленно умирало. Мало того, что в реальности оказалось место для сверхъестественного, так, глядишь, и посмертие какое-никакое, а имеется… А это значит свалить, растворившись в пустоте — не выйдет!

— Вернись, бл*ть, я всё отдам за возможность, — глухо прорычал, пуча бешено глаза по сторонам… Впрочем, уже понимая, что это так не работает, и подкупом или, может быть, угрозами никого он не призовёт. Ну, разве что, сотрудники гостишки или соседи полицию вызовут. И будет потом новый скандал, новые коварные вопросы от акул пера… А ему ведь совсем не хочется этого. Не только вопросов с подъ*бочкой постоянной от пишущей братии в надежде вывести из себя, получить жареный материал. Времени и так ничтожно мало… И хотя страшно было всё запороть — Горшок не будет себя уважать, если даже не попробует. Профукает этот странный, свалившийся на него шанс. Нет. Не в этот раз.

Хотелось к Андрею. Прям здесь и сейчас. Но он в Москве, а Андрей, должно быть, в Питере, с семьей, как нормальный человек отмечает. Или спит уже. Время-то уж скоро пять утра… На сердце снова камнем провернулось — твоя-то семья не приехала. Да, так и есть — один был, один снова и остался. И, судя по ненароком обмолвившемуся Андрею, умрёт тоже в одиночестве. С*ка! То, чего всю жизнь так боялся, случится неминуемо. Ещё и улыбаться будет, да уж. Насколько ж дрянной должна казаться жизнь, чтоб встречать смерть как избавление, м-м? Если, конечно, все увиденное им сегодня — это не крайне необычный приход… Вставило, так вставило… Непохоже, блин. Совсем. А вот показанное духом весьма и весьма реалистично сложено было. Значит, в самом деле, улыбался.

Хотя, теперь, когда знает всё, что будет, может и предположить, что улыбаться вполне может — не потому, что мозг там что в кровь выбросит перед смертью. Ну, типа, гормоны какие. Не потому, что ширнётся перед отходом. Нет, видимо, жизнь его так задолбает, что всё-таки с радостью встретит её окончание. Как верного друга, бл*ть. Даже в одиночестве. Соловьи, бл*ть, пропойте мне… Тризну, с*ка.

Невыносимо. Горшенёв, вскочив, продолжал бесцельно метаться по номеру, пытаясь отвлечься и хоть как-то успокоиться. Не получалось, всё летело в п*зду. В отчаянии раскрыл дверь мини-бара, чуть с корнем не вырвав, открывал бутылочку за бутылочкой, смешивая всё, не глядя на этикетки.

Для проспиртованного организма даже чудного и весьма дорогого, с*ка, коктейля было явно мало — желаемое облегчение не брало, становилось всё хуже и хуже. Тошно от себя и от этой жалкой попытки убежать… То ли от себя, то ли от судьбы, что своё копьё ему уже наметила куда вонзить.

Он и сам не понял, как оказался, забившимся в угол, с телефоном в руках. Просто стоял и тупо смотрел на экран, где светился экран вызова… на номер Андрея. Естественно, Миша так и не удалил из памяти (отнюдь не телефона — те у него долго не жили) за весь прошедший год его номер, не сделал бы наверное, это никогда в жизни — так хоть одна ниточка сохранялась между ним и Княже. Но вот когда набрал — вообще не помнил. Мышечная память, блин. Он и с собственной симкой морочился во многом из-за этого субъекта. Восстанавливать ходил… Ну ещё потому, что в банке ругались. Директор точнее передавал их маты, во.

Надо бы, наверное, сбросить. Не портить Андрею празднование. Или, вообще, сон. Он, может, как примерный семьянин уже в люльке. Ну или ужрался как свинья и в салате отдыхает… Тоже нельзя исключать. Поэтому, по-хорошему, надо всё отложить на обед… Вечер, вообще — на после праздников. В конце концов сделать так, что бы хоть ему было неплохо в эти дни. Но сил прекратить не было. К тому же кто знает, когда и как костлявая Мишу заберёт…

Как помешанный он смотрел на экран, чувствуя, что глаза вот-вот лопнут, если тот не переменится на «принято». Ну, а пока — вызов шёл, Андрей не торопился брать трубку. Либо спит, либо просто не желает разговаривать с ним. Второе, конечно, вернее. После того, что между ними было в минувший год…

Миша с подвывающей тоской представил, как Андрей смотрит на имя вызывающего, хмурится и откладывает в сторону телефон, продолжая наслаждаться жизнью. Своей, довольно неплохой, надо сказать, жизнью… На творческую импотенцию не жаловался ведь — весь в проектах, по деньгам — тоже не сказать, что хрен без соли… Брак вот второй сохранил — вполне-таки доверительно с Нигровской шептались — голубки, блин. Ну, право, чё ему Михин звонок? В Новый год под утро — ясно же, что Горшок ужранный гадости трезвонит сообщить, ага.

Нет, Андрей не такой — он бы не стал просто откладывать телефон в сторонку. Мол, я не я, и хата не моя… Просто нажал бы красную иконку, ясно давая понять, что не хочет разговаривать. А не прикрываясь — не успел подойти, спал и прочие оправдания. Те ведь ему не нужны были, чтоб послать в край охамевшего Горшка. Так же, да?

Но вызов продолжает идти. И, когда уже Миха совсем отчаялся и собрался было нажать «отбой», Князев всё же ответил.

— Да? — прозвучал устало и сонно его голос. Самый родной и нужный голос! К которому хотелось прильнуть и больше не отлипать. Никогда. — Чё, Мих?

Миша поразился, как обречённо прозвучала последняя фраза — словно Князь ждал, что вот сейчас Горшок начнёт на него всех собак спускать, чушь какую-то снова нести… Да, собственно, что ещё он должен был ожидать? Спасибо, что не послал с лёту в пешее эротическое. А безо всякого ответил. Может, даже… Горло перехватило. Вдруг Андрею страшно было, не случилось ли чего. Или просто любопытно стало, с какой радости звонит… не поздравить же в самом деле? А реально, что говорить-то? И такой страх, ё-моё, внутри ожил, особенно, что трубку, не дождавшись ответа, бросят.

— Андрей, — он споткнулся на имени, а дальше его унесло, потому что губы сами выпалили одно-единственное слово, которое могло продлить этот разговор. — Прости!

Да, вот так просто… Без долгих прелюдий и лишних размусоливаний взял и выдал то, что должен был сказать уже давно. То, что должен был выпалить в тот самый шанс, подаренный несвятым духом, который он так бездарно проср*л. Просто протрепавшись с Андро и внутреннее дурея от ощущений ирреальности происходящего и счастья… Если нельзя сказать тому Князю — выскажет сейчас… пусть запомнит. Ему и правда жаль. Очень-очень. Что всё так у них закончилось бестолково.

И, не давая своему собеседнику вставить и слова (Князь не особо-то и пытался, судя по участившемуся дыханию, решил, что ослышался, но переспрашивать не спешил — зато время поджимало у Горшка), торопливо начал вываливать всё, что лежало тяжким грузом на сердце:

— Андрюх, я идиот! Прости, если сможешь, я, блин, тут один, тут так х*ево, — перескакивая с мысли на мысль, шептал он в трубку чистую правду, которая наслаивалась на страхи, получившие подтверждение, и в результате Мишка выдавал совсем уж странно звучащее, но остановиться не мог. Мысль о скорой смерти, причём неизвестно насколько скорой, царапала острейшими когтями точнёхонько грудь. — Никогда не хотел умирать в одиночестве. А придётся, понимаешь, да? Я прогнал тебя, Ольку с Сашкой тоже. Хреновый я муж и отец, и друг х*евый. Жизнь — не просто мрак кромешный, это пздц, как он есть, — со свистом вскипающего внутри чайника выдал.

А ведь больше всего сейчас боялся, что в какой-то момент Князь просто устанет весь этот поток мечущегося сознания слушать, да и молча положит трубку, похоронив последнее светлое чувство — надежду на прощение. Но тот, судя по тихим звукам, которые как сквозь вату слышал Горшенёв, не только не отключался, но и, скорее всего, переместился в какое-то другое помещение. Если он и в самом деле поднял Андрея звонком, то сейчас тот предпринимал меры, чтоб не разбудить уже своих.

Всё это слабое осознание было напрочь смятенно волной из нахлынувших чувств, которые долго копились и, наконец, вырвались, но не в форме разгромного интервью… А исповеди, что ли. Плевать, как это со стороны выглядит и сколько там на часах времени. И не вернулись ли парни в гостишку, чтоб подслушать Миху сквозь тонкие стены — он уже не мог остановиться. Да и не хотел. Это внезапно облегчение приносило. Сам факт, что Горшенёв это более не таил в себе.

А, напротив, всё говорил и говорил: и об одиночестве, и о чувстве ненужности этому миру, вычерпанности до дна, опустошении полном. И о том, что им не следовало расцепляться, потому что тебе, может, щас и неплохо, Княже, но вместе, если б сам Мишаня не был таким дундуком, было б ещё лучше… И что всё, что нёс про их отношения журналистам — всё ложь, просто ему слишком больно, ему слишком страшно. И обидно. Хотя обижаться, скорее, на себя надо, ё-моё.

Так и несло его сквозь лютый приступ самобичевания, что от страха захватил, видать, речевой центр. А ещё повторял через слово «прости», совсем не заботясь, что наверняка в глазах Андрея выглядит то ли обколовшимся, то ли пьяным в стельку. Или всё вместе, что, вообще-то, было в его крови, но ощущалось слабо, гаснуще так… Но ему было всё равно.

Главное, что Князев так и не положил трубку, а, судя по тяжелому дыханию и отсутствию попыток перебить, хоть как-то вклиниться, — Андро также было не всё равно. И он давал возможность выговориться. А Горшок всё говорил и говорил, боясь сделать хоть одну паузу, что может дать Князю сигнал — всё, пора приговор высказывать…

Правда, запретить себе надеяться он не мог. Слушал ведь… знать, не всё потеряно. Не только в будущем, но и сейчас, когда, казалось, сам Мишка сделал всё, чтобы Андрюха называл его не иначе как Михаил Юрьевич, одним именем перечёркивая все годы дружбы, начиная с 16 лет.

Его голос срывался, ломался, руки безбожно тряслись, едва не роняя телефон, в который Мишка вцепился скрючившимися пальцами. На щеках отчетливо чувствовалась мокрота, а во рту расползался солёный привкус. Но и это его совершенно не заботило. Пусть панки не плачут, ему пох*й. Потому что Андрей его слушает, наконец-то. И никто не может помешать, отговорить, не дать сказать, подогреть обиду… Сейчас только он и Князь. Почти как раньше — двое против всех. Только вот один на один, но и это со всеми примесями полутора лет — такое весомое событие, что внутри что-то легонько трепетало. Добился-таки!

Прервать его пошедшие по второму кругу извинения и стенания (почти как у Кентервильского привидения — были б цепи — ими гремел б) смогло только тихое, едва слышимое в трубке:

— Давай встретимся, поговорим нормально… Ты мне нужен…

Впрочем, последнее было сказано уж совсем шёпотом свистящим, так, что даже, когда они условились о месте и времени — Горшок при этом отчаянно тупил, соображал через раз, плохо понимая, что говорит собеседник (а ещё они ОБА долго не решались отключиться), даже тогда Мишка ломал голову — а не послышалось ли ему всё это.

Может, так намаялся с этой болью, что дорисовала фантазия заветные слова. Та у него сегодня не на шутку дорвалась. Такое приключение выдала — с ума сойти! Уж лучше б и сойти, чтоб дальше эту пресную реальность вывозить… Невмоготу!

Да даже если и нарисовала — понимает внезапно — пусть! Ему надо за что-то цепляться. Вот, за встречу будущую — каких-то пару дней потерпеть, да за слова эти. Даже если и не было их — тот Андрей, из 2024-го, вполне мог бы их сказать. Да и сказал, фактически же. Всеми своими действиями и глазищами мокрыми.

А значит, можно думать, что где-то на подкорке сознания они были, что не разорвалась их связь с концами, и, даже если висит на тоненькой ниточке — всё еще можно заново связать, в канат переплести. Чтобы хотя бы одному из них не было так больно. Хотя именно, что одному из них… Мишке точно легче так умирать будет. А ну как свяжет вновь их воедино… Получится, положим, у него, а не станет ли Андрею от этого потом лишь больнее? Он сцепил зубы, снова воскресил в памяти его радость, когда тот обнаружил на своём пороге… Сновидение, думал, так, что ли? Куда уж больнее-то?! Нет… Князева тоже мучила эта неразрешенность. Может, получится и ему, и себе помочь так.

Не было больно. Это самое отчетливое желание теперь. Мишка понимает, что даже если не удастся до прежних отношений всё назад откатить (может ведь тупо не хватить времени, да и не всё от него зависит! Кто знает, когда костлявая за ним придет, кто знает, какие соображения по всему этому сближению у Князева, а вдруг тот снова в старый брод с головой бросаться не захочет?!), он сделает всё, чтобы Андрей так не мучился. Чтобы жил себе спокойно без мук совести или чего там этот бедовый напридумывал, ну, может, со светлой грустью вспоминал его иногда. Но так неотрывно уж точно не звал — и ведь дозвался же, колдун Андрей. Докричался до хтони какой-то, устроившей ему, Мишке, мини-тур в прошлое и будущее.

Сам-то он ладно, обойдётся знанием, что Князь его простил. Этого, на самом деле, хоть и ничтожно мало, но больше, чем он мог ещё недавно помыслить. Это ж как в мушкетёрах. Для Атоса — слишком много, так и для непутёвого Горшка, а вот для Михи Горшенёва, что осознал, признал и хотел хоть что-то в лучшую сторону поменять — мало. И, несмотря на это, не закосячить — жизненно важно, а то может ведь… Знает себя. Кто ж скажет — сколько донышек у дна? Или это вообще тёмная бездна? Нет,

выполнит план минимум без косяков — и тогда уж точно будет помирать с улыбкой — сделал всё, как надо.

Вот так и вышло, что впервые в жизни Миша мысленно составил план. Два пункта всего лишь, похожие очень. И сложные тоже очень. Помириться с Княже. Помириться с отцом. Точнее, может даже не столько помириться, а хотя б отношения прояснить — а то капец какой-то, под сорок лет ходить и, с*ка, не догадаться сказать, наконец, всё отцу. Что любит, что нужен, что, блин, всегда ждал хотя б малейшего одобрения. Что и рад был бы хорошим сыном быть, но прогибаться под кого-либо не в его характере. А тот у них очень похожий. Отсюда и ссоры.

Может, тогда не уйдет так скоро вслед за ним папа — известие, что оставили они эту грешную землю с ничтожной разницей в почти что 40 дней, било наотмашь. Мысль заполошная металась — как же так, как это перенесла Мусик? А Лёшка? Какой ад он им невольно устроил. Не должны родители детей хоронить, но Мишка это всегда как неизбежность воспринимал. Такой вот плохой сын. Оттого и ёршился бывало, чтоб иллюзий не питали, чтоб готовы были, ё-моё… А оно всё же вон как вышло.

Отец, видимо, на свой личный счёт воспринял. Что это он проиграл.Не уследил. Не направил… А ведь это лишь Горшка череда выборов повинна, причем, начатая давным-давно… Его нельзя остановить, как нельзя остановить сход лавины или оползень. Как бы это всё ещё тому втолковать. Ну или хоть немного груз снять и боль унять… Боль — теперь Миша всё будет ей мерить и жить этой концепцией меньшей боли.

Нет, в этот раз всё будет по-другому. Надо мыслить позитивно, иначе совсем, бл*дь, только лечь и помирать остается в этой, разношенной как туфля жизни. Но ведь это совсем не в его характере. Не сдаваться, бороться — вот, что важно. И тогда сделает всё правильно, не зря же скатался в будущее на экскурсию. Должна же от этого хоть какая-то польза быть.

Да, чудны новогодние обещания, только вот Миша строил планы вовсе не о том, как бы похудеть к лету… Нет, его планы были проще и сложнее одновременно… И он был полон решимости их выполнить, да и как можно скорее, безотлагательно даже — кто знает, когда придёт его время… Теперь уже и не спросишь… Не звонить же Балунову и не спрашивать, а не вселялся ли в него какой-нибудь дух. А если вселялся, то не запомнил ли он чего?

* * *

И так как полночный разговор Михе не приснился, то первая часть плана начала постепенно исполняться. Со скрипом. Это было так странно, после тех цистерн выпитого вместе пива, водки и самогона… Но на самой первой встрече в новом, 13 году они с Андреем сидели в кафешке и чинно, не сказать бы благородно, пили кофе. Вообще, и тот Горшку по-хорошему бы ограничить. Всё-таки что-то ему подсказывало, что встал именно мотор, но… Не пить кофе и чё, может, ещё и на чай зелёный перейти? Последней радости себя лишить, м-м?

Не то, чтоб он чего-то там себя лишал, хоть и трусил, что может не дожить до исполнения планов, но… Нет-нет, да забухивал понемногу от нервов и томлений снедающих, к хмурому, правда, не притрагивался, но Горшенёв и без него, поди, не жилец. Но звать в бар было, во-первых, страшно. Потому что поговаривали, что Князь-то оЗОЖился! Во-вторых, мало ли какой Гоблин с пьяного Горшка полезет. Вот и выбрали кафе. Посреди белого дня, мда… Пришли оба. Мишка ещё и сильно заранее — волновался, ё-моё, что Князь решит, что это новогодний розыгрыш или ещё какой бред… и не придёт. Пришёл. Даже не опоздал. Так вот и сидели в молчании над остывшими и нетронутыми чашками уже с полчаса.

И не знали, что сказать. Как начать разговор. Ведь дальше банального привета они и не продвинулись. Так и сидели друг напротив друга и прожигали взглядами, периодически, скрещивая те, отчего роняя их в чашки, а затем снова начиная эту не игру в гляделки с начала. Это было весьма странно: даже в самых страшных ссорах им было что сказать. Видать, совсем сильно разорвалась их ниточка дружбы. Ну или страх настолько сковал — сделать всё ещё хуже. Сп*здануть чего.

Горшок втянул неуютно голову в плечи. Он был зол на себя, и отчаянно трусил и открыть рот, и… того, что из того вырвется что-то не то и Князев уйдет. Хотя он имеет полное право уйти и раньше, если Мишка, наконец, не начнёт говорить. Но с чего начать-то? Произнести всё то же самое, что и по телефону, глядя в глаза… Это совсем не одно и тоже. Хотя надо бы, наверное. Хоть что-то уже сказать. Спросить… А что, бл*дь? Как дела?

Ну, конечно… Замечательно дела — Горшок невольно подметил достаточно худой вид Андрея. Камера его немного полнила, а живьём он его давным-давно не видал… Дела, блин! Его стараниями, как же — тот сейчас скакал кабанчиком, крутясь вся и всюду — лишь бы хоть кого-то собрать и на плаву удержаться. А ещё ведь какие-то черти-демоны гнали этого неугомонного… Две пластинки, бл*дь, за полтора года считай! Щас спросит — узнает, что и третья не за горами… И как гримасу болезненную прятать? Ну уж простите — не может он просто взять и порадоваться, слишком грустно, слишком давит…

— Ты меня напугал, — неожиданно заговорил Андрей, избавляя от необходимости что-то из себя первым выдавливать. Мишка испытал жгучий прилив благодарности, пока болезненно синие глаза не сомкнулись цепко на нём и Княже со свистом докончил, цепляясь ладонями за собственные локти:

— Я очень надеюсь, что это не из-за того, что тебе поставили какой-то страшный диагноз, и ты вот-вот коньки отбросишь. Не поэтому ж ты кричал в телефон о скорой смерти? — Князь пытливо на него уставился.

А Миша поперхнулся кофе, который решил-таки отхлебнуть, чтоб было чем себя занять. Пусть и в напрочь остывшем виде — он и сам-то толком не помнил, что успел наболтать Андро по телефону… Но подобное предположение совсем его не порадовало. Не потому ли выслушал и вот сейчас примчался, что перетрухнул… знатно. За него. А так, в здоровом состоянии, хер ему, а не шанс на прощение. Нечестно как-то, что в одном случае всё смерть списала, а тут — её угроза. Неправильно это. Совсем. Потому и поспешил разубедить.

— Нет, со здоровьем всё норм… — он запнулся, всё-таки лгать в лицо — нелегко, но необходимо. К тому же, разве не является для него подобное состояние нормой? Какое самочувствие последние годы, такие и нормы собачьи. Не лучше, но и не хуже то, чтоб сильно. Не умирает пока что, в прямом смысле — и ладненько, ё-моё. А сочувствий не надо, как и такого вот, смазанного прощения. Нет, то должно быть не при угрозе смерти, а от сердца, настоящее. — Просто тоска навалилась. Неправильно всё так, Княж… — он уронил голову на руки, вздрагивая. А имеет ли право так называть? Потому поправился на более нейтральное, но и близкое в то же время, договорив: — Князь. Совсем.

— А что и когда в нашей жизни было правильно? — грустно усмехнулся Андро, который тоже взял свой кофе, но так и не пригубил, а лишь выдал, всё также глядя ему в глаза:

— Рад слышать, что не придётся тебя в ближайшее время хоронить.

У Горшенёва болезненно сжалось сердце — Андрей как чувствует ведь… а если он вот реально, через месяц того? Князев ему этого не простит! И опять какую-нибудь хренохтонь призовёт. Блин. Он отложил кофе. Нет уж… Чаёк попьёт, блин. Травяной, не развалится. Когда Миша делает заказ, глаза у Андрея становятся круглее, чем блюдца.

И он поспешно переводит разговор из опасной степи в не менее зыбкие болотца… То есть съезжает на тему творчества — и ему это удаётся, ведь Миха не просто на какое-то там творчество съехал. А взял и похвалил пару треков из нового альбома Князя. Вот так просто — да, язык не отсох, а вот у друже его глаза совсем уж лемура напоминать стали… А он че? Похвалил бы все, да боялся, что Андрей ему просто не поверит.

Судя по всему, Князь и этим-то словам едва верил. Всё подвоха какого-то ждал да тоже к травяному чайку лапы потянул. Конечно, куда им кофе — оба и так бешеные. Но… Похвалил Миша совершенно искреннее. Он и послушал-то давно. Вот как вышло. Откладывать казнь не стал. Просто воспринимать всё это отдельно от ухода Князева не получалось.

Оттого и отвратительно всё было. А сами песни… Ни в чём не виноваты. Часть материала он бы с радостью в пластиночку Короля и Шута утащил бы. Часть бы — и это правда — хотел бы спеть сам. Но этого уже не переменить. Времени слишком мало… Просто важно было донести, что Миха не считает Андрея колхозным панком, позорящим имя.

По счастью, тот открыто не спорил. Сдержанно кивал, даже, кажется, чуточку улыбался. Так же ровненько высказался и о Тодде. Обтекаемо даже. Мол-де, мелодии хорошие есть, выложился ты на все сто, проживая роль — вышло жутко страшно. А он-де не любитель, когда совсем уж безнадёга. Но атмосферность заценил. Потом тяжко так вздохнул, пожевал щеку и прибавил: ты же знаешь, не мой это сюжет… Причем Миха был готов поклясться, что Князев едва не ляпнул «наш». А ведь так и было. Андрей и текста написал часть, и вообще… А в результате… мнение его известно было, и он от него не отказался, как бы углы скруглить не пытался. Ещё и невзначай выяснить попытался, какие там дальше-то планы… А какие могут быть планы у почти мертвеца?

Только два очень важных, о которых он говорить не мог. Потому и напридумал с три короба. Про Шекспира — ага, там договоренностей по бабкам не просто не было, даже и не пахло, не считая того, что либретто там учить — помрёшь… А выкидывать, как в Тодде, будешь — соль потеряется, велик риск. Засада, короче. Силясь что-то придумать, вспомнил свою, по синьке придуманную идейку… Люди-кошки. Рассказал Князеву, активно руками размахивая да показывая, какие там львы да тигры. Тот посмотрел на него… Ни как на психа, а чуть улыбнулся и спросил, а с Запашными-то он это утряс? На что — ничтоже сумняшеся — Горшок заявил, что работает над этим… В конце-то концов работать можно долго. Переговоры там всякие вести.

Тодд ведь тоже не один год и не два строился… А там и костлявая. И не придётся Михе быть укротителем! Хотел было предложить поучаствовать — да осекся: рано как-то с места в карьер. Они ведь и разговаривать едва начали, а он ему ща будет предлагать башку к тигру в клетку засунуть. Не хорошо, ё-моё! Вот и перевёл тему на Викингов, помнил же по 2024 году, что тот тоже смотрел. И не прогадал — Андрей чуть оживился, обсудили новиночку, друже аж обмолвился, что песня у него почти написана, как раз про них. А Горшок же с дуру попросил ему показать. И неожиданно Князь согласием ответил. На душе чуточку легче стало. Так они и дальше трепались обо всём и ни о чём, слова были тяжелые, все не те почти… Но кое-какие проблески надежды проскальзывали.

Они осушили третий чайничек, и официант уже недобро смотрел на этих любителей «чаевничать», далекой от британской наружности… Пора было уже разойтись, заведение готовилось к закрытию, да и Князя наверняка дома ждали. Только тогда Миша, перегнувшись, ухватил его за рукав:

— Мне реально… Андрей, мне… мне жаль, — это важно было сказать и прояснить между ними. Поскольку завтра могло и не быть. Совсем. Умирать же с мыслью, что мог сказать, но струсил — невыносимо. Более того… И он продолжил: — Я не был тогда пьян, когда говорил всё это. Точнее… — он опустил голову. Определенное опьянение в ту ночь наступило, обманывать тут не стоило. Трезвый новый год — увы, уже точно не про него. Не увидит Миха 2014. Поэтому и сказал прямо: — Могу и сейчас повторить: прости! Я просто… дурак.

Князев несколько минут молча смотрел на него, потом выдохнул, успокаивающе кладя ладонь на его, всё ещё судорожно стискивающую рукав кисть:

— Если б думал, что под алкашкой или кайфом мне звонишь, не стал бы даже договариваться о встрече. А ты… Может, и принял чего, конечно, но двигали тобой не они. Понимаешь, я, кажется, впервые за долгое время именно тебя и твой зов услышал. Ничем и никем не отретушированный… Мне тоже жаль, что вот так всё. И обидно, Мих, очень, — и он очень аккуратно его руку отцепил от себя. Вдруг стало необъяснимо холодно.

— Мы можем как-то, — понятно, что слишком сейчас давит Миша, прям чувствовал, что буквально принуждает Андрея к дальнейшему общению, но, в конце концов, у него мало времени! И вообще, всё внутри выло оттого, что Княже отгораживается и морозится от него. Не того он хотел, не об этом мечтал — не о вежливости холодной и легкой обеспокоенности. — Попытаться вернуть если не то, что было, то хотя б какое-то общение? Пожалуйста, — последнее слово почти прошептал.

— Мы можем попробовать, — Андрей не отводил взгляда, не стал этого делать и Горшок. — Давай начнём хотя бы с уважения, что ли.

С этим-то Горшенёв охотно согласился. И сам не стал бы больше высказываться ни в личных беседах, ни на камеру. Спасибо — накушался. Теперь не отмоешься…

На самом деле, это и был первый шаг — удерживаться и не сп*здануть чего. В личном общении или же на камеру — нигде. И никому. Не со зла, просто обида-то в нём тоже была и до конца по мановению несуществующей палочки этого Духа не исчезла, хоть и влачила жалкое существование, сейчас почти побежденная чувством вины и тикающими часиками в голове.

После кафе и распитого на двоих, наверное, самовара чая — они стали перезваниваться — сначала по творческим делам, обсудить чего-то Горшок звонил, благо у Князя материала много было — ковыряйся не хочу, только осторожнее, поэта не обижая… Вот и звонил с «заценил твоё, все крутяк, но вот тут рифачок жестче не хочешь? Могу Лося напрячь, надо?» Впрочем, и до таких советов дошло не сразу. Сначала, вообще, трусил. Да и не присылал ему тот ничегошеньки такого — а старое захваливать шибко подозрительно, как и долго, и нудно опровергать свои слова об Акустическом. Андрей ведь отнюдь не спешил раскрывать объятия, в отличие от Мишки, который, порой, просыпался в холодном поту, потому что боялся, что завтра умрет и не успеет исправить. Но однажды тот взял и прислал ему — и текст, и музло обещанные… Про норманнов. Видимо, нужные слова Горшенёв подобрал, потому что после них тот прислал ещё пару вещей. Так, постепенно, и пошло дело. Пока Миха не поймал себя за удивительным… Руки, что, казалось, упасть должны в ожидании скорой смерти — что-то брали и сами перебирали в струнах… Да и удачно весьма. Словил Горшочек пару мелодий. Да и с замиранием сердца выслал Князеву. Тот долго не отвечал — он уж и забоялся… А потом прислал… текста готовые.

Те обожгли. Не в том смысле, что обидное что-то было… Вовсе нет. Миха счастлив был, просто боялся, что не успеет записать. Ну, а так позвонил — поблагодарил, обсудили — поправили кое-что. Вроде как, ещё один камешек с души отвалился.

Потом начали и о личном трещать, незаметно всё это перебросилось… Со спорта-киношки на творчество, а где творчество, там и личное уже близенько. Вот и получилось снова начать обсуждать то, что, казалось, с другими-то точно нельзя. Ну не с Пором же Горшку было о своих опасениях, как с батей помириться, подходить, а?! То есть, можно было, конечно, но… Не мог он, а вот Андрею взял и сп*зданул-таки о планах своих. Тот поддержал, покивав, что лучше сейчас, чем потом жалеть. Так и плели потихоньку свою ниточку… Уплотняя. В переписках да по телефону не так страшно было, но Миха не знал, сколько ему отмеряно. Вот и старательно использовал каждую возможность.

Поэтому встречались во всяких там чайных, а не барах, клубах, где их и узнать-то могли б — тоже регулярно, с каждым разом всё легче и легче было как-то друг с другом время проводить. И хотя напряженность ещё чувствовалась, но из глаз Андрея семимильными шагами уходила какая-то страшная холодность. Да, там ещё оставалась крепко бросившая якорь обида, но не с прежней силой уже фонтанировала.

А когда Князев однажды прислал мемчик смешной, со страдающим херней ослом и заманавшимся Шрэком, просто так, посреди дня, сердце у Мишки чуть из груди не выпрыгнуло: простил, похоже, наконец-то! Хотя и не забыл… Намёк-то понят, ха. Ну, ничего огр тот со своим ослом весьма дружны были. Вот с этого дня всё и стало гораздо легче, общение становилось всё теплее и дружественнее. Словно солнышко прекратило жарить им пятки и мягко коснулось волос.

Так что с Князем — всё вполне неплохо складывалось, в отличие от общения с отцом. Вторая часть шитого белыми нитками плана трещала по швам, ибо Миха никак не мог выбрать время поговорить с отцом по душам. Точнее даже, не время. То-то поджимало — надо было хватать первое попавшееся и домой ехать. Храбрости ему не хватало. Вот выскажет всё, что на душе, а папа скажет, что всё это глупости несусветные и разочаровавший его отпрыск ему не нужен.

И всё-таки возможность сама его нашла.

— Тодд твой, — в сердцах однажды заметил отец, когда Миша завалился к ним с мамой после очередных концертов, уставший донельзя — он в последнее время стал дико уставать отчего-то. Может вот он, звоночек… Что близка дамочка с косой. Потому-то сдался и завалился к семье. Через страх. Понадеявшись, что усталость его приглушит. — Всё ж слишком кровавая тема, хоть и интересная. Всё в него отдал, даже Лёшку привлёк! — напирал батя, но было поздно… Мозг Горшка ухватился за «интересная».

— А можно хоть раз просто сказать, что я сделал что-то интересное, — вдруг вырвалось из Мишки, — без всяких «но»? Вот так, просто, как ты Лёхе это говоришь. Я ж слышал! — обида кольнула и не погасла. Он ведь слышал — правда. И не единожды. Так почему с ним тоже нельзя по-простому — только все эти тычки… И завуалированная похвала в форме претензии.

— Кому многое дано, с того многое и спросится, — бросил отец, брови опуская.

— Кем спросится, пап? — Горшок уже еле сдерживался, усталость не тормозила. Напротив, откуда-то взялись силы, хотя, казалось, всё, растечься Мусику по коленкам и лежать котом. — Людьми? Так они меня ж признали, вон, орут на концертах: Горшок, Горшок. Колючки ставят, футболки такие же носят, рожи малюют. А тебе ж не нравится, да? Не интеллигентно, так, что ли? Я ж, может, из-за тебя в весь этот театр пошёл, чтоб хоть раз ты был мной доволен, понимаешь? Чтоб хоть раз сказал, что я сделал что-то хорошее. Я пою, блин, твоим любимым баритоном, даже если меня от этого трясёт. Я учу длинные либретто, хотя забываю порой простые слова. Я вышел на другой уровень, но для тебя всё равно: «Говном был и останусь»?

— Миша, — отец неожиданно растерянно смотрел на него. Кажется, впервые в жизни у того не находилось слов. Победа. Только вот долгожданного триумфа это не принесло. К тому же, он ошибался — отец открыл рот…

— Не надо, не говори ничего, — Горшенёв махнул рукой и стал судорожно одеваться. План планом, но он не готов был сейчас услышать очередную отповедь. Разрезать себе все обнажённые внутренности. Сам виноват — подставился, да. Дурак.

Не слушая непривычно тихих возражений, выскочил за дверь, не застегнувшись до конца. И долго-долго бродил по улицам, пытаясь остудить горящую голову. Как мальчишка какой, снова сбегающий из дома. А ведь скоро уж сороковник… Интересно, доживёт? Вон Андрею уже справили. Кажется, фанаты офигели, когда он на канал и сайт группы подгрузил свой видос с поздравлениями. Стеснялся жутко, но записал. Надо. Всем показать, что всё между ними уже неплохо. Пусть не пишут муть всякую… Хотя людям это не помеха. Плевать. Сейчас другая проблема — времени мало, а он тратит его на возможно то, чтоб схватить сопли и помереть уже от них… А это совсем обидно. Угу, так ничего с отцом и не прояснив. Нельзя так. Ему больше не 16.

Устыдившись в конце концов, вернулся в квартиру родителей — неправильно это, он всё ж взрослый, надо по-взрослому себя вести. Не бежать от проблем.

В дверях его встретила мать и всполошенно, утирая заплаканные глаза, срывающимся голосом попросила поговорить с папой. Стыд снова кольнул его иголкой в сердце. Аккуратно отодвинув Мусика, прошёл дальше.

Отец стоял на кухне и курил в форточку. Сама по себе картина, наотмашь бьющая своей неправильностью, но тот ещё и словами добавил.

— Ты ж меня тоже не слышишь, Миша, — устало как-то сказал, — ты, знаешь ли, особенный, талантливый. Но свою жизнь упрямо и неотвратимо губящий. Разменивающий на нечто сомнительное. Знаешь ли, как тяжело наблюдать, как твой ребёнок медленно, но верно убивает себя? Что твой ребёнок не принимает от тебя ничего, что кажется таким важным. Упрямо падает, спотыкается, набивает шишки, много, но раз за разом встаёт… идёт. А однажды не встанет. Знаешь, как хочется его уберечь?

— Так и до всей х*еты, что принимал, строил же меня, — Мишка обречённо уселся около стола, уши на каждом срывающемся с уст «ребёнке» безотчетно краснели. — Да и сейчас я почти трезвенник-язвенник… А ты продолжаешь шпынять, — с обидой указал. Детской. Ну вот как-то так, да. Он может и взрослый на вид, но в душе ему… Эх.

— Потому что я боюсь тебя потерять, Миша, — отец выбросил окурок в окно, подошёл и тяжело уселся рядом. — Я шпыняю, как ты выразился, потому что люблю тебя, потому что боюсь, что если расслабишься, то сорвёшься, что уйдешь так далеко, что совсем уже ни мои, ни ни чьи-то ещё слова не долетят. Оттуда ведь не возвращаются Миша, а я не знаю, смогу ли с этим жить, зная, что уже всё, не вернуть, не исправить. Никак не докричаться.

Мишка почувствовал, что в горле встал комок. А ведь папа знал… Такое вот признание, учитывая, что видно, как трудно это далось тому… Это неожиданно позволило вырваться тем самым словам, что давно хотелось сказать, но страшно было. Отец ведь смог себя побороть. И он сможет:

— Я тоже люблю тебя, — и это внезапно вышло так просто, что Горшок даже решился робко прислониться к плечу, надеясь, что не оттолкнёт.

Не оттолкнул — неловко, сначала неуверенно, потом крепко прижал к себе, словно действительно боялся отпустить и потерять. А сейчас вот неожиданно дорвался до прильнувшей к нему редкой птицы… Так, что и страх спугнуть исчез, уступив желанию — не отпускать и защищать. От всего. В том числе и от собственной дурной головы.

Краем глаза Мишка узрел осторожно заглядывающую на кухню маму, вытирающую новую порцию слёз, правда, уже совершенно по-иному поводу… и осторожно ей улыбнулся — всё хорошо у нас, Мусь. Всё будет хорошо, не плачь.

На самом деле, очень вовремя оказалось это, столь долгожданное примирение с отцом. И хотя им не один раз ещё пришлось поговорить, не о самых приятных вещах, иногда даже на повышенных тонах, но Миха чувствовал — они на правильном пути. Дорогу осилит идущий… А не бегущий прочь. Ведь так?

И это было большим облегчением, ибо, как ему чудилось, завод его часиков внутренних кончался, и срок, отпущенный, стремительно таял.

И это тоже мучило — невозможность управлять собственной судьбой, жить с дамокловым мечом над головой. Он даже концертов вдвое больше обычного распланировал — во-первых, чтобы не думать о времени, что вот-вот кончится, а во-вторых, чтоб закрепить свое детище, точнее двух птенцов — Короля и Шута (тот, конечно, давно уже прочно на ноги встал, но, пока Миха жив, лишний раз не помешает) и Тодда. А в-третьих, материальная составляющая тоже имела место быть — хотелось получше Ольку с дочками обеспечить. В конце концов им и так может быть непросто. Ну и кроме того… Умереть на сцене — совсем неплохо. Если не сольют в Интернет и не покажут потом Сашке. Тут Горшок скривился. Ну уж на хрен — тогда уж лучше одиночество…

Иногда же Мишаня позволял себе думать, точнее надеяться, что все звоночки, в том числе непроходящие болячки какие-то простудные, да и постоянно наваливающаяся свинцовой тушей усталость — всё это из-за сумасшедшего графика, в котором он жил, а не потому, что организм разваливается на части. Впрочем, понимал, что это чистейший самообман. Мозга, что тоже порой шалил и не желал упрямо что-то важное вспоминать. Например, мог арию взять и забыть на середине… Ладно — Сашка есть, страховал. Но на самом деле — пздц, товарищи. Истекал его срок на Земле, ну, может быть, уйдет спокойно и в их с Андро мир, который — в этом он был уверен — снова стал ему доступен. А реальность мира этого… Хм… А чего б тому и не быть где-то на краю Вселенной, раз нашлось место для хренохтони? Нет уж, теперь Миха верить будет.

Но вот этот камень, постоянно висевший над головой своей неотвратимостью, угнетал его. Как и мозги, что, возможно, и клинило от усталости… Но вот просто взять паузу и отдохнуть — об этом он не думал. Кажется, если остановится — больше не подымется. До такой степени всё это достало, что решился и прикупил, спрятав в тайничок, про который Ольга ещё не знала, дозу морфина. Большую — от такой и здоровый человек не проснётся больше. Золотой укол — он прекрасно знает, сколько нужно. Не то, чтобы хотелось сильно это делать… Просто… просто хотел уйти на своих условиях. Когда захочет, а не когда какая-то Сучность соизволит нить обрезать.

Вот и лежит припрятанный шприц, заряженный уже, подготовленный, схороненный до поры… Ждёт, пока Мишка поймет, что дело совсем уж дрянь. И дальше совсем — пздц будет. Уколоться и уйти, с улыбкой, зная, что сделал всё, что мог. И надеяться, что друзья и родные не будут слишком злиться. Может, письмо им какое написать? Мол, болею сильно, не могу? А, впрочем, не стоит. Так им будет только хуже. Начнут себя винить, что не заметили и не отговорили… Хотя это и так и эдак будет. Как ни выкрути. Совсем безболезненно обставить не выйдет. Никак.

А на дворе уже лето, Нашествие отыграли, но надо ж было заценить князевскую группу, поэтому пробыли там дольше запланированного. Парни уже и не удивлялись, не слепые, давно заметили, какая оттепель наметилась, даже словил он как-то Сашек за разговором, когда ждать реюньона, посверкал для острастки глазами грозно, а сам… Запечалился. Не доживёт ведь — стопроцентно, оттого и смысла нет… Правда, сходил к Андрею в палатку да про сет осторожно поспрашивал. А потом взял, да и сп*зданул всё-таки, не подумав… Попросил никому не показанное ещё новьё спеть. Норманнов, то есть. Вместе. Князь на него долго смотрел, Миха уже себя сожрать поедом успел, когда тот неожиданно кивнул… Так и спели. Да так хорошо, что не заметил Горшенёв, как песня-то кончилась, и ему уходить пора было. Вон Каспера кашель пробрал. Только вот остался, Андро хоть бровь и приподнял, но больше никак виду не подал, что какой-то уж больно фактурный у него на последние две песни бэк-вокалист появился.

Народ ревел, после выступления Князев тоже не ругался, а, наоборот, как-то странно улыбался… Так что Мишка решил забить и тему не поднимать. Отвёл душеньку напоследок — пошумел на фестивале, и хорошо… Новой встречи не будет, но… Это не значит, что с двух сторон сгорела его свеча. И что всюду дно. Нет, несмотря на занесённый топор, Горшенёв всё-таки ощущал робкие росточки счастья…

Да и вообще, хорошо потусовались обеими командами, но всё хорошее — заканчивается. После чего парни его уговорили устроить мини-отпуск, в конце концов — они тоже на износ работали вместе с ним. Но он-то бешеный, а мужики — нет. Так и получилось, что до концерта в Зелёном театре две недели выбили, практически, себе его друзья-музыканты. Вы не подумайте — захотел б нашёл, куда кости бросить. Спрос-то на группу имелся. Но вот поддался на уговоры, передышку дал.

В результате же… Миша потянулся — вечерело, Олька с девчонками уехали навестить тёщу с тестем, пустой дом немного нервировал. Он, вообще, этим вечером ощущал странную нервозность — словно что-то давило. Дышать, порой, становилось тяжеловато. Гроза, наверное, будет… Вот и старость — не радость, когда ты сам себе барометр.

Миша поиграл было в любимую «Готику», почитал немного «Гамлета» — но текст не шёл. Буквы в слова не складывались. Бесцельно остановился у окна, вертя в руках пачку сигарет и зажигалку, раздумывая, покурить или нет…. Решил все же остаться без дозы никотина — и так тяжело дышать, а завтра уже репа, будет сипеть, хрипеть, опять концерт будет Лось вытягивать… А это не дело — загонять народ, когда сам мало на что уже способен. Это резало.

Шагнул было к столику, положить сиги — и тут-то и испытал острую безжалостную боль где-то за грудиной. В глазах помутнело, но он ухватился за стол, сцапывая одной рукой телефон — со всей внезапной ясностью вдруг понял, что всё… Часики доходят последний круг. Ваша песенка спета, сударь! Что-то внутри резко этому воспротивилось. Жить, вопреки всему, хотелось. Наперекор пророчествам мрачным и собственноручно заряженному золотому уколу, что так и не понадобился… Портной невидимый его нить перерезал и так.

Должно быть, после Миша потерял сознание, потому что обнаружил себя внезапно таращившимся на плитки пола. С очень близкого расстояния. Рядом, на небольшом отдалении, лежал, видимо, выпавший телефон. Было мучительно больно и страшно. Вот и всё. И не успеет воспользоваться припрятанным-то — тайник на первом этаже, а сил нет, да и боль долбает. И не облегчить никак.

Но одно всё же сделать мог — превозмогая слабость и отключающееся сознание, кончиками пальцев дотянулся до телефона. Не разбился. Что ж… Знать, судьба… Родителям и Лёшке звонить было опасно — маму с папой может до инфаркта довести… Точнее, не только папу, но и маму. Блин, может, хоть это исправил, а? Или ни хрена? А Лешка… Ну, он поймёт.

Поэтому Миша с трудом выбрал контакт Княже — хоть в последний раз услышит его голос. Не будет так страшно. Может даже, и на боль терапевтический, магический ли эффект окажет и прогонит. По иронии судьбы опять он ему ночью звонит, опять разбудит… Но выбора-то не дано!

Андрей снова ответил не сразу — спал, конечно же. Дежавю нахлынуло даже сквозь кроваво-красную темноту.

Миша даже не стал ждать вопросов, времени нет, считай, с того света звонит, и, едва заслышав сонное «Миш?», тут же спросил:

— Мы помирились? — хвала чему-то там, что речевой центр худо-бедно слушался. Вот только жамкать напоследок в трубку и не хватало. А так хоть выпалил то, что жглось внутри, помимо боли сердечной мышцы.

— Что? — Андрей явно не понимал. — Мих, ты чего?

Но у Горшка времени объяснять не было, а говорить становилось трудно:

— Прости, Андрюх, — выговорил самое главное заплетающимся языком, а после, распластанный новой порцией боли, выронил снова телефон. Кажется, Андрей что-то там переспрашивал на повышенных тонах, но Горшенёв уже не мог разобрать слов. Те доносились, точно через толщу воды, бессвязными обрывками.

Сознание его сделалось совсем уж путаным, он то приходил в себя, то отключался, всё болело, и эта адская агония не думала заканчиваться, становясь с каждым витком всё более мучительной и изнуряющей. Под конец он уже даже сдерживаться не мог — всё равно рядом ни души… Хныкать тихонько начал, боль унять не помогало, но сдерживаться сил не было… Никаких. Ни душевных, ни физических… Пока в одно из небольших выныриваний на поверхность, когда закапанный кровью (Горшок даже не осознавал, откуда та и чья? Его, правда? Плевать.) пол перед носом не прояснился слегка (ну, хоть не размыто-блеклый), каким-то чудом, не иначе, услышал внизу сначала тоненький звон, а потом громко хлопнувшую дверь. Услышал, и зацепился за звук — тот слишком не вязался с этим «умрёшь в одиночестве…» А затем это подтвердили и быстрые бегущие шаги по лестнице, и зазвучавший близко-близко, но не из телефонной трубки, голос Андрея, напуганный и заикающийся: «Миша!». Приехал. Здесь. Не умрёт один.

Сознание снова повело… В следующий раз Горшочек вынырнул, когда тёплые руки мягко, но быстро перевернули его на спину, а своим, снова расплывающимся зрением он разглядел знакомые родные черты. Мельком увидел и Агату — та бледная, как полотно, быстро-быстро говорила по телефону. Наверное, скорую вызывала… Поздно, Агата — Мишка чувствовал, что темнота снова начинает его поглощать. Причём на этот раз как-то по-особенному тяжело наваливалась. Видимо, навсегда. Однако, силясь успокоить Андрея, попытался, прежде, чем всё окончательно не станет чёрным, улыбнуться. Правда, не был уверен, что вышла не гримаса… Тот что-то ему отчаянно говорил, но звуки уже не пробивались в его сознание. Он даже жар чужих ладоней более не ощущал… Как и саму боль. Зрение держалось до последнего… Но и оно рассыпалось на множество мелких точек, чтобы затем…

Всё поглотила тьма.

* * *

Когда раздался звонок, Андрей почти что заснул. Ну, а что — продуктивно поработал, с дочкой повозился, серию Викингов заценил, жене внимание уделил — можно и на боковую. С чистой совестью и без какой-либо оглядки на незавершенные дела.

Поэтому оживший телефон не вызвал радостных эмоций. Правда, всё несколько подкрасило имя — Мишка звонит, ну, кто ж ещё. Обладал этим эксклюзивным правом разбудить Князя Андрея и не схлопотать потом в бубен… В последнее время тот часто по ночам не спал, всё творил что-то да сочинял. Прошёл не песец — и хорошо, а то чернея чёрного ходил. А теперь вот ему, если приспичит, звонил в любое время. Словно боялся не успеть куда-то. Да он, вообще, за прошедшие полгода, как они стали восстанавливать — с Михиной же подачи — свои отношения, будто бы спешил жить. Андрей, глядя на его бешеный график концертов, осторожно задумывался, не связать ли Горшка, да не увезти ли на пару месяцев в санаторий какой.

В край заезженная группа только спасибо скажет. Как и семейство — те тоже ведь понимать должны, что нездорово это… Ну, а почему именно так, по-жёсткому, и никак иначе? Ну дак, разговоры на этого упрямца не действовали. А участившиеся болезни волновали всех, кроме, казалось, его самого.

— Миш? — оглядываясь на сонно возившуюся Агатку, тихонько спросил, скоренько взяв трубку — а то ведь так и будет трезвонить, всех перебудит, трудяга неугомонный. Это ведь Князь обычно так пахал, до последнего — а щас вот роль пони примерил Мишаня. Странно — не то слово. Как и все происшествия с самого нового года. Чудные метаморфозы. И разговоры, на которые он нет, не жаловался, но не думать, о побуждениях не мог… Что-то внутри тревожно выло, но Андрей отмахивался упрямо. Дают — бери, вот он и взял всё, что смог от этой свалившейся на Горшочка благости прозрения.

Сегодня же все тревоги вспомнились и усилились многократно. Потому что Мишка ответил не сразу, только как-то странно и тяжело, с хрипами каким-то дышал в трубку, а потом взял и:

— Мы помирились? — внезапно выдал. И тут до Андрея стало доходить, что происходит что-то не то. Голос у Горшенёва был слабый, он часто сглатывал, слова будто выдавливал.

— Мишка, что случилось? — Князев вскочил с кровати и спешно принялся одеваться, одной рукой придерживая телефон. Разбуженная Агата вопросительно уставилась на него.

— Миша? Горшок, бл*! — пытался он дозваться. Но ответа не было. Такой себе привет в ночи… По спине пробежал холодок. В памяти воскресли собственные слова: «Я же испугался, что тебе поставили какой-то страшный диагноз — вот ты и позвонил!» Вот ты и позвонил… Снова.

А потом, когда уже Андрей потерял всякую надежду на ответ, Мишка выдохнул в трубку:

— Прости, Андрюха!

И больше не говорил. Ни слова! Только хриплое дыхание, будто издалека, подтверждало, что он всё ещё здесь. В этом мире, бл*дь.

Князь подорвался моментально. Он чувствовал очень хорошо, что дорога каждая минута. Благо у него жена умница, тоже резво подхватилась, маме позвонила, такси вызвала.

До дома в Озерках долетели по пустым ночным дорогам быстро. Оставив Агату рассчитываться с водителем, Андрей со всех ног кинулся к дому. Дверь была заперта. Бл*ть! Он звонил — раз, другой, третий — бесполезно, никто не открывал. А время таяло… Князев беспомощно огляделся — сломать эту массивную дверь было бы нереально, да и не было у него такой практики. Но рядом было окно… Андрей ещё не успел додумать свою мысль, как руки начали действовать сами — скинув толстовку, приложил к стеклу, да шандарахнул со всей дури локтем, молясь, чтоб вторично себе руку не расхреначить. Шрамы, бл*ть, симметричные завести! Хотя — пох на шрамы, главное, чтоб предсказатель чёртов помирать сегодня не удумал!

Стекло поддалось, боли в руке особой не ощущалось, поэтому, просунув её, смог дотянуться до замка и с трудом, но повернуть его. Сезам открылся. Ворвавшись внутрь, с Агатой на хвосте, оглядываясь, зовя своего бедового, Князев сайгаком понесся на второй этаж… Что-то его буквально гнало туда. Хотя не знал наверняка. Может, на кухне прихватило? Но нет… Право чувство шестое оказалось.

Там и нашёл Мишку. Лежащим на полу с разбитой головой, так, что кровушка чуток натекла, в неестественной позе, скрючившегося всего, зеленовато-белого….

Как очутился у… Рядом с Михой, не помнил — действовал интуитивно. Перевернул осторожно на спину — и уставился в его широко открытые глаза. Зрачки от боли настолько расширились, что, казалось, всю радужку вытеснили. Понять, сфокусировался ли тот на нём, заметил ли вообще появление — было невозможно. Мишка не говорил, лишь едва-едва заметно дышал.

Тут Князев с ужасом отметил пугающую синеву, разлившуюся по губам и носогубке, словно со стороны услышал, как Агата вызывает врачей на подмогу… Всё внимание было сосредоточено на Горшочке — звал его, пытаясь удержать, просил не закрывать глаза, умолял ответить, хоть и понимал, что бесполезно.

Глаза у Михи всё же закрылись, а врачей всё не было. Андрей приложил руку к сонной артерии — слабо и редко, но пульс ещё был. Как и дыхание. Это заземляло. Князев так и сидел с рукой, прижатой к шее друга, пытаясь докричаться всем слышащим божествам или ещё кому, чтоб дали время, помогли, блин! Попутно слушая, не остановились ли легкие…

Потом приехала скорая, ровно в ту минуту, когда Князь перестал слышать дыхание и начал чувствовать, как уходят из-под пальцев нити пульса… Когда судорожно вспоминал, как делать СЛР. Мишку пришлось отпустить. Андрей с расширившимися глазами смотрел на реанимационные действия, кажется, сам перестав дышать. И выдохнул только, когда Горшка погрузили на носилки — помог спешно утащить, в машинку загрузить, дверку захлопнуть… И вот потом его накрыло и затрясло в полной мере…

Дыхание же так толком и не восстановилось ни в Озерках, ни в больнице, куда они приехали вслед за скорой. Мишку увезли в реанимацию, врачи говорили что-то об операции…. Князев наблюдал за всем будто со стороны. Наверное, казался отрешённым и излишне спокойным. Даже позвонил всем Горшенёвым, дождался их приезда в больницу, и уже потом, исчерпав на сегодня запас прочности, тяжко опустился на шаткий стульчик, застыв в одной позе. Никто и ничто не выгнало бы его из этого помещения. Никто, впрочем, и не пытался.

Уже когда совсем рассвело, к ним снова спустился врач. Андрей же, вскочивший и вставший позади всех Мишкиных родных, смог уловить главное: его лохматик справился. В девятый раз победил смерть — такой вот живучий котяра. Да, прооперировали, в целом успешно, насколько — покажет время. Вероятно, понадобятся некоторые дополнительные процедуры, вплоть до новых операций, и вообще, состояние — тяжелое… Но не безнадежное. Настраивайтесь на длительное лечение, возможно, всю жизнь таблетки глотать, но главное-то… Мишка выжил. И будет жить.

Только после этого Андрей, наконец-то, смог нормально вздохнуть.

* * *

Всё было чёрным-черно, боли, правда не было. И это хорошо. Та крепко так замучила, раздражая и отравляя последние мгновения. Но теперь Мишку волновало, что надо б куда-то пойти — но тут всё однородное, ни х*я не видно, не то, что дверей каких, или света в конце тоннеля — ничего вообще не различимо. И чё делать? Он что, застрянет теперь тут? Во мраке, без просвета да с работающими мозгами? Существовать, если по Декарту?

— Не застрянешь! — весело сказал знакомый голос.

Вздрогнув, Мишка резво обернулся и нос к носу столкнулся с тем самым несвятым духом. Опять в образе Балу, но Горшенёв каким-то образом понял, что не его это Сашка с такой подсветкой пожаловал… Нет, не нимб. Хотя тем и удобно было бы подсвечивать — нет. В руке у Духа был сгусток света — ровным беловатым пламенем освещавший только их двоих.

— Ну так, направление укажи, — досадливо махнул рукой. Ну, а что смешного-то? Не каждый день умираешь. Да ещё и на руках у друга. Миха дернул носом. Ему-то хорошо, не так страшно было… А Князю каково? — Где там эта загробная жизнь.

— Где-то далеко, — серьёзно протянул этот гад, а потом внезапно в Андрюху перекинулся, во, гад, по больному режет, Т-1000, бл*дь. — Но тебе не туда.

— Что, не заслужил? — хмыкнул Горшок. — Только во мраке скитаться и могу? Это мой удёл? — голос его дрогнул всё-таки.

— Заслужил, но не то, — загадочно сказала эта Хтонь, на которой личина Князевская костюмом очередным смотрелась очень чужеродно, блин. — Твой срок на земле продлен. Вовремя успели.

— Чё? — теперь уже Мишка просто вылупился на своего собеседника. Мозги отказывались понимать и принимать… Он тут, понимаешь ли, со смертушкой свыкся, а оно… — Как?

— А вот так, — «Андрейка» свободной лапой вынул яблоко (хм, интересно, не молодильное ль?!) из-за пазухи и смачно стал грызть, попутно объясняя:

— Никогда это не должно было стать датой твоего конца, но так сложились обстоятельства. Но ты — молоток — сумел поправить их. Окружил себя людьми. Вот и успели на помощь, откачали тебя, дуралея. Так что… ещё успеешь, чё ты там не успевал.

— Надолго ли? — поник Горшенёв. — А через месяц-другой опять не окажусь здесь?

— Живи, балбес, столько, сколько отмеряно, — Хтонь прищурилась, бровь выгибая. А вот теперь ясно, чего «переоделся». Балу, хоть брови знатные имел, но так не умел. — Но, по секрету, скажу тебе, что в ближайшее время мы с тобой не увидимся, железобетонно. Ну, а теперь всё, шуруй обратно. Не пугай народ, дурачок!

С этими словами гадёныш этот запустил в него недоеденным яблоком. Мишка ещё ничего не успел сказать и тем более уклониться (ноги-то приросли, будто корнями, куда-то во тьму, страшно-то чё, пздц!), как огрызок ударился с силой каменного валуна в грудь и, вырывая из плена прожорливых щупалец мрака, отбросил куда-то, отправив в полёт по тьме….

Чтобы Горшок мог приземлиться на кровати, в окружении приборов, капельниц, звуков… С единственным, заволакивающим всё чувством — разлитой во всём теле, а в груди особенно, страшной усталости. Рядом были фигуры в белом-синем, они все что-то суетились вокруг, делали… Светили в глаза, а у него и сил закрыть те не было… Добавляли лекарства…

Несмотря на всё это шевеление, внутри почему-то было тихо и спокойно. А, может быть, он просто страшно устал — именно так ведь и чувствовал. Поэтому, как только светить перестали и чуточку от него отстали, Мишка вновь закрыл глаза и соскользнул в крепкий сон.

Он не знал, сколько времени провел в реанимации — а это явно была она. Может, месяцы, может, дни. Просыпался и засыпал, успевая за краткие минуты бодрствования ужасно устать. Будто десять концертов подряд отпрыгал. Но постепенно промежутки без сна становились длиннее, так отчаянно уставать он перестал, хотя всё равно было тяжеловато просто быть. Тем более что-то там осознавать, разгоняя такие же уставшие, как и всё остальное, мысли по телу.

И вот его, наконец, перевели в другую палату. Тут же нарисовались родители, Лёшка, Андрюха, парни из группы. По очереди — как он заметил, врачи пускали по двое человек, не больше. Но и на двоих концентрироваться было сложно. Дико.

Боли сильной не было, умеренно тянуло всё. Но, как понял из разговора врачей — когда смог соображать и понимать нормально речь — ему реально повезло. Если б Андрей не приехал так быстро, если бы опоздала скорая… Он бы умер на руках у Княже в лучшем случае. Или в худшем — это как посмотреть. Конечно, умирать в одиночестве не хотелось, но сдохнуть при Андрее — это ж, вообще, зашквар какой-то. Смог бы оправиться от такого Андрюха-то?

Кстати, о последнем…. В один из визитов, выгружая на тумбочку гору помидоров — эти красные товарищи уже из ушей у него скоро полезут, все «сердечника» ими запичкать норовили, будто те реально ему отмершую частичку сердечной мышцы восстановят — один из которых предварительно сразу вложил в руки (чтоб не отвертелся — предусмотрительно, блин!), и других фруктов-овощей, Князев неожиданно серьёзно сказал, видимо, сочтя его более-менее оклемавшимся для разговоров:

— Знаешь, я всё думал о твоём вопросе. Так вот: помирились, да. Простил и прощу. Но! — и он прямо взглянул на него, со своим фирменным поднятием брови, невольно того духа несвятого напомнив… Нет, хоть тот костюм и натянул, всё равно — жалкая подделка! Неповторимый оригинал его вот, заботливо помидорами «Бычье сердце» пичкал. — Провернёшь ещё раз такой финт ушами — самолично найду в любом из миров и эти самые уши оторву. Убью, на фиг! Понимаешь, да?

— Не дождётесь, — фыркнул Горшенёв, вгрызаясь в огромный помидор под требовательным взглядом, — Я намерен пожить ещё! И вообще, — он прищурился, решив, что в таком состоянии Князев его точно бить не будет… — Я с тобой записаться хочу. И речь не про одного полудохлого Норманна, понял, да?!

— Хорошо, напишу тебе песню о безумном Кошаке, что Девять жизней прокошмарил. Будешь знать! — отшутился этот кадр.

— Пиши, посмотрим, таких сюжетов у нас ещё не было… А ещё не было про Восток, Самураев там… И не только Викинги ж есть! Давай про Игру Престолов, чё! Про хоккей — тащи всё! Будем экспериментировать! — глаза у Михи лихорадочно блестели…

«У нас теперь есть время, — мысленно добавил, глядя на чуть улыбнувшегося такой прыти Андрея, — всё, что есть — наше!»