Разговор с будущим (джен)

Примечания:

С Новым годом! Пусть в новом году стекло у нас у всех будет только в фичках.

---

Новый год — мандарин вам в рот! Цензурных слов не было. Бесило всё и все. Вот так бывает, да. Это в детстве ещё как-то ждешь праздника, чуда, ё-моё, а потом… Потом Дед Мороз оказывается не сказочным дедом с далёкого Севера, а батей, что требует послушания, если не подчинения; а сам, вместо заказанного, тебе и брату приносит что-то совершенно обыденное и не то чтобы ненужное… Просто не то. Совершенно.

После ты взрослеешь и начинаешь на Новый год отчаянно искать место куда приткнуться, лишь бы и в эту ночь не слышать бесконечных нравоучений. Один раз с Лёхой даже в ларьке Новый год встречали. Так уж вышло. Отцу заранее сказали, что с друзьями в компании, даже так убедительно придумали, что поверил. Да, так вот. И не то, чтобы плохо встретили. Лучше, право, в ларьке… Да и какая разница-то? Понимаете ли, Новый год — это не более, чем очередной моток Земли вокруг Солнца.

Миха вопрос изучал. Чё уж он любил, так это историю. Новый год возник, потому что даже советский человек — человек, и ему необходимы праздники, желательно объединяющие. Чтобы потом он, отдохнув и выпустив пар, трудился на благо Родины ещё лучше. Так-то. А так как до этого народ привык праздновать Рождество, и нравилось им елочки украшать, то всё это скомпилировали в Новый год — совершенно светский праздник.

Вообще им никогда не нужен был особый повод выпить и нажраться. Поэтому Новый год Горшок не любил. Потому как его атрибутом ещё и семейственность была… А с эти туго. Лично у него. Парни в группе разбредались по своим норам и гнездышкам неизменно. А у Мишки вечно не слава ктулху, ну или Богу — тут уж кто во что верит или не верит. То пьяно-наркотический угар с Анфи, то поиск приключений по всяким сомнительным компашкам, то — и это ещё хороший вариант — прийти к маме, пока отец ещё работал и ездил по командировкам.

Потом короткий, очень короткий период, где как будто у Горшенёва своё гнездышко появилось. Только вот таковым оно, увы, не ощущалась. Первоначальная эйфория и вспыхнувшая надежда сменились горьким разочарованием. Игра в семью не задалась: ноги неизбежно уводили его от Ольги с Настенькой, а затем ещё и Сашки куда-то навстречу приключениям. А потом и вовсе всё разладилось.

2012 был паршивым. Паршивее только 2011. Хотя… Там ещё надежда была жива, а в 12-м она издохла окончательно. Не вернётся. Да и с женой он поругался, кажется, окончательно. Любовницы тоже опротивели. Ничего не радовало. Новый год же всё это попросту усугублял.

Неудивительно, что Миша пребывал в постоянном раздражении. Мало того, что решили с какого-то перепугу отмечать новый год в клубе с фанатами, так ещё и вид такой все делают, что это по доброте душевной. Тоже нашлись агнцы, ё-моё! А на деле — сплошная коммерция. Денег побольше заработать — это ж кто согласится по обычной таксе в самый новый год выступать.

Он даже рад, что Олька с Сашкой отдалились и остались в Питере, в отличие от всех других родных и близких его музыкантов (раньше бы сказал — друзей, да раньше и мир другой был, и он — слишком наивный). Не надо лицемерить, радость изображать, когда внутри всё горит и рвётся, когда всё настолько х**во, что любой способ ищешь, чтобы забыться. Причем выпивка тут не поможет. Мише, вообще-то, уже ничем не помочь.

Мерзкий праздник. Чрезвычайно мерзкий. С издёвочкой ещё и семейным называют. А семья, друзья — ложь всё. Причём к обману приучать начинают с детства. Вспомните про Дед Мороза, бороду из ваты. Вот и верьте, понимаешь ли, детишки, взрослым!

А потом и взрослая жизнь развенчивает казавшиеся незыблемыми стропы. Друг вот, понимаешь ли, может уйти, предать. Да и есть ли она, дружба? Или это просто очередная маска аль борода ватная, которую носят люди, потому что так выгодно или удобно. Или так принято. И в нужный момент — всё, господа, шоу окончено, маски сброшены.

А под маской той — либо оскал звериный, либо ещё хуже — равнодушие. И благородная холодность от того, кто, казалось, всегда будет рядом. Думает так же как ты, дышит так же и тем же. Точнее — всё это в прошлом пело и дышалось, ну или таковым лишь казалось, а сейчас… Медленное убийство — вот, что это такое. Лучше бы уж сразу — раз — и всё. А не так, воткнуть нож в спину и медленно проворачивать его со смаком и соком.

Семья тоже не будет всегда рядом. Рождаемся и умираем в одиночестве. Да и ему никто не нужен. Верно же? Это пусть вон парни вид делают, что всё прекрасно. Концерт отыграли и радушненько продолжаем в клубе праздновать. Напиваться и веселиться, делая вид, что ещё ого-го, могут и молодежи фору дать, ха! А это всего лишь обычная ночь.

Хотелось уйти, забиться в уголок, чтоб только никто не трогал. Чтоб не лез с фальшивой радостью и очередной маской заботы и дружбы, больше напоминающей фиговый листочек. Не видеть, всех их не видеть — вот, что больше всего даже не хочется, а надо сейчас. Потому что иначе Миша лопнет.

Впрочем, можно и свалить — дело свое он сделал, отработал нужное время. Больше не нужен. До следующего концерта, до следующей записи, следующего тура. Как обычно. Настолько не нужен, что забытый в гостинице, в чужом городе Горшок — это теперь явление привычное. Никто не хватился тогда и не хватится сейчас. А может даже вздохнут с облегчением — меньше проблем будет, коли оставит их прекрасное общество наигранно радостных людей. А может и не наиграно. Вся эта мишура только в отношении его, а меж собой они счастливы.

В любом случае его план прост, как две копейки: попросить оргов вызвать машину, сесть, уехать в гостиницу, где и запереться спокойно в номере. А музыканты пусть и дальше развлекают народ. Отрабатывают звание шутов. И искать никто не будет, и знать будут, что всё норм, не бродит их кормушка (спасибо, не петушок золотой!) где-то в поисках приключений.

Ну, а то, что во внутреннем кармане порошок припрятан волшебный — так это ж детский лепет. Просто, чтоб не было так больно. Хотя б на эту ночь. Просто очередная маска, которую уже сам Мишка натянет на своё лицо.

Мог бы унюхаться и в клубе, да на взгляды косые Ренника с Яшкой и Пором натыкаться не хочется. Этакая укоризненность. Святоши, блин. Знает он, почему губы неодобрительно поджимают — боятся, что сдохнет в очередной приход и всё, накрылся их бизнес «Король и Шут». И слова против — тоже ведь не скажут. Ссыкуны, твари равнодушные. Или скорее не желающие душевные силы тратить, потому что все чужие слова от Михи сейчас отлетали, что об стену горох.

А вот у выхода, неожиданно, Яков перехватывает. Сказал же, бл*ть, сообщить группе о его отбытии только после непосредственного исчезновения. Но орги и тут подгадили.

— Миш, — мнётся, слова подбирая, — Может, останешься? Праздник же. Потом все вместе поедем…

— Да ну, Ях, тошно здесь, — и ведь не соврал: тошнит от всего этого уже. — И скучно. Вы веселитесь, я просто поеду и спать завалюсь, — привычно лжёт, а пакетик в кармане даже и не жжётся. Слишком уж долго вся это ложь длится. Родная стала.

Как и боль. Вот только надо же — даже сил хватает, чтобы улыбаться. Ну, по крайней мере, он надеется, что улыбка получилась хотя бы похожей на настоящую. А не вымученное нечто. К приближающемуся сорокету научился иногда говорить не то, что вертится в голове, старательно маскируясь.

Стареет, видно. Этак скоро будет натягивать на себя такие же маски, как все остальные. И что лет пятнадцать назад не подох, спрашивается, а? Когда ещё верил во что-то. Когда еще иллюзии были крепкими? Когда не было ещё столь мучительно от того, что все старые вершины покорены, а новых не предвидится!

Яша, судя по лицу, совершенно не верит ни улыбке, ни словам, что, мол, спать будет. Ага, как хороший мальчик — зубами к стенке, в теплой кроватке часам эдак к 10, а в полночь слюни по подушке. Да уж, конечно. Но, по обыкновению, ничего не говорит. Лишь смотрит пристально вслед отъезжающей машине.

Внутри у Михи пусто, будто в самом деле все чувства сожрал медведь. Только одно вот оставил — зверюга. Боль.

А вот и комната, пусть хоть и временно, но его. Обезличенный номер, как и вся его жизнь в последнее время. На столе — две дорожки. Ещё немного и спасительный холодок заставит хотя бы на время всё это дерьмо забыть. Путь в никуда — это Андрюха, помнится, как-то сказал. Да пох*й, что он сказал. Здесь его нет, никого нет. Глухо и тихо.

Прошли и дни куража — раньше бы под дозой отправился искать веселья на свою голову. А сейчас хочется просто зависнуть в пространстве, не важно в каком положении, да не берет его — мало. Приходится догоняться алкоголем из мини-бара.

Убийственное сочетание. В прямом смысле. После такого можно и не встать больше, если не знать меры. Но он знает — опыт всё же. Хотя… это даже заманчиво, уйти под кайфом. Но, нет — Мишка слишком много всем должен. Тодд — и тот до конца не сыгран. Позволить себе такую роскошь сейчас — означает сдаться. Пусть всё идёт, как идёт.

Мутнеющим взглядом цепляет время на электронных часах. Три часа, наверное, ночи — в голове уже плывёт немного. Это почему-то вызывает приступ веселья — да какая разница, день, ночь. Всё одно. Да хоть полночь! Реально — плевать.

Свежий морозный ветер, внезапно врывающийся в комнату, заставляет его поморщиться — окно, что ли, открыл? Когда успел-то?.. А сейчас и не встанет, пожалуй, чтоб захлопнуть… а если встанет — не дойдет. Ладно, ветер, так ветер. Всё равно. Не Крайний Север, чай. Не замерзнет — насмерть, во всяком случае.

— Ветер, ветер, ты могуч, — издевательски протягивает кто-то сзади, как только Горшок снова стал отплывать в иные миры.

И Мишка медленно, открыв глаза, оборачивается — о, прекрасно, галюны подвезли. Забористые. Привалившись к стенке, стоит никто иной, как Шурик Балунов, в данный момент времени находящийся в Америке своей. Но это получше глюк, чем шут какой, или, вдруг, не дай Дагон, Княже… Последнего видеть, может, и хотелось со страшной силой, но Мишка даже сам себе в этом не признается. Слишком это больно. Да и ничего хорошего этот предатель Андрей, что предпочёл ему каких-то невнятных пескарей, сказать не сможет. Лицемерить не станет, а такая правда Горшку не по вкусу. Увы. Так что лучше Саня.

— Шурундель, — пьяно лыбится, — рад видеть тебя, друже. Спасибо, что сегодня ты моя галлюцинация.

Балу восторгов не разделяет. Смотрит хмуро. И вообще, он какой-то не такой. Более молодая версия, что ли? Ну, лет на двадцать моложе. Настоящего, впрочем, он тоже давно не видел. Может, в своём забугорье в салоны какие ходит. Или операции по подтяжке морды делает. Выглядит, впрочем, хорошо. Не так как другие жертвы пластической хирургии. Да и приятное это напоминание, о молодости. Пусть и глючное.

— Мишка, Мишка! — о, а Шурка-то и в самом деле опечален. — Что ты, бл*ть, творишь?

— А ты тоже хочешь? — не может никак сообразить, что ж этому надо-то, ведь Сашок и сам далеко не образчик ЗОЖ. — Причастись, здесь есть ещё, — кивает на остатки дорожек.

— Я здесь не поэтому. — Балу брови хмурит, вся его фигура негодованием пышет. — Да и не совсем Балу, — прибавляет негромко, но грозно.

— А кто? — в полный голос уже ржёт Горшок, — брат-близнец Сашки, похищенный при рождении? Эй, Болливуд, выходи!

— Образ это, маска, о коих ты думал, если угодно. — Шурка, или кто б там ни был, рукой легко взмахивает, и вся веселость и кайфовость внезапно улетучивается из тела. М-да, а прошлые видения так не умели. Может и не глюк это, а шиза какая-нибудь. Привет тогда снова жёлтому домику, кажется, скоро увидятся…

— Дух Прошлого я, — разрушает все мысли ЛжеШурик, такой форменной бредовостью, и ещё сильнее убеждает в том, что все свои нейроны Миха выбухал и выколол, вынюхал ли. — Пришёл тебя сопроводить в небольшое путешествие!

— А мне никуда не надо, — вот уж спасибо за вынужденную трезвость, теперь снова станет хреново и больно, а остатков порошка не хватит даже, чтоб приглушить сосущую пустоту внутри. — Поэтому сам в свое пешее путешествие отчаливай.

Тут промозглый воздух в комнате казалось накалился. Фигура Шуркина выросла раза в три, заполняя собой пространство. Свет тревожно замигал, Мишка хоть и не страдал клаустрофобией неуютно поежился.

— Не хочешь добровольно, — зловеще ухмыльнулся его странный непрошенный гость и, схватив за шкирку, как котенка какого или щенка, размахнулся… — заставим!

С этими словами он играючи отправил его (тяжелого такого мужика) в краткий полет до ближайшей стены, однако рокового столкновения не произошло — вместо этого Горшенёв выпал внезапно в мягкий, пушистый и очень холодный снег…

* * *

Наглотавшись его от неожиданности, Мишка едва не подавился.

Снег был реальным. Можно убеждать себя снова и снова, что это игры разума, но попадание горячей головой в стуженный сугроб лишает происходящее флёра нереальности. Слишком холодно, слишком мокро.

Попутно отплевываясь от попавшего в рот снега, Мишка с трудом поднялся на показавшиеся ватными ноги и заозирался. Куда его этот… дух зловредный с обманчиво дружеским лицом выкинул?

Местечко чем-то неуловимо знакомое. Деревня какая-то, что ли… Из всего окружающего понятно только одно — на улице мороз, зима, видимо. Впрочем, он и был в зиме. Ишь чего! Лето и моря ласкового, бархатистого песочка захотел, Мишенька?!

— Зае**сь, — кисло протянул. Ну, а что ещё тут скажешь: хер пойми где, в джинсах и кофте (спасибо, не в трусах и майке), как дурак посреди заброшенной лесной деревушки. Ноги уже слегка пощипывало — хорошо хоть в гостишке обувь не снял, а то б прыгал сейчас зайчиком, ступни босые спасая от обморожения.

Не считая и того занимательного факта, что в мире, похоже, существует мистика или магия какая… как-то по-другому объяснить полёт через стену из Москвы в какую-то заснеженную дыру даже такой скептик как Горшок не может. Ну, либо он все же переборщил — и это выверты умирающего разума. Потому что от одного порошочка его так унести не могло. В такие вот заснеженные е*еня. Впрочем, ухо тронул чей-то говор весёлый.

«Ха, а деревенька-то не совсем заброшенная! — подумалось ему, после того, как повертев башкой лохматой, Миха заметил: — Вон компашка какая-то, молодые все и дерзкие. Смеются. Снеговика, кажись, катают. Ладно, надо б к ним прибиться!» А то не ровен час, он тут сам скоро снеговиком станет. Снежный Горшок, бл*. И растает весной, как Снегурочка, ё-моё! Найдут его труп облезлый вместо подснежника какие-нибудь ЗОЖники аль ботаники какие.

Отбросив сомнения, почти рысью бежит к молодежи. Ну, насколько ноги позволяют, натруженные прыжками из последних сил на концерте. Молодежи, бл*дь! Слово-то какое противное. Может, потому, что сам он теперь к ним не относится. А, пофиг — холод выбивает все мысли. Ещё б все чувства унёс волшебный мороз, но нет с этим накладочка. Пока только мысли вместе со стуком зубов выколачивает. Как ещё не мозги.

С такими размышлениями добежал-таки. Нелегкое это дело, ох, нелегкое. Ноги по колено в снег проваливаются — при всём желании быстро не побегаешь. А тут тапки, кажись, растерял… Значит точно — скоро, коли пацаны деду не помогут, привет, обморожение и гангрена.

Да и не в той он уже форме, чтоб скакать так. Это на концертах непонятно как, словив кураж от заведенной толпы, Миха прыгать мог под полтора метра в высоту… А тут… Нет, увы, увязла его лошадка мохноногая, хоть и торопилась.

Это вон эти, снегостроители, скачут беззаботно горными козликами. И хоть бы хны. Заигрались так, что даже его появления не заметили. Пришлось за плечо ближнего потрясти, что стоял спиной, с дымящейся сигаретой. Ну, точнее попытаться — рука-то сквозь тело и прошла. Миха несколько раз ручкой туда-сюда сделал — вот же зараза этот дух несвятой. Как в херотень какую забросить, да температуру окружающую всеми клеточками жопы чувствовать — это всегда пожалуйста. А как потрогать чё — нельзя, привилегии кончились???

— Ну, извини, — пробасил теперь уже знакомый х*р с Шуркиным лицом и голосом, внезапно рядом оказавшись, — забыл об этой человеческой особенности.

Чудила этот хтонический пальцами щелкнул и Мишка и согрелся, и высох в тот же час. Но не успел Горшочек вкатить своему проводнику невольному претензию да поинтересоваться, какого хрена лысого, как вдруг услышал:

— Всё, ребят, хорош, — крикнул тем временем его юнец, — заканчиваем, а то за ёлкой не успеем.

Мишка в который раз за эту ночь обомлел — голос был знаком, хорошо знаком. Точно такой же был у его ночного гостя, так все карты на покой и горькое одиночество спутавшего.

— Балу? — недоверчиво переспросил пацана. Да бесполезно — услышать его, видимо, тот тоже не мог. Вот уж в самом деле вашу маму и там, и тут передают!

— Да он это, он, — равнодушно и устало отозвался Дух. — Только я не Балу, так что никаких чудес техники, дядь Миш, хотя по возрасту ты скорее анархист Печкин.

Пропустив мимо ушей такое простосквашинское высказывание, Горшочек по новой вылупился на ребят. Теперь, в полутьме, Мишка разглядел и остальных — вот же, все здесь — и Поручик, и Князь, и Яшка, и Ренник. А вот и — тут Горшок испытал дикое желание глаза протереть — он сам, Мишка Горшенёв, во плоти, так сказать.

— Вот те на, — пробормотал не мужик, но крайне удивленный Миха, — Вашу маму и там, и тут показывают.

Дух хмыкнул да отступил в тень от пушистой сосёнки, позволив ему болезненно наслаждаться зрелищем…

Парни, тем временем, завершили строительство своего снежного объекта. С шумом и песнями. Что-то там из раннего Андрюхиного исполняли. Сам же Князь пытался помадой — и откуда взял-то — нарисовать снеговику зверскую рожу. Получалось крайне плохо, но и сам художник, и поддерживающая хохочущая компания остались довольны.

Пожеванный же жизнью Миха прикусил губу. Сам он такого не помнил. Может, перебрали они в ту новогоднюю ночь — будь здоров, вот и выветрилось… Или же не было ничего — мозг умирающий придумал. Тем не менее выглядело все очень реалистично и… До рези в глазах, как классно.

— Во! — заключил молодой Княже (Мишка прикинул, им здесь лет не больше 25, наверное. Кажется, именно так они выглядели в… 96-м, примерно, что ли… Вон и Княже явно уже после армейки. Значит, точно не ранее). — Принимайте шедевр!

— Шедевру чего-то не хватает, — критически проскрипел Пор, — надо домозговать.

— Чего, чего, — Балу возвел очи к небу, а потом сам же и ответил: — Морковки, вот чего.

— Проблема, — глубокомысленно выдал молодой Горшок, поскольку из овощей у ребят в лесу были в перспективах только они сами на утро… А опавшие шишки сугробами замело. А те, что не опали, были высоко — пока они бухие залезут, группа может кого-то лишиться запросто.

Андрюха же тем временем, пошарив, выудил из ближайшего сугроба бутылку пива, видимо ранее там оставленную, спешно допил — не пропадать ж добру, да и влепил, не без труда, снеговику посерёд мордала.

— Красавец! — заценили все, гогоча. Ну, а хрена, какие строители — таков и объект!

Горшенёв-старший на это только хмыкнул. Шалопаи беззаботные. Надо же, какими они все были. Смешными и дружными.

Внезапная острая тоска резанула — неужели и тогда это всё было наносное? Притворство чистое, а?!

— Во, дурак, — раскатисто протянул отлепившийся от ствола пихтового Дух, — наносное, бл*…

Мишке страшно захотелось ему вмазать чем-то потяжелее. Мало того, что в прошлое закинул, поиздеваться решил, так ещё и мысли читает. Ну, не урод ли, а?

— За урода обидно, между прочим, — вот же скотина, не уймется никак! — Да хорош меня уже ругать и посылать. Вспомни-ка лучше, алкоголик-анархист, за каким х*ром вы в жопе мира оказались под Новый год, а? Напряги извилины!

— Решили и поехали! — Миша уже чуть не рычал, как медведь натуральный, — Посмотрел и хватит, а теперь всё, назад доставку организуй. Заодно и дурь в организм верни, — сверкая бешено очами, проговорил. — За него уплачено, бл*!

— И давно ли тебя деньги интересуют, хм? — ударил его же оружием Дух, а потом насел по-настоящему: — Разуй глаза, Горшок, — существо никак не унималось, — Голубково не признал, что ли? Да и год такой. Вас же приглашали в клуб на всю ночь играть, отметить праздник творчески и подзаработать хорошенько. Но вы, ребята, дружно умотали туда, куда и транспорт-то раз в день в лучшем случае приезжает. А ведь вам же и выступать тогда страшно хотелось. Так чего свалили?

— Да перестань ты орать на меня, — буркнул Горшенев, старательно пытаясь память напрягать — не отстанет ведь… Котяра! Правда сказать, год вызывал какие-то смутные ассоциации. Что-то неприятное копошилось в продырявленной дорожками от уколов памяти.

Снова посмотрел на молодую версию себя, худую настолько, что даже зимняя куртка не скрывает, да физию слегка отмороженную какую-то… И, внезапно, словно снежком в лицо, вспыхнуло воспоминание: 96-й, с*ка. Конец ноября, очередная клиничка, очередная дурка.

Выйдет он оттуда примерно в середине декабря, число не вспомнит, да и не важно… Выйдет потерявшим почти 10 кг веса, может и больше, не взвешивался, так, на глазок, парни говорили… и точно, предлагали им концерт-то… Подзаработать хоть сколько-нибудь. И так дыра в кармане была. После его загулов.

— Вспомнил? — выдохнул устало зловредный Дух, — Ребятки твои от концерта отказались. Боялись, что сорвёшься, поймав куражик. Настолько за тебя тряслись, что почти насильно тебя из Питера утащили, в глухомань, где вариантов ширнуться нет. Могли бы не париться ведь, ты ж не ребенок, Горшочек. Ан нет, принудительно спасали. Всей компанией потащились, могли ж одного Андрюху с тобой отправить — логично же? Но, нет… Все потащились. И ты после этого о масках каких-то думаешь? Что их только деньги и волнуют? Что дружбы не существует? Может, это ты перестал быть другом, а не они? Что люди могут устать, не думал?

— Это когда было, а? — Миха от своего отказываться не собирался, — всё изменилось. Да и, может, пользовались просто возможностью. Природа там, все дела… А играть не хотелось. И вообще я сильнее их от этой жизни устал. Ничего! Выхожу же на концерты, хотя давно послать мог да в гроб лечь, и плевать на их ипотеки и семьи голодные! — он зло сверкнул глазами больными.

Он вообще-то осознавал, как нелепо и жалко звучат его аргументы. Чтобы упустить такой шанс в 96-м (кого ещё приглашали так на всю ночь играть?), нужно либо дураками быть, либо причину очень вескую иметь. А про его усталость… Так не виноват тут никто, что Миха, словно лампочка, перегорел и такая тоска его загрызла. Она и раньше в нем жила, просто раньше помогал её тот же Андо отгонять, а щас тот свинтил в закат. Устал тоже, скажет поди, хтонь зловредная — от заскоков Михиных и выкрутасов. Да Горшку и самому от себя порой тошно. И чё теперь, удавиться?!

Дух цыкнул, явно раздраженный, и, снова за шкирку схватив, потащил вслед за уходящей компанией.

А те, поочередно проваливаясь в сугроб, да дружно вытягивая то одного, то другого за уши и иные выступающие части тела, добрались-таки до опушки леса. До этого близ деревеньки-то всё сосны да пихты росли. А хотелось Ель. Красавицу.

— Ну, что, Князь, где тут ёлки, а? Приличные? — спросил нетерпеливо Балу, — надо её срубать, да к Машке возвращаться домой. А то кинули девчонку одну в старом доме.

— Он ещё вполне крепкий, — Князев, до этого помогавший Мишке-младшему выбраться из сугроба и что-то ему же нашептывающий, огляделся, а потом рукой махнул, — а ёлки в той стороне.

— Ну, почапали, — скомандовал Ренник, бодро размахивая топориком, словно хардкор рубить собирался. Впрочем впечатление это он развеял следующими словами: — А то я уже начинаю отмораживать свои прекрасные конечности. Хочется к печке, — он зябко притронулся к заиндевевшим очкам, и первым решительно пошагал сквозь сугробы в указанном направлении.

Долго ли коротко ли — но вот уже виднеется впереди елочка махонькая, метра полтора — то, что надо. То, что Леонтьев внезапно остановился вовсе не из-за елки, компания, да и Мишка на буксире у Духа, поняли не сразу. А тот аж с лица сбледнул, обретая сходство с элегантным вампиром.

— Ребята, — сиплым шепотом выдавил, — лось…

Мишка посмотрел туда же, куда и остальная компашка — в темноте стояло нечто большое, с рогами огромными. И явно пялилось в их сторону.

— Лось! — неожиданно заорал во весь голос Сашка.

Этот крик подействовал как сигнал «беги и прячься»: Балу с кошачьей ловкостью практически вспрыгнул на ближайшее дерево, Андрей толкнул своего Мишку в сугроб, сам плюхаясь рядом, Леонтьев попытался укрыться за той самой елочкой (но, учитывая его рост, вышло комично), Яшка остался стоять столбом, крепко зажмурив глаза. Один лишь Поручик, кажется, даже не испугался, а пристально посмотрел на стоявшего лесного великана и со смехом выдал:

— Ребят, вы чего? Это ж коряга какая-то… Дерево с корнями вывернутое…

К этому моменту Мишка-старший уже, каким-то чудом вспомнив эту историю, ржал в голос.

Балу спускаясь с дерева и злобно отряхиваясь, профыркал в сторону ошалело протирающего очки Ренника:

— Ну ты и Лось…

— Да темно, показалось, — оправдывался тот, — а Андрюха-то чего не сказал? Дерево тут не первый год, наверное, валяется…

— А что я? Всё так быстро случилось, понять не успел, — Князев виновато отряхивался сам и отряхивал Мишку, что, как и его старшая версия, хохотал как помешанный.

— После этой истории прозвище «Лось» и родилось, — довольно ухмыльнулся Миха Духу. — Лось Лося видит издалека! Даж, если то и не Лось, а коряга страшенная.

Они ещё немного понаблюдали за тем, как ребята всё же срубили елочку, да домой уволокли, матерясь на иголки. Как Маша, накрывавшая на стол, почти безо всякой надежды уточнила у Князя, не видел ли тот её помаду. Посмотрели, как ребята вместе наряжали елку всем тем, что нашли в доме, и развешивали по стенам самодельные гирлянды, вырезанные из найденного в углу старого журнала.

Дух всё не отпускал его, да Мишка уже и смирился — в конце концов, когда ещё можно будет посмотреть на таких вот, молодых и забавных, похожих на друзей людей.

А Сашка Леонтьев тем временем радио настроил — телека-то не было в домике, да успел поймать бой курантов. И все дружно вместе считали, да кричали до хрипоты.

«Эх, — внезапно подумал Мишка, в районе часа или двух ночи, глядя на себя самого, привалившегося к Андрюхе, да и заснувшего так, на плече, — не знают они, что впереди будет».

Скосился на своего конвоира, да тот со странным выражением на лице смотрел, как Балу притащил откуда-то одеяло, да своего Мишку и закрыл. Чтоб уютнее было. И все неспящие улыбались тихонечко, глядя на Горшка. Может и пьяненького, но чистого. И кажется в эту ночь почти счастливого.

Счастливого. Это он сейчас точно мог вспомнить. Без всяких почти. Сердце резко сдавило.

— Нам пора, — Дух внезапно словно очнулся.

— Куда? Назад? — переспросил Мишка, — можно ещё побыть, а?

Возвращаться в стылый 13-й год почему-то не хотелось.

— Нет, ещё кое-куда зайти надо, — проводник его отворил дверь, жестом приглашая войти.

Мишка пожал плечами и, стараясь не оглядываться на молодого себя, вольготно похрапывающего на плече у тихонько травящего анекдоты Андрея, вышел в дверь, чтобы тут же очутиться на незнакомой лестничной клетке.

* * *

Подъезд, как подъезд. Чистенький, приличный. Миха с недоумением огляделся — одновременно знакомый и незнакомый. Подъездов таких по России — тысячи. И только в родном Питере его бы с пеной у рта поправили бы — парадная. Сути это, впрочем, не меняло. Пейзаж из окон был совершенно типичный — такой мог бы быть где угодно, в относительно приличном, тихом, семейном райончике.

— Ну, и зачем мы здесь? — скучающе спросил у своего провожатого. После отрезвительного сугроба в харю — это выглядело слишком обыденно и неинтересно. В памяти у Мишки было много разных парадных, подъездов, подвалов, чердаков… Этот он припомнить никак не мог. Хотя, возможно, и затесался — в гости к кому из знакомых поприличнее заходил, например. Но в памяти это никак не отметилось — значит не особо это место важное. Как та деревня и лес, что раздербанили в нем все чувства, что Миха так старательно притуплял допингом.

— Увидишь, — Дух словно колебался, не уверенный в том, что делает — странное поведение даже для неведомой хтонической сучности, вы не находите, а?!

— Запомни лишь одно — времени у тебя до полуночи. Потом превратишься в горшок! — злорадно выдал Дух, а затем поправился, видя, как вытянулась у Михи морда. — Просто отправишься назад, — с этими словами он резко позвонил в центральную на площадке дверь.

— Эй, стоп, а ты-то куда? — запаниковал Горшок, видя, как его мистический спутник начинает буквально растворяться в воздухе. Не верил он ни в каких добрых волшебников, а цели этого персонажа ему пока были непонятны, как и загадочность. И само поведение… От штриха этого несло осуждением, болью, а ещё было там что-то личное… Маска, говорит. Хм… А под ней кто? Джокер?! Шут какой хтонический… Впрочем, щас были вещи поважнее. До полуночи — судя по пейзажу за окном — ещё дожить надо. И порядочно. А в одиночку, незнамо где, чет как-то…

— Тут я тебе не нужен, — услышал на прощанье, — сам всё поймешь. Надеюсь.

— Год-то хоть какой? — это было неважно, впрочем, просто в голову пришло. Прокатил же его тот только что в прошлое. Может и в будущее закинет, а? Не близкое, а далекое, где наука победила всякую ересь средневековую и человечество шагнуло в новую эру без болезней и горя. Может, даже кибер-панка какого, хых. А чё, устал таскать мешок с костями — скопировал мозги — да в новую тушку железного терминатора вставил. Красота!

— 11 утра по Московскому времени 31 декабря 2023 года… — вот же ж! Будущее да не то, эх. Ну ладно, ё-моё. И на десять лет вперёд любопытно заглянуть, так же?!

Эффектно подмигнув напоследок глазами, Дух окончательно растаял. А за дверью уже раздались неторопливые шаги и щёлкнул замок. Что-то подсказывало Михе, что в этот раз он сторонним наблюдателем не будет, ну, раз уж его одного оставили да в дверь позвонили… Был бы Горшок неосязаемым, как в 96-м, то можно было б сквозь стенку просочиться. Что задумал этот долбанутый котяра, кому и главное — зачем — подкинул в гости?

Дверь, тем временем распахнулась, явив опешившему Горшку того, кого страшнее и больнее всего увидеть было. На пороге квартиры стоял Князь. Раздобревший немного, с небольшой сединой в шевелюре — впрочем, эта возрастность ему шла — мелькнула ошалевшая мысль. Мелькнула — и пташкой упорхнула. В голове стало гулко и пусто.

Некстати, вспомнилось, как в 96-то хорошо было. И как тот потом его кинул. Ушёл и хоть бы хны. Даже не обернулся, бл*дь. Будто и не было ничего. Из жизни вычеркнул. Пока его от боли и обиды разрывало, два альбома наштамповал — и пофиг на гнобёжку фанатов и ветер в карманах. И на самого Горшка, из кожи вон лезущего на каждом вью, лишь бы пробить уже эту броню вежливой отчужденности этого святоши чертового! Чтоб приехал — и хоть в рожу бы дал, только б не игнорировал… Но, нет!

Не приехал — пофиг. Неужели и тогда в 96-м всё игрой было, а?

А вот Андрюха, постаревший, кажись, вообще не удивился, что у него тут на пороге некий бывший коллега по группе нарисовался. Помирились они к этому-то году, что ли?

— Мишка, — разулыбался довольно, сграбастывая в крепкие объятия. Те, против 96-го, не прошли сквозь, а бодро хрустнули о рёбра. — Давненько в сны не заглядывал, я уж думал, правы хейтеры — обиделся ты на сериал?

В критических ситуациях руки у Горшка всегда действовали быстрее соображалки. Вот и прописали они Княже в нос со всей дури. А хорошо, блин, удар-то ещё стоит — вон, как кровь закапала. Одна часть его отомщено разулыбалась, вторая завопила, суча лапками, что вот ща — тот дверь перед ним закроет и всё. Сиди тут до полуночи — бомжуй, так ничего и не прояснив. Впрочем, Андро не из тех, кто вторую щеку подставит. И Миха приготовился тоже огрести. Пускай. Он даже и закрываться не станет — может, так на диалог выйдут. А рожу не жалко. Никогда не было… Заживёт. Если, конечно, это всё не фантазии умирающего мозга. Тогда-то тем более всё равно.

— Нормально так, — прогундосил Князев, за нос хватаясь и в глубь квартиры отшатываясь, не делая никаких попыток ему как-то ответить. Странно, бл*дь! — Хороший сон под Новый год.

— Это не сон, а кошмар, бл*, — Миха ввалился следом, дверь прикрывая (а ну как соседи какие ментов вызовут, а? Или, что хуже, Князь ща реально от него загасится, рану зализывая!), — Андрюх, выпить есть, иль ты совсем конченным зожником заделался?

— Шампанское на кухне, — оторопело проговорил Князь, глядя на него отчего-то сильно расширившимися глазами. Даже руку от носа убрал, позволив крови капать на футболку и ковёр.

Помотав головой и сориентировавшись, Горшенев почапал в указанное место, хотя внутри всё отчаянно трусило. Как вести себя вообще в этой ситуации? Какие у них тут взаимоотношения? Он так удивился, потому что у Михи морда на десять лет моложе?! Да и чё он там про сон болтал? С каких пор он Андрею снится, интересно? В любом случае, с*ка, не похоже, чтоб тому совсем на него пофиг было… Внутри всё радостно билось.

Однако вопросов было всё больше, ответов — всё меньше. На кухне стояла заветная пузатая бутылка — видимо, к Новому году приготовили, да когда его это смущало? Другое дело, что сладкую шипучку Миха никогда не уважал, но на безрыбье ЗОЖное и то градусы даст. Если повезёт, то пузырями и прямо в голову. Чтоб не думать, не мучаться.

Князев безмолвной тенью застыл у серо-голубой стены, постепенно сливаясь с ней цветом морды. Хорошо ещё, что кроме него, пока никого не нарисовалось… Ещё действующих лиц Горшочек сейчас бы не вывез — взорвался б.

Пришлось похозяйничать — расправиться с пробкой, что едва ему же в лоб и не отскочила, да самому порыскать в шкафчиках, да, вытащив какую-то дикую кружку с зелеными троллями… или зомби (а, неважно — за неимением бокалов пойдет и такая тара), плеснуть себе щедрую порцию и залпом выпить. Шампанское оказалось несладким. Совсем. Но газиками своими несколько скрасило тяготы трезвого бытия.

Внезапно на него из коридора с звонким лаем выскочила мелконькая чернявая псинка. Помнится, у Андро похожая была, только рыжая. Он вообще животинок любил, но всегда реалистом был — и огромных собак в квартиру не тащил. В отличие от самого Михи-то, что как-то с Фиской дога завёл… В те времена, когда они и о себе то позаботиться не могли.

Мда. Были времена, а сейчас вот, увы, непрозрачного Горшка едва не схватили за пятку. Зубки, пусть и маленькие, на остроту проверять не хотелось. Как и замахиваться, пугая, на псину — пусть и в целях самообороны. По счастью, Князь отмер и, отлепившись от стены, скомандовал «фу», псинка с видимым сожалением послушалась и поплелась за хозяином куда-то в глубь квартиры.

Наконец, тот вернулся, видимо, заперев мелкую охранницу, однако возвращение это не означало, что Князь первым начнет разговор. Напротив, тот занял свой пост у стенки, весь бледный, кровью заляпанный, с распухшим носом и дикими глазами, что не сводились с него, Горшенёва. Миха шумно вздохнул.

— Красивый ремонтик, — надо было что-то сказать, вот и выдал первое, что в голову пришло.

А подсознание вдруг услужливо подсунуло прочитанный давненько рассказ Брэдбери. Там мужик в прошлом на бабочку наступил — и у него мир кардинально поменялся в настоящем… А если он сейчас здесь сп**данет чего, да и изменит всё?

Успокаивал несколько тот факт, что он все же не в прошлом, а в будущем. Оставалось надеяться, что сегодня в гости не заявится тутошняя версия Михаила Горшенева. А то Княже, того гляди, в обморок свалится. Чем это он так себе нервишки-то подпортил? Возраст, что ли, из крепкого мужика полудохлую фрейлину делает? Стало быть, прав тогда Миха был, что нехер долго жить.

Вообще, Андрюхино молчание напрягать уже стало. Стоит, смотрит как на привидение. Особенно его, кажись, перемкнуло, когда псина его едва не погрызла… Кстати, вот аргумент, что нихрена Миха в этот дом не вхож. А обидно — бл*дь. Хотя мож собакен таким образом просекла, что он не из этого времени пришелец?! Ну там запах другой, хотя… Не, всё равно так встретить не должна была.

Да и Княже так молчать не должен был, вытаращившись. Коли в ссоре они до сих пор, то единственная допустимая реакция была ну никак не эти объятия медвежьи да полный игнор, что Горшок ему вообще-то лицо попортил. А нет! Российский князь-колдун Андрей стоит и молчит! Раньше-то его не заставить заткнуться было, а тут как язык проглотил. Ещё раз, что ли, стукнуть, может, отомрёт, а? Ну, как телик старый…

— Слушай, — сделав шаг в его сторону, произнёс, — Может, невовремя я? Так ты скажи, в другой раз зайду… — в конце концов уж в родном Питере он и десять лет спустя не пропадет. Пошатается, посмотрит, че им не совсем далёкое приготовило… С другой стороны всеми фибрами души хотелось, чтоб тот его остановил. Потому что если Князь этого не сделает, внутри у Михи что-то окончательно треснет, словно костюм для выступлений после затяжных праздников.

Эта фраза неожиданно заставила Андрея отмереть и от стены отлепиться. Настолько, что тот быстро схватил его снова за плечи и, вцепляясь скрученными пальцами до боли, разглядывая пристально, просипел натужно:

— Я те дам, невовремя! Попробуй только уйти. Пофиг, как ты здесь оказался, не смей уходить!

И, вроде как, чего-то такого и ждала, подспудно надеясь, его душа. Но, бл*дь, не такими же прямо словами! И это было совсем уж неудобно — у Андро в глазах явственно слёзы блестели, да и носом шмыгать начал точно не от кровушки — та уже и течь перестала… Этак, ещё немного, и у весельчака Князя начнётся форменная истерика, как у бабы, ё-моё.

— Ну ты, чё, Андро, — старательно пропустив мимо сознания, как вздрогнул Князев от собственного прозвища — с психованными, говорят, надо помягче, но вот руки его очень больно уже цеплялись, так синяки останутся. — Всё хорошо, никто никуда не уйдет… Ты чего так взбеленился, а? — пробасил, сам не заметив, как хрипло, да в лицо вгляделся пристально.

— Потому что ты умер, придурок, — выдохнул внезапно побагровевший Андрей, сжав пальцы ещё сильнее. — Мы тебя десять лет назад потеряли…

О-па, вот спасибо, Дух, за подарочек… Удружил, скотина балуобразная. Понятно тогда, ё-моё, чего он Андро чуть до кондрашки своим появлением не довёл. Или довёл ли, бл*дь, он, всё ещё переваривая информацию, мельком поглядел на него.

А мозг тем временем ворочался неповоротливо. Десять лет — в 13-м, что ли, его срок вышел? По спине холодок пробежал. Жаль, Сашка ведь совсем малышка. Хотя… честно признаться надо бы хотя бы и самому себе — х**вый из него отец. Может, и дочери лучше без него будет.

Неожиданно пришло злое облегчение. Ну чё — страдал же, жалел себя, тяготился бытием, забыться мечтал? Получи — распишись! Потому как, по крайней мере, вся эта странная и трагичная пьеса, жизнью именуемая, скоро должна закончиться. Сам того не зная, последний новый год в клубе встретил… Может, он там и умер, а это всё, ну вы помните, да? Разум, тем более умирающий, и не такие шутки выдаёт. Эх. И выходит, что времени у него совсем немного в этом непонятном глюке, дотянет до полуночи, а там… Привет, пустота. Что ж, пока-то Мишка ещё мыслит.

А значит может попытаться выяснить, почему у Княже столько боли и тоски вперемешку со злостью и надеждой в глазах?

Столько времени прошло — даже если и было грустно от вести этой (а вообще должен бы с облегчением вздохнуть — никто больше мешать, в том числе и с говном на камеру, не будет), давно б пора забыть. Чего там вспоминать? В груди кольнуло. 96-й разве что… Но и там, как и во многих других годах, Горшок скорее обузой был. Не остальным, Князю — тот мог бы и без него. Уйди он, как только выстрелил Акустический… Всё бы хорошо у него было, ё-моё!

Но нет, тогда он не ушёл… Позже, много позже. А Горшка едва не переклинило по фазе из-за этого происшествия. И ведь вцепился сейчас, как клещ какой, так и не отпускает — словно боится, что вот, из рук выпустит, и всё, растворится Мишка в воздухе. Надо оно ему? Где-то глубоко внутри уже явственно кольнуло иголкой — эмоции Андрея так фонтанировали, что от них и самому становилось больно.

Так и пришлось, почти в обнимку, до ближайшей комнаты и дивана идти (по счастью, псинку он, видать, не там запер), ну, или Андро тащить — у того ноги заплетались слегка. М-да, обычно наоборот бывало. С другой стороны — тут, понимаешь ли, старый знакомый внезапно воскрес… Да в принципе — человек воскрес. Можно и рехнуться немного. Понятно это. Но от объяснений этих внутри всё ноет. Он-то было подумал, что Князю на него реально не пофиг, а тут… Острая реакция на стресс от встречи с несвежим покойничком. Не более.

— А твои где? — вообще, это очередная была глупая тема, но мозг упорно не хотел генерировать, чтоб такое дельное сказать (впрочем, что не скажет, всё равно странно будет).

Андрей пару минут растерянно моргал, глядя на него, будто толком не понимая, что у него спросили. Потом всё же отмер:

— Агата с Алиской на предновогодний шоппинг отправились, заодно пару друзей надо поздравить…

Он прервался и снова замолчал. Ну, хотя б руки убрал, а то Миха скоро бы уже своих лишился бы, судя по ощущениям покалывающим. Всё же силища Княже преддедка не покинула.

— А ты чего не рванул с ними? — продолжал поддерживать разговор Миша. Надо же было куда-то деться от всей этой ситуации и мыслей, что ему скоро каюк.

— Поработать надо было ещё, — пожал плечами тот, всё ещё не сводя с него настороженного взгляда, словно опасался, что Миха в любой момент превратится в горшок.

— О, узнаю тебя, трудяжка, — попробовал пошутить Горшенёв, по-прежнему, ощущая дикую неловкость от всей этой ситуации. И ляпнул зачем-то: — Видимо, всё получилось, как шутили тогда, да? Ты по городам бегаешь, я в ящичке смирно лежу…

Князеву шутка, очевидно, не понравилось. Вон аж пятнами пошёл. И бровь одна вверх поползла.

— Тебя кремировали, бл*дь, — рявкнул горько, — как и хотел, — и уже тише прибавил: — Извини, пепел не развеяли, захоронили.

— Молодцы, учли волю покойничка, — растерявшись от неожиданной вспышки гнева, пробормотал Горшок, понимая что в каком-то смысле он в горшок, то бишь в урну и обратится. Бл*дь. Вот тебе и тыква, Золушка.

Андрей вдруг резво вскочил и зашагал по комнате:

— Ну, чего ты хорохоришься, — почти закричал, — ты-то ушёл, мы остались. Тебе уже всё равно стало, нашёл свою вечность. Как обычно, не подумал ни о ком, не подумал, как больно всем сделал! — он остановился, сверля его пышущим злостью взглядом.

— Андрюх, — Горшенев аккуратно вклинился, — я что, сам, что ли? — просто если он реально сегодня того… То это не специально было, с*ка. Вот ещё — уйти так, и всем праздник изгадить! Не настолько он эгоистичная скотина, каким его художник этот сейчас малюет, ё-моё!

— Нет, наверное, — Князь произнёс это как-то неуверенно, — не знаю! Ты не мог не понимать, что с твоими ошметками здоровья да больным сердцем смешивание алкоголя и наркоты может стать критичным. И что рядом никого не будет, чтоб даже скорую вызвать. Ты, конечно, дохрена клиничек пережил, но там тебе везло — вечно рядом кто-то оказывался, а в тот раз…

Он тяжело опустился снова на диван:

— Ты ж улыбался… — нет, Горшенёв покачал башкой. Значит точно не в этот раз, в этот он не улыбался — не гоните! Стало быть, есть у него немного времени. Князь меж тем продолжал:

— Я не знаю, Мих… Что творилось в твоей голове в последние дни… Может и сам… Но с чего бы? Ты ж лечиться собирался, завязать… И мне обещал в последнюю встречу проекты… и тогда, когда созванивались… Да это, бл*, не важно сейчас. Ты здесь, сейчас здесь.

И такой радостью вдруг осветилось лицо Андрея, что даже казалось, в комнате светлее стало. А у Мишки вдруг слова его проводника всплыли в памяти: «Времени у тебя до полуночи».

— Андрюх, — расстраивать не хотелось, но это надо было сказать сразу, а то растворится он в воздухе с последним ударом часов — так, чего доброго, Князев вообще с катушек слетит. Ни для кого не хотел он этого, тем более для Андрея. Чтобы между ними не происходило. — Я ненадолго здесь.

— Сколько? — ну, вот, расстроился всё же. Ему б радоваться, что не пофиг, но в душе отчего-то очень паршиво. Ну, вот, он и после смерти нашёл способ ему подгадить, ё-моё.

— Как Золушка, — говорить это отчего-то было тяжело, — в полночь вернусь обратно.

И в комнате снова потемнело. Моментально. Неплохой разгончик от радости до печали. Неужели из-за него?

— Ты понимаешь, что это наказание, да? — как-то очень буднично спросил Андрей.

— Чё? — в каком это смысле-то? Горшок вылупился на него, не мигая. Неужто злится, что ли, что ему придётся возиться с ним ещё столько времени? Ну, вот, а Мишка-то уж подумал, что действительно скучал…

— Я могу и уйти, если что, не досаждать своим присутствием, — а вслух-то другое попёрло. Горькое что-то и невысказанное ранее. То, что рвалось и металось, как бы глубоко не прятал.

— Нет, ты точно дурак, — Князев улыбнулся, но его улыбка больше на гримасу смахивала. Он тихо проговорил, медленно поясняя: — Мой дурак. Мало, Мих. Времени этого — слишком мало. И после стольких лет получить тебя даже не на жалкие сутки, а потом снова потерять. Это наказание. Наверное, я это заслужил, — убито закончил и лбом ему в плечо тяжко привалился.

Горшочек же снова чуть слюнями не подавился. Башка Андро атомный реактор напоминала, жглась о плечо, но отодвинуться он не посмел. Внутри всё смешалось в этакий оливье, ё-моё!

М-да, неслабо Князя лихорадит. Ну, что ж, видимо, скучал и вправду. Говорил же ранее, что виделись они перед печальным тем событием. Помирились, что ли? А что, вполне возможно… И хорошо бы — да! У него за тот год немного поутихло гнусное чувство, что бушевало разъяренным медведем внутри и требовало предателя наказать. Место ей глухая тоска уступила. И боязнь самому себе признаться, что с уходом Андрея какая-то часть души застыла в ледяном плену.

И видеть сейчас вот эту муку в глазах невозможно. Чёртов Дух, зачем, ну зачем ещё и Андро Новый год портить было?! Неужели нельзя было его невидимым оставить? Что он должен был понять? Ну что? Что Княже плохо без него? Что не забыл? Ну, вот, понял. А дальше что? Для чего всё это? Лишний раз сердце растревожить? Так, ё-моё, не мальчик уже… Этак, он его за собой уволочёт, бл*дь.

— Андрюх, ты это, — помолчал, губу прикусив, а чё тут скажешь, блин?! — Ты прости, что потревожил, покой нарушил.

Кто его знает, может, исчезнет он, да и сотрётся всё у Княже из памяти. Хорошо бы.

— А был ли он, покой? — тяжко отодвинувшись от него, снова улыбнулся этой совершенно жуткой, не Андреевской улыбкой Князев. А потом взял и прибавил с безумным блеском в глазах: — Но, знаешь, Мишк, пусть это и наказание, мне всё равно.

Он словно к решению какому-то пришел и выдал как на духу:

— Мне всё равно, пусть мало, пусть потом будет хуже. Сейчас я буду воспринимать это как дар, — он помолчал, не отрывно глядя на него влажными глазами, а потом закончил: — Величайший дар. Блин, Мишка, как я скучал.

И вот теперь Горшенёв улыбку его узнал. Годы прошли, Княже заматерел, постарел, а лыбится точно так же, как в юности.

Внутри потеплело и безо всякого коньяка. Вот как оно бывает, когда на место встаёт давно отвалившаяся, но такая необходимая частица пазла, из которого состоял его мир.

Величайший дар, значит, говоришь… Что ж, наверное, Горшочку стоит взять с него пример. Если уж и помирать скоро, то хоть пообщаться сейчас нормально, раз уж есть возможность и Князь, кажется, всё простил ему… Но не себе, бл*дь. Может, им обоим станет чуточку легче: одному — умирать, зная, что в конце концов его не ненавидят, второму — жить, зная, да тоже самое зная, ё-моё.

Это всё же прекрасно, когда можно просто взять и сделать вид, что ничего не произошло. Когда времени так мало, на ссору тратиться не будешь. Да и важна ли она сейчас?! Поглядел он на уже на Княже бледного и отчаянного. Если и злился, то десяти лет ему хватило переварить.

Поэтому сейчас Миша всё это задвинул на задворки сознания. Наслаждаясь тем, что имеет. А наслаждаться было чем.

Расспрашивая Андрюху про мир, про житье-бытье, Мишка чувствовал знакомое тепло. Мир и раньше сходил с ума, тут уж ничего не попишешь, а вот они… Уже года два так душевно не разговаривали. Как раньше. Ну, для него два, а страшно представить, сколько для Андро.

Казалось, тот спешит высказать всё то, что так и не перегорело, не отболело внутри. Без претензий и упреков, просто болтал о всяком, не затыкаясь. О финале Викингов, Миха порывался предъявить за спойлеры, а потом одумался и послушал; о том, как далеко шагнула графика и как ожили их сказочные персонажи на концертах.

Незаметно они вернулись снова на кухню и почти приговорили откупоренную бутылочку. Да и что для двух взрослых мужиков одна бутылка шампанского… Тем более Князев настругал нарезку какого-то сыра и орехов. Не успел Миха ухмыльнуться такому ЗОЖу, как тот с видом фокусника достал ещё одну бутылку. И Горшенёв разулыбался, продолжая слушать любой бред, который тот ему выдаст. А он и рад был не разочаровывать:

— Вот я сейчас тут сижу, — вещал Андрей, — по идее бояться надо, да. А я не могу, — он легонько его ткнул в бок, как и много раз до этого — проверял видать… Не глюк ли. А затем признался: — Вот с голограммой боялся выступать, от неё холодом тянуло, мертвечиной какой-то.

— С голограммой, эт вы, конечно, загнули, — Горшок вообще никак не мог уразуметь всех этих приколов — концерты памяти, туры памяти. Не, ну, приятно, конечно, что не забывают, но голограммы его… Бррр. Это ж уже попса какая-то. Хотя вон Дио голограмму тож делали. Чё уж тут поделать — любит наш народ у Запада копировать. И он сам в их числе, ё-моё.

Вот сериал — молодцы, жаль, посмотреть не успеет — время на это тратить не хочется, хочется насладиться тем, что есть, пока не вернулся в свой последний неполный (кстати, насколько неполный так и не выяснил — ну и пусть, и без того внутри таймер зажегся, как у приговорённого) год да не сдох в одиночестве. Но ему Андро даже фотки актеров показал — м-да, «его» ещё ничё так, а «Князь» — так вообще мальчик-зайчик какой-то. Хотя… тут он припомнил Князева лет в двадцать — а есть что-то, да. Не сразу тот заматерел, зато шас вон какой кабан.

К слову, о зверушках. Таверну Миха всё же глянул. Ржал до слёз. Хейтеры скажут, опопсел в конец Андро, а ему зашло. Ну, а че — детишкам тоже чего-то слушать надо. Тем более это ж не просто шарики, а с приставкой «смеш», то есть вполне в их шутовском духе… Который Князь не предавал и сейчас. Может, это как раз он, Горшок, в погоне за взрослыми и серьёзными темами сам стал похож на тех, кого некогда презирал… Вот что бывает, когда Питер Пэн пытается примерить на себя роль Крюка.

Они старательно обходили страшные темы. Только игры, музыка, сериал, общие друзья. Заболтались так, что не сразу услышали поворот ключа в замке.

— Андрей, мы дома, — звонко крикнула из прихожей Агата (голосочек у неё ничуть не изменился-то, Горшенёв её сразу признал и ужаснулся, поскольку — ладно, его друже, но Нигровская-то чё скажет на Мёртвого Анархиста на её кухне?!).

— Я сейчас, — подорвался Князев, рысью кидаясь из кухни.

Правильно, небось подготовить побежал. Интересно, что женке-то скажет? И не вызовет ли ему Нигровская прям там скорую психиатрическую? Этак, показаться придётся… Главное, чтоб им троим ничего не вызвала — а то Миха-то в полночь воротится, а этим двоим долго доказывать, что они не словили предновогоднюю Горшебелку.

Миха успел изнервничаться и уже направить лыжи в коридор, когда Андрей всё же возвращается через минут 10, буквально за руку таща за собой Агатку. Алиски что-то не видно (видимо, решили пока не травмировать ребенка — ну и правильно, пораскинув мозгами, решил Горшенёв).

Агата почти и не изменилась, зато взгляд какой настороженный, ну, ё-моё! Диким изумлением сменившийся, при виде его. Хорошо, что хоть визжать-кричать не стала. И без того настроение опять вниз поползло. Вспомнил, глядя на её реакцию, кем тут является. Мертвяком. И место ему — на погосте!

— Извини, Агатик, — выдал максимум, кажется, на что способен был, — заглянул на огонёк без приглашения.

Только вот взглядом по лицу Андрея мазанул и понял, что то непросто было, а, кажется, неспроста та хтонь по его душу явилась… Не иначе как этот докричался. Это Мишка — Горшок неверующий, а у Андро веры на двоих хватило.

Нигровская тем временем медленно подошла. Почти вплотную. И внезапно резко его пальцем ткнула — видать, проверяя, блин, плотность материи.

— Бл*, больно же! — ну и как тут не возмутиться? Тем более, что острые коготки-то! И под самые рёбра — знала куда целиться.

— Видишь, я с ума не сошёл, — выдохнул Князев со счастливым выражением морды лица.

— Вижу, — Агата аккуратно присела на стоявший рядом стул, — Это не глюк точно, я ж его тоже вижу. И Еся не зря так обеспокоена. Тоже его видит и чует. И коты. А с ума вот так коллективно не сходят… — словно сама себя убеждала, а потом снова на него пристально посмотрела и почти приветливо выдала: — Давно не виделись, Миш. Мы скучали.

В целом мировая у Андро жинка — не истерит, на стол, вон, накрыла, почти не косясь на «мертвечину». Дочь как-то умудрилась спровадить к бабушкам — Миха так понял, что новый год итак планировалось с родными встречать — здраво рассудив, что нечего подростковой (Уже?! Хотя, признаться, он долго отлипнуть от фоток дочек не мог. Если Настю хоть как-то узнал, то Сашку… Посмотреть вживую бы хоть глазочком, но нельзя! Он и Князю такой стресс устроил, но тот сильный, выдюжит, поди, а здесь… Нет, никому больше показываться нельзя!) нестабильной психике устраивать встречи с ожившими мертвецами.

Была б мелкой — другое дело, может, вообще не узнала бы. Давний знакомый объявился. Дядь Миша звать. Для конспирации мог бы и Саньком назваться, в окружении столько их было — легко б отозвался, ё-моё! А тут — знает ж наверняка, с кем её батя полжизни корешился. Хотя… Щас постепенно полжизни будет сменяться на просто молодость. Нет, уж, пусть лучше пропустит сей замечательный момент — меньше потом на психологов тратиться придётся. Итак, судя по переглядкам хозяев квартиры, Нигровская уже окошечко зарезервировала.

А, в общем-то, Агатку только слишком частое моргание выдает. А так — кремень, держится. Как-то негласно они решили втроём проводить старый год — ну, а на крайнюю сюрреалистичность сего действия пытаются внимания не обращать. Ну да, ну да, так легче. Не думать, что не год они провожают, а Горшка… Впрочем, поминки по нему давно уже прошли, а что сейчас происходит — это дичь какая-то! Но точно не заупокойная. Нет, с огоньком! И пофиг, что все трое глаза то и дело отводят. И что узел никак не хочет распутываться. Гордиев он что ли, почти как директор их бывший, не к месту будет упомянут, бл*дь.

А когда часы показывают 23 часа, настроение резко падает и приближается к тому, о чём он невольно думал в начале. Темы для разговоров резко кончаются. Не думать — невозможно. И Миха вдруг понимает, что уходить ему отсюда не просто не хочется, а чересчур больно. Прав, Андро. Ад это, сущий ад. Для каждого свой будет. Как бы не притворялись. Князь — раз за столько лет не плюнул, зависимый, Агатик — созависимый… Так и живут… Да они живут, а он сдался, лапки к верху и даже ветру не дали прах его развеять. Лежит себе мирно в горшке каком.

— Князь, а Князь, — тоску в голосе скрыть даже не пытается, — мы ж помирились, да? Тогда? Успели?

Может хоть это согреет его, когда он очутится снова в одиночестве, в номере пустом. Ну или… Подстегнёт сделать это, покуда не сыграл в горшок. Всё равно больно будет, но так хоть знать будет, что сделал, что мог.

— Мы шли к этому, Мих, — голос у Князева хриплый и резкий, словно в горле пересохло, — Общаться начали. Нам просто чуть-чуть не хватило времени.

— Может, этот день вам и дан для этого, — Агата отвернулась к окну, — Чтобы восполнить…

— Или чтобы изменить что, — внезапно с жаром заговорил Андро. Голос по-прежнему сипит натужно, но глаза блестят ярче, почти лихорадочно. Кажется, буйно помешанные выглядят также. Горшок сцепляет зубы. Ну, вот, не хотел же давать надежды, боли лишней причинять… И всё равно, Князь, что тогда в начале в него вцепился ручищами, что сейчас, но уже больше фигурально, впился клещом: — Мих, это же шанс! Пожалуйста, обратись раньше к врачам, отмени туры. Не гробь себя. Не будь хотя бы один, с*ка, в тот день!

— Поздно, Андрей, — Мишка мрачнеет, потому как конец он давно чуял. Лет эдак десять уже, но Княже это знать необязательно… Хотя он явно знал это и так, бл*дь. И всё же устал он бороться, безнадёжно. Да и не за что особо было… Живут же все без него — вон Лёха на фото, как раздобрел, Кирилл вымахал… Мама вполне бодрячком, отец вот только… Да Андро, бл*дь, никак отпустить не мог — одной ходки к нему в мастерскую хватило, чтобы понять, на ком он помешался… Воскрешал его как мог — в песнях, рисунках и мультиках с сериалами. Вот и до хтони какой-то докричался, а теперь и самому страдать, и Горшку все внутри кочергой разворошил, с*ка!

— Что-то мне подсказывает, что уже пройдена точка невозврата, — с жаром почти закричал он, а потом в лицо вгляделся и уже тише продолжил: — Это раньше надо было… А сейчас всё, ушёл поезд, — он опустил голову, чтоб не встречаться взглядом.

— Не сдавайся, блин, — Андрей снова близко подходит, невыносимо близко, от него, кажется, жаром пышет — ещё немного и взорвётся. — Ты всегда вызов принимал, не сдавался. Шёл наперекор. Что с тобой случилось?

Горшенёв решил промолчать. Ну, не говорить же, что устал, что разочаровался, что надоело всё, а больше всего — одиночество. То, чего с детства боялся. И к чему в итоге и пришёл. К тотальному, можно сказать. И, глядя на своё прошлое и будущее, вдруг отчетливо понял, что своими руками и вырыл эту яму. Точнее ямку небольшую, которая прах и вместила.

Андрей же всё не сдавался:

— Хотя бы попробовать, Мих! Ради себя, ради всего того, что не успел закончить, всего, что не успел увидеть, узнать.

— Да ну, Андрюх, — Горшок рукой машет. Не хочет его слушать, потому что внутри всё разворочено уже и так. Умеет Княже смятение в душу внести. Но и не слушать не может, завис — и не туда, и не сюда.

— Тогда ради тех, кто любит, кто не смирился и не смог забыть, — уже и Агатка вступает, вот ведь! Точно говорят — муж и жена одна сатана… Противостоять им сложно — чувствует, что не пустые это слова. От сердца идут. Им не всё равно, Княже не всё равно. Но Миха слишком устал.

Да и… вот, пусть даже будет он бороться, а итог один. Может, не помрет он в означенную дату, ну, выиграет месяц, два, а всё равно костлявая победит: слишком износился организм, исчерпал Горшочек свой бездонный запас удачи и стойкости. А вот умирать станет в несколько раз труднее, осознавая горечь поражения. Да и чувство вины будет — опять подвел, впрочем, как всегда. И жизнью подводил, и смертью, наверняка. Как ни крути — всё одно. Так чего метаться, а? Если всюду — дно, но Андро, как всегда не согласен. И одна часть Михи очень хочет с ним согласиться. Верить и бороться. Беда в том, что и другая — сильна. И этот спор с самим собой и другом его измотал.

В результате они ещё долго жарко спорят. Тратят последний час на ненужные уговоры. И даже не сразу замечают, что на телеке сзади появляются куранты. Звук приглушен, поэтому и бой часов слышат также не сразу. А когда слышат — Андрей снова бледнеет как полотно. Агата отворачивается, кусая губы и до боли сжимая руки. А Горшочек окончательно теряется, понимая, что всё… И так до немоготы горько становится. Вот же чёртов больной ублюдок этот балуобразный дух несвятой!

Мишка и опомниться не успел, как оказался снова в дружеских объятиях. Князев обнимает бережно, но сильно, с отчаянием каким-то, словно и в самом деле надеется удержать.

— Прости, — повинуясь какому-то внутреннему порыву, шепчет Горшок другу. Не уточняет за что, но это и так понятно. За нежелание дать хоть какую-то надежду. За то, что подвёл тогда, и, кажется, сейчас также феерично повторит этот номер.

А часы неумолимо отбивают последний удар. На этот раз нет никакого проводника, ни двери какой открывшейся аль портала в стенке. Просто миг — и вот он снова сидит в кресле в безликом номере в Москве. Только что руки приподняты неестественно, будто во что-то большое и мягкое упирались. Спина фантомно ещё ощущает сильную хватку, но разум понимает — уже всё. В комнате и в душе беспорядок, на столе рассыпаны остатки порошка… И хочется выть от боли.

* * *

Андрей пропустил тот момент, когда Миха исчез. Он просто растворился, как бы не стремился удержать его Князев, а хватал теперь всего лишь воздух, судорожно вздрагивая всем телом. Рядом Агата так и стоит, отвернувшись.

В какой-то безумной надежде Князь выхватывает телефон и набирает по памяти знакомый номер. Не забыл за десять лет… Цифры словно огнём на подкорке выжжены. Пару секунд, до равнодушного: «Извините, номер не существует или набран неверно!» — ещё теплится надежда…

Но, видимо, ему снова не хватило времени. Тогда — чтобы примириться и спасти, сейчас — чтобы уговорить и спасти. Разница невелика. Переубедить этого упрямца всегда было непросто, но Андрей и сам не из пугливых. Справился бы как-нибудь, но нет! Времени не хватило, потому что пялился да болтал, как дурак, ни о чём, когда судьба дала такой шанс переиграть… Вот, дурак! Снова теперь останутся только сны. Если он теперь вообще сможет заснуть когда-нибудь.

Погружённый в своё старое, новое горе, Князь не сразу замечает, что телефон звонит — ну, да, Новый год же… Кто-то явно хочет поздравить… Что ж собирать себя по кусочкам — это его хобби. Надо взять себя в руки и жить дальше. Не глядя, отвечает.

— По нашей старой традиции, — знакомый баритон оглушил не хуже колокола, — слишком неожиданно было это услышать, уже смирившись с тем, что иное невозможно и всё опять будет, как прежде. — С Новым годом, Андрюха.

Сердце суматошно забилось — Миха, Миха поздравляет его с Новым годом! Сейчас, в уже 2024-м! Кажется, невозможным… Сном или слуховой галлюцинацией. Но вот же он в трубке, болтающий о всяких мелочах, смеющийся, такой родной и знакомый. Рядом Агата крутит головой, глядя на него недоуменно, словно вдруг о чём-то вспомнила. Важном.

Тут и в его голове вдруг молнией вспыхивает совершенно новое воспоминание — как тогда, в далеком 2013-м, Мишка разбудил его телефонным звонком в пять утра первого января. Князев помнил, что ещё трубку брать не хотел: только-только лёг, да и с наверняка пьяным или вмазанным Горшком говорить не хотелось. Да и с трезвым, если честно — тоже. В памяти были свежи его последние выступления показательные перед журналисточками.

Но звонок всё же принял, видимо, не все чувства остыли. Да и прояснить кой-чего не мешало, как минимум, вот. Тем более, что самолично позвонить изволил Его Горшейство. На удивление Горшенёв был трезв, хотя верилось с трудом — он дрожащим и заикающимся голосом (с первых секунд, заставившим Андрея переместиться из спальни в ванную и внимательно слушать, прикидывая, кому бы в Москве позвонить, чтобы бежали Миху спасать) нёс, как тогда показалось, всякую чепуху.

Что-то об одиночестве, о том, что он, Мишка, друг х**вый, и бесконечное «прости», повторяемое всё тем же пугающе срывающимся голосом. Андрей прекрасно помнил, как сжимал телефон в руке до боли, не имея сил и желания закончить этот престранный звонок — ему казалось, что положи трубку — и оборвётся какая-то ниточка, может быть, последняя в их дружбе. Но ещё страшнее было думать, чем подобная вспышка вызвана была. Неужели Миша совсем с катушек слетел, и это новая, незнакомая, покаятельная фаза?!

Одна часть Князя нашептывала добраться до компа и забронировать билет на ближайший в Москву, раз уж остальные Горшка настолько запустили, бл*дь. Но… Наступать на одни и те же грабли было нельзя, как и оставить как есть. Поэтому Андрей перебил этот монолог одним едва слышным:

— Давай встретимся, поговорим нормально. Ты мне нужен.

И не соврал ведь. Несмотря ни на что, ему нужен был Мишка. Даже, когда он злился на него до зелёных гоблинов.

Всё это пронеслось моментально в голове, этого не могло быть, но это было. И многое другое! Куча новых воспоминаний обрушилась на него такой лавиной, что аж башка затрещала. Прошлое и настоящее словно менялись тут же в его голове, всё новые и новые воспоминания начинали вытеснять старые, впрочем, Князь за них уцепился, не давая полностью исчезнуть. Нет, куда! Он хотел помнить… И будет. Он упрям. Но часть из них, пожалуй, лучше бы забыть…

Андрей практически физически видел, как расплывается картинка дома, ставшего для Мишки последним пристанищем, словно туманом закрывалось видение мёртвого друга и последующих похорон.

Зато теперь он очень ярко видел очень бледного Мишку в больничной палате, в подсознании молнией вспыхнуло — июль. Картинка тут же переменилась, теперь он видел, как в августе 13-го они узким кругом отмечали день рождение — Миху только-только выписали, да и 40 лет не особо отмечают.

Князев ошарашенно уставился на уже казавшуюся полностью спокойной Агату, любующуюся фейерверками у окна. Почувствовав на себе взгляд, Нигровская обернулась:

— Мишка? — усмехнулась, — верен традиции. Ни на минуту не опаздывает, звонит всегда сразу после полуночи. Всё хочу уточнить, почему это так важно вдруг, да забываю каждый раз, —

а потом махнула рукой. — Ладно, надеюсь, на ужине не забуду спросить. Напомни, Андрюш!

— С Новым годом, Мишка, — Князев постепенно отмирал, наполняясь каким-то невероятным чувством счастья. Получилось! В самом деле получилось! На том конце провода очень понимающее ждали, когда он отойдет. — Спасибо… что не сдался.

Горшенёв тоже помолчал, но совсем немного, словно понимая, что слишком большая пауза может свести его собеседника с ума, а потом тихо-тихо сказал:

— Ты умеешь уговаривать. У нас появилось время, всё время теперь наше, Княже, — проникновенно закончил он. — Завтра… уже сегодня увидимся! Постарайся чего не учудить, — он почти видел эту тёплую улыбку.

И только в этот самый момент Андрей окончательно поверил в новую свою реальность, в которой предстояло, очевидно, многое узнать и открыть, не только разблокировав массу новых воспоминаний, но и создать их. Вместе с Мишкой. В этом изменившемся будущем, которое стало теперь его единственно возможной реальностью. В которой больше не было места щемящей тоске, выкручивающей временами наизнанку душевной боли и общения с другом только во сне.

— По чудесам у нас ты мастак, — также тихо ответил, улыбаясь, и, краем глаза мазнув в окно, едва не отшатнулся. Хорошо, что Агата отвлеклась на свой телефон, а Мишка, довольно хмыкнув, положил трубку. Ведь онемевший Андрей пялился на собственное отражение в стекле, которое приняло вид… игриво подмигивающего шута.

— Не стоит благодарностей, Сказочник, — коснулся его ушей одновременно знакомый и незнакомый баритон. — Если долго звать, кто-то да услышит… И наваждение растворилось в звоне удаляющихся бубенцов.

---

Примечания:

А теперь, ребятки, вопрос! Хотите бонус, как Мишка умудрился всё исправить?

И ждем всех желающих в ТГ — анонсы, истории, спойлеры (проскальзывают) всех наших соавторских)

https://t.me/+5CoO_GHzJYwxZDhi

Миша растерянно обвёл взглядом номер — безликий, одинокий. Спину продолжало жечь, но больше прочего — глаза. На расплывающихся часах было уже почти четыре утра нового уже, 2013, года. Последнего его, как только что выяснил.

Интересно, когда он… Так ведь и не решился спросить об этом у Андрея. Вызнать свой срок годности. И так-то выть хочется, а если и точно знать — совсем помешаться можно. Взгляд упёрся в дорожки белой пыли. Может, даже и сегодня… Ну, а что, много ли надо потасканному организму? Взял и решительно смёл порошок сначала в ладошку, а потом — в раковину. После чего долго и остервенело мыл руки… Нет, это, конечно, не поможет. Капля в море его отказывающих органов, котелка, что страшнее прочего, но… Даст время. А то ой, как нужно.

Мишка вернулся в кресло, сгорбился и задумался. Дату ему Княже так не назвал — да. Княже, блин… Это он, промариновавшись, сколько там лет… Десять? Больше? Таким вот стал, простившим посмертно, ё-моё. А здесь?! При мысли о нём в груди что-то сильно ёкнуло — захотелось выть. Не помирились, ушёл он, пока они всё ещё расцепившиеся были. И страдал до сих пор наверняка поэтому. Обоим хреново.

Это стоит признать. Если до этого странного новогоднего приключения, напоминавшего Диккенсовский вояж, думал, что сможет эту тоску подавить в себе, да и вообще, не по Андро эта боль, то теперь ясно видел, насколько себя обманывал. Нужен ему Княже, а, судя по тому, как и тот лихорадочно цеплялся (Горшок вздрогнул, спина снова ощутила фантомную крепкую хватку) — и Мишка ему тоже.

Андрея не отпустило за десять лет — это он прекрасно видел. Совсем не так выглядят люди, которые сумели забыть, пережить, жить дальше. Угу, плюнуть и забыть, ещё скажи… А ведь так и думал порой, уязвленный… А оно — вон оно как. Хоть Княже и живёт, но боль из него так и хлещет. Это было видно невооруженным глазом. Даже такому слепцу как Горшенёв.

Не в силах больше сидеть в чёртовом кресле, Миша резко вскочил. Внутри всё жгло и полыхало. Словно кто-то взял невидимую кочергу и от души пошерудил у него во внутренностях, заставляя вяло текущее пламя вспыхнуть вновь очень высоко и ярко с чёрным-чёрным дымом.

Больно, с*ка, теперь ещё больнее, чёртов ублюдочный проводник, дух нового года или кто он там. В ярости Горшок оттолкнул ногой журнальный столик, где ещё недавно простирались привычные дорожки в никуда… А исправить хоть что-то можно?! Не продляет ли тот агонию без надежды на просвет? Примирение там? Мысль эта обожгла. Но как без надежды жить? А какая может быть уготована надежда тому, кому осталось меньше года?! Какой такой глоток удачи? Чувствуя себя приговорённым к смерти и несчастью, он злобно уставился на ударенный ногой столик.

Тот завалился на бок, отчего, жалобно дзинькнув, разбилась стеклянная столешница. Странно, но это действо принесло небольшое облегчение. Вряд ли так было в той версии бытия, где он ничего не знал. Значит, что-то ещё можно сделать? Он же пока жив, башка варит… Ага, ещё хуже! Взять исправлять — и усугубить ситуацию. Сделать, например, так, что Андрей ненавидеть его начнёт, а не тосковать, бл*дь.

Мишка тупо уставился на рассыпавшиеся неровные осколки, подавляя в себе желание начать со всей дури топтать их ногами, как разъяренный медведь какой, или слон… Угу, околки… Прям, как жизнь его. Сплошные руины. И сейчас выбор есть — в пыль растолочь их, аль попытаться в какой витраж мудрёный собрать… Целым он уже не станет, но если попляшет по стеклу — может стать легче… Угу. Ни фига.

Это раньше такое действие принесло бы разрядку, позволило бы справиться с бушевавшей внутри бурей, но не сегодня, не в этот раз, когда завеса грядущего приоткрылась во всём своём уродливом великолепии. Миша точно чувствовал — не поможет, хоть весь номер переколоти. Нет, если взять сейчас один из осколков и, на манер Тодда, приложить к горлу… Тогда поможет. Страданий не будет. У него. А вот у остальных… Он прикусил губы. Нет, так точно нельзя.

Его повело… Пока за окном кто-то, проспавший новый год, пулял не растраченные запасы фейерверков, в его собственной голове разворачивалось представление покруче. Невольно там вспыхивали и плыли, перемежаясь причудливым образом меж собой, картинки прошедшего и грядущего: счастливый, молодой ещё Андрей из 96-го тихонько придерживает его самого, вольготно развалившегося и похрапывающего на дружеском плече, чтоб не съехал да не проснулся, и уже постаревший Андрей, почти пятидесятилетний, вцепившийся в него до боли, не желая, как ни странно, отпускать того, кто столько дерьма на него вылил во всяких интервью и не только.

И там, и там придерживал, только в одном случае с радостью, зная, что есть впереди будущее, надежда есть, что будет счастье вновь у них, а все сложности — преодолимы и временны. А в другом — с горечью безнадежного отчаяния, ведь отведённого времени было ничтожно мало.

И если бы хоть что-то там успеть сделать правильно… дать какое-то успокоение Андрюхе, ну там, Горшок поморщился — отпустить грехи звучало странно и мерзко, в общем-то, кто кому должен их отпускать — непонятно. Но вот помириться по-настоящему, простить взаимные обиды, по-человечески, бл*ть, извиниться могли же. Он мог. Но нет же, два дурака лишь потрепались на отвлеченные темы, пообсуждали жизнь, ту самую, которой у Горшка уже не было… А ещё — ну да, пили. Чё нашли, то и пили. Шампанское, бл*дь. И как в горло полезло?.. Как были идиотами, так и остались.

— Где ты, придурок? — осатанев, крикнул в пустоту окружавших его стен, надеясь, что этот несвятой дух всё ещё за ним наблюдает. — Слышь ты, я не получил урока, понимаешь, да? Верни обратно, хотя б на час! Ну хоть на полчаса! Договорить с Княже надо! Дураком оказался, признаю! — Мишка внезапно подумал, а что почувствует Князь, если он щас снова к нему свалится… На пять минуточек, с*ка — нет, над Андреем — это форменное издевательство, как ни крути. Но ведь надо… Помириться, нормально, блин! Нельзя с таким грузом в вечность отправляться.

Горшочек напряженно прислушался — всё также вокруг царило безмолвие. Ну как… В номере, имеется в виду, ё-моё. Где-то за окном раздавались салюты, доносился смех и радостный визг, а в его душе что-то медленно умирало. Мало того, что в реальности оказалось место для сверхъестественного, так, глядишь, и посмертие какое-никакое, а имеется… А это значит свалить, растворившись в пустоте — не выйдет!

— Вернись, бл*ть, я всё отдам за возможность, — глухо прорычал, пуча бешено глаза по сторонам… Впрочем, уже понимая, что это так не работает, и подкупом или, может быть, угрозами никого он не призовёт. Ну, разве что, сотрудники гостишки или соседи полицию вызовут. И будет потом новый скандал, новые коварные вопросы от акул пера… А ему ведь совсем не хочется этого. Не только вопросов с подъ*бочкой постоянной от пишущей братии в надежде вывести из себя, получить жареный материал. Времени и так ничтожно мало… И хотя страшно было всё запороть — Горшок не будет себя уважать, если даже не попробует. Профукает этот странный, свалившийся на него шанс. Нет. Не в этот раз.

Хотелось к Андрею. Прям здесь и сейчас. Но он в Москве, а Андрей, должно быть, в Питере, с семьей, как нормальный человек отмечает. Или спит уже. Время-то уж скоро пять утра… На сердце снова камнем провернулось — твоя-то семья не приехала. Да, так и есть — один был, один снова и остался. И, судя по ненароком обмолвившемуся Андрею, умрёт тоже в одиночестве. С*ка! То, чего всю жизнь так боялся, случится неминуемо. Ещё и улыбаться будет, да уж. Насколько ж дрянной должна казаться жизнь, чтоб встречать смерть как избавление, м-м? Если, конечно, все увиденное им сегодня — это не крайне необычный приход… Вставило, так вставило… Непохоже, блин. Совсем. А вот показанное духом весьма и весьма реалистично сложено было. Значит, в самом деле, улыбался.

Хотя, теперь, когда знает всё, что будет, может и предположить, что улыбаться вполне может — не потому, что мозг там что в кровь выбросит перед смертью. Ну, типа, гормоны какие. Не потому, что ширнётся перед отходом. Нет, видимо, жизнь его так задолбает, что всё-таки с радостью встретит её окончание. Как верного друга, бл*ть. Даже в одиночестве. Соловьи, бл*ть, пропойте мне… Тризну, с*ка.

Невыносимо. Горшенёв, вскочив, продолжал бесцельно метаться по номеру, пытаясь отвлечься и хоть как-то успокоиться. Не получалось, всё летело в п*зду. В отчаянии раскрыл дверь мини-бара, чуть с корнем не вырвав, открывал бутылочку за бутылочкой, смешивая всё, не глядя на этикетки.

Для проспиртованного организма даже чудного и весьма дорогого, с*ка, коктейля было явно мало — желаемое облегчение не брало, становилось всё хуже и хуже. Тошно от себя и от этой жалкой попытки убежать… То ли от себя, то ли от судьбы, что своё копьё ему уже наметила куда вонзить.

Он и сам не понял, как оказался, забившимся в угол, с телефоном в руках. Просто стоял и тупо смотрел на экран, где светился экран вызова… на номер Андрея. Естественно, Миша так и не удалил из памяти (отнюдь не телефона — те у него долго не жили) за весь прошедший год его номер, не сделал бы наверное, это никогда в жизни — так хоть одна ниточка сохранялась между ним и Княже. Но вот когда набрал — вообще не помнил. Мышечная память, блин. Он и с собственной симкой морочился во многом из-за этого субъекта. Восстанавливать ходил… Ну ещё потому, что в банке ругались. Директор точнее передавал их маты, во.

Надо бы, наверное, сбросить. Не портить Андрею празднование. Или, вообще, сон. Он, может, как примерный семьянин уже в люльке. Ну или ужрался как свинья и в салате отдыхает… Тоже нельзя исключать. Поэтому, по-хорошему, надо всё отложить на обед… Вечер, вообще — на после праздников. В конце концов сделать так, что бы хоть ему было неплохо в эти дни. Но сил прекратить не было. К тому же кто знает, когда и как костлявая Мишу заберёт…

Как помешанный он смотрел на экран, чувствуя, что глаза вот-вот лопнут, если тот не переменится на «принято». Ну, а пока — вызов шёл, Андрей не торопился брать трубку. Либо спит, либо просто не желает разговаривать с ним. Второе, конечно, вернее. После того, что между ними было в минувший год…

Миша с подвывающей тоской представил, как Андрей смотрит на имя вызывающего, хмурится и откладывает в сторону телефон, продолжая наслаждаться жизнью. Своей, довольно неплохой, надо сказать, жизнью… На творческую импотенцию не жаловался ведь — весь в проектах, по деньгам — тоже не сказать, что хрен без соли… Брак вот второй сохранил — вполне-таки доверительно с Нигровской шептались — голубки, блин. Ну, право, чё ему Михин звонок? В Новый год под утро — ясно же, что Горшок ужранный гадости трезвонит сообщить, ага.

Нет, Андрей не такой — он бы не стал просто откладывать телефон в сторонку. Мол, я не я, и хата не моя… Просто нажал бы красную иконку, ясно давая понять, что не хочет разговаривать. А не прикрываясь — не успел подойти, спал и прочие оправдания. Те ведь ему не нужны были, чтоб послать в край охамевшего Горшка. Так же, да?

Но вызов продолжает идти. И, когда уже Миха совсем отчаялся и собрался было нажать «отбой», Князев всё же ответил.

— Да? — прозвучал устало и сонно его голос. Самый родной и нужный голос! К которому хотелось прильнуть и больше не отлипать. Никогда. — Чё, Мих?

Миша поразился, как обречённо прозвучала последняя фраза — словно Князь ждал, что вот сейчас Горшок начнёт на него всех собак спускать, чушь какую-то снова нести… Да, собственно, что ещё он должен был ожидать? Спасибо, что не послал с лёту в пешее эротическое. А безо всякого ответил. Может, даже… Горло перехватило. Вдруг Андрею страшно было, не случилось ли чего. Или просто любопытно стало, с какой радости звонит… не поздравить же в самом деле? А реально, что говорить-то? И такой страх, ё-моё, внутри ожил, особенно, что трубку, не дождавшись ответа, бросят.

— Андрей, — он споткнулся на имени, а дальше его унесло, потому что губы сами выпалили одно-единственное слово, которое могло продлить этот разговор. — Прости!

Да, вот так просто… Без долгих прелюдий и лишних размусоливаний взял и выдал то, что должен был сказать уже давно. То, что должен был выпалить в тот самый шанс, подаренный несвятым духом, который он так бездарно проср*л. Просто протрепавшись с Андро и внутреннее дурея от ощущений ирреальности происходящего и счастья… Если нельзя сказать тому Князю — выскажет сейчас… пусть запомнит. Ему и правда жаль. Очень-очень. Что всё так у них закончилось бестолково.

И, не давая своему собеседнику вставить и слова (Князь не особо-то и пытался, судя по участившемуся дыханию, решил, что ослышался, но переспрашивать не спешил — зато время поджимало у Горшка), торопливо начал вываливать всё, что лежало тяжким грузом на сердце:

— Андрюх, я идиот! Прости, если сможешь, я, блин, тут один, тут так х*ево, — перескакивая с мысли на мысль, шептал он в трубку чистую правду, которая наслаивалась на страхи, получившие подтверждение, и в результате Мишка выдавал совсем уж странно звучащее, но остановиться не мог. Мысль о скорой смерти, причём неизвестно насколько скорой, царапала острейшими когтями точнёхонько грудь. — Никогда не хотел умирать в одиночестве. А придётся, понимаешь, да? Я прогнал тебя, Ольку с Сашкой тоже. Хреновый я муж и отец, и друг х*евый. Жизнь — не просто мрак кромешный, это пздц, как он есть, — со свистом вскипающего внутри чайника выдал.

А ведь больше всего сейчас боялся, что в какой-то момент Князь просто устанет весь этот поток мечущегося сознания слушать, да и молча положит трубку, похоронив последнее светлое чувство — надежду на прощение. Но тот, судя по тихим звукам, которые как сквозь вату слышал Горшенёв, не только не отключался, но и, скорее всего, переместился в какое-то другое помещение. Если он и в самом деле поднял Андрея звонком, то сейчас тот предпринимал меры, чтоб не разбудить уже своих.

Всё это слабое осознание было напрочь смятенно волной из нахлынувших чувств, которые долго копились и, наконец, вырвались, но не в форме разгромного интервью… А исповеди, что ли. Плевать, как это со стороны выглядит и сколько там на часах времени. И не вернулись ли парни в гостишку, чтоб подслушать Миху сквозь тонкие стены — он уже не мог остановиться. Да и не хотел. Это внезапно облегчение приносило. Сам факт, что Горшенёв это более не таил в себе.

А, напротив, всё говорил и говорил: и об одиночестве, и о чувстве ненужности этому миру, вычерпанности до дна, опустошении полном. И о том, что им не следовало расцепляться, потому что тебе, может, щас и неплохо, Княже, но вместе, если б сам Мишаня не был таким дундуком, было б ещё лучше… И что всё, что нёс про их отношения журналистам — всё ложь, просто ему слишком больно, ему слишком страшно. И обидно. Хотя обижаться, скорее, на себя надо, ё-моё.

Так и несло его сквозь лютый приступ самобичевания, что от страха захватил, видать, речевой центр. А ещё повторял через слово «прости», совсем не заботясь, что наверняка в глазах Андрея выглядит то ли обколовшимся, то ли пьяным в стельку. Или всё вместе, что, вообще-то, было в его крови, но ощущалось слабо, гаснуще так… Но ему было всё равно.

Главное, что Князев так и не положил трубку, а, судя по тяжелому дыханию и отсутствию попыток перебить, хоть как-то вклиниться, — Андро также было не всё равно. И он давал возможность выговориться. А Горшок всё говорил и говорил, боясь сделать хоть одну паузу, что может дать Князю сигнал — всё, пора приговор высказывать…

Правда, запретить себе надеяться он не мог. Слушал ведь… знать, не всё потеряно. Не только в будущем, но и сейчас, когда, казалось, сам Мишка сделал всё, чтобы Андрюха называл его не иначе как Михаил Юрьевич, одним именем перечёркивая все годы дружбы, начиная с 16 лет.

Его голос срывался, ломался, руки безбожно тряслись, едва не роняя телефон, в который Мишка вцепился скрючившимися пальцами. На щеках отчетливо чувствовалась мокрота, а во рту расползался солёный привкус. Но и это его совершенно не заботило. Пусть панки не плачут, ему пох*й. Потому что Андрей его слушает, наконец-то. И никто не может помешать, отговорить, не дать сказать, подогреть обиду… Сейчас только он и Князь. Почти как раньше — двое против всех. Только вот один на один, но и это со всеми примесями полутора лет — такое весомое событие, что внутри что-то легонько трепетало. Добился-таки!

Прервать его пошедшие по второму кругу извинения и стенания (почти как у Кентервильского привидения — были б цепи — ими гремел б) смогло только тихое, едва слышимое в трубке:

— Давай встретимся, поговорим нормально… Ты мне нужен…

Впрочем, последнее было сказано уж совсем шёпотом свистящим, так, что даже, когда они условились о месте и времени — Горшок при этом отчаянно тупил, соображал через раз, плохо понимая, что говорит собеседник (а ещё они ОБА долго не решались отключиться), даже тогда Мишка ломал голову — а не послышалось ли ему всё это.

Может, так намаялся с этой болью, что дорисовала фантазия заветные слова. Та у него сегодня не на шутку дорвалась. Такое приключение выдала — с ума сойти! Уж лучше б и сойти, чтоб дальше эту пресную реальность вывозить… Невмоготу!

Да даже если и нарисовала — понимает внезапно — пусть! Ему надо за что-то цепляться. Вот, за встречу будущую — каких-то пару дней потерпеть, да за слова эти. Даже если и не было их — тот Андрей, из 2024-го, вполне мог бы их сказать. Да и сказал, фактически же. Всеми своими действиями и глазищами мокрыми.

А значит, можно думать, что где-то на подкорке сознания они были, что не разорвалась их связь с концами, и, даже если висит на тоненькой ниточке — всё еще можно заново связать, в канат переплести. Чтобы хотя бы одному из них не было так больно. Хотя именно, что одному из них… Мишке точно легче так умирать будет. А ну как свяжет вновь их воедино… Получится, положим, у него, а не станет ли Андрею от этого потом лишь больнее? Он сцепил зубы, снова воскресил в памяти его радость, когда тот обнаружил на своём пороге… Сновидение, думал, так, что ли? Куда уж больнее-то?! Нет… Князева тоже мучила эта неразрешенность. Может, получится и ему, и себе помочь так.

Не было больно. Это самое отчетливое желание теперь. Мишка понимает, что даже если не удастся до прежних отношений всё назад откатить (может ведь тупо не хватить времени, да и не всё от него зависит! Кто знает, когда костлявая за ним придет, кто знает, какие соображения по всему этому сближению у Князева, а вдруг тот снова в старый брод с головой бросаться не захочет?!), он сделает всё, чтобы Андрей так не мучился. Чтобы жил себе спокойно без мук совести или чего там этот бедовый напридумывал, ну, может, со светлой грустью вспоминал его иногда. Но так неотрывно уж точно не звал — и ведь дозвался же, колдун Андрей. Докричался до хтони какой-то, устроившей ему, Мишке, мини-тур в прошлое и будущее.

Сам-то он ладно, обойдётся знанием, что Князь его простил. Этого, на самом деле, хоть и ничтожно мало, но больше, чем он мог ещё недавно помыслить. Это ж как в мушкетёрах. Для Атоса — слишком много, так и для непутёвого Горшка, а вот для Михи Горшенёва, что осознал, признал и хотел хоть что-то в лучшую сторону поменять — мало. И, несмотря на это, не закосячить — жизненно важно, а то может ведь… Знает себя. Кто ж скажет — сколько донышек у дна? Или это вообще тёмная бездна? Нет,

выполнит план минимум без косяков — и тогда уж точно будет помирать с улыбкой — сделал всё, как надо.

Вот так и вышло, что впервые в жизни Миша мысленно составил план. Два пункта всего лишь, похожие очень. И сложные тоже очень. Помириться с Княже. Помириться с отцом. Точнее, может даже не столько помириться, а хотя б отношения прояснить — а то капец какой-то, под сорок лет ходить и, с*ка, не догадаться сказать, наконец, всё отцу. Что любит, что нужен, что, блин, всегда ждал хотя б малейшего одобрения. Что и рад был бы хорошим сыном быть, но прогибаться под кого-либо не в его характере. А тот у них очень похожий. Отсюда и ссоры.

Может, тогда не уйдет так скоро вслед за ним папа — известие, что оставили они эту грешную землю с ничтожной разницей в почти что 40 дней, било наотмашь. Мысль заполошная металась — как же так, как это перенесла Мусик? А Лёшка? Какой ад он им невольно устроил. Не должны родители детей хоронить, но Мишка это всегда как неизбежность воспринимал. Такой вот плохой сын. Оттого и ёршился бывало, чтоб иллюзий не питали, чтоб готовы были, ё-моё… А оно всё же вон как вышло.

Отец, видимо, на свой личный счёт воспринял. Что это он проиграл.Не уследил. Не направил… А ведь это лишь Горшка череда выборов повинна, причем, начатая давным-давно… Его нельзя остановить, как нельзя остановить сход лавины или оползень. Как бы это всё ещё тому втолковать. Ну или хоть немного груз снять и боль унять… Боль — теперь Миша всё будет ей мерить и жить этой концепцией меньшей боли.

Нет, в этот раз всё будет по-другому. Надо мыслить позитивно, иначе совсем, бл*дь, только лечь и помирать остается в этой, разношенной как туфля жизни. Но ведь это совсем не в его характере. Не сдаваться, бороться — вот, что важно. И тогда сделает всё правильно, не зря же скатался в будущее на экскурсию. Должна же от этого хоть какая-то польза быть.

Да, чудны новогодние обещания, только вот Миша строил планы вовсе не о том, как бы похудеть к лету… Нет, его планы были проще и сложнее одновременно… И он был полон решимости их выполнить, да и как можно скорее, безотлагательно даже — кто знает, когда придёт его время… Теперь уже и не спросишь… Не звонить же Балунову и не спрашивать, а не вселялся ли в него какой-нибудь дух. А если вселялся, то не запомнил ли он чего?

* * *

И так как полночный разговор Михе не приснился, то первая часть плана начала постепенно исполняться. Со скрипом. Это было так странно, после тех цистерн выпитого вместе пива, водки и самогона… Но на самой первой встрече в новом, 13 году они с Андреем сидели в кафешке и чинно, не сказать бы благородно, пили кофе. Вообще, и тот Горшку по-хорошему бы ограничить. Всё-таки что-то ему подсказывало, что встал именно мотор, но… Не пить кофе и чё, может, ещё и на чай зелёный перейти? Последней радости себя лишить, м-м?

Не то, чтоб он чего-то там себя лишал, хоть и трусил, что может не дожить до исполнения планов, но… Нет-нет, да забухивал понемногу от нервов и томлений снедающих, к хмурому, правда, не притрагивался, но Горшенёв и без него, поди, не жилец. Но звать в бар было, во-первых, страшно. Потому что поговаривали, что Князь-то оЗОЖился! Во-вторых, мало ли какой Гоблин с пьяного Горшка полезет. Вот и выбрали кафе. Посреди белого дня, мда… Пришли оба. Мишка ещё и сильно заранее — волновался, ё-моё, что Князь решит, что это новогодний розыгрыш или ещё какой бред… и не придёт. Пришёл. Даже не опоздал. Так вот и сидели в молчании над остывшими и нетронутыми чашками уже с полчаса.

И не знали, что сказать. Как начать разговор. Ведь дальше банального привета они и не продвинулись. Так и сидели друг напротив друга и прожигали взглядами, периодически, скрещивая те, отчего роняя их в чашки, а затем снова начиная эту не игру в гляделки с начала. Это было весьма странно: даже в самых страшных ссорах им было что сказать. Видать, совсем сильно разорвалась их ниточка дружбы. Ну или страх настолько сковал — сделать всё ещё хуже. Сп*здануть чего.

Горшок втянул неуютно голову в плечи. Он был зол на себя, и отчаянно трусил и открыть рот, и… того, что из того вырвется что-то не то и Князев уйдет. Хотя он имеет полное право уйти и раньше, если Мишка, наконец, не начнёт говорить. Но с чего начать-то? Произнести всё то же самое, что и по телефону, глядя в глаза… Это совсем не одно и тоже. Хотя надо бы, наверное. Хоть что-то уже сказать. Спросить… А что, бл*дь? Как дела?

Ну, конечно… Замечательно дела — Горшок невольно подметил достаточно худой вид Андрея. Камера его немного полнила, а живьём он его давным-давно не видал… Дела, блин! Его стараниями, как же — тот сейчас скакал кабанчиком, крутясь вся и всюду — лишь бы хоть кого-то собрать и на плаву удержаться. А ещё ведь какие-то черти-демоны гнали этого неугомонного… Две пластинки, бл*дь, за полтора года считай! Щас спросит — узнает, что и третья не за горами… И как гримасу болезненную прятать? Ну уж простите — не может он просто взять и порадоваться, слишком грустно, слишком давит…

— Ты меня напугал, — неожиданно заговорил Андрей, избавляя от необходимости что-то из себя первым выдавливать. Мишка испытал жгучий прилив благодарности, пока болезненно синие глаза не сомкнулись цепко на нём и Княже со свистом докончил, цепляясь ладонями за собственные локти:

— Я очень надеюсь, что это не из-за того, что тебе поставили какой-то страшный диагноз, и ты вот-вот коньки отбросишь. Не поэтому ж ты кричал в телефон о скорой смерти? — Князь пытливо на него уставился.

А Миша поперхнулся кофе, который решил-таки отхлебнуть, чтоб было чем себя занять. Пусть и в напрочь остывшем виде — он и сам-то толком не помнил, что успел наболтать Андро по телефону… Но подобное предположение совсем его не порадовало. Не потому ли выслушал и вот сейчас примчался, что перетрухнул… знатно. За него. А так, в здоровом состоянии, хер ему, а не шанс на прощение. Нечестно как-то, что в одном случае всё смерть списала, а тут — её угроза. Неправильно это. Совсем. Потому и поспешил разубедить.

— Нет, со здоровьем всё норм… — он запнулся, всё-таки лгать в лицо — нелегко, но необходимо. К тому же, разве не является для него подобное состояние нормой? Какое самочувствие последние годы, такие и нормы собачьи. Не лучше, но и не хуже то, чтоб сильно. Не умирает пока что, в прямом смысле — и ладненько, ё-моё. А сочувствий не надо, как и такого вот, смазанного прощения. Нет, то должно быть не при угрозе смерти, а от сердца, настоящее. — Просто тоска навалилась. Неправильно всё так, Княж… — он уронил голову на руки, вздрагивая. А имеет ли право так называть? Потому поправился на более нейтральное, но и близкое в то же время, договорив: — Князь. Совсем.

— А что и когда в нашей жизни было правильно? — грустно усмехнулся Андро, который тоже взял свой кофе, но так и не пригубил, а лишь выдал, всё также глядя ему в глаза:

— Рад слышать, что не придётся тебя в ближайшее время хоронить.

У Горшенёва болезненно сжалось сердце — Андрей как чувствует ведь… а если он вот реально, через месяц того? Князев ему этого не простит! И опять какую-нибудь хренохтонь призовёт. Блин. Он отложил кофе. Нет уж… Чаёк попьёт, блин. Травяной, не развалится. Когда Миша делает заказ, глаза у Андрея становятся круглее, чем блюдца.

И он поспешно переводит разговор из опасной степи в не менее зыбкие болотца… То есть съезжает на тему творчества — и ему это удаётся, ведь Миха не просто на какое-то там творчество съехал. А взял и похвалил пару треков из нового альбома Князя. Вот так просто — да, язык не отсох, а вот у друже его глаза совсем уж лемура напоминать стали… А он че? Похвалил бы все, да боялся, что Андрей ему просто не поверит.

Судя по всему, Князь и этим-то словам едва верил. Всё подвоха какого-то ждал да тоже к травяному чайку лапы потянул. Конечно, куда им кофе — оба и так бешеные. Но… Похвалил Миша совершенно искреннее. Он и послушал-то давно. Вот как вышло. Откладывать казнь не стал. Просто воспринимать всё это отдельно от ухода Князева не получалось.

Оттого и отвратительно всё было. А сами песни… Ни в чём не виноваты. Часть материала он бы с радостью в пластиночку Короля и Шута утащил бы. Часть бы — и это правда — хотел бы спеть сам. Но этого уже не переменить. Времени слишком мало… Просто важно было донести, что Миха не считает Андрея колхозным панком, позорящим имя.

По счастью, тот открыто не спорил. Сдержанно кивал, даже, кажется, чуточку улыбался. Так же ровненько высказался и о Тодде. Обтекаемо даже. Мол-де, мелодии хорошие есть, выложился ты на все сто, проживая роль — вышло жутко страшно. А он-де не любитель, когда совсем уж безнадёга. Но атмосферность заценил. Потом тяжко так вздохнул, пожевал щеку и прибавил: ты же знаешь, не мой это сюжет… Причем Миха был готов поклясться, что Князев едва не ляпнул «наш». А ведь так и было. Андрей и текста написал часть, и вообще… А в результате… мнение его известно было, и он от него не отказался, как бы углы скруглить не пытался. Ещё и невзначай выяснить попытался, какие там дальше-то планы… А какие могут быть планы у почти мертвеца?

Только два очень важных, о которых он говорить не мог. Потому и напридумал с три короба. Про Шекспира — ага, там договоренностей по бабкам не просто не было, даже и не пахло, не считая того, что либретто там учить — помрёшь… А выкидывать, как в Тодде, будешь — соль потеряется, велик риск. Засада, короче. Силясь что-то придумать, вспомнил свою, по синьке придуманную идейку… Люди-кошки. Рассказал Князеву, активно руками размахивая да показывая, какие там львы да тигры. Тот посмотрел на него… Ни как на психа, а чуть улыбнулся и спросил, а с Запашными-то он это утряс? На что — ничтоже сумняшеся — Горшок заявил, что работает над этим… В конце-то концов работать можно долго. Переговоры там всякие вести.

Тодд ведь тоже не один год и не два строился… А там и костлявая. И не придётся Михе быть укротителем! Хотел было предложить поучаствовать — да осекся: рано как-то с места в карьер. Они ведь и разговаривать едва начали, а он ему ща будет предлагать башку к тигру в клетку засунуть. Не хорошо, ё-моё! Вот и перевёл тему на Викингов, помнил же по 2024 году, что тот тоже смотрел. И не прогадал — Андрей чуть оживился, обсудили новиночку, друже аж обмолвился, что песня у него почти написана, как раз про них. А Горшок же с дуру попросил ему показать. И неожиданно Князь согласием ответил. На душе чуточку легче стало. Так они и дальше трепались обо всём и ни о чём, слова были тяжелые, все не те почти… Но кое-какие проблески надежды проскальзывали.

Они осушили третий чайничек, и официант уже недобро смотрел на этих любителей «чаевничать», далекой от британской наружности… Пора было уже разойтись, заведение готовилось к закрытию, да и Князя наверняка дома ждали. Только тогда Миша, перегнувшись, ухватил его за рукав:

— Мне реально… Андрей, мне… мне жаль, — это важно было сказать и прояснить между ними. Поскольку завтра могло и не быть. Совсем. Умирать же с мыслью, что мог сказать, но струсил — невыносимо. Более того… И он продолжил: — Я не был тогда пьян, когда говорил всё это. Точнее… — он опустил голову. Определенное опьянение в ту ночь наступило, обманывать тут не стоило. Трезвый новый год — увы, уже точно не про него. Не увидит Миха 2014. Поэтому и сказал прямо: — Могу и сейчас повторить: прости! Я просто… дурак.

Князев несколько минут молча смотрел на него, потом выдохнул, успокаивающе кладя ладонь на его, всё ещё судорожно стискивающую рукав кисть:

— Если б думал, что под алкашкой или кайфом мне звонишь, не стал бы даже договариваться о встрече. А ты… Может, и принял чего, конечно, но двигали тобой не они. Понимаешь, я, кажется, впервые за долгое время именно тебя и твой зов услышал. Ничем и никем не отретушированный… Мне тоже жаль, что вот так всё. И обидно, Мих, очень, — и он очень аккуратно его руку отцепил от себя. Вдруг стало необъяснимо холодно.

— Мы можем как-то, — понятно, что слишком сейчас давит Миша, прям чувствовал, что буквально принуждает Андрея к дальнейшему общению, но, в конце концов, у него мало времени! И вообще, всё внутри выло оттого, что Княже отгораживается и морозится от него. Не того он хотел, не об этом мечтал — не о вежливости холодной и легкой обеспокоенности. — Попытаться вернуть если не то, что было, то хотя б какое-то общение? Пожалуйста, — последнее слово почти прошептал.

— Мы можем попробовать, — Андрей не отводил взгляда, не стал этого делать и Горшок. — Давай начнём хотя бы с уважения, что ли.

С этим-то Горшенёв охотно согласился. И сам не стал бы больше высказываться ни в личных беседах, ни на камеру. Спасибо — накушался. Теперь не отмоешься…

На самом деле, это и был первый шаг — удерживаться и не сп*здануть чего. В личном общении или же на камеру — нигде. И никому. Не со зла, просто обида-то в нём тоже была и до конца по мановению несуществующей палочки этого Духа не исчезла, хоть и влачила жалкое существование, сейчас почти побежденная чувством вины и тикающими часиками в голове.

После кафе и распитого на двоих, наверное, самовара чая — они стали перезваниваться — сначала по творческим делам, обсудить чего-то Горшок звонил, благо у Князя материала много было — ковыряйся не хочу, только осторожнее, поэта не обижая… Вот и звонил с «заценил твоё, все крутяк, но вот тут рифачок жестче не хочешь? Могу Лося напрячь, надо?» Впрочем, и до таких советов дошло не сразу. Сначала, вообще, трусил. Да и не присылал ему тот ничегошеньки такого — а старое захваливать шибко подозрительно, как и долго, и нудно опровергать свои слова об Акустическом. Андрей ведь отнюдь не спешил раскрывать объятия, в отличие от Мишки, который, порой, просыпался в холодном поту, потому что боялся, что завтра умрет и не успеет исправить. Но однажды тот взял и прислал ему — и текст, и музло обещанные… Про норманнов. Видимо, нужные слова Горшенёв подобрал, потому что после них тот прислал ещё пару вещей. Так, постепенно, и пошло дело. Пока Миха не поймал себя за удивительным… Руки, что, казалось, упасть должны в ожидании скорой смерти — что-то брали и сами перебирали в струнах… Да и удачно весьма. Словил Горшочек пару мелодий. Да и с замиранием сердца выслал Князеву. Тот долго не отвечал — он уж и забоялся… А потом прислал… текста готовые.

Те обожгли. Не в том смысле, что обидное что-то было… Вовсе нет. Миха счастлив был, просто боялся, что не успеет записать. Ну, а так позвонил — поблагодарил, обсудили — поправили кое-что. Вроде как, ещё один камешек с души отвалился.

Потом начали и о личном трещать, незаметно всё это перебросилось… Со спорта-киношки на творчество, а где творчество, там и личное уже близенько. Вот и получилось снова начать обсуждать то, что, казалось, с другими-то точно нельзя. Ну не с Пором же Горшку было о своих опасениях, как с батей помириться, подходить, а?! То есть, можно было, конечно, но… Не мог он, а вот Андрею взял и сп*зданул-таки о планах своих. Тот поддержал, покивав, что лучше сейчас, чем потом жалеть. Так и плели потихоньку свою ниточку… Уплотняя. В переписках да по телефону не так страшно было, но Миха не знал, сколько ему отмеряно. Вот и старательно использовал каждую возможность.

Поэтому встречались во всяких там чайных, а не барах, клубах, где их и узнать-то могли б — тоже регулярно, с каждым разом всё легче и легче было как-то друг с другом время проводить. И хотя напряженность ещё чувствовалась, но из глаз Андрея семимильными шагами уходила какая-то страшная холодность. Да, там ещё оставалась крепко бросившая якорь обида, но не с прежней силой уже фонтанировала.

А когда Князев однажды прислал мемчик смешной, со страдающим херней ослом и заманавшимся Шрэком, просто так, посреди дня, сердце у Мишки чуть из груди не выпрыгнуло: простил, похоже, наконец-то! Хотя и не забыл… Намёк-то понят, ха. Ну, ничего огр тот со своим ослом весьма дружны были. Вот с этого дня всё и стало гораздо легче, общение становилось всё теплее и дружественнее. Словно солнышко прекратило жарить им пятки и мягко коснулось волос.

Так что с Князем — всё вполне неплохо складывалось, в отличие от общения с отцом. Вторая часть шитого белыми нитками плана трещала по швам, ибо Миха никак не мог выбрать время поговорить с отцом по душам. Точнее даже, не время. То-то поджимало — надо было хватать первое попавшееся и домой ехать. Храбрости ему не хватало. Вот выскажет всё, что на душе, а папа скажет, что всё это глупости несусветные и разочаровавший его отпрыск ему не нужен.

И всё-таки возможность сама его нашла.

— Тодд твой, — в сердцах однажды заметил отец, когда Миша завалился к ним с мамой после очередных концертов, уставший донельзя — он в последнее время стал дико уставать отчего-то. Может вот он, звоночек… Что близка дамочка с косой. Потому-то сдался и завалился к семье. Через страх. Понадеявшись, что усталость его приглушит. — Всё ж слишком кровавая тема, хоть и интересная. Всё в него отдал, даже Лёшку привлёк! — напирал батя, но было поздно… Мозг Горшка ухватился за «интересная».

— А можно хоть раз просто сказать, что я сделал что-то интересное, — вдруг вырвалось из Мишки, — без всяких «но»? Вот так, просто, как ты Лёхе это говоришь. Я ж слышал! — обида кольнула и не погасла. Он ведь слышал — правда. И не единожды. Так почему с ним тоже нельзя по-простому — только все эти тычки… И завуалированная похвала в форме претензии.

— Кому многое дано, с того многое и спросится, — бросил отец, брови опуская.

— Кем спросится, пап? — Горшок уже еле сдерживался, усталость не тормозила. Напротив, откуда-то взялись силы, хотя, казалось, всё, растечься Мусику по коленкам и лежать котом. — Людьми? Так они меня ж признали, вон, орут на концертах: Горшок, Горшок. Колючки ставят, футболки такие же носят, рожи малюют. А тебе ж не нравится, да? Не интеллигентно, так, что ли? Я ж, может, из-за тебя в весь этот театр пошёл, чтоб хоть раз ты был мной доволен, понимаешь? Чтоб хоть раз сказал, что я сделал что-то хорошее. Я пою, блин, твоим любимым баритоном, даже если меня от этого трясёт. Я учу длинные либретто, хотя забываю порой простые слова. Я вышел на другой уровень, но для тебя всё равно: «Говном был и останусь»?

— Миша, — отец неожиданно растерянно смотрел на него. Кажется, впервые в жизни у того не находилось слов. Победа. Только вот долгожданного триумфа это не принесло. К тому же, он ошибался — отец открыл рот…

— Не надо, не говори ничего, — Горшенёв махнул рукой и стал судорожно одеваться. План планом, но он не готов был сейчас услышать очередную отповедь. Разрезать себе все обнажённые внутренности. Сам виноват — подставился, да. Дурак.

Не слушая непривычно тихих возражений, выскочил за дверь, не застегнувшись до конца. И долго-долго бродил по улицам, пытаясь остудить горящую голову. Как мальчишка какой, снова сбегающий из дома. А ведь скоро уж сороковник… Интересно, доживёт? Вон Андрею уже справили. Кажется, фанаты офигели, когда он на канал и сайт группы подгрузил свой видос с поздравлениями. Стеснялся жутко, но записал. Надо. Всем показать, что всё между ними уже неплохо. Пусть не пишут муть всякую… Хотя людям это не помеха. Плевать. Сейчас другая проблема — времени мало, а он тратит его на возможно то, чтоб схватить сопли и помереть уже от них… А это совсем обидно. Угу, так ничего с отцом и не прояснив. Нельзя так. Ему больше не 16.

Устыдившись в конце концов, вернулся в квартиру родителей — неправильно это, он всё ж взрослый, надо по-взрослому себя вести. Не бежать от проблем.

В дверях его встретила мать и всполошенно, утирая заплаканные глаза, срывающимся голосом попросила поговорить с папой. Стыд снова кольнул его иголкой в сердце. Аккуратно отодвинув Мусика, прошёл дальше.

Отец стоял на кухне и курил в форточку. Сама по себе картина, наотмашь бьющая своей неправильностью, но тот ещё и словами добавил.

— Ты ж меня тоже не слышишь, Миша, — устало как-то сказал, — ты, знаешь ли, особенный, талантливый. Но свою жизнь упрямо и неотвратимо губящий. Разменивающий на нечто сомнительное. Знаешь ли, как тяжело наблюдать, как твой ребёнок медленно, но верно убивает себя? Что твой ребёнок не принимает от тебя ничего, что кажется таким важным. Упрямо падает, спотыкается, набивает шишки, много, но раз за разом встаёт… идёт. А однажды не встанет. Знаешь, как хочется его уберечь?

— Так и до всей х*еты, что принимал, строил же меня, — Мишка обречённо уселся около стола, уши на каждом срывающемся с уст «ребёнке» безотчетно краснели. — Да и сейчас я почти трезвенник-язвенник… А ты продолжаешь шпынять, — с обидой указал. Детской. Ну вот как-то так, да. Он может и взрослый на вид, но в душе ему… Эх.

— Потому что я боюсь тебя потерять, Миша, — отец выбросил окурок в окно, подошёл и тяжело уселся рядом. — Я шпыняю, как ты выразился, потому что люблю тебя, потому что боюсь, что если расслабишься, то сорвёшься, что уйдешь так далеко, что совсем уже ни мои, ни ни чьи-то ещё слова не долетят. Оттуда ведь не возвращаются Миша, а я не знаю, смогу ли с этим жить, зная, что уже всё, не вернуть, не исправить. Никак не докричаться.

Мишка почувствовал, что в горле встал комок. А ведь папа знал… Такое вот признание, учитывая, что видно, как трудно это далось тому… Это неожиданно позволило вырваться тем самым словам, что давно хотелось сказать, но страшно было. Отец ведь смог себя побороть. И он сможет:

— Я тоже люблю тебя, — и это внезапно вышло так просто, что Горшок даже решился робко прислониться к плечу, надеясь, что не оттолкнёт.

Не оттолкнул — неловко, сначала неуверенно, потом крепко прижал к себе, словно действительно боялся отпустить и потерять. А сейчас вот неожиданно дорвался до прильнувшей к нему редкой птицы… Так, что и страх спугнуть исчез, уступив желанию — не отпускать и защищать. От всего. В том числе и от собственной дурной головы.

Краем глаза Мишка узрел осторожно заглядывающую на кухню маму, вытирающую новую порцию слёз, правда, уже совершенно по-иному поводу… и осторожно ей улыбнулся — всё хорошо у нас, Мусь. Всё будет хорошо, не плачь.

На самом деле, очень вовремя оказалось это, столь долгожданное примирение с отцом. И хотя им не один раз ещё пришлось поговорить, не о самых приятных вещах, иногда даже на повышенных тонах, но Миха чувствовал — они на правильном пути. Дорогу осилит идущий… А не бегущий прочь. Ведь так?

И это было большим облегчением, ибо, как ему чудилось, завод его часиков внутренних кончался, и срок, отпущенный, стремительно таял.

И это тоже мучило — невозможность управлять собственной судьбой, жить с дамокловым мечом над головой. Он даже концертов вдвое больше обычного распланировал — во-первых, чтобы не думать о времени, что вот-вот кончится, а во-вторых, чтоб закрепить свое детище, точнее двух птенцов — Короля и Шута (тот, конечно, давно уже прочно на ноги встал, но, пока Миха жив, лишний раз не помешает) и Тодда. А в-третьих, материальная составляющая тоже имела место быть — хотелось получше Ольку с дочками обеспечить. В конце концов им и так может быть непросто. Ну и кроме того… Умереть на сцене — совсем неплохо. Если не сольют в Интернет и не покажут потом Сашке. Тут Горшок скривился. Ну уж на хрен — тогда уж лучше одиночество…

Иногда же Мишаня позволял себе думать, точнее надеяться, что все звоночки, в том числе непроходящие болячки какие-то простудные, да и постоянно наваливающаяся свинцовой тушей усталость — всё это из-за сумасшедшего графика, в котором он жил, а не потому, что организм разваливается на части. Впрочем, понимал, что это чистейший самообман. Мозга, что тоже порой шалил и не желал упрямо что-то важное вспоминать. Например, мог арию взять и забыть на середине… Ладно — Сашка есть, страховал. Но на самом деле — пздц, товарищи. Истекал его срок на Земле, ну, может быть, уйдет спокойно и в их с Андро мир, который — в этом он был уверен — снова стал ему доступен. А реальность мира этого… Хм… А чего б тому и не быть где-то на краю Вселенной, раз нашлось место для хренохтони? Нет уж, теперь Миха верить будет.

Но вот этот камень, постоянно висевший над головой своей неотвратимостью, угнетал его. Как и мозги, что, возможно, и клинило от усталости… Но вот просто взять паузу и отдохнуть — об этом он не думал. Кажется, если остановится — больше не подымется. До такой степени всё это достало, что решился и прикупил, спрятав в тайничок, про который Ольга ещё не знала, дозу морфина. Большую — от такой и здоровый человек не проснётся больше. Золотой укол — он прекрасно знает, сколько нужно. Не то, чтобы хотелось сильно это делать… Просто… просто хотел уйти на своих условиях. Когда захочет, а не когда какая-то Сучность соизволит нить обрезать.

Вот и лежит припрятанный шприц, заряженный уже, подготовленный, схороненный до поры… Ждёт, пока Мишка поймет, что дело совсем уж дрянь. И дальше совсем — пздц будет. Уколоться и уйти, с улыбкой, зная, что сделал всё, что мог. И надеяться, что друзья и родные не будут слишком злиться. Может, письмо им какое написать? Мол, болею сильно, не могу? А, впрочем, не стоит. Так им будет только хуже. Начнут себя винить, что не заметили и не отговорили… Хотя это и так и эдак будет. Как ни выкрути. Совсем безболезненно обставить не выйдет. Никак.

А на дворе уже лето, Нашествие отыграли, но надо ж было заценить князевскую группу, поэтому пробыли там дольше запланированного. Парни уже и не удивлялись, не слепые, давно заметили, какая оттепель наметилась, даже словил он как-то Сашек за разговором, когда ждать реюньона, посверкал для острастки глазами грозно, а сам… Запечалился. Не доживёт ведь — стопроцентно, оттого и смысла нет… Правда, сходил к Андрею в палатку да про сет осторожно поспрашивал. А потом взял, да и сп*зданул всё-таки, не подумав… Попросил никому не показанное ещё новьё спеть. Норманнов, то есть. Вместе. Князь на него долго смотрел, Миха уже себя сожрать поедом успел, когда тот неожиданно кивнул… Так и спели. Да так хорошо, что не заметил Горшенёв, как песня-то кончилась, и ему уходить пора было. Вон Каспера кашель пробрал. Только вот остался, Андро хоть бровь и приподнял, но больше никак виду не подал, что какой-то уж больно фактурный у него на последние две песни бэк-вокалист появился.

Народ ревел, после выступления Князев тоже не ругался, а, наоборот, как-то странно улыбался… Так что Мишка решил забить и тему не поднимать. Отвёл душеньку напоследок — пошумел на фестивале, и хорошо… Новой встречи не будет, но… Это не значит, что с двух сторон сгорела его свеча. И что всюду дно. Нет, несмотря на занесённый топор, Горшенёв всё-таки ощущал робкие росточки счастья…

Да и вообще, хорошо потусовались обеими командами, но всё хорошее — заканчивается. После чего парни его уговорили устроить мини-отпуск, в конце концов — они тоже на износ работали вместе с ним. Но он-то бешеный, а мужики — нет. Так и получилось, что до концерта в Зелёном театре две недели выбили, практически, себе его друзья-музыканты. Вы не подумайте — захотел б нашёл, куда кости бросить. Спрос-то на группу имелся. Но вот поддался на уговоры, передышку дал.

В результате же… Миша потянулся — вечерело, Олька с девчонками уехали навестить тёщу с тестем, пустой дом немного нервировал. Он, вообще, этим вечером ощущал странную нервозность — словно что-то давило. Дышать, порой, становилось тяжеловато. Гроза, наверное, будет… Вот и старость — не радость, когда ты сам себе барометр.

Миша поиграл было в любимую «Готику», почитал немного «Гамлета» — но текст не шёл. Буквы в слова не складывались. Бесцельно остановился у окна, вертя в руках пачку сигарет и зажигалку, раздумывая, покурить или нет…. Решил все же остаться без дозы никотина — и так тяжело дышать, а завтра уже репа, будет сипеть, хрипеть, опять концерт будет Лось вытягивать… А это не дело — загонять народ, когда сам мало на что уже способен. Это резало.

Шагнул было к столику, положить сиги — и тут-то и испытал острую безжалостную боль где-то за грудиной. В глазах помутнело, но он ухватился за стол, сцапывая одной рукой телефон — со всей внезапной ясностью вдруг понял, что всё… Часики доходят последний круг. Ваша песенка спета, сударь! Что-то внутри резко этому воспротивилось. Жить, вопреки всему, хотелось. Наперекор пророчествам мрачным и собственноручно заряженному золотому уколу, что так и не понадобился… Портной невидимый его нить перерезал и так.

Должно быть, после Миша потерял сознание, потому что обнаружил себя внезапно таращившимся на плитки пола. С очень близкого расстояния. Рядом, на небольшом отдалении, лежал, видимо, выпавший телефон. Было мучительно больно и страшно. Вот и всё. И не успеет воспользоваться припрятанным-то — тайник на первом этаже, а сил нет, да и боль долбает. И не облегчить никак.

Но одно всё же сделать мог — превозмогая слабость и отключающееся сознание, кончиками пальцев дотянулся до телефона. Не разбился. Что ж… Знать, судьба… Родителям и Лёшке звонить было опасно — маму с папой может до инфаркта довести… Точнее, не только папу, но и маму. Блин, может, хоть это исправил, а? Или ни хрена? А Лешка… Ну, он поймёт.

Поэтому Миша с трудом выбрал контакт Княже — хоть в последний раз услышит его голос. Не будет так страшно. Может даже, и на боль терапевтический, магический ли эффект окажет и прогонит. По иронии судьбы опять он ему ночью звонит, опять разбудит… Но выбора-то не дано!

Андрей снова ответил не сразу — спал, конечно же. Дежавю нахлынуло даже сквозь кроваво-красную темноту.

Миша даже не стал ждать вопросов, времени нет, считай, с того света звонит, и, едва заслышав сонное «Миш?», тут же спросил:

— Мы помирились? — хвала чему-то там, что речевой центр худо-бедно слушался. Вот только жамкать напоследок в трубку и не хватало. А так хоть выпалил то, что жглось внутри, помимо боли сердечной мышцы.

— Что? — Андрей явно не понимал. — Мих, ты чего?

Но у Горшка времени объяснять не было, а говорить становилось трудно:

— Прости, Андрюх, — выговорил самое главное заплетающимся языком, а после, распластанный новой порцией боли, выронил снова телефон. Кажется, Андрей что-то там переспрашивал на повышенных тонах, но Горшенёв уже не мог разобрать слов. Те доносились, точно через толщу воды, бессвязными обрывками.

Сознание его сделалось совсем уж путаным, он то приходил в себя, то отключался, всё болело, и эта адская агония не думала заканчиваться, становясь с каждым витком всё более мучительной и изнуряющей. Под конец он уже даже сдерживаться не мог — всё равно рядом ни души… Хныкать тихонько начал, боль унять не помогало, но сдерживаться сил не было… Никаких. Ни душевных, ни физических… Пока в одно из небольших выныриваний на поверхность, когда закапанный кровью (Горшок даже не осознавал, откуда та и чья? Его, правда? Плевать.) пол перед носом не прояснился слегка (ну, хоть не размыто-блеклый), каким-то чудом, не иначе, услышал внизу сначала тоненький звон, а потом громко хлопнувшую дверь. Услышал, и зацепился за звук — тот слишком не вязался с этим «умрёшь в одиночестве…» А затем это подтвердили и быстрые бегущие шаги по лестнице, и зазвучавший близко-близко, но не из телефонной трубки, голос Андрея, напуганный и заикающийся: «Миша!». Приехал. Здесь. Не умрёт один.

Сознание снова повело… В следующий раз Горшочек вынырнул, когда тёплые руки мягко, но быстро перевернули его на спину, а своим, снова расплывающимся зрением он разглядел знакомые родные черты. Мельком увидел и Агату — та бледная, как полотно, быстро-быстро говорила по телефону. Наверное, скорую вызывала… Поздно, Агата — Мишка чувствовал, что темнота снова начинает его поглощать. Причём на этот раз как-то по-особенному тяжело наваливалась. Видимо, навсегда. Однако, силясь успокоить Андрея, попытался, прежде, чем всё окончательно не станет чёрным, улыбнуться. Правда, не был уверен, что вышла не гримаса… Тот что-то ему отчаянно говорил, но звуки уже не пробивались в его сознание. Он даже жар чужих ладоней более не ощущал… Как и саму боль. Зрение держалось до последнего… Но и оно рассыпалось на множество мелких точек, чтобы затем…

Всё поглотила тьма.

* * *

Когда раздался звонок, Андрей почти что заснул. Ну, а что — продуктивно поработал, с дочкой повозился, серию Викингов заценил, жене внимание уделил — можно и на боковую. С чистой совестью и без какой-либо оглядки на незавершенные дела.

Поэтому оживший телефон не вызвал радостных эмоций. Правда, всё несколько подкрасило имя — Мишка звонит, ну, кто ж ещё. Обладал этим эксклюзивным правом разбудить Князя Андрея и не схлопотать потом в бубен… В последнее время тот часто по ночам не спал, всё творил что-то да сочинял. Прошёл не песец — и хорошо, а то чернея чёрного ходил. А теперь вот ему, если приспичит, звонил в любое время. Словно боялся не успеть куда-то. Да он, вообще, за прошедшие полгода, как они стали восстанавливать — с Михиной же подачи — свои отношения, будто бы спешил жить. Андрей, глядя на его бешеный график концертов, осторожно задумывался, не связать ли Горшка, да не увезти ли на пару месяцев в санаторий какой.

В край заезженная группа только спасибо скажет. Как и семейство — те тоже ведь понимать должны, что нездорово это… Ну, а почему именно так, по-жёсткому, и никак иначе? Ну дак, разговоры на этого упрямца не действовали. А участившиеся болезни волновали всех, кроме, казалось, его самого.

— Миш? — оглядываясь на сонно возившуюся Агатку, тихонько спросил, скоренько взяв трубку — а то ведь так и будет трезвонить, всех перебудит, трудяга неугомонный. Это ведь Князь обычно так пахал, до последнего — а щас вот роль пони примерил Мишаня. Странно — не то слово. Как и все происшествия с самого нового года. Чудные метаморфозы. И разговоры, на которые он нет, не жаловался, но не думать, о побуждениях не мог… Что-то внутри тревожно выло, но Андрей отмахивался упрямо. Дают — бери, вот он и взял всё, что смог от этой свалившейся на Горшочка благости прозрения.

Сегодня же все тревоги вспомнились и усилились многократно. Потому что Мишка ответил не сразу, только как-то странно и тяжело, с хрипами каким-то дышал в трубку, а потом взял и:

— Мы помирились? — внезапно выдал. И тут до Андрея стало доходить, что происходит что-то не то. Голос у Горшенёва был слабый, он часто сглатывал, слова будто выдавливал.

— Мишка, что случилось? — Князев вскочил с кровати и спешно принялся одеваться, одной рукой придерживая телефон. Разбуженная Агата вопросительно уставилась на него.

— Миша? Горшок, бл*! — пытался он дозваться. Но ответа не было. Такой себе привет в ночи… По спине пробежал холодок. В памяти воскресли собственные слова: «Я же испугался, что тебе поставили какой-то страшный диагноз — вот ты и позвонил!» Вот ты и позвонил… Снова.

А потом, когда уже Андрей потерял всякую надежду на ответ, Мишка выдохнул в трубку:

— Прости, Андрюха!

И больше не говорил. Ни слова! Только хриплое дыхание, будто издалека, подтверждало, что он всё ещё здесь. В этом мире, бл*дь.

Князь подорвался моментально. Он чувствовал очень хорошо, что дорога каждая минута. Благо у него жена умница, тоже резво подхватилась, маме позвонила, такси вызвала.

До дома в Озерках долетели по пустым ночным дорогам быстро. Оставив Агату рассчитываться с водителем, Андрей со всех ног кинулся к дому. Дверь была заперта. Бл*ть! Он звонил — раз, другой, третий — бесполезно, никто не открывал. А время таяло… Князев беспомощно огляделся — сломать эту массивную дверь было бы нереально, да и не было у него такой практики. Но рядом было окно… Андрей ещё не успел додумать свою мысль, как руки начали действовать сами — скинув толстовку, приложил к стеклу, да шандарахнул со всей дури локтем, молясь, чтоб вторично себе руку не расхреначить. Шрамы, бл*ть, симметричные завести! Хотя — пох на шрамы, главное, чтоб предсказатель чёртов помирать сегодня не удумал!

Стекло поддалось, боли в руке особой не ощущалось, поэтому, просунув её, смог дотянуться до замка и с трудом, но повернуть его. Сезам открылся. Ворвавшись внутрь, с Агатой на хвосте, оглядываясь, зовя своего бедового, Князев сайгаком понесся на второй этаж… Что-то его буквально гнало туда. Хотя не знал наверняка. Может, на кухне прихватило? Но нет… Право чувство шестое оказалось.

Там и нашёл Мишку. Лежащим на полу с разбитой головой, так, что кровушка чуток натекла, в неестественной позе, скрючившегося всего, зеленовато-белого….

Как очутился у… Рядом с Михой, не помнил — действовал интуитивно. Перевернул осторожно на спину — и уставился в его широко открытые глаза. Зрачки от боли настолько расширились, что, казалось, всю радужку вытеснили. Понять, сфокусировался ли тот на нём, заметил ли вообще появление — было невозможно. Мишка не говорил, лишь едва-едва заметно дышал.

Тут Князев с ужасом отметил пугающую синеву, разлившуюся по губам и носогубке, словно со стороны услышал, как Агата вызывает врачей на подмогу… Всё внимание было сосредоточено на Горшочке — звал его, пытаясь удержать, просил не закрывать глаза, умолял ответить, хоть и понимал, что бесполезно.

Глаза у Михи всё же закрылись, а врачей всё не было. Андрей приложил руку к сонной артерии — слабо и редко, но пульс ещё был. Как и дыхание. Это заземляло. Князев так и сидел с рукой, прижатой к шее друга, пытаясь докричаться всем слышащим божествам или ещё кому, чтоб дали время, помогли, блин! Попутно слушая, не остановились ли легкие…

Потом приехала скорая, ровно в ту минуту, когда Князь перестал слышать дыхание и начал чувствовать, как уходят из-под пальцев нити пульса… Когда судорожно вспоминал, как делать СЛР. Мишку пришлось отпустить. Андрей с расширившимися глазами смотрел на реанимационные действия, кажется, сам перестав дышать. И выдохнул только, когда Горшка погрузили на носилки — помог спешно утащить, в машинку загрузить, дверку захлопнуть… И вот потом его накрыло и затрясло в полной мере…

Дыхание же так толком и не восстановилось ни в Озерках, ни в больнице, куда они приехали вслед за скорой. Мишку увезли в реанимацию, врачи говорили что-то об операции…. Князев наблюдал за всем будто со стороны. Наверное, казался отрешённым и излишне спокойным. Даже позвонил всем Горшенёвым, дождался их приезда в больницу, и уже потом, исчерпав на сегодня запас прочности, тяжко опустился на шаткий стульчик, застыв в одной позе. Никто и ничто не выгнало бы его из этого помещения. Никто, впрочем, и не пытался.

Уже когда совсем рассвело, к ним снова спустился врач. Андрей же, вскочивший и вставший позади всех Мишкиных родных, смог уловить главное: его лохматик справился. В девятый раз победил смерть — такой вот живучий котяра. Да, прооперировали, в целом успешно, насколько — покажет время. Вероятно, понадобятся некоторые дополнительные процедуры, вплоть до новых операций, и вообще, состояние — тяжелое… Но не безнадежное. Настраивайтесь на длительное лечение, возможно, всю жизнь таблетки глотать, но главное-то… Мишка выжил. И будет жить.

Только после этого Андрей, наконец-то, смог нормально вздохнуть.

* * *

Всё было чёрным-черно, боли, правда не было. И это хорошо. Та крепко так замучила, раздражая и отравляя последние мгновения. Но теперь Мишку волновало, что надо б куда-то пойти — но тут всё однородное, ни х*я не видно, не то, что дверей каких, или света в конце тоннеля — ничего вообще не различимо. И чё делать? Он что, застрянет теперь тут? Во мраке, без просвета да с работающими мозгами? Существовать, если по Декарту?

— Не застрянешь! — весело сказал знакомый голос.

Вздрогнув, Мишка резво обернулся и нос к носу столкнулся с тем самым несвятым духом. Опять в образе Балу, но Горшенёв каким-то образом понял, что не его это Сашка с такой подсветкой пожаловал… Нет, не нимб. Хотя тем и удобно было бы подсвечивать — нет. В руке у Духа был сгусток света — ровным беловатым пламенем освещавший только их двоих.

— Ну так, направление укажи, — досадливо махнул рукой. Ну, а что смешного-то? Не каждый день умираешь. Да ещё и на руках у друга. Миха дернул носом. Ему-то хорошо, не так страшно было… А Князю каково? — Где там эта загробная жизнь.

— Где-то далеко, — серьёзно протянул этот гад, а потом внезапно в Андрюху перекинулся, во, гад, по больному режет, Т-1000, бл*дь. — Но тебе не туда.

— Что, не заслужил? — хмыкнул Горшок. — Только во мраке скитаться и могу? Это мой удёл? — голос его дрогнул всё-таки.

— Заслужил, но не то, — загадочно сказала эта Хтонь, на которой личина Князевская костюмом очередным смотрелась очень чужеродно, блин. — Твой срок на земле продлен. Вовремя успели.

— Чё? — теперь уже Мишка просто вылупился на своего собеседника. Мозги отказывались понимать и принимать… Он тут, понимаешь ли, со смертушкой свыкся, а оно… — Как?

— А вот так, — «Андрейка» свободной лапой вынул яблоко (хм, интересно, не молодильное ль?!) из-за пазухи и смачно стал грызть, попутно объясняя:

— Никогда это не должно было стать датой твоего конца, но так сложились обстоятельства. Но ты — молоток — сумел поправить их. Окружил себя людьми. Вот и успели на помощь, откачали тебя, дуралея. Так что… ещё успеешь, чё ты там не успевал.

— Надолго ли? — поник Горшенёв. — А через месяц-другой опять не окажусь здесь?

— Живи, балбес, столько, сколько отмеряно, — Хтонь прищурилась, бровь выгибая. А вот теперь ясно, чего «переоделся». Балу, хоть брови знатные имел, но так не умел. — Но, по секрету, скажу тебе, что в ближайшее время мы с тобой не увидимся, железобетонно. Ну, а теперь всё, шуруй обратно. Не пугай народ, дурачок!

С этими словами гадёныш этот запустил в него недоеденным яблоком. Мишка ещё ничего не успел сказать и тем более уклониться (ноги-то приросли, будто корнями, куда-то во тьму, страшно-то чё, пздц!), как огрызок ударился с силой каменного валуна в грудь и, вырывая из плена прожорливых щупалец мрака, отбросил куда-то, отправив в полёт по тьме….

Чтобы Горшок мог приземлиться на кровати, в окружении приборов, капельниц, звуков… С единственным, заволакивающим всё чувством — разлитой во всём теле, а в груди особенно, страшной усталости. Рядом были фигуры в белом-синем, они все что-то суетились вокруг, делали… Светили в глаза, а у него и сил закрыть те не было… Добавляли лекарства…

Несмотря на всё это шевеление, внутри почему-то было тихо и спокойно. А, может быть, он просто страшно устал — именно так ведь и чувствовал. Поэтому, как только светить перестали и чуточку от него отстали, Мишка вновь закрыл глаза и соскользнул в крепкий сон.

Он не знал, сколько времени провел в реанимации — а это явно была она. Может, месяцы, может, дни. Просыпался и засыпал, успевая за краткие минуты бодрствования ужасно устать. Будто десять концертов подряд отпрыгал. Но постепенно промежутки без сна становились длиннее, так отчаянно уставать он перестал, хотя всё равно было тяжеловато просто быть. Тем более что-то там осознавать, разгоняя такие же уставшие, как и всё остальное, мысли по телу.

И вот его, наконец, перевели в другую палату. Тут же нарисовались родители, Лёшка, Андрюха, парни из группы. По очереди — как он заметил, врачи пускали по двое человек, не больше. Но и на двоих концентрироваться было сложно. Дико.

Боли сильной не было, умеренно тянуло всё. Но, как понял из разговора врачей — когда смог соображать и понимать нормально речь — ему реально повезло. Если б Андрей не приехал так быстро, если бы опоздала скорая… Он бы умер на руках у Княже в лучшем случае. Или в худшем — это как посмотреть. Конечно, умирать в одиночестве не хотелось, но сдохнуть при Андрее — это ж, вообще, зашквар какой-то. Смог бы оправиться от такого Андрюха-то?

Кстати, о последнем…. В один из визитов, выгружая на тумбочку гору помидоров — эти красные товарищи уже из ушей у него скоро полезут, все «сердечника» ими запичкать норовили, будто те реально ему отмершую частичку сердечной мышцы восстановят — один из которых предварительно сразу вложил в руки (чтоб не отвертелся — предусмотрительно, блин!), и других фруктов-овощей, Князев неожиданно серьёзно сказал, видимо, сочтя его более-менее оклемавшимся для разговоров:

— Знаешь, я всё думал о твоём вопросе. Так вот: помирились, да. Простил и прощу. Но! — и он прямо взглянул на него, со своим фирменным поднятием брови, невольно того духа несвятого напомнив… Нет, хоть тот костюм и натянул, всё равно — жалкая подделка! Неповторимый оригинал его вот, заботливо помидорами «Бычье сердце» пичкал. — Провернёшь ещё раз такой финт ушами — самолично найду в любом из миров и эти самые уши оторву. Убью, на фиг! Понимаешь, да?

— Не дождётесь, — фыркнул Горшенёв, вгрызаясь в огромный помидор под требовательным взглядом, — Я намерен пожить ещё! И вообще, — он прищурился, решив, что в таком состоянии Князев его точно бить не будет… — Я с тобой записаться хочу. И речь не про одного полудохлого Норманна, понял, да?!

— Хорошо, напишу тебе песню о безумном Кошаке, что Девять жизней прокошмарил. Будешь знать! — отшутился этот кадр.

— Пиши, посмотрим, таких сюжетов у нас ещё не было… А ещё не было про Восток, Самураев там… И не только Викинги ж есть! Давай про Игру Престолов, чё! Про хоккей — тащи всё! Будем экспериментировать! — глаза у Михи лихорадочно блестели…

«У нас теперь есть время, — мысленно добавил, глядя на чуть улыбнувшегося такой прыти Андрея, — всё, что есть — наше!»