Свет упавшей звезды (джен)

Когда-то давно, еще до обращения, Сальваторе уезжал в город учиться. На этом настоял отец, уверенный, что настоящий доктор не может всю жизнь довольствоваться лишь сельской практикой; Сальваторе не хотелось покидать родной дом, но перечить отцу он не посмел.

С годами та поездка почти изгладилась из памяти, оставив только смутные образы: толпы незнакомых людей на улицах, непрестанный гул десятков голосов, от которого даже в каморке на чердаке было не спрятаться, вечная духота и тоска по дому. По людям, к которым он привык с детства, по исхоженным вдоль и поперек улицам, по родителям… впрочем, о них он после обращения старался не вспоминать — умерли и умерли. Так было легче, чем представлять себе полные слез глаза матери и презрительную гримасу отца: “Не этого мы для тебя хотели… ты бездарно прошляпил все, что имел”. Да, прошляпил… да, бездарность, но что теперь? Зачем ворошить прошлое, если горькие воспоминания ничего уже не изменят и не вернут? Лучше зарыть их на дне водохранилища, пусть гниют под слоем тины вместе со старой клиникой Моро. А он… как-нибудь обойдется. Для Лорда Моро, сына Матери Миранды, не имело уже значения, кем он был раньше, какие надежды подавал, да и подавал ли вообще; во всяком случае, так он уговаривал себя, чтобы как можно скорее забыть все ненужное, и у него получилось. Мир сузился до склизкой каморки, где телевизор то и дело принимался показывать белый шум вместо фильмов, а на купленном поутру сыре уже к вечеру появлялись пятна плесени, и Сальваторе это полностью устраивало… наверное.

Но почему-то сейчас, оказавшись вдали от дома — и не в соседнем городе, а вовсе неизвестно где, — он с удивлением и стыдом понял, что не скучает. Матерь наверняка сочла бы его неблагодарным, но ему давно уже не было так интересно! Странная церковь и ее обитатель пробуждали любопытство, давно погребенное под однообразными занятиями, вытаскивали из глубин памяти то, что много лет назад Сальваторе вычитал в отцовских книгах, а потом основательно забыл. Не хватало только рабочего журнала, чтобы записать свои мысли и наблюдения: от лавины новой информации начинала болеть голова, и это он еще почти ни о чем не спрашивал!

По правде сказать, он спросил бы о многом, даже рискуя забыть половину ответов сразу же, но Теалор совершенно не горел желанием общаться с незваным гостем: он либо спал — а спал он подолгу, впрочем, и бодрствовал чуть не вдвое дольше, чем положено, — либо тренировался, либо читал молитвы. Часами и вслух. И хотя Сальваторе очень быстро потерялся в непонятных именах и титулах, уже на третьем чтении “инальский” не казался ему архаичным и вычурным — одуревший мозг перестал воспринимать устаревшие формы и странные вспомогательные глаголы как нечто чужеродное.

Впрочем, легче от этого стало ненамного. Когда Теалор в минуты отдыха все же снисходил до ответов и пояснений, его слова, сами по себе вроде бы понятные, складывались в совершенный бред. Взять хоть “живую воду”!

Необычные свойства этой жидкости, по всем признакам похожей на воду обыкновенную, Сальваторе заметил еще в первый день, когда, рискнув воспользоваться любезностью соседа, напился из вделанного в стену фонтана. На вид и вкус — вода как вода, чистая, с легким металлическим привкусом… но спустя несколько часов он все еще не чувствовал голода! Хотя в последний раз ел еще дома... А Теалор на робкий вопрос только пожал плечами:

— Живая вода заменяет пищу.

“Даже мутанту вроде меня?” — Сальваторе вспомнил, как после мутации начал налегать на масло и сыр, пытаясь удовлетворить возросшую потребность в жирах, но вслух спросил, разумеется, совсем другое:

— И… как долго?

Теалор помолчал, прикрыв глаза, будто это что-то меняло. Наконец он заговорил, тихо и монотонно — и, Господи, лучше бы он кричал:

— Что для тебя “долго”, ученый? Пройди по залу, погляди на лежащих здесь людей. Я знал их; я видел, как они падали замертво один за другим от руки моего мятежного сына. Когда мы оказались здесь, ставни еще не растрескались; в полной темноте ощупью закрывал я глаза своим товарищам, пока их тела еще не остыли… Взгляни на то, что осталось от них теперь, и сам скажи — как долго.

Лежащий неподалеку скелет скалился из-под шлема, уставившись пустыми глазницами в потолок. Сальваторе прикинул — в прохладном и довольно сухом воздухе зала без прямого воздействия солнечных лучей, все равно что в огромном склепе… для скелетирования трупа потребовалось бы лет двадцать.

— Простите… — как беспомощно это прозвучало, но что еще он мог сказать? Перед ним, расправив закованные в сталь плечи, стояло само воплощение одиночества. Не привычного одиночества вонючей склизкой каморки, а незнакомого прежде, навалившегося всей тяжестью и оттого еще более жуткого, горделивого одиночества забытой церкви.

— Принято, — кивнул Теалор, давая понять, что разговор окончен.

Следующие несколько дней Сальваторе не решался лезть с расспросами, но от фонтана почти не отходил. Живая вода и вправду притупляла чувство голода — спустя несколько дней, проведенных на одной воде, он чувствовал себя вполне сносно и совершенно не хотел есть, — и тому должно было найтись объяснение. Возможно, в ней содержались какие-то примеси, даже органические, оказывающие возбуждающее действие на организм; без специальной аппаратуры сказать точнее было невозможно, но эмпирический метод никто не отменял! Что будет, если выпить больше? А еще больше? А если пить примерно в одно и то же время? Часов у него не было, но возможность с грехом пополам следить за солнцем…

— Тебе еще не надоело? — с усмешкой спросил Теалор, закончив тренировку и подойдя к фонтану.

Теперь, успокоившись на счет Сальваторе, он вел себя совершенно как зрячий: легко двигался, не натыкаясь на предметы, и безошибочно угадывал на слух, где находится собеседник и куда смотреть. Только отсутствие презрения во взгляде выдавало в нем слепого: Теалор понятия не имел, что говорит с уродом.

— Нет пока. А вы не пробовали…

— Будь моя воля, я бы к этой дряни не прикоснулся, так что нет, не пробовал, — отрезал Теалор, но из чаши все же зачерпнул. И, отметив уровень воды, с упреком взглянул на Сальваторе: — Не увлекайся — ты здесь не один.

— Простите.

Мог ли он сказать правду? Что дело не только в экспериментах, но просто ему нужна вода, много воды, и ограничить себя он не в силах? Что он… даже не человек? И увидеть в незрячих глазах уже привычное отвращение? Нет, ни за что!

— Можешь не извиняться за каждый вздох: если бы ты причинял мне неудобства, я бы тебя просто убил, — как ни странно, слышать это было приятно. Потому что тон Теалора не оставлял сомнений: убил бы, как и любого другого чужака, слишком нагло нарушающего его покой.

Для Сальваторе, привыкшего отличаться от всех в худшую сторону, даже эти слова, пусть и сказанные по незнанию, значили очень много. Настолько, что он даже решился на следующий вопрос:

— А почему живая вода так действует? Вы не знаете?

— На чаше выбиты волшебные руны, — ответил Теалор, будто не замечая абсурдности своих же слов.

Но, Господи, что за феерическая чушь! Сальваторе не считал себя особенно умным, но даже он понимал, что не могут свойства воды измениться из-за каких-то знаков, вырезанных на емкости, в которой вода находится. Не могут — и все тут! Он бы кое-как согласился с “волшебным источником” — такая версия хоть отдаленно походила бы на попытку объяснить природный феномен — но всерьез верить в “волшебную чашу” мог только совершенно безграмотный человек… или человек, получивший очень специфическое образование.

Стоило признать — на первого Теалор не походил. Говорил он связно и умел четко формулировать мысли, пусть и на своем странном диалекте. Он мог часами цитировать наизусть “священные тексты”, что говорило минимум о двух фактах: о его прекрасной памяти и о том, что эти тексты были кем-то написаны. И в самом деле, осмелившись подойти к алтарю, пока сосед спал, Сальваторе заметил на нем несколько ветхих книг…

— Не трогай, — раздался из-за спины голос Теалора, строгий, но спокойный. — Ты не прошел испытания, тебе нельзя.

— Не буду, я… понимаю, — он не мог назвать себя особо верующим и уж тем более не был язычником, но привитое с детства уважительное отношение к святыням никуда не делось. — А что это за книги?

Теалор без тени недовольства уселся на скамье:

— Пророчество о Тель-Имальтхате, полагаю, и другие из Малого Правила. Если мы в Храме Творца, а я почти уверен в этом, они должны здесь быть… Предваряя твой вопрос — нет, как паломник я здесь никогда не бывал, видел только рисунки. А когда оказался… чтобы далеко не ходить, видишь эти колонны? Таких больше нигде нет.

Действительно — ни в одной церкви зодчие не додумались помещать широченные колонны прямо между скамеек для прихожан. Чтобы, видимо, люди во время проповедей смотрели в стену…

— Вижу, а зачем они такие?

— Камни зачарованы. Во время служб на них изображали сцены сотворения мира, когда храм подвергался осаде — колонны показывали, что происходит снаружи.

Это звучало бы разумно, будь в зале хоть одно место для проектора. Или в самих колоннах, по виду вырезанных из цельного камня — место для аппаратуры… но указывать Теалору на дыры в его рассказе Сальваторе вновь поостерегся. Имея дело с фанатичным приверженцем древней секты — настолько древней и развитой, что члены этой секты не только изложили свое учение в огромном корпусе текстов, но и построили не менее огромный храм, — не стоило и пытаться его переубеждать: в лучшем случае он просто встроил бы новые сведения в свою картину мира и успокоился, в худшем — обозлился на ересь. А злить его хотелось все меньше.

Если не считать доспехов, выглядел Теалор вполне обыкновенно — крепкий здоровый мужик лет пятидесяти, каких в деревне тринадцать на дюжину — но его слова о мятежном сыне заставляли задуматься. Осмотрев трупы, Сальваторе не нашел ни расходящихся лучами трещин в костях, ни маленьких округлых пробоин в броне — признаков пулевых ранений. Некоторых мертвецов, оплавленных и обугленных, похоже, сожгли из огнемета, о других уже ничего нельзя было сказать, но шестерых совершенно точно зарубили в рукопашной, мечом или чем-то вроде. Подростку или юноше вряд ли под силу справиться с несколькими противниками; даже если сын Теалора унаследовал от отца рыцарский рост и телосложение, он должен был возмужать и долго тренироваться, значит, парню уже тогда вряд ли было меньше тридцати. Сейчас, если Сальваторе не ошибся насчет скорости разложения тканей, это был уже не парень, а мужчина за пятьдесят… Теалор никак не мог быть ровесником собственного сына, а выглядеть его ровесником с учетом жутких условий мог, лишь будучи мутантом. Но как о таком спросишь?

— Мне нужно заниматься, — Теалор встал со скамьи, убирая волосы под изношенную и кое-где порванную сетку, — на это время не отвлекай меня.

— Зачем вам это? Ну, все это, — Сальваторе махнул рукой, а потом, спохватившись, что его не видят, пояснил: — Я о том, что… вы даже спите в доспехах! Зачем?

— Если я сниму доспехи, надеть их будет уже не на что: моя одежда не зачарована на долговечность, — он как будто вовсе не рассердился на бестактный вопрос. — Но ты, конечно, хочешь знать другое… Память о принесенных мною клятвах, об обязанностях и притязаниях, о пережитом и увиденном — все, что у меня осталось. Даже если мне не суждено выйти отсюда, я предпочту прожить остаток дней как Теалор Арантеаль, ничего не забывший и готовый к бою, нежели просто сгнить подобно негодному овощу… И на всякий случай — извинения приняты.

* * *

После многих лет одиночества присутствие чужака раздражало. Чуть заметный запах рыбы и гнилых водорослей там, где не было и намека на водоем, казался почти оскорбительно чужеродным, как и глубокое болезненно-хриплое дыхание и изредка квакающие звуки рвоты. Этот человек не смог бы попасть в храм Творца по своей воле — болезнь доконала бы его еще на полпути… но милостью или насмешкой богов он оказался прямо в святилище, миновав все препятствия, и Теалору ничего не оставалось, кроме как смириться. Не выгонять же, в самом деле, больного и безоружного под клинки паладинов! К счастью, ученый оказался человеком кротким и молчаливым, с расспросами не лез и будто старался занимать как можно меньше места, чтобы не досаждать соседу, а потому его общество было пусть и нежеланным, но вполне терпимым.

Особенно если воспринимать его появление как знак: наберись терпения и жди, скоро что-то изменится. За одним чужаком придет и второй… возможно, именно тот, кто нужен.

И Теалор ждал. Спокойно, не позволяя встрепенувшейся надежде охватить разум и сердце, лишь понемногу увеличивая время тренировок, он готовил тело и душу к выходу из затянувшейся спячки. Он не мог сказать точно, сколько прошло времени, но когда, прервав его молитву, по залу разнеслось эхо чеканно-твердых шагов — шагов людей, определенно знающих, где они и зачем пришли, — Теалор был готов.

— Кто здесь? — спросил он, не поворачиваясь, чтобы не обнаружить слабость. Неужели Наратзул счел, что с него довольно, и пришел положить конец его заточению? Каким бы этот конец ни оказался…

— Нас прислал Наратзул Арантеаль за пророчеством о Тель-Имальтхате, — откликнулся незнакомый голос.

Глупая надежда крякнула под сапогом и сдохла. Ко всему прочему, Наратзул ведь тоже не прошел испытания храма — а теперь, бросив в эти стены проклятых паладинов, вряд ли вообще мог его пройти, так зачем возвращаться? Он всегда был... весьма практичен.

Теалор повернулся к незваным гостям:

— Поднявшийся из простого люда, не высшей касты и нечистой крови, Тель-Имальтхат, Бог тьмы, пробудится. Создаст баланс его приход, над высшими победа целью станет. Создаст баланс для блага всех, жертв не считая, цена их ничтожна. Не за зло он будет сражаться, не добро он будет смягчать: два брата, протянувшие друг другу руки — Тьма и Свет, противоречия здесь нет. На крови и пепле он построит власть человека, великого и свободного. Творение, что создано, храниться будет, пока владыка истинный не потребует дань… — и умолк, вспомнив последнюю строфу. “Чтоб цель достичь, еще одно необходимо — падшего помощником назвать…”

Живя с рождения среди простолюдинов как ублюдок великого магистра и безродной аэтерна, Наратзул и сам считал себя таковым… он мечтал дать людям свободу от богов как Тель-Имальтхат… но мог ли действительно стать богом тьмы, если в его жилах текла кровь Рожденной светом? Может, куда подобней пришлась бы ему — паладину, что предал свой орден и отрекся от богов — роль падшего? “Хотя коварство и обман его потерпят неудачу, его предательство спасеньем мира станет…” Наратзул был коварен, одной рукой служа богам, другой — собирая недовольных; он напал на братьев по ордену без предупреждения…

Сказать — или все же не стоит?

— Это все пророчество?

Что он выиграет, если расскажет о своих сомнениях? Ничего — Наратзул в лучшем случае не поверит и, отмахнувшись от пророчества, все же встретит свой конец от рук богов. В худшем… найдет настоящего Тель-Имальтхата, с его помощью расправится с богами, только уже наверняка, а затем присвоит его победу себе: такой поступок вполне в его духе.

— Нет. Пророчество на алтаре за моей спиной, — Теалор глубоко вздохнул. — Ответь на два вопроса, и я позволю тебе его забрать. Первый — как вы прошли мимо паладинов? И второй… какой сейчас год?

— Паладины мертвы, Наратзул дал нам заклинание, чтобы обезвредить их. А сейчас восемь тысяч двести тридцать первый год от Звездопада, — тень недоумения в голосе, негромкий лязг металла о металл, сопровождающий пожатие плечами. — Так ты отдашь нам пророчество?

Восемь тысяч. Двести. Тридцать. Первый.

Двадцать семь лет.

Что Наратзул делал все эти годы? Прятался от разгневанных богов, собирал армию, искал и находил сторонников? Теалор не знал и не хотел знать; для ярости, железным обручем перехватившей горло, имело значение лишь одно — Наратзул от своей цели ни за что не откажется. Слишком долго он ждал и слишком далеко зашел.

“Ты хотел, чтобы я не мешал тебе? Что ж, хорошо. Иди навстречу своей судьбе, и пусть боги решат, жить тебе или умереть”, — он молча отошел в сторону, позволяя посланникам забрать древний манускрипт. Это оказалось несложно — сделать шаг в сторону… может, лишь немногим сложнее, чем не оспаривать один-единственный смертный приговор.