Свет упавшей звезды (джен)

Окна в темнице располагались слишком высоко, чтобы изрубить древние ставни, выглянуть наружу и узнать, день на дворе или ночь. О, если бы ему удалось, если бы весь зал подземного храма оказался залит торжественно-мягким полусветом, насколько легче переносил бы он свое одиночество! Насколько легче было бы надеяться, что за ним придут!

Но никто не приходил, а дни шли, сливаясь друг с другом в вечной темноте. Лишь по трупам своих боевых товарищей, небрежно брошенным здесь же, Теалор мог понять, что прошли годы. Он знал, где они лежат — сперва выучил, спотыкаясь в темноте, затем находил по запаху тлена, после просто запомнил, — порой подходил к каждому и, преклоняя колени, читал заупокойную. Пусть от них ничего не осталось, кроме доспехов да костей с лоскутками кожи, все-таки эти люди некогда принадлежали к божественному ордену и отдали свои жизни за бога Эродана; они заслуживали если не погребения, то хотя бы молитвы.

Сперва Теалор еще надеялся, что за ним придут. Не могли же Рожденные Светом так просто забыть о своем верном серафиме, ведь так? Или Наратзул все же достиг своей цели, убив Рожденных Светом и уничтожив самую память о них? Кощунственные, страшные мысли... но они приходили, и чем дальше, тем реже Теалор отгонял их. Проще было верить в гибель богов, чем в то, что его попросту бросили. Все — и боги, которым он служил, бросив на алтарь всего себя, и народ Эндерала, которым он милостью богов правил. Хотелось верить, что хоть кто-то пытался искать пропавшего великого магистра, — просто сбились с пути, погибли в схватке... Думать так было легче, чем признаться самому себе: о нем забыли. Сочли погибшим или просто вычеркнули, выбросили, как ненужный хлам — примерно так же, как он однажды вычеркнул из жизни ребенка от греховной связи с Рожденной светом. Тогда это казалось единственно верным решением: решалась его судьба, совет богов мог произвести его в серафимы, и отказываться от желанного повышения ради орущего комка плоти было бы просто несусветной глупостью! Да и потом тоже… когда мальчишке с копной соломенных волос и забавной привычкой шевелить ушами предоставили выбор — своими руками казнить женщину, заменившую ему мать, или вместе с ней взойти на костер, он выбрал первое, и Теалор не винил его за малодушие. Хотя бы потому что сам он, слуга богов и великий магистр Эндерала, мог оспорить один-единственный приговор, рискнув карьерой, но не жизнью — и даже не попытался.

А теперь, когда мальчишка вырос в мужчину с твердой рукой и холодным взглядом, по его милости Теалору оставалось гнить в темноте, точно отсыревшая луковица. Не из-за мелких обид прошлого, отнюдь: Наратзул был жесток, лицемерен, болезненно горд, но мелочен — никогда. “Так ты мне не помешаешь”, — бросил он через плечо, прежде чем раствориться во тьме. Пожалуй, не Теалору было упрекать сына в излишней практичности.

Но остальные?! Как они могли? Надежда на спасение таяла, сменяясь гневом и желанием действовать. Выбраться отсюда, выбраться любой ценой! Благо Наратзул не стал тратить время, обыскивая пленника; доспехи и оружие при нем остались, а с ними — возможность отвоевать себе свободу... так Теалор думал, выйдя за дверь своей тюрьмы и ступив на узкий мост над лавовой рекой. От сухого жара скручивались волосы, пот лился градом, застилая глаза, без того слезящиеся от яркого света, страшно было даже вдохнуть лишний раз — не выжечь бы легкие... Он долго ограничивал себя в питье перед побегом и только чудом не потерял сознание на мосту, чудом и пониманием: это будет бесславная и бессмысленная смерть. Но когда мост длиной в полсотни шагов остался достаточно далеко, чтобы обжигающий жар сменился влажным теплом, из темного зала очередной пещеры навстречу Теалору вышел мужчина в серых доспехах — и стало ясно, что испытания еще не кончились: уйти так просто ему не дадут. Теалор ничуть не уступал противнику, даже сейчас, ослабевший от жажды, и он почти победил... но после долгого боя, рухнув наземь с перерезанным горлом, паладин как ни в чем не бывало встал через пару мгновений и снова ринулся в атаку; страшная рана затянулась без следа, и напоминали о ней лишь ставший багровым нагрудник паладина да скользкий от его крови пол. Это Теалора и спасло: бессмертный воин, ринувшись за ним, поскользнулся на собственной крови и на несколько мгновений замешкался. Сколько бессмертных ждало впереди, Теалор проверять не решился — не чувствуя под собой ног, забыв об усталости и собственных ранах, он летел обратно, и святилище уже не казалось ему таким омерзительным местом. Во всяком случае, паладин, дошедший за ним до самой двери молитвенного зала, не попытался эту дверь выбить, просто развернулся и медленно побрел восвояси; Теалор же слушал его удаляющиеся шаги, пытаясь выровнять дыхание, и в голове эхом отдавались последние слова сына: “Так ты мне не помешаешь”... И в самом деле не помешает. Меч ему оставлен отнюдь не из глупости или внезапного мягкосердечия — это знак равнодушия, небрежно брошенная на паперть милостыня. “Оборви свою жизнь сам или умри как мужчина, мне все равно”.

Но принять эту подачку? Ни за что! Теалор сжимал рукоять меча до судороги в пальцах, отгоняя подступающее отчаяние. Пусть о нем забыли — он сам не забудет, кто он такой; он не бросится на меч, как ничтожный трус, не выйдет навстречу паладинам, точно блаженный. Нет, он выживет! Он дождется…

Четыреста шестьдесят шесть шагов от дверей святилища до алтаря, столько же обратно до дверей, снова и снова — пока не начнут подгибаться колени. Лечь у дальней стены, сесть, не помогая себе руками — не пятьдесят и не сто раз, как требовали в монастыре, а до тех пор, пока не собьется дыхание. Перевернуться, перенеся вес на согнутые руки, резко распрямить локти, еще раз и еще, пока руки способны выдерживать тяжесть закованного в сталь тела. Отдохнуть под мерное капанье воды в зачарованную чашу — сотни капель достаточно — встать перед алтарем и читать наизусть священные тексты, пока от усталости не начнет заплетаться язык и путаться мысли; дотащить себя до ближайшей скамьи и провалиться в тяжелый сон без сновидений. А затем несколько глотков “живой воды” — и все сначала...

“Зря. Зря. Зря...” — насмешливо звенели капли, падая в изрезанную рунами каменную чашу и превращаясь в “живую воду”. Проклятое богами изобретение, живая вода отчасти заменяла пищу — во всяком случае, на ней одной можно было жить годами, — но при этом отнимала магию, подтачивала силы, лишала воли к жизни. Или просто ему удобнее было свалить все на воду, чем признать: опустились руки, не осталось сил ни строить планы побега, ни даже ждать спасения. Теалор уже ничего не строил и ничего не ждал — он просто жил, изо дня в день повторяя привычные почти бессмысленные действия. Как заблудший ходит по знакомым тропинкам, не осознавая, что он давно мертв, не чувствуя, что на его пятках не лопаются застарелые мозоли, а отходит от костей гниющее мясо... “Ни за что, — повторял он себе, до ломоты в челюстях сжимая зубы. — Я еще жив, и я не сдамся...”

“Зря. Зря. Зря”, — гнула свое вода; все чаще к ней присоединялись, мешая сосредоточиться, скрипучие рассохшиеся ставни, но Теалор лишь отмахивался: как ставни, натужно скрипя, продолжали скрывать от него дневной свет, так и он продолжал жить под звуки собственных шагов, дыхания, голоса. Почти без надежды, но, по крайней мере, и без черного отчаяния — сплошной обволакивающей черноты ему без того хватало.

Пока однажды в эту темноту не ворвался, разбудив Теалора, незнакомый звук — чужое дыхание где-то у боковой стены.

* * *

Сальваторе нервно огляделся. Это место никак не походило на его лабораторию — скорее уж на деревенскую часовню, увеличенную раз в десять. Высокие готические своды, ряд узких окон в стене над головой, закрытых деревянными ставнями; дерево рассохлось так, что сквозь трещины между досками пробивались солнечные лучи, — ряды скамеек для прихожан, алтарь у ног величественной статуи… причем статуя изображала не Матерь и не деву Марию, а какого-то святого. Нет, это определенно была не та часовня. А он — все тот же уродец, придавленный к земле огромным горбом, со склизкой серой кожей и перепонками между пальцев, только теперь на этой коже проступали болезненные ожоги от раскалившихся докрасна электродов. Господи, что случилось? Где он, как очутился здесь? Что он опять сделал не так?!

Он шумно втянул носом воздух, чтобы не разрыдаться. “Тупое ничтожество”, — сказали бы сейчас Карл и Альсина, никогда и ни в чем не соглашавшиеся друг с другом — и, черт, были бы правы. Он и вправду жалкое тупое ничтожество, ни на что не годное. Даже пустяковый эксперимент не смог нормально провести...

Может, не стоило его проводить? Подождать хотя бы до завтра, пока от злости и обиды не перестанут трястись руки, еще раз все перепроверить и тогда уже... но Сальваторе слишком расстроился в тот момент, чтобы рассуждать здраво.

Он не был идиотом. Он прекрасно знал, как брат и сестры к нему относятся. Слишком слабый, чтобы получить их уважение, он надеялся преданностью и упорством заслужить крупицы благосклонности, хотя бы скупую похвалу, которую мог бережно хранить в памяти, как случайно найденную в иле жемчужину, — а в итоге не получал ничего, кроме пренебрежения и насмешек. В общем-то, он не жаловался и даже почти привык, но сегодня...

Сегодня у Сальваторе был день рождения. Он давно не ждал поздравлений и готовился провести свой праздник как обычно — в одиночестве, под белый шум телевизора, в надежде, что получится поймать музыкальную передачу или какой-нибудь хороший фильм. Телевизор, правда, отказался даже включаться — наверное, вконец отсырели провода или что-то случилось с антенной; сказать точно мог только Карл... если бы вообще согласился посмотреть, но вдруг? Может, у него нашлось бы время помочь? Это ведь быстро — такая мелочь — и не так часто Сальваторе обращался к брату за помощью... Если точно, вообще никогда.

Лучше бы и не пытался! Тогда бы не вышел из дома, не встретил Карла на полпути к фабрике и не узнал, что сегодня был совет Лордов... совет, куда пригласили Альсину, порой дерзившую Матери, пригласили Карла, вечно недовольного Матерью, Альсиной и всем на свете, пригласили даже Донну, которая на собраниях молчала в темном углу — не то думала о своем, не то вообще спала, пользуясь тем, что ее лица под вуалью никто не видел. А о нем — единственном, кто никогда никому не перечил и всегда старался угодить родственникам — даже не вспомнили.

Потому что он ничтожество. Криворукий идиот, у которого на столе гибнет каждый третий. Слабак, не сумевший даже сохранить человеческий облик после мутации... никто в семье не знал, что Сальваторе много лет экспериментировал на себе, пытаясь при помощи электростимуляции вернуть мутацию на более ранний этап и обрести прежний вид. Не знали и не спрашивали, никому не было дела до того, откуда у него на руках нестерпимо зудящие бледные пятна. Может, и к лучшему: узнав, что он проваливает опыт за опытом, родственники наверняка подняли бы его на смех.

“Теперь точно поднимут”, — мелькнула обреченно-злая мысль. Найдут сгоревшую аппаратуру и оплавившиеся провода, хронику всех его провалов в рабочем журнале, и… что тогда? Презрительно рассмеются?

А может, и искать не станут? Просто вычеркнут из жизни и памяти, как сам Сальваторе вычеркивал из журнала погибших подопытных… Неудачный эксперимент. Бесполезен и более не нужен…

Он всхлипнул, моргнул несколько раз, прогоняя непрошеные слезы, и вдруг замер — над спинкой одной из длинных скамеек что-то блеснуло. Что-то, чего там точно не было пару мгновений назад.

Или кто-то… Человек?!

По крайней мере, выглядел этот кто-то вполне по-человечески. Высокий крепкий мужчина, закованный в старинную броню, блеснувшую в луче света, когда он медленно поднялся со скамьи — очень, очень медленно. И так же медленно, осторожно пошел он к стене, выставив перед собой длинный меч и глядя куда-то в пространство; Сальваторе даже не мог сперва сказать, что в этом человеке показалось ему особенно странным, потому что странным было все. Черт с ней, с одеждой, но слишком медленная беззвучная поступь, обнаженный меч в руке, явно привыкшей к его тяжести, сурово сведенные брови и этот взгляд в никуда… Рыцарь знал, что в церкви чужак, он двигался в его сторону и готов был атаковать — но почему-то слишком медлил и на застывшего у стены Сальваторе не смотрел, будто не видел в том необходимости. Или просто не видел?

Проверяя внезапную догадку, Сальваторе скатал между ладоней шарик слизи и бросил на несколько метров в сторону; шарик с влажным чмоканьем врезался в скамью, и рыцарь замер, повернув голову на звук.

Вот, значит, как — он был слеп! И, обнаружив чужака в своем доме, пытался подкрасться к нему незаметно… Должно быть, бедняга и не знал, что его отлично видно даже при таком скудном свете.

“Уж со слепцом-то, Моро, даже ты в состоянии справиться”, — прозвучал в голове чей-то насмешливый голос. Пожалуй, и вправду мог бы.

“Но это его территория, не моя, и я понятия не имею, один ли он здесь, — точно оправдываясь перед собственными мыслями, подумал Сальваторе. — Возможно, придут другие, зрячие… Но если мне удастся расположить его к себе, он расскажет об этом месте… и убедит других, что я безопасен. Тогда мне вообще не придется драться”.

В самом деле, кто-то же наверняка приносил слепцу еду! А сражаться с несколькими противниками в каменном мешке было откровенно плохой идеей, и даже вторая форма тут не помогла бы: огромное тяжелое тело могло только травмироваться о камень стен и стать еще более легкой мишенью…

“Слабак”, — презрительно фыркнул голос, похожий на голос Матери, и исчез. Сальваторе вздохнул: да, слабак и ничтожество, ничего тут не поделаешь.

— Эй… я безоружен, — тихонько обратился он к рыцарю; тот снова застыл на месте, повернувшись на голос всем корпусом, но меча не опустил. Понял ли вообще, что ему сказали? — Я не причиню вам вреда…

— Кто суть ты? — перебил рыцарь на немецком.

Уже легче. Когда-то Сальваторе немецкий знал, просто давно не говорил на нем и многое позабыл… Но простые фразы в голове остались.

— Вы говорите по-немецки?

— Инальский. Я глаголю инальский. Что суть немецкий, каковой глаголешь ты, — не ведаю, — поморщился рыцарь; произношение у него было еще хуже, чем у Сальваторе, да и сам язык, вроде бы знакомый, казался донельзя вычурным и каким-то старомодным. — Вопрошаю вновь: кто суть ты?

— Инальский. Хорошо, — если этот бедняга повредился в уме, не стоило с ним спорить. — Меня зовут Сальваторе. Я… я ученый. Я проводил опыт и оказался в этой церкви. Я не знаю как. Простите… я не хотел вас тревожить…

— Твои извинения суть приняты. Но как проведал ты, что се суть храм? Ты зришь во тьме?

— Здесь довольно светло…

— Но ставни?

— В них трещины, большие, — боже, как глупо и жалко это прозвучало!

Рыцаря перекосило так, что Сальваторе невольно вжался в стену и зажмурился, чувствуя, как пробуждается каду. Только не вторая форма, только не здесь! Против вооруженного сумасшедшего, прекрасно ориентирующегося в пространстве и носящего тяжелые латы как пальто, он бы долго не продержался…

Но рыцарь атаковать не спешил, лишь тяжело дышал, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы.

— Поведай, что зришь ты. Каким зришь меня? — наконец процедил он.

“Он меня проверяет, — догадался Сальваторе. — Он ослеп и сам не заметил, а теперь пытается понять, лгу я или нет… с помощью того единственного, что он видел в этом зале”. Выдохнул, успокаивая каду, открыл глаза.

— Вы высокий. У вас длинные волосы и борода, светлые, кажется, — сказать точнее было сложно: свалявшиеся грязные пряди больше всего походили на пучки гниющей соломы. — На вас доспех… я думаю, стальной. Ожерелье с красным камнем…

— Довольно, — оборвал рыцарь. — Ты не лжешь, я уразумел. Ныне же умолкни и жди — я должен молиться. Живая вода там, коли желаешь.

Он махнул рукой в угол за алтарем; Сальваторе прислушался — оттуда и впрямь доносился звук падающих капель.

— Хорошо, — знать бы еще, что это за живая вода такая. — Извините… как вас зовут?

Рыцарь, уже вложивший меч в ножны, недоуменно нахмурился. Помолчал пару мгновений и все-таки ответил:

— Теалор.

Развернулся и пошел к алтарю, уже не пытаясь ступать тише.