Свет упавшей звезды (джен)

Окна в темнице располагались слишком высоко, чтобы изрубить древние ставни, выглянуть наружу и узнать, день на дворе или ночь. О, если бы ему удалось, если бы весь зал подземного храма оказался залит торжественно-мягким полусветом, насколько легче переносил бы он свое одиночество! Насколько легче было бы надеяться, что за ним придут!

Но никто не приходил, а дни шли, сливаясь друг с другом в вечной темноте. Лишь по трупам своих боевых товарищей, небрежно брошенным здесь же, Теалор мог понять, что прошли годы. Он знал, где они лежат — сперва выучил, спотыкаясь в темноте, затем находил по запаху тлена, после просто запомнил, — порой подходил к каждому и, преклоняя колени, читал заупокойную. Пусть от них ничего не осталось, кроме доспехов да костей с лоскутками кожи, все-таки эти люди некогда принадлежали к божественному ордену и отдали свои жизни за бога Эродана; они заслуживали если не погребения, то хотя бы молитвы.

Сперва Теалор еще надеялся, что за ним придут. Не могли же Рожденные Светом так просто забыть о своем верном серафиме, ведь так? Или Наратзул все же достиг своей цели, убив Рожденных Светом и уничтожив самую память о них? Кощунственные, страшные мысли... но они приходили, и чем дальше, тем реже Теалор отгонял их. Проще было верить в гибель богов, чем в то, что его попросту бросили. Все — и боги, которым он служил, бросив на алтарь всего себя, и народ Эндерала, которым он милостью богов правил. Хотелось верить, что хоть кто-то пытался искать пропавшего великого магистра, — просто сбились с пути, погибли в схватке... Думать так было легче, чем признаться самому себе: о нем забыли. Сочли погибшим или просто вычеркнули, выбросили, как ненужный хлам — примерно так же, как он однажды вычеркнул из жизни ребенка от греховной связи с Рожденной светом. Тогда это казалось единственно верным решением: решалась его судьба, совет богов мог произвести его в серафимы, и отказываться от желанного повышения ради орущего комка плоти было бы просто несусветной глупостью! Да и потом тоже… когда мальчишке с копной соломенных волос и забавной привычкой шевелить ушами предоставили выбор — своими руками казнить женщину, заменившую ему мать, или вместе с ней взойти на костер, он выбрал первое, и Теалор не винил его за малодушие. Хотя бы потому что сам он, слуга богов и великий магистр Эндерала, мог оспорить один-единственный приговор, рискнув карьерой, но не жизнью — и даже не попытался.

А теперь, когда мальчишка вырос в мужчину с твердой рукой и холодным взглядом, по его милости Теалору оставалось гнить в темноте, точно отсыревшая луковица. Не из-за мелких обид прошлого, отнюдь: Наратзул был жесток, лицемерен, болезненно горд, но мелочен — никогда. “Так ты мне не помешаешь”, — бросил он через плечо, прежде чем раствориться во тьме. Пожалуй, не Теалору было упрекать сына в излишней практичности.

Но остальные?! Как они могли? Надежда на спасение таяла, сменяясь гневом и желанием действовать. Выбраться отсюда, выбраться любой ценой! Благо Наратзул не стал тратить время, обыскивая пленника; доспехи и оружие при нем остались, а с ними — возможность отвоевать себе свободу... так Теалор думал, выйдя за дверь своей тюрьмы и ступив на узкий мост над лавовой рекой. От сухого жара скручивались волосы, пот лился градом, застилая глаза, без того слезящиеся от яркого света, страшно было даже вдохнуть лишний раз — не выжечь бы легкие... Он долго ограничивал себя в питье перед побегом и только чудом не потерял сознание на мосту, чудом и пониманием: это будет бесславная и бессмысленная смерть. Но когда мост длиной в полсотни шагов остался достаточно далеко, чтобы обжигающий жар сменился влажным теплом, из темного зала очередной пещеры навстречу Теалору вышел мужчина в серых доспехах — и стало ясно, что испытания еще не кончились: уйти так просто ему не дадут. Теалор ничуть не уступал противнику, даже сейчас, ослабевший от жажды, и он почти победил... но после долгого боя, рухнув наземь с перерезанным горлом, паладин как ни в чем не бывало встал через пару мгновений и снова ринулся в атаку; страшная рана затянулась без следа, и напоминали о ней лишь ставший багровым нагрудник паладина да скользкий от его крови пол. Это Теалора и спасло: бессмертный воин, ринувшись за ним, поскользнулся на собственной крови и на несколько мгновений замешкался. Сколько бессмертных ждало впереди, Теалор проверять не решился — не чувствуя под собой ног, забыв об усталости и собственных ранах, он летел обратно, и святилище уже не казалось ему таким омерзительным местом. Во всяком случае, паладин, дошедший за ним до самой двери молитвенного зала, не попытался эту дверь выбить, просто развернулся и медленно побрел восвояси; Теалор же слушал его удаляющиеся шаги, пытаясь выровнять дыхание, и в голове эхом отдавались последние слова сына: “Так ты мне не помешаешь”... И в самом деле не помешает. Меч ему оставлен отнюдь не из глупости или внезапного мягкосердечия — это знак равнодушия, небрежно брошенная на паперть милостыня. “Оборви свою жизнь сам или умри как мужчина, мне все равно”.

Но принять эту подачку? Ни за что! Теалор сжимал рукоять меча до судороги в пальцах, отгоняя подступающее отчаяние. Пусть о нем забыли — он сам не забудет, кто он такой; он не бросится на меч, как ничтожный трус, не выйдет навстречу паладинам, точно блаженный. Нет, он выживет! Он дождется…

Четыреста шестьдесят шесть шагов от дверей святилища до алтаря, столько же обратно до дверей, снова и снова — пока не начнут подгибаться колени. Лечь у дальней стены, сесть, не помогая себе руками — не пятьдесят и не сто раз, как требовали в монастыре, а до тех пор, пока не собьется дыхание. Перевернуться, перенеся вес на согнутые руки, резко распрямить локти, еще раз и еще, пока руки способны выдерживать тяжесть закованного в сталь тела. Отдохнуть под мерное капанье воды в зачарованную чашу — сотни капель достаточно — встать перед алтарем и читать наизусть священные тексты, пока от усталости не начнет заплетаться язык и путаться мысли; дотащить себя до ближайшей скамьи и провалиться в тяжелый сон без сновидений. А затем несколько глотков “живой воды” — и все сначала...

“Зря. Зря. Зря...” — насмешливо звенели капли, падая в изрезанную рунами каменную чашу и превращаясь в “живую воду”. Проклятое богами изобретение, живая вода отчасти заменяла пищу — во всяком случае, на ней одной можно было жить годами, — но при этом отнимала магию, подтачивала силы, лишала воли к жизни. Или просто ему удобнее было свалить все на воду, чем признать: опустились руки, не осталось сил ни строить планы побега, ни даже ждать спасения. Теалор уже ничего не строил и ничего не ждал — он просто жил, изо дня в день повторяя привычные почти бессмысленные действия. Как заблудший ходит по знакомым тропинкам, не осознавая, что он давно мертв, не чувствуя, что на его пятках не лопаются застарелые мозоли, а отходит от костей гниющее мясо... “Ни за что, — повторял он себе, до ломоты в челюстях сжимая зубы. — Я еще жив, и я не сдамся...”

“Зря. Зря. Зря”, — гнула свое вода; все чаще к ней присоединялись, мешая сосредоточиться, скрипучие рассохшиеся ставни, но Теалор лишь отмахивался: как ставни, натужно скрипя, продолжали скрывать от него дневной свет, так и он продолжал жить под звуки собственных шагов, дыхания, голоса. Почти без надежды, но, по крайней мере, и без черного отчаяния — сплошной обволакивающей черноты ему без того хватало.

Пока однажды в эту темноту не ворвался, разбудив Теалора, незнакомый звук — чужое дыхание где-то у боковой стены.

* * *

Сальваторе нервно огляделся. Это место никак не походило на его лабораторию — скорее уж на деревенскую часовню, увеличенную раз в десять. Высокие готические своды, ряд узких окон в стене над головой, закрытых деревянными ставнями; дерево рассохлось так, что сквозь трещины между досками пробивались солнечные лучи, — ряды скамеек для прихожан, алтарь у ног величественной статуи… причем статуя изображала не Матерь и не деву Марию, а какого-то святого. Нет, это определенно была не та часовня. А он — все тот же уродец, придавленный к земле огромным горбом, со склизкой серой кожей и перепонками между пальцев, только теперь на этой коже проступали болезненные ожоги от раскалившихся докрасна электродов. Господи, что случилось? Где он, как очутился здесь? Что он опять сделал не так?!

Он шумно втянул носом воздух, чтобы не разрыдаться. “Тупое ничтожество”, — сказали бы сейчас Карл и Альсина, никогда и ни в чем не соглашавшиеся друг с другом — и, черт, были бы правы. Он и вправду жалкое тупое ничтожество, ни на что не годное. Даже пустяковый эксперимент не смог нормально провести...

Может, не стоило его проводить? Подождать хотя бы до завтра, пока от злости и обиды не перестанут трястись руки, еще раз все перепроверить и тогда уже... но Сальваторе слишком расстроился в тот момент, чтобы рассуждать здраво.

Он не был идиотом. Он прекрасно знал, как брат и сестры к нему относятся. Слишком слабый, чтобы получить их уважение, он надеялся преданностью и упорством заслужить крупицы благосклонности, хотя бы скупую похвалу, которую мог бережно хранить в памяти, как случайно найденную в иле жемчужину, — а в итоге не получал ничего, кроме пренебрежения и насмешек. В общем-то, он не жаловался и даже почти привык, но сегодня...

Сегодня у Сальваторе был день рождения. Он давно не ждал поздравлений и готовился провести свой праздник как обычно — в одиночестве, под белый шум телевизора, в надежде, что получится поймать музыкальную передачу или какой-нибудь хороший фильм. Телевизор, правда, отказался даже включаться — наверное, вконец отсырели провода или что-то случилось с антенной; сказать точно мог только Карл... если бы вообще согласился посмотреть, но вдруг? Может, у него нашлось бы время помочь? Это ведь быстро — такая мелочь — и не так часто Сальваторе обращался к брату за помощью... Если точно, вообще никогда.

Лучше бы и не пытался! Тогда бы не вышел из дома, не встретил Карла на полпути к фабрике и не узнал, что сегодня был совет Лордов... совет, куда пригласили Альсину, порой дерзившую Матери, пригласили Карла, вечно недовольного Матерью, Альсиной и всем на свете, пригласили даже Донну, которая на собраниях молчала в темном углу — не то думала о своем, не то вообще спала, пользуясь тем, что ее лица под вуалью никто не видел. А о нем — единственном, кто никогда никому не перечил и всегда старался угодить родственникам — даже не вспомнили.

Потому что он ничтожество. Криворукий идиот, у которого на столе гибнет каждый третий. Слабак, не сумевший даже сохранить человеческий облик после мутации... никто в семье не знал, что Сальваторе много лет экспериментировал на себе, пытаясь при помощи электростимуляции вернуть мутацию на более ранний этап и обрести прежний вид. Не знали и не спрашивали, никому не было дела до того, откуда у него на руках нестерпимо зудящие бледные пятна. Может, и к лучшему: узнав, что он проваливает опыт за опытом, родственники наверняка подняли бы его на смех.

“Теперь точно поднимут”, — мелькнула обреченно-злая мысль. Найдут сгоревшую аппаратуру и оплавившиеся провода, хронику всех его провалов в рабочем журнале, и… что тогда? Презрительно рассмеются?

А может, и искать не станут? Просто вычеркнут из жизни и памяти, как сам Сальваторе вычеркивал из журнала погибших подопытных… Неудачный эксперимент. Бесполезен и более не нужен…

Он всхлипнул, моргнул несколько раз, прогоняя непрошеные слезы, и вдруг замер — над спинкой одной из длинных скамеек что-то блеснуло. Что-то, чего там точно не было пару мгновений назад.

Или кто-то… Человек?!

По крайней мере, выглядел этот кто-то вполне по-человечески. Высокий крепкий мужчина, закованный в старинную броню, блеснувшую в луче света, когда он медленно поднялся со скамьи — очень, очень медленно. И так же медленно, осторожно пошел он к стене, выставив перед собой длинный меч и глядя куда-то в пространство; Сальваторе даже не мог сперва сказать, что в этом человеке показалось ему особенно странным, потому что странным было все. Черт с ней, с одеждой, но слишком медленная беззвучная поступь, обнаженный меч в руке, явно привыкшей к его тяжести, сурово сведенные брови и этот взгляд в никуда… Рыцарь знал, что в церкви чужак, он двигался в его сторону и готов был атаковать — но почему-то слишком медлил и на застывшего у стены Сальваторе не смотрел, будто не видел в том необходимости. Или просто не видел?

Проверяя внезапную догадку, Сальваторе скатал между ладоней шарик слизи и бросил на несколько метров в сторону; шарик с влажным чмоканьем врезался в скамью, и рыцарь замер, повернув голову на звук.

Вот, значит, как — он был слеп! И, обнаружив чужака в своем доме, пытался подкрасться к нему незаметно… Должно быть, бедняга и не знал, что его отлично видно даже при таком скудном свете.

“Уж со слепцом-то, Моро, даже ты в состоянии справиться”, — прозвучал в голове чей-то насмешливый голос. Пожалуй, и вправду мог бы.

“Но это его территория, не моя, и я понятия не имею, один ли он здесь, — точно оправдываясь перед собственными мыслями, подумал Сальваторе. — Возможно, придут другие, зрячие… Но если мне удастся расположить его к себе, он расскажет об этом месте… и убедит других, что я безопасен. Тогда мне вообще не придется драться”.

В самом деле, кто-то же наверняка приносил слепцу еду! А сражаться с несколькими противниками в каменном мешке было откровенно плохой идеей, и даже вторая форма тут не помогла бы: огромное тяжелое тело могло только травмироваться о камень стен и стать еще более легкой мишенью…

“Слабак”, — презрительно фыркнул голос, похожий на голос Матери, и исчез. Сальваторе вздохнул: да, слабак и ничтожество, ничего тут не поделаешь.

— Эй… я безоружен, — тихонько обратился он к рыцарю; тот снова застыл на месте, повернувшись на голос всем корпусом, но меча не опустил. Понял ли вообще, что ему сказали? — Я не причиню вам вреда…

— Кто суть ты? — перебил рыцарь на немецком.

Уже легче. Когда-то Сальваторе немецкий знал, просто давно не говорил на нем и многое позабыл… Но простые фразы в голове остались.

— Вы говорите по-немецки?

— Инальский. Я глаголю инальский. Что суть немецкий, каковой глаголешь ты, — не ведаю, — поморщился рыцарь; произношение у него было еще хуже, чем у Сальваторе, да и сам язык, вроде бы знакомый, казался донельзя вычурным и каким-то старомодным. — Вопрошаю вновь: кто суть ты?

— Инальский. Хорошо, — если этот бедняга повредился в уме, не стоило с ним спорить. — Меня зовут Сальваторе. Я… я ученый. Я проводил опыт и оказался в этой церкви. Я не знаю как. Простите… я не хотел вас тревожить…

— Твои извинения суть приняты. Но как проведал ты, что се суть храм? Ты зришь во тьме?

— Здесь довольно светло…

— Но ставни?

— В них трещины, большие, — боже, как глупо и жалко это прозвучало!

Рыцаря перекосило так, что Сальваторе невольно вжался в стену и зажмурился, чувствуя, как пробуждается каду. Только не вторая форма, только не здесь! Против вооруженного сумасшедшего, прекрасно ориентирующегося в пространстве и носящего тяжелые латы как пальто, он бы долго не продержался…

Но рыцарь атаковать не спешил, лишь тяжело дышал, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы.

— Поведай, что зришь ты. Каким зришь меня? — наконец процедил он.

“Он меня проверяет, — догадался Сальваторе. — Он ослеп и сам не заметил, а теперь пытается понять, лгу я или нет… с помощью того единственного, что он видел в этом зале”. Выдохнул, успокаивая каду, открыл глаза.

— Вы высокий. У вас длинные волосы и борода, светлые, кажется, — сказать точнее было сложно: свалявшиеся грязные пряди больше всего походили на пучки гниющей соломы. — На вас доспех… я думаю, стальной. Ожерелье с красным камнем…

— Довольно, — оборвал рыцарь. — Ты не лжешь, я уразумел. Ныне же умолкни и жди — я должен молиться. Живая вода там, коли желаешь.

Он махнул рукой в угол за алтарем; Сальваторе прислушался — оттуда и впрямь доносился звук падающих капель.

— Хорошо, — знать бы еще, что это за живая вода такая. — Извините… как вас зовут?

Рыцарь, уже вложивший меч в ножны, недоуменно нахмурился. Помолчал пару мгновений и все-таки ответил:

— Теалор.

Развернулся и пошел к алтарю, уже не пытаясь ступать тише.

Когда-то давно, еще до обращения, Сальваторе уезжал в город учиться. На этом настоял отец, уверенный, что настоящий доктор не может всю жизнь довольствоваться лишь сельской практикой; Сальваторе не хотелось покидать родной дом, но перечить отцу он не посмел.

С годами та поездка почти изгладилась из памяти, оставив только смутные образы: толпы незнакомых людей на улицах, непрестанный гул десятков голосов, от которого даже в каморке на чердаке было не спрятаться, вечная духота и тоска по дому. По людям, к которым он привык с детства, по исхоженным вдоль и поперек улицам, по родителям… впрочем, о них он после обращения старался не вспоминать — умерли и умерли. Так было легче, чем представлять себе полные слез глаза матери и презрительную гримасу отца: “Не этого мы для тебя хотели… ты бездарно прошляпил все, что имел”. Да, прошляпил… да, бездарность, но что теперь? Зачем ворошить прошлое, если горькие воспоминания ничего уже не изменят и не вернут? Лучше зарыть их на дне водохранилища, пусть гниют под слоем тины вместе со старой клиникой Моро. А он… как-нибудь обойдется. Для Лорда Моро, сына Матери Миранды, не имело уже значения, кем он был раньше, какие надежды подавал, да и подавал ли вообще; во всяком случае, так он уговаривал себя, чтобы как можно скорее забыть все ненужное, и у него получилось. Мир сузился до склизкой каморки, где телевизор то и дело принимался показывать белый шум вместо фильмов, а на купленном поутру сыре уже к вечеру появлялись пятна плесени, и Сальваторе это полностью устраивало… наверное.

Но почему-то сейчас, оказавшись вдали от дома — и не в соседнем городе, а вовсе неизвестно где, — он с удивлением и стыдом понял, что не скучает. Матерь наверняка сочла бы его неблагодарным, но ему давно уже не было так интересно! Странная церковь и ее обитатель пробуждали любопытство, давно погребенное под однообразными занятиями, вытаскивали из глубин памяти то, что много лет назад Сальваторе вычитал в отцовских книгах, а потом основательно забыл. Не хватало только рабочего журнала, чтобы записать свои мысли и наблюдения: от лавины новой информации начинала болеть голова, и это он еще почти ни о чем не спрашивал!

По правде сказать, он спросил бы о многом, даже рискуя забыть половину ответов сразу же, но Теалор совершенно не горел желанием общаться с незваным гостем: он либо спал — а спал он подолгу, впрочем, и бодрствовал чуть не вдвое дольше, чем положено, — либо тренировался, либо читал молитвы. Часами и вслух. И хотя Сальваторе очень быстро потерялся в непонятных именах и титулах, уже на третьем чтении “инальский” не казался ему архаичным и вычурным — одуревший мозг перестал воспринимать устаревшие формы и странные вспомогательные глаголы как нечто чужеродное.

Впрочем, легче от этого стало ненамного. Когда Теалор в минуты отдыха все же снисходил до ответов и пояснений, его слова, сами по себе вроде бы понятные, складывались в совершенный бред. Взять хоть “живую воду”!

Необычные свойства этой жидкости, по всем признакам похожей на воду обыкновенную, Сальваторе заметил еще в первый день, когда, рискнув воспользоваться любезностью соседа, напился из вделанного в стену фонтана. На вид и вкус — вода как вода, чистая, с легким металлическим привкусом… но спустя несколько часов он все еще не чувствовал голода! Хотя в последний раз ел еще дома... А Теалор на робкий вопрос только пожал плечами:

— Живая вода заменяет пищу.

“Даже мутанту вроде меня?” — Сальваторе вспомнил, как после мутации начал налегать на масло и сыр, пытаясь удовлетворить возросшую потребность в жирах, но вслух спросил, разумеется, совсем другое:

— И… как долго?

Теалор помолчал, прикрыв глаза, будто это что-то меняло. Наконец он заговорил, тихо и монотонно — и, Господи, лучше бы он кричал:

— Что для тебя “долго”, ученый? Пройди по залу, погляди на лежащих здесь людей. Я знал их; я видел, как они падали замертво один за другим от руки моего мятежного сына. Когда мы оказались здесь, ставни еще не растрескались; в полной темноте ощупью закрывал я глаза своим товарищам, пока их тела еще не остыли… Взгляни на то, что осталось от них теперь, и сам скажи — как долго.

Лежащий неподалеку скелет скалился из-под шлема, уставившись пустыми глазницами в потолок. Сальваторе прикинул — в прохладном и довольно сухом воздухе зала без прямого воздействия солнечных лучей, все равно что в огромном склепе… для скелетирования трупа потребовалось бы лет двадцать.

— Простите… — как беспомощно это прозвучало, но что еще он мог сказать? Перед ним, расправив закованные в сталь плечи, стояло само воплощение одиночества. Не привычного одиночества вонючей склизкой каморки, а незнакомого прежде, навалившегося всей тяжестью и оттого еще более жуткого, горделивого одиночества забытой церкви.

— Принято, — кивнул Теалор, давая понять, что разговор окончен.

Следующие несколько дней Сальваторе не решался лезть с расспросами, но от фонтана почти не отходил. Живая вода и вправду притупляла чувство голода — спустя несколько дней, проведенных на одной воде, он чувствовал себя вполне сносно и совершенно не хотел есть, — и тому должно было найтись объяснение. Возможно, в ней содержались какие-то примеси, даже органические, оказывающие возбуждающее действие на организм; без специальной аппаратуры сказать точнее было невозможно, но эмпирический метод никто не отменял! Что будет, если выпить больше? А еще больше? А если пить примерно в одно и то же время? Часов у него не было, но возможность с грехом пополам следить за солнцем…

— Тебе еще не надоело? — с усмешкой спросил Теалор, закончив тренировку и подойдя к фонтану.

Теперь, успокоившись на счет Сальваторе, он вел себя совершенно как зрячий: легко двигался, не натыкаясь на предметы, и безошибочно угадывал на слух, где находится собеседник и куда смотреть. Только отсутствие презрения во взгляде выдавало в нем слепого: Теалор понятия не имел, что говорит с уродом.

— Нет пока. А вы не пробовали…

— Будь моя воля, я бы к этой дряни не прикоснулся, так что нет, не пробовал, — отрезал Теалор, но из чаши все же зачерпнул. И, отметив уровень воды, с упреком взглянул на Сальваторе: — Не увлекайся — ты здесь не один.

— Простите.

Мог ли он сказать правду? Что дело не только в экспериментах, но просто ему нужна вода, много воды, и ограничить себя он не в силах? Что он… даже не человек? И увидеть в незрячих глазах уже привычное отвращение? Нет, ни за что!

— Можешь не извиняться за каждый вздох: если бы ты причинял мне неудобства, я бы тебя просто убил, — как ни странно, слышать это было приятно. Потому что тон Теалора не оставлял сомнений: убил бы, как и любого другого чужака, слишком нагло нарушающего его покой.

Для Сальваторе, привыкшего отличаться от всех в худшую сторону, даже эти слова, пусть и сказанные по незнанию, значили очень много. Настолько, что он даже решился на следующий вопрос:

— А почему живая вода так действует? Вы не знаете?

— На чаше выбиты волшебные руны, — ответил Теалор, будто не замечая абсурдности своих же слов.

Но, Господи, что за феерическая чушь! Сальваторе не считал себя особенно умным, но даже он понимал, что не могут свойства воды измениться из-за каких-то знаков, вырезанных на емкости, в которой вода находится. Не могут — и все тут! Он бы кое-как согласился с “волшебным источником” — такая версия хоть отдаленно походила бы на попытку объяснить природный феномен — но всерьез верить в “волшебную чашу” мог только совершенно безграмотный человек… или человек, получивший очень специфическое образование.

Стоило признать — на первого Теалор не походил. Говорил он связно и умел четко формулировать мысли, пусть и на своем странном диалекте. Он мог часами цитировать наизусть “священные тексты”, что говорило минимум о двух фактах: о его прекрасной памяти и о том, что эти тексты были кем-то написаны. И в самом деле, осмелившись подойти к алтарю, пока сосед спал, Сальваторе заметил на нем несколько ветхих книг…

— Не трогай, — раздался из-за спины голос Теалора, строгий, но спокойный. — Ты не прошел испытания, тебе нельзя.

— Не буду, я… понимаю, — он не мог назвать себя особо верующим и уж тем более не был язычником, но привитое с детства уважительное отношение к святыням никуда не делось. — А что это за книги?

Теалор без тени недовольства уселся на скамье:

— Пророчество о Тель-Имальтхате, полагаю, и другие из Малого Правила. Если мы в Храме Творца, а я почти уверен в этом, они должны здесь быть… Предваряя твой вопрос — нет, как паломник я здесь никогда не бывал, видел только рисунки. А когда оказался… чтобы далеко не ходить, видишь эти колонны? Таких больше нигде нет.

Действительно — ни в одной церкви зодчие не додумались помещать широченные колонны прямо между скамеек для прихожан. Чтобы, видимо, люди во время проповедей смотрели в стену…

— Вижу, а зачем они такие?

— Камни зачарованы. Во время служб на них изображали сцены сотворения мира, когда храм подвергался осаде — колонны показывали, что происходит снаружи.

Это звучало бы разумно, будь в зале хоть одно место для проектора. Или в самих колоннах, по виду вырезанных из цельного камня — место для аппаратуры… но указывать Теалору на дыры в его рассказе Сальваторе вновь поостерегся. Имея дело с фанатичным приверженцем древней секты — настолько древней и развитой, что члены этой секты не только изложили свое учение в огромном корпусе текстов, но и построили не менее огромный храм, — не стоило и пытаться его переубеждать: в лучшем случае он просто встроил бы новые сведения в свою картину мира и успокоился, в худшем — обозлился на ересь. А злить его хотелось все меньше.

Если не считать доспехов, выглядел Теалор вполне обыкновенно — крепкий здоровый мужик лет пятидесяти, каких в деревне тринадцать на дюжину — но его слова о мятежном сыне заставляли задуматься. Осмотрев трупы, Сальваторе не нашел ни расходящихся лучами трещин в костях, ни маленьких округлых пробоин в броне — признаков пулевых ранений. Некоторых мертвецов, оплавленных и обугленных, похоже, сожгли из огнемета, о других уже ничего нельзя было сказать, но шестерых совершенно точно зарубили в рукопашной, мечом или чем-то вроде. Подростку или юноше вряд ли под силу справиться с несколькими противниками; даже если сын Теалора унаследовал от отца рыцарский рост и телосложение, он должен был возмужать и долго тренироваться, значит, парню уже тогда вряд ли было меньше тридцати. Сейчас, если Сальваторе не ошибся насчет скорости разложения тканей, это был уже не парень, а мужчина за пятьдесят… Теалор никак не мог быть ровесником собственного сына, а выглядеть его ровесником с учетом жутких условий мог, лишь будучи мутантом. Но как о таком спросишь?

— Мне нужно заниматься, — Теалор встал со скамьи, убирая волосы под изношенную и кое-где порванную сетку, — на это время не отвлекай меня.

— Зачем вам это? Ну, все это, — Сальваторе махнул рукой, а потом, спохватившись, что его не видят, пояснил: — Я о том, что… вы даже спите в доспехах! Зачем?

— Если я сниму доспехи, надеть их будет уже не на что: моя одежда не зачарована на долговечность, — он как будто вовсе не рассердился на бестактный вопрос. — Но ты, конечно, хочешь знать другое… Память о принесенных мною клятвах, об обязанностях и притязаниях, о пережитом и увиденном — все, что у меня осталось. Даже если мне не суждено выйти отсюда, я предпочту прожить остаток дней как Теалор Арантеаль, ничего не забывший и готовый к бою, нежели просто сгнить подобно негодному овощу… И на всякий случай — извинения приняты.

* * *

После многих лет одиночества присутствие чужака раздражало. Чуть заметный запах рыбы и гнилых водорослей там, где не было и намека на водоем, казался почти оскорбительно чужеродным, как и глубокое болезненно-хриплое дыхание и изредка квакающие звуки рвоты. Этот человек не смог бы попасть в храм Творца по своей воле — болезнь доконала бы его еще на полпути… но милостью или насмешкой богов он оказался прямо в святилище, миновав все препятствия, и Теалору ничего не оставалось, кроме как смириться. Не выгонять же, в самом деле, больного и безоружного под клинки паладинов! К счастью, ученый оказался человеком кротким и молчаливым, с расспросами не лез и будто старался занимать как можно меньше места, чтобы не досаждать соседу, а потому его общество было пусть и нежеланным, но вполне терпимым.

Особенно если воспринимать его появление как знак: наберись терпения и жди, скоро что-то изменится. За одним чужаком придет и второй… возможно, именно тот, кто нужен.

И Теалор ждал. Спокойно, не позволяя встрепенувшейся надежде охватить разум и сердце, лишь понемногу увеличивая время тренировок, он готовил тело и душу к выходу из затянувшейся спячки. Он не мог сказать точно, сколько прошло времени, но когда, прервав его молитву, по залу разнеслось эхо чеканно-твердых шагов — шагов людей, определенно знающих, где они и зачем пришли, — Теалор был готов.

— Кто здесь? — спросил он, не поворачиваясь, чтобы не обнаружить слабость. Неужели Наратзул счел, что с него довольно, и пришел положить конец его заточению? Каким бы этот конец ни оказался…

— Нас прислал Наратзул Арантеаль за пророчеством о Тель-Имальтхате, — откликнулся незнакомый голос.

Глупая надежда крякнула под сапогом и сдохла. Ко всему прочему, Наратзул ведь тоже не прошел испытания храма — а теперь, бросив в эти стены проклятых паладинов, вряд ли вообще мог его пройти, так зачем возвращаться? Он всегда был... весьма практичен.

Теалор повернулся к незваным гостям:

— Поднявшийся из простого люда, не высшей касты и нечистой крови, Тель-Имальтхат, Бог тьмы, пробудится. Создаст баланс его приход, над высшими победа целью станет. Создаст баланс для блага всех, жертв не считая, цена их ничтожна. Не за зло он будет сражаться, не добро он будет смягчать: два брата, протянувшие друг другу руки — Тьма и Свет, противоречия здесь нет. На крови и пепле он построит власть человека, великого и свободного. Творение, что создано, храниться будет, пока владыка истинный не потребует дань… — и умолк, вспомнив последнюю строфу. “Чтоб цель достичь, еще одно необходимо — падшего помощником назвать…”

Живя с рождения среди простолюдинов как ублюдок великого магистра и безродной аэтерна, Наратзул и сам считал себя таковым… он мечтал дать людям свободу от богов как Тель-Имальтхат… но мог ли действительно стать богом тьмы, если в его жилах текла кровь Рожденной светом? Может, куда подобней пришлась бы ему — паладину, что предал свой орден и отрекся от богов — роль падшего? “Хотя коварство и обман его потерпят неудачу, его предательство спасеньем мира станет…” Наратзул был коварен, одной рукой служа богам, другой — собирая недовольных; он напал на братьев по ордену без предупреждения…

Сказать — или все же не стоит?

— Это все пророчество?

Что он выиграет, если расскажет о своих сомнениях? Ничего — Наратзул в лучшем случае не поверит и, отмахнувшись от пророчества, все же встретит свой конец от рук богов. В худшем… найдет настоящего Тель-Имальтхата, с его помощью расправится с богами, только уже наверняка, а затем присвоит его победу себе: такой поступок вполне в его духе.

— Нет. Пророчество на алтаре за моей спиной, — Теалор глубоко вздохнул. — Ответь на два вопроса, и я позволю тебе его забрать. Первый — как вы прошли мимо паладинов? И второй… какой сейчас год?

— Паладины мертвы, Наратзул дал нам заклинание, чтобы обезвредить их. А сейчас восемь тысяч двести тридцать первый год от Звездопада, — тень недоумения в голосе, негромкий лязг металла о металл, сопровождающий пожатие плечами. — Так ты отдашь нам пророчество?

Восемь тысяч. Двести. Тридцать. Первый.

Двадцать семь лет.

Что Наратзул делал все эти годы? Прятался от разгневанных богов, собирал армию, искал и находил сторонников? Теалор не знал и не хотел знать; для ярости, железным обручем перехватившей горло, имело значение лишь одно — Наратзул от своей цели ни за что не откажется. Слишком долго он ждал и слишком далеко зашел.

“Ты хотел, чтобы я не мешал тебе? Что ж, хорошо. Иди навстречу своей судьбе, и пусть боги решат, жить тебе или умереть”, — он молча отошел в сторону, позволяя посланникам забрать древний манускрипт. Это оказалось несложно — сделать шаг в сторону… может, лишь немногим сложнее, чем не оспаривать один-единственный смертный приговор.

Лязг металла о камень мимо него к алтарю, шелест хрупких страниц, негромкие слова благодарности — Теалору не нужны были глаза, чтобы знать, что происходит. Посланцы Наратзула подошли и взяли пророчество, ибо храм счел их достойными; это место было неизмеримо большим, нежели просто железо, дерево и камень. Оно само могло определить, чего достоин проситель, прошедший несложное испытание — всего-то дойти от наружных дверей до святилища, но своими ногами, не прибегнув к магии, и выдержать испытания жрецов, не дрогнув сердцем. Неужели Наратзул забыл об этом? Или в тот момент грубое нарушение правил казалось ему допустимой жертвой? Возможно; в конце концов, он получил свое — и кому какое дело, как.

За этими звуками пришли другие, привычные и почти незаметные когда-то, и оттого особенно громкие сейчас: шелест резко разворачиваемого свитка и тонким эхом — почти неслышный звон телепортации, оборвавший все прочие звуки.

— Они… исчезли! — разорвал наступившую тишину голос ученого. — Просто исчезли! Как?!

— С помощью свитка, я полагаю.

— Н-но это же невозможно! И свечи… они сами по себе зажглись! Те двое зашли, и свечи загорелись! Разве так бывает?! — не успокаивался ученый, забыв о своей обычной робости, и в его голосе слышалось такое изумление вместе с детской обидой, что Теалору стоило большого труда не рассмеяться.

Как серафим и великий магистр он лучше многих знал, как невежественны в вопросах магии простолюдины, которым за тайное изучение магии и колдовство грозил костер. Однако столь глубоко самоуверенное невежество, вдвойне удивительное от того, кто называл себя ученым, Теалор встретил в первый раз.

— Только что я слышал — и ты, вероятно, видел — именно это. Тебе лучше знать, часто ли лгут твои глаза и стоит ли им верить.

Ученый не ответил, только шумно хватал воздух ртом, точно выброшенная на берег рыба. А потом вдруг разрыдался, глухо и безнадежно — на памяти Теалора так плакали люди, узнавшие о гибели родных. Только не он сам: для него отец и братья были сперва досадным, но непреодолимым препятствием на пути к трону, затем просто чужими людьми. Он ушел в Святой Орден, получил новые титулы и власть над целым континентом вместо одного захудалого королевства — этого оказалось вполне достаточно, чтобы вспоминать родственников без раздражения, но слишком мало, чтобы плакать об умерших; он не нуждался в утешениях и потому не утешал других, предоставляя человеку самому разобраться со своим горем.

А тот плакал еще долго, не в силах остановиться; дважды его скручивало рвотой, а он все никак не мог успокоиться, и Теалору подумалось, что если ученый доведет себя до припадка, ничем хорошим это не кончится: без зелий и способности колдовать Теалор ничем помочь не сможет. Но, к счастью, до припадка не дошло.

— Ч-что… что вы т-теперь б-будете делать?

— Попытаюсь выбраться отсюда. Я устал от этого места и хочу уйти, — придется пару дней обходиться без воды, чтобы снова почувствовать море возможностей; тогда он сможет вернуть себе зрение. Возможно, не с первого раза…

— Возьмите меня с собой! — оборвал его мысли дрожащий хриплый голос. — Я могу видеть дорогу вместо вас, могу добывать еду, я все буду делать, что скажете! П-пожалуйста, я… мне очень страшно, я не хочу оставаться здесь совсем один…

Слова, поначалу вполне разборчивые, слились в невнятную кашу, щедро сдобренную всхлипами. Эти слезы уже начинали раздражать, но Теалор молчал: предложение-то было разумно. Имея пару зрячих глаз под рукой, он мог пока отложить лечение… хотя бы до момента, когда они выберутся из проклятого храма и найдут пропитание. Правда, как именно ученый собрался добывать еду в горах, если он даже по ровному полу святилища ходил с трудом, Теалор не очень представлял, но этот вопрос тоже немедленного ответа не требовал. Остаточного действия живой воды хватит на пару дней — продержаться бы эти дни, а там и магия вернется.

— Хорошо, пойдем вместе.

— П-правда? Спасибо!

— Не радуйся раньше времени: я сейчас не могу колдовать. Либо мы идем как есть, либо мне придется некоторое время продержаться без воды…

— Нет. Не надо, — быстро и как-то испуганно отозвался ученый. — Мы не знаем, далеко ли до обычной воды… а если вы потеряете сознание, мне будет очень тяжело вас тащить.

“Вот уж точно”. Это не имело особого значения раньше, но Теалор успел отметить и короткие неровные шаги, и голос, идущий откуда-то снизу, будто говоривший был очень мал ростом или не мог встать прямо. В любом случае только лишней ноши ученому и не хватало.

— Ты прав, пожалуй — пойдем так. Только сам отдохни и напейся как следует, — над лавовой рекой и здоровому несладко, а ученый, к тому же, только что наплакал порядочное озеро.

Раз уж на то пошло, Теалору тоже нужен был спутник, а не ноша, страдающая от жажды и головной боли.

* * *

Это было… невероятно, невозможно, похоже на бред сумасшедшего — и при этом реально настолько, что Сальваторе не мог ни отмахнуться от неудобных фактов, ни подобрать им объяснения. Магия существовала. Не на страницах детских книг и не в рассказах сектантов — просто так, естественная, как дыхание и сила тяготения, и одни ее использовали, чтобы нарушать законы природы, а другие говорили о ней, не меняясь в лице. Дома он не видел ничего подобного, более того — твердо знал, что никакого волшебства не бывает. А здесь… “здесь” оказалось куда дальше от дома, чем он мог себе представить, и в этом “здесь” он был совершенно один. Без оружия — вдали от водоемов его способности теряли смысл, а он так привык к своему положению Лорда, что даже ножа при себе не носил, — без людей, которые были вежливы с ним, опасаясь прогневать Матерь, без семьи, без знаний о новом мире, без возможности вернуться домой. И без шансов выжить в одиночку.

— Возьмите меня с собой! — вырвалось само, просто от отчаяния; Сальваторе почти не сомневался, что услышит отказ.

Но ему не отказали. Позволили идти рядом и даже велели отдохнуть и напиться перед дорогой… Уже очень давно никому не было дела до того, как он себя чувствует и нужно ли ему что-нибудь. И уж тем более никто не стал бы заботиться о нем в ущерб себе, как Теалор, который мог — и наверняка хотел — уйти хоть прямо сейчас, но вместо этого опустился на ближайшую скамейку и терпеливо ждал, пока Сальваторе наберется сил.

Ждать пришлось довольно долго — Теалор успел задремать на своей скамейке. А может, просто думал о своем, потому что на звук приближающихся шагов немедленно поднял голову, глядя на Сальваторе ясными, ничуть не заспанными глазами:

— Ну как ты?

— Все в порядке, я готов идти.

— Уверен?

— Да… да, конечно, — Господи, неужели его все-таки оставят здесь? Что тогда делать? — А вы…

Договорить Сальваторе не успел — Теалор вскинул руку, призывая к молчанию:

— Сейчас послушай внимательно. За дверью святилища начинается дорога испытаний, которую нам придется пройти в обратном порядке: каменный мешок и огненная река. В мешке ничего страшного нет — это всего лишь маленькая темная комната, нужно просто знать, где находятся открывающие рычаги; я знаю, я там уже проходил, — он горько усмехнулся. — С рекой сложнее: она довольно широкая, мост длиной около пятидесяти шагов, и от реки идет сильный сухой жар. Если пойдем слишком медленно, оба там останемся, так что приготовься.

— А эта река — она правда огненная?

— Лавовая, если угодно. Советую смочить какую-нибудь тряпку и дышать через нее — высохнет быстро, но до моста дойти хватит.

То есть все это время они жили возле трещины в земной коре? Кто вообще придумал строить храм в таком опасном месте?! Ах да, люди, привыкшие при помощи значков и свернутых бумажек изменять законы природы. Стоило напоминать себе почаще. Если он выберется отсюда… нет, когда выберется, никаких “если”! Он ведь обещал помочь, и Теалор на него рассчитывал, явно полагая, что он справится…

Уже очень, очень давно Сальваторе Моро не чувствовал себя настолько человеком.

Быть человеком значило идти и терпеть. Терпеть боль от раскаленных камней, обжигающих босые ноги; терпеть жар, разлитый в воздухе, и не отнимать рукав от лица, потому что даже через высохшую горячую тряпку дышать было легче, чем совсем без нее. Терпеть жажду, которая с каждым шагом все усиливалась, и мысленно считать шаги: тридцать, пятьдесят — кажется, так долго, а впереди еще половина моста… восемьдесят, сто, да когда же это кончится… сто десять… сто двадцать… На сто двадцать пятом шагу, запнувшись о ступеньку, он уже не мог ни разозлиться на внезапное препятствие, ни обрадоваться, что мост кончился — сил не осталось. Вообще ничего не осталось, только рука в латной перчатке, сжимающая его предплечье с той же силой, что и в начале пути — как напоминание, что нельзя ныть и жаловаться, не сейчас, не этому человеку. Что Теалор перешел бы мост куда быстрее, не виси на нем слабый и медлительный спутник, и жалобы его сейчас только разозлят… что, если он разозлится и уйдет, Сальваторе никаким чудом не доберется до спасительной воды. Страх придавал сил; по крайней мере, помогал держаться на ногах. Кое-как подняться по ступеням, доковылять до приоткрытой двери и перешагнуть порог… Но едва оказавшись за дверью, в теплой чуть влажной убаюкивающей темноте, Сальваторе рухнул на пол — и, кажется, потерял сознание.

Сколько прошло времени? Он не знал. Наверное, больше часа, а то и двух — боль в ногах почти утихла, зато левая рука, неловко придавленная, совершенно занемела. Все еще адски хотелось пить, но, по крайней мере, в этом зале можно было дышать.

Сальваторе неловко сел, осматриваясь; глаза довольно быстро привыкли к темноте, различая очертания узкого коридора, высоких сводчатых потолков, Теалора, сидящего рядом у стены. Затекшую руку обдало теплом, а следом закололо изнутри — от плеча к пальцам, все сильнее; зашипев от боли, Сальваторе принялся растирать кисть — все равно болеть не перестанет, пока не отойдет, так хоть побыстрее…

— Пришел в себя? — раздался от стены не голос даже, а сухой свистящий хрип. — Еще отдохнешь, или пойдем?

— Можно еще немного? Я, кажется, руку отлежал…

— Можно, конечно, — легко согласился Теалор, и непонятно было, злится он на задержку или нет. — Ты видишь, что вокруг нас?

— Да.

Объяснять подробнее не хотелось. Горло пересохло, да к тому же… способность видеть даже в кромешной тьме вместе с тонкой лягушачьей кожей подарил ему паразит-каду, вцепившийся в хребет, а сейчас не время и не место было для таких признаний. И Сальваторе многое бы отдал, чтобы подходящее время настало как можно позже… а лучше вообще никогда. К счастью, Теалор ни о чем больше не спрашивал; наверное, ему тоже тяжело было говорить, а может, просто берег силы — они ведь еще не выбрались из храма.

Сальваторе, конечно, видел слепых и прежде — пару незрячих от рождения, но больше калек и стариков, — но не особенно интересовался их жизнью и тем более не задумывался, каково приходится тем, кто им помогает. Теперь он сам стал поводырем для слепца, и это было… странно: будто его без того неуклюжее тело увеличилось вдвое, и новой половиной он не мог управлять — только направлять словами, пытаясь не опоздать с предупреждениями. Впрочем, оно и к лучшему: обожженные ступни вспыхивали болью при каждом шаге, но Сальваторе не мог себе позволить отвлечься — он должен был одновременно смотреть под ноги и следить, чтобы та вторая половина ни во что не врезалась:

— Здесь ступеньки вниз. Прямо. Налево. Направо. Еще раз налево… ох! Тут какие-то деревяшки, осторожнее…

Кажется, они вышли в жилую часть храма — стены здесь были занавешены какими-то тканями, на полу лежали разбитые светильники, сломанная мебель, куски металла, когда-то, наверное, бывшие посудой. И мертвецы. Не убитые совсем недавно паладины, а скелеты в истлевших одеяниях; некоторые продолжали сидеть на уцелевших стульях, другие лежали на полу среди мусора, но всех смерть настигла внезапно, не позволив даже обнажить оружие. Мелькнула мысль: мертвецам эти ножи и кинжалы уже ни к чему, а ему бы клинок пригодился… Сальваторе остановился возле скелета и хотел было нагнуться за ножом, но Теалор его удержал:

— Не бери ничего. Эти вещи принадлежат храму, и любой, кто возьмет их без разрешения, будет проклят.

Удивляться не осталось сил. Он и без того понял, что все слова Теалора надо воспринимать буквально — если сказано, что вещь принадлежит храму, значит, эта груда камней достаточно разумна, чтобы чем-то владеть.

— А может, храм разрешит нам что-нибудь взять? — они ведь без злого умысла, просто чтобы выжить…

— Не думаю, — отрезал Теалор и потянул его за локоть, призывая идти вперед.

И правда — храм ведь не человек, он тут веками стоял и еще столько же простоит; где ему понять, что такое жизнь для людей? Или не совсем людей — у некоторых паладинов Сальваторе приметил уши, слишком длинные для человеческих; кем бы они ни были, камни впитали их кровь с тем же равнодушием, с каким теперь наблюдали за живыми, бредущими по темным коридорам. И Сальваторе это более чем устраивало: пусть храм живой, пусть разумный, пусть даже колдовать умеет — только бы не злился на него прямо сейчас.

Они вышли из жилых комнат, когда впереди забрезжил свет. Так немного, что человеческие глаза его даже вряд ли различили бы, но Сальваторе увидел — и попытался идти быстрее, насколько позволяли измученные ноги.

— Что там? — встрепенулся Теалор, тоже прибавляя шаг.

— Свет… — еще немного, еще совсем немного — и они покинут это странное место с его волшебными камнями и мертвыми стражами, найдут воду, а там, ну… наверное, не стоило загадывать. Он шел так быстро, как только мог, не отводя глаз от все светлеющей арки в конце коридора. Но вот арка приблизилась, проползла над головами — и Сальваторе разочарованно выдохнул, чуть не забыв предупредить об очередной лестнице.

Тонкие косые лучи пробивались сквозь зазоры между камней, которыми зачем-то заложили окно. Может, неплотно заложили, а может, раствор давно рассохся и осыпался… какая разница? Главное, что разобрать кладку из тяжелых даже на вид камней они вряд ли смогли бы, а других выходов в огромном зале не было.

Это был конец. Не мост над лавовой рекой, не комнаты с проклятьем, а вот этот зал обещал им медленную смерть без воды и пищи. И назад идти сил не осталось, Сальваторе просто знал, что не переживет обратного пути… он пошатнулся, почти повиснув на руке Теалора, и его вырвало.

— А, да чт-тоб тебя! — Теалор с шипением отшвырнул его к стене, сам метнулся к противоположной, но было поздно: кислота проникла в щели между металлическими пластинами сапог, разъедая плоть. — Цел, ученый?

— Д-да… простите, я… я просто… — он зажмурился и закрыл голову руками, отчаянно жалея, что не способен провалиться сквозь пол. Но удара не последовало, хотя голос Теалора и звучал резче обычного:

— Будь внимательнее, здесь могут быть еще ловушки. Так что насчет света — мы уже близко к выходу?

— Нет здесь выхода, — признался Сальваторе, вжимаясь в стену, но глаза открыть все-таки рискнул. — А свет — это окно плохо заложено, в кладке щели.

— По крайней мере, мы возле поверхности. Отдохни пока, я посмотрю, нет ли тайных ходов, — кивнул Теалор, возвращая себе обычное спокойствие. Снял перчатки, пристегнув их к поясу, и осторожно пошел вперед — очень медленно, шипя сквозь зубы и чуть шатаясь, но упрямо выстукивая ножнами каждый камень.

Стены он обследовал даже тщательнее — не только стучал, то и дело прикладывая ухо к стене, но еще ощупывал камни голыми руками, надеясь найти ощупью то, что не улавливал на слух. Медленно и тщательно, метр за метром, проверял он каждый камень от пола вверх, пока не выпрямлялся во весь свой немалый рост — и ничего не находил.

Может, рычаги прятались выше? Хотя вряд ли кто-то будет делать потайной рычаг слишком высоко, до него же тогда никто не дотянется… Сальваторе скользнул взглядом вверх, к сводчатому потолку — и увидел прямо над центром зала огромную дыру. Почти круглую, всю в небольших выступах, будто по краю дыры боком уложили лестницу, но главное — достаточно широкую, чтобы одна здоровенная рыбина на лягушачьих лапах могла прыгнуть и не застрять даже с человеком на спине. И не очень высоко расположенную — всего-то метров восемь, он во второй форме и выше прыгал, но стоило посмотреть поближе, чтобы точно рассчитать высоту.

— Ты что-то нашел? — спросил Теалор, когда Сальваторе, кое-как поднявшись на ноги, поковылял к дыре.

— К-кажется… кажется, я нашел путь наверх.

Дома он часто превращался, порой даже против своей воли, за что сестры и брат его презирали. “Ничтожество, даже каду не можешь держать в узде…” Он злился и обижался, и паразит, откликаясь на его эмоции, тут же выходил из-под контроля. Родственники высказывали ему все, что думали, порочный круг замыкался… и с каждым повторением Сальваторе все больше отдалялся от них, теряя шансы хоть когда-нибудь если не стать достойным своей родни, то хотя бы заслужить их благосклонность.

Здесь же — была ли тому виной живая вода, сам храм или то, что Теалор за эти недели не позволил себе ни одного грубого слова — паразит сидел тихо. Настолько тихо, что Сальваторе порой совсем забывал о нем, а иногда, как сейчас, чувствовал еле-еле, как сквозь толщу воды.

“Соберись. Все получится, ты не раз это делал…”

— Что там? — Теалор оставил стену в покое и приблизился, чуть прихрамывая. Сальваторе старался смотреть куда угодно, только не на его ноги — кислота превратила латные сапоги в искореженное и потемневшее неизвестно что, чудом держащее форму, и очень не хотелось представлять, что случилось с кожей и плотью.

— Здесь дыра в своде. Высоко, но я смогу нас поднять, только… мне придется обхватить вас. Вы не против?

— Почему ты спрашиваешь? Я разве похож на трепетную девицу, которая от мужских объятий лишится чувств?

— Н-нет, — Сальваторе нервно хихикнул: представить Теалора в образе трепетной девицы не получалось. — Вы немного похожи на моего брата… ему бы не понравилось.

— Ясно, — Теалор помолчал. — Нет, я не против.

Сальваторе прикрыл глаза, сосредотачиваясь. Впервые за все годы после обращения он сам попытался дозваться до каду, более того — приказывать ему. И каду подчинился — не сразу и очень недовольно, но все-таки…

Искривились и увеличились в размерах кости, тело выше пояса обросло гигантской пастью, ноги же ссохлись и вместе с одеждой исчезли в складках кожи — вместо них появились мощные лапы и огромный рыбий хвост. Превращение стало делом привычным и почти безболезненным; небольшое усилие — и из спины вытянулись щупальца, бережно обвив Теалора и притянув его к усыпанному глазами загривку. Осталась самая малость — прыгнуть и удержаться наверху.

Сальваторе подобрал под себя лапы и хвост, готовясь к прыжку. Восемь метров — не так уж много, особенно когда телу не мешает вода; да и камень гораздо прочнее полусгнивших деревяшек, должен выдержать… Он набрал воздуха в грудь и на выдохе прыгнул.

Все-таки не рассчитал: прыгать с ровного пола оказалось не так удобно, как с какой-нибудь руины. Распластавшись грудью на полу верхнего зала и уперев хвост в свод нижнего, Сальваторе замер в неустойчивом равновесии: подтянуть слишком тяжелое тело наверх он не мог, а разжав лапы, тут же полетел бы вниз…

— Мы уже наверху? — подал голос Теалор.

— Почти… я не могу подтянуться.

— Если сможешь перенести меня на пол, я тебя вытяну.

Как именно он собирался вытягивать тушу размером с автобус, Сальваторе понятия не имел, но спорить не стал, только кивнул:

— Я попытаюсь.

Он даже зажмурился, чтобы ничто не отвлекало — никогда еще у него не получалось полностью взять каду под контроль, а сейчас требовалось именно это, чтобы осторожно, по сантиметру вытягивать щупальца и переносить их вверх и вперед через голову, рискуя потерять равновесие… К счастью, Теалор даже не пытался выбираться сам — он спокойно висел, держась за щупальца и ожидая, пока его поставят на твердый пол, и за это Сальваторе был ему очень благодарен. Одно резкое движение — и вниз полетели бы оба.

“Еще чуть-чуть…”

Лапы и хвост онемели от напряжения, кружилась голова, даже глаза болели — так сильно он зажмурился. Наконец-то лязгнули о камень стальные сапоги, затем еще раз и еще, как-то нетвердо; Сальваторе приоткрыл глаза — все так же крепко держась за щупальца и шаркая ногами, Теалор медленно шел спиной вперед. “Ищет опору, — дошло до него через мгновение. — Если он найдет достаточно крепкий выступ, а потом я превращусь — тогда он и правда сможет меня вытащить…”

— Ты видишь рядом со мной выступы или крупные обломки? Что угодно, во что можно упереться, — спросил Теалор, подтверждая его догадку.

Их окружал грубо обработанный камень, будто в этой части храма строители не прорубали ходы, а воспользовались природными штреками. К сожалению, особо крупных выступов Сальваторе здесь не видел — стены галереи были довольно гладкими… вот разве что чуть дальше…

— Д-да… попробуем. Три шага назад… то есть вперед…

— То есть от тебя?

— Да, да, от меня. И еще шаг от меня. И влево… от меня влево, — быстро поправился Сальваторе.

К счастью, Теалор даже по этим путаным инструкциям нашел выпирающий из стены кусок породы — не слишком крупный, но, по крайней мере, в него можно было упереться плечом.

— Готово. Давай!

Легко сказать… Каду не хотел уходить. Он не мог приказывать напрямую, но цеплялся за неуверенность Сальваторе, его сомнения и страх — в тот момент, когда начнется обратная трансформация и его тело потеряет опору, но останется слишком тяжелым… что будет? “Так, нет, неправильно… как не потерять опору?” Он попробовал передвинуть ближе к разлому одну лапу, потом вторую. Вроде получилось. “А теперь дай мне их уменьшить… немного. Ну!”

Шаг лапой, шаг другой, немного уменьшить обе. Сдвинуть хвост, уменьшить и его. Снова шаг лапой, шаг другой… Никогда еще обратное превращение не отнимало у него столько времени и не забирало столько сил; вернувшись к своей обычной форме, он с трудом выполз из дыры да так и замер, хватая ртом воздух. Сил не осталось…

— Как ты? — Теалор, подойдя, слегка потряс его за плечо.

— Плохо, — прохрипел он. — Не могу идти…

— Тогда отдыхаем. Только недолго, хорошо? Нам еще нужно найти воду.

Но даже после отдыха — хотя Сальваторе почему-то был уверен, что Теалор дал ему больше времени, чем планировал поначалу — сил особо не прибавилось. И почти весь верхний ярус храма он проехал у Теалора на спине; снова он был поводырем, указывающим дорогу, только уже не мог направлять Теалора ничем, кроме голоса, а самому Теалору не на кого было опереться и нельзя было спотыкаться. Он шел медленно, шаркая ногами и ощупывая пол перед собой ножнами как тростью — просто на всякий случай.

— Вверх, э-э… пятнадцать ступеней. Теперь лестница вниз… — Сальваторе умолк: снизу тянуло прохладной сыростью, огоньки бесчисленных свечей отражались в гладкой, как зеркало, воде небольшого круглого бассейна, устроенного в центре зала. — Там внизу вода! Мы ведь можем… пить здесь воду, верно? Храм не рассердится?

— Что ты видишь? — Теалор, казалось, больше насторожился, чем обрадовался.

— Бассейн в полу, а вокруг свечи… на полу, на стенах, вдоль лестницы, везде…

— Нет, здесь пить нельзя. Это зал памяти, и не дайте боги нам коснуться этой воды или задеть хоть одну свечу.

“Будь предельно внимателен”, повисло в воздухе. “Будь внимателен за нас двоих, иначе случится нечто ужасное — и лучше тебе не знать, что именно”.

Сальваторе горестно вздохнул:

— Ладно… тогда чуть левее — свеча очень близко.

Они миновали зал памяти с его обманчиво безобидным бассейном, прошли еще одно разрушенное жилое крыло. В какой-то момент по коридору снова потянуло стылой сыростью, но Сальваторе уже не спешил радоваться.

— Дальше коридор затоплен, — доложил он, разглядывая насквозь пропитанные водой полусгнившие ковры. — Так и должно быть?

— Нет, этого быть не… Ай, чтоб тебя! — едва ступив в воду, Теалор покачнулся и рухнул на колени; Сальваторе кувырком слетел вниз, проехав горбом вперед по залитому водой полу.

Вода. Горькая и холодная, но самая настоящая; может быть, даже безвредная, хотя какая разница, он уже глотнул… и даже не один раз — сперва нечаянно, потом просто не удержался, — зато сразу стало легче.

Теалор между тем ковылял вперед, держась за стену.

— Как вы?

— В первый момент ноги обожгло… но сейчас гораздо лучше.

Кислота, сообразил Сальваторе. В сочленениях сапог, видимо, что-то осталось, и при контакте с водой реакция началась снова — но, с другой стороны, вода же и промывала раны, принося облегчение. Он взял Теалора под руку и потянул вперед, радуясь, что тот не может увидеть его лица. Хотя, возможно, Теалор и не рассердился бы, ведь главное — они нашли воду… и, возможно, почти нашли выход. Здесь было холоднее, чем внизу, а трупы встречались самые разные — не только кости жрецов и недавно убитые паладины, но и полусгнившие останки… сюда приходили многие, но вместо наживы или убежища от непогоды нашли только свою смерть.

Кое-как, опираясь друг на друга, они прошли затопленные залы — и действительно наконец-то вышли на свет; день, правда, был сумрачный и ветреный, но, во всяком случае, они встретили его вне стен храма.

На отдых остановились в старой сторожевой башне, полуразрушенной, но достаточно крепкой, чтобы выдержать непогоду. Убедившись, что в сторожке они одни, Теалор рухнул на единственную почти целую кровать:

— Придется тебе посторожить. Мне нужно выспаться, иначе я даже от паршивого скелета не отобьюсь.

— Конечно, как скажете. Скажите, а вы… вы ничему не удивились, пока мы добирались сюда?

Сальваторе сам не знал, что его дернуло вообще спросить об этом, особенно сейчас — тем более, он точно знал, что не хочет слышать ответ. Но было уже поздно — Теалор открыл глаза и очень внимательно посмотрел на него, будто видел насквозь:

— Меня трудно удивить, ученый. Да, у меня есть к тебе вопросы, но я полагаю, что получу ответы, когда прозрею или хотя бы высплюсь. А сейчас будь добр, дай мне отдохнуть.

— Конечно… извините.

Сальваторе опустил взгляд на свои руки. Склизкие, как у лягушки, неестественно-серого цвета, с длинными когтями и перепонками между пальцев… “Я не хочу, чтобы он получал ответы”, — мысль, едва мелькнувшая в подземных коридорах храма, оформилась и встала во весь рост.

Наверное, этого можно было избежать… Теалор не рассердился, получив кислотой по ногам, поскольку решил, что сработала ловушка; может, удастся провернуть этот трюк снова? Могут же быть ловушки в сторожевой башне, верно?

“Но как же… нет! Он не глуп. Он все поймет и возненавидит меня…”

“Прозрев, он тоже возненавидит тебя, потому что узнает, как ты омерзителен, — звучал в ответ голос, очень похожий на голос Матери. — А вот то, что ты глупец и ничтожество, неспособное пару часов посидеть тихо и распознать простую ловушку, его не удивит. К тому же, какая разница? Ведь оставшись без глаз, он не сможет вырастить их снова, а значит, не сможет обходиться без тебя. Он будет вынужден терпеть твое присутствие и со временем смирится. Но если ты дашь слабину и позволишь ему восстановить зрение… В самом деле, Моро, неужели ты думаешь, что такому человеку, как Теалор Арантеаль, будет хоть какое-то дело до твоих слез?”

“Но я не хочу ему вредить! Он был добр ко мне… и сейчас он мне доверяет…”

“Потому что не знает, как ты выглядишь! И может никогда не узнать. Давай же, хоть раз в жизни будь мужчиной, воспользуйся возможностью изменить свою жизнь! Ты и так упустил целое море, других может не подвернуться!”

И это было правдой. Он упустил море возможностей, хуже — он сам, своими руками разрушил свою жизнь. Сам, чтобы не ссориться с родителями, выбрал медицину, хотя душа к ней не лежала. Сам, едва утихла “испанка”, пошел на поклон к Матери. Сам ставил опыты на деревенских, из раза в раз безнадежно и глупо пробуя одно и то же, но добиваясь только больших жертв… сам сделал все, чтобы родственники перестали его уважать. И вот теперь у него есть последняя возможность изменить свою жизнь, и он будет последним ничтожеством, если упустит ее!

“Ну и ладно”.

Его снова вырвало, но Сальваторе не бросился искать, куда бы собрать кислоту до поры — так и остался сидеть на старом сундуке, глядя, как его рвота просачивается сквозь камни, разъедая цемент. Он в самом деле был ничтожеством, глупым, трусливым и бесполезным — но, по крайней мере, ему хватало честности в этом признаться.

* * *

Сторожевая башня сохранилась совсем неплохо: отдохнув и придя в себя, Теалор снова обследовал ее — на сей раз тщательнее, не готовясь отбиваться от хозяев или других гостей, а выискивая полезные вещи, — и остался доволен. Металлический кувшин, целый котелок, очаг — правда, с забившейся трубой, но Сальваторе ее любезно прочистил, — и достаточно деревянных обломков для растопки, пусть даже прогнивших и промерзших. Не так уж плохо.

Мелкие хлопоты помогали отвлечься от боли в обожженных с трудом заживающих ногах и появившегося некстати чувства голода. Пока он спал, ученый выходил на разведку и в последний раз даже вернулся с рыбой, но рыбу эту, плохо почищенную, обгоревшую до углей снаружи и сырую внутри, есть было невозможно; не помогла и привычка к грубой пище, полученная в походах — может, когда-то у Теалора и были луженые внутренности, но только не после двадцати семи лет поста.

— Даже не знаю, что мне теперь первым восстанавливать — желудок, чтобы есть твою стряпню, или глаза, чтобы учить тебя готовить, — невесело усмехнулся он, убирая с пола желчь и остатки рыбы. — Хотя мне казалось, что уж тебе-то сами боги велели уметь…

— Почему? — казалось, ученый искренне удивился.

Теалор выбросил испорченную рыбу за порог и вернулся на свое ложе:

— Ты не похож на дворянина или богатого наследника, значит, готовить тебе некому — раз. Второе — я много раз слышал, как тебя рвет, даже когда выходить нечему. Стало быть, у тебя больной желудок и дрянные зубы, которые не всякую пищу пережуют. Я слышу хрипы в твоем голосе и дыхании — полагаю, из-за горба ты не в состоянии выпрямиться и как следует раздышаться, но это же может быть причиной рвоты, если грудной купол не может правильно закрыться. Судя по худобе, болеешь ты давно…

— Подождите, как вы узнали про горб? Вы ведь…

— Слепой, но не более того. Я слышу, откуда доносится твой голос, я подстраивался под твои шаги, я нес тебя на спине и держал за руки. Для карлика у тебя слишком длинные кости.

Ответом ему было хриплое дыхание и отчетливое хлюпанье носом.

— Только не плачь, — поморщился Теалор. В самом деле, сколько можно?

— Н-не буду… я сейчас успокоюсь, — Сальваторе длинно шмыгнул носом, втягивая воздух, но потом и впрямь задышал ровнее. — Знаете… вы правы, но это еще не все.

— Догадываюсь. Но об этом, как и о твоих способностях, мы поговорим позже… а сейчас, если ты не возражаешь, я посплю.

Силы нужно было беречь хотя бы до возвращения магии.

Второе пробуждение оказалось таким же бесплодным, как и первое, и его снова довольно скоро потянуло в сон — без пищи и живой воды тело пыталось восстанавливать силы как могло; Теалор чувствовал, что так надо, и не сопротивлялся. Он знал — в некоторых случаях правильнее довериться собственному телу, чем сражаться с ним.

И в третий раз он проснулся с почти забытым чувством — будто встала на место шестерня, которую давным-давно извлекли из механизма. Под веками, как и прежде, плескалось море возможностей. Бесконечное множество реальностей окружало его, и в самых близких — только руку протянуть — он, лежа на той же дряхлой кровати в той же башне, видел все вокруг и ему не нужно было закрывать глаза. Только протянуть руку и взять…

Это оказалось сложнее, чем он помнил — не то просто отвык, не то сил не хватало, но сейчас отступить было уже нельзя. Теалор понимал: недолгий отдых не даст ему восстановиться в полной мере, а прерванный процесс придется начинать сначала… и пытался снова и снова, пока не провалился в сон.

В четвертое пробуждение, открыв глаза, он увидел размытое светлое пятно над собой и движение руки у лица, но не позволил себе долго праздновать победу — слишком многое еще нужно было сделать, а сил осталось лишь на один, последний, бросок. Изо всех сил хватался он за реальность, в которой его глаза не знали многолетней темноты — до боли, раскаленной иглой прошивающей череп, до бессилия и беспамятства. До рези в глазах при пятом пробуждении, когда свет, льющийся из маленького окна над головой, показался Теалору слишком ярким, а море возможностей потускнело и отдалилось, будто говоря — все, дальше сам.

Кое-как проморгавшись и привыкнув к свету, он сел и оглядел комнату — ничего особенного, случалось жить в местах и похуже. Сальваторе обернулся на звук:

— Вы проснулись? Я уже начал… — и вдруг, осекшись на полуслове и осознав, что на него не просто смотрят, а рассматривают, отвернулся. Поздно — Теалор успел увидеть и широкий, как у жабы, рот с торчащими гнилыми зубами, и отвратительного вида наросты на шее.

— Не старайся, я уже все увидел.

— И что теперь? — от глухой тоски, прозвучавшей в голосе ученого, Теалору стало паршиво. Хотя и понятно, обладай он сам такой образиной — тоже, пожалуй, не ждал бы ничего хорошего…

— Твои опасения понятны, но я говорил — меня трудно удивить, — усмехнулся Теалор. — А вызвать отвращение еще труднее. Лучше скажи, чем ты там занимаешься?

— А, это… я с рыбалки, огонь развести хотел…

И в самом деле, его одежда вся промокла, а возле очага лежало несколько хороших рыбин. Теалор встал, держась за стену, и подошел ближе:

— Давай помогу, — с огнем, пожалуй, стоило повременить, а рыбу разделать можно было и сейчас.

Сальваторе оказался хорошим учеником, пусть и с необычной привычкой сжирать рыбьи потроха.

— Так значит, тебе просто не нужно готовить — ты ловишь рыбу и сразу ешь?

— Да, я ведь сам что-то вроде рыбы… или жабы, — пожал плечами Сальваторе. — Но человеческую еду я могу есть, мне вкусно.

— Не знаю, насколько это будет вкусно, но ничего другого все равно нет, — Теалор с сомнением покосился на котелок с талым снегом и кусками рыбы, щелчком пальцев разжег огонь. — И ты можешь стать чуть больше рыбой или жабой, как тогда, в храме — правильно? Причем тебе для этого не нужно море возможностей…

— Что? — ученый вздрогнул и как-то съежился.

— Я имею в виду магию. Магия тебе для превращений не нужна?

— Нет, — с облегчением выдохнул Сальваторе. — Не нужна. А почему магия — это море возможностей?

— Не сама магия. Море возможностей — это множество реальностей, существующих одновременно с нашей; скажем, в каждой реальности существует точно такая же сторожевая башня, такой же котелок и очаг, но где-то в очаге горит огонь, а где-то нет. Магия — это способность увидеть огонь в очаге одной из реальностей, взять его и перенести в свою собственную… Но вообще-то, чем больше колдуешь, тем меньше задумываешься об этом — просто делаешь, особенно в бою.

— В бою… — повторил ученый и надолго замолчал, уставившись на огонь. Теалор не торопил — ждал, к каким выводам придет человек, всего несколько дней назад пребывавший в уверенности, что магия невозможна. — А это обязательно?

— Поясни.

— Я просто подумал — можно ведь вообще не доводить до боя. Например, найти ту реальность, где ваши враги мертвы или вообще не родились… Простите, я, наверное, глупость сказал.

— Да, это глупость. Но такие же глупости порой высказывают и ученики в Святом ордене в начале обучения… Я отвечу тебе то же, что когда-то сам услышал от магистра: найти такую реальность, может, и получится — если постараться и заглянуть очень далеко, рискуя сохранностью своего разума, — но это ничего тебе не даст. Потому что пламя, охватившее тело твоего недруга, сковавший его лед, бьющую в него молнию можно ощутить, а значит, можно перенести в свою реальность. Жизнь можно ощутить, и нет ничего проще, чем внушить мертвому побуждения живого. Свет, воздух, течение времени, здоровье — все это можно ощутить, пусть даже, привыкнув к ним, мы первым делом замечаем их отсутствие… Но не получится ощутить и взять в руки то, чего уже нет или никогда не существовало.

— И поэтому нельзя, например, оказаться в прошлом? Ну, потому что его уже нет?

— Верно рассуждаешь, ученик, — Теалор прикрыл глаза. Будь у него такая возможность, он бы…

“Ты бы что?” — свистом ледяного ветра прозвучал в голове голос Наратзула.

А в самом деле — что? Не вышел бы на битву, избежав поражения и плена, но предав и обесценив свои клятвы? Невозможно. Рассказал бы Рожденным светом о планах Наратзула? Не имея доказательств, он был бы вынужден начать расследование и наверняка своими действиями спугнул мятежников; Наратзул изменил бы планы, выводя из-под удара свое дело и людей, но стало бы меньше жертв? Теалор не знал. Что еще он мог сделать — воспротивиться решению магистров принять Наратзула в ряды ордена? Не в его власти было тогда принимать решения, и ему бы об этом немедля напомнили… Задушить в колыбели?

“Я никогда не желал тебе смерти, — как будто Наратзул мог слышать его признание. — Я лишь хотел, чтобы ты мне не мешал”.

Казалось, что Наратзул в самом деле рядом — Теалор как наяву слышал его голос, легко мог представить недобрую кривую усмешку:

“Даже теперь не желаешь? Мы оба знаем, что в случае чего у тебя рука не дрогнет…”

“Даже теперь. Ты прав — мечом или магией, в поединке или во главе армии я готов сразиться с тобой и исполнить приговор, положенный за твои преступления… но не скажу, что меня это радует”.

Наратзул вырос в достойного противника, возможно, самого достойного из всех, с кем Теалору случалось биться; однажды он уже одержал победу — и даже окажись Теалор в прошлом каким-то неведомым чудом, память о той битве останется с ним. Убивать своего врага, пока он еще не вошел в силу — недостойный поступок, хоть прикрывайся благими намерениями, хоть нет. Да и правосудие гнилое, ибо нет суда, что казнит за несовершенные преступления… кроме того, нашлись ведь у Наратзула сторонники; возможно, умри он в безвестности, мятеж бы начал другой смутьян? Как обернулось бы тогда? Теалор знать не мог; в море вероятностей он видел только бесконечное множество настоящих, не меньше, но и не больше. А здесь и сейчас была все та же башня и Сальваторе, ожидавший продолжения лекции.

— Извини, я задумался о своем… Кстати, раз уж мы на уроке — может, представишься полностью? Есть у тебя фамилия, родовое прозвище или еще что-нибудь?

Сальваторе несмело улыбнулся:

— Моя фамилия Моро.

— Сальваторе Моро, значит… Будем знакомы.

Незнакомое имя, не из этих мест, но человеку-рыбе, явно пришельцу издалека, оно вполне подходило. А вопросов сегодня было и без того задано достаточно — сейчас стоило уложить новые знания в голове… и подумать, как их применить.

Теалор Арантеаль был слишком молод, чтобы не бороться за жизнь, и слишком стар, чтобы упускать открывшиеся возможности.

Прошло несколько дней, и с каждым днем Теалор чувствовал себя лучше. К нему понемногу возвращались силы, волшебство давалось все легче, раны на ногах почти затянулись, и теперь об ожогах напоминали лишь свежие рубцы на коже да искореженные сапоги, на которые Сальваторе почему-то очень старался не смотреть.

— Прекрати уже казниться, — не выдержал наконец Теалор. — Любой мог не заметить ловушку, а ты, к тому же, вел меня; ничего страшного не произошло.

Ученый в ответ пробурчал что-то себе под нос и отвернулся.

— Что-что?

— Не было там ловушки, — мрачно повторил ученый, не поворачиваясь. — Это я… Я не нарочно, клянусь! Но я так расстроился, когда не увидел выхода, что потерял контроль и меня вырвало… вам на ноги, помните?

— Если честно, нет, — в первый миг он вообще ничего не соображал от боли, а потом стало не до того. — То есть ты не только умеешь превращаться в огромную жабу, но тебя еще и рвет кислотой?

— Да. Я пытаюсь сдерживаться, но получается не всегда, — он говорил все тише и все сильнее съеживался. — Если расстраиваюсь, злюсь или пугаюсь…

— Во всяком случае, это довольно удобно — ты сможешь себя защитить, если придется… И можешь не жаться к стене, я не сержусь.

Сальваторе уже не порывался извиняться за каждое движение, но проговаривать ему некоторые, на взгляд Теалора, очевидные вещи все еще приходилось. Впрочем, по сравнению с первыми днями в храме это уже был большой шаг вперед. Да и в целом ученый заметно приободрился: вовсю хозяйничал, наводя уют, и благодаря ему сторожка стала выглядеть совсем настоящим домом.

Настоящим, но чужим. Впрочем, было ли место, куда Теалор возвращался с радостью, думая: “я иду домой”? Мог ли он назвать своим домом замок, где прошло его детство и отрочество? Казармы Святого Ордена, чертоги Инодана, покои великого магистра в Храме Солнца?

Он никогда не задумывался об этом прежде, но теперь ответ пришел сразу же: нет. У него не было дома — только жилища, предоставленные ему по праву рождения или в соответствии с его саном, и хотя эти жилища были весьма удобны, в душе он отводил им столько же места, сколько стоило отвести разбитому на привале лагерю или пещере, годной для ночевки.

Его всегда манила дорога — как в юности, так и сейчас; сейчас, после долгих лет вынужденного бездействия, даже сильнее, чем прежде. Бродить по окрестностям, ища еду и хворост и заодно разведывая пути к людям, Теалор начал сразу же, как только залечил ноги — сперва недалеко, затем все глубже в горы. Иногда он призывал кобольда, выпуская его вперед себя на разведку — призванную тварь было не жаль, а рисковать собой он не имел права. Точно не сейчас и не так — в безвестности, без пользы, не зная даже, что происходит… но и выходить сразу же к людям он остерегался. Если он правильно помнил уроки истории, Храм Творца возвели в Великих горах, но вот где именно? Куда могла вывести дорога, которую, судя по ее состоянию, лет двадцать уже не ремонтировали толком? И как отнеслись бы местные к человеку в странных доспехах, пришедшему с той стороны, откуда вряд ли возвращались? Впрочем, последнее он мог более или менее точно предсказать… но, что бы ни говорили и ни думали о нем враги, Теалор предпочитал не марать рук без прямого приказа.

Это был уже четвертый поход, и солнце поднялось в зенит, когда он вышел к незнакомому роднику; находка оказалась кстати, хоть у Теалора сейчас не было при себе котелка, чтобы набрать воды. Он огляделся, пытаясь запомнить местность, и зацепился взглядом за темно-красные камешки возле самого родника, похожие на рубины… Не они, конечно — от крепкого удара ножнами камень разлетелся на осколки, — но, пожалуй, настоящим рубинам Теалор сейчас обрадовался бы меньше.

Рубиновая обманка, темнеющий на солнце хрупкий камушек, не годилась для драгоценностей, и великий магистр Арантеаль никогда не получал таких даров. Но вот послушник Арантеаль однажды держал в руках этот камень — его прислал Теалору старший брат вместе с письмом. Первым письмом за полгода в Ордене — конечно, не потому, что Телдрон радовался за брата или считал себя чем-то ему обязанным, хотя бы даже поздравить с первыми успехами, нет; ему просто хотелось похвастаться. Впервые сквозь строчки сочилась не злость и обида на отца, отправившего Телдрона “в самую… на самые задворки королевства”, а злое торжество: “Видишь этот камень? Мои горняки нашли. Это рубиновая обманка, вид серебряной руды; ее в окрестностях Онакат хоть мешками таскай! Боги, братец, мне даже жаль, что ты в Ордене и не увидишь, как отец с Теодором придут ко мне на поклон, чтобы получить хоть немного моего серебра!” “Лучше радуйся, что я в Ордене и никто из вас не стоит на моем пути”, — подумал тогда Теалор, но в ответном письме лишь посоветовал быть внимательнее с едой, питьем и шлюхами.

А камень он отдал увлеченному алхимией приятелю; было занятно наблюдать, как кристалл темнеет на солнце, из прозрачно-красного становясь черным, как порошок его зеленеет прямо в ступке, а брызги кислоты покрывают грани некрасивыми бурыми пятнами… впрочем, последнее можно было проделать и сейчас. Для верности и просто из интереса.

На всякий случай камней Теалор набрал побольше.

— Вы сегодня быстро, — заметил ученый. — Что-то случилось?

— Скорее да, чем нет. Ты мне вот что скажи, — Теалор разложил кристаллы на полу, — сможешь плюнуть на эти кристаллы так, чтобы не растворить их, а только слегка подкоптить? Или сам ты свою кислоту разводить не умеешь?

Сальваторе пожевал губами:

— Ну, я могу попробовать… но зачем?

— Надо кое-что проверить.

Первый камень растворился полностью, со вторым получилось лучше — кристалл остался цел, только поверхность помутнела и пошла пятнами.

— Знаешь, я не ученый-горняк и не апотекарий, но кое-что знаю, — Теалор повертел в руках обезображенный камень. — Это рубиновая обманка. Камень не слишком ценный, годится разве что для выплавки серебра, но дело в другом. За всю мою жизнь я видел его всего дважды, и в первый раз мне прислал его брат, желая похвастаться богатым месторождением… Так вот, крепость Онакат, бывшее владение Телдрона, располагалось в тех же горах, что и храм Творца. А судя по этому камню, возможно, она не так уж далеко отсюда.

— Вы уверены? Я хочу сказать, это же может быть совсем другое месторождение, горы — они ведь огромные…

— Может, но неверное заключение лучше, чем никакого. Другое дело, что, даже если Онакат рядом, мы не знаем, что там сейчас.

Заросшая дорога и тишина вместо многоголосого эха и поднимающихся к небу клубов дыма от шахтерских костров надежды, признаться, не внушали. Возможно, основные жилы истощились, а новые никто не стал искать. Возможно, работать в шахтах стало слишком опасно, и люди просто ушли. Возможно… да мало ли что могло произойти в горах.

— А что там может быть?

— Сложно сказать. Под рукой Телдрона в горах вокруг Онакат добывали столько серебра, что крепость стала сокровищницей королевства — во всяком случае, мне так докладывали. Но что было после его смерти, как продолжалась разработка и продолжалась ли вообще — понятия не имею.

— Мне жаль… — Сальваторе дернул рукой, будто хотел прикоснуться, но остановил себя в последний момент; когти скользнули по стальной пластине.

Теалор усмехнулся:

— Не нужно. Мы никогда не были близки; кроме того, Телдрон прожил долгую и, насколько я могу судить, весьма достойную жизнь. Я не скорбел о нем, но искренне пожелал легкой дороги и зажег ему путеводный огонь, когда пришло время.

Сальваторе помолчал, размышляя о чем-то. Затем тихонько выдал:

— Получается, ваш брат не был магом…

Интересно же у него мысли скакали.

— Нет, не был. А почему ты так решил?

— Только не смейтесь… пытался посчитать, сколько вам лет. Брат был младше вас?

— Старше на три года, — теперь Теалор вовсе потерял нить размышлений, но тем интереснее было, что ученый там насчитал. — Это влияет на результат твоих умозаключений?

— Ну… скорее да, чем нет, — промямлил Сальваторе, нервно теребя рукав. — Но все равно неправильно, наверное. Там, в храме, я предположил, что вам около восьмидесяти, но теперь… сто? Сто двадцать?

— Вот уж не знаю, оскорбляться мне из-за восьмидесяти лет или радоваться. Расскажи, как ты считал.

— Я подумал: ваш… извините, ваш сын зарубил шестерых — значит, был умелым воином, когда… ну…

— Когда заточил меня в храме, — оборвал Теалор, чтобы не слышать мучительно-неумелые попытки обойти словами правду. — Не нужно пытаться щадить мои чувства, от пары слов я не рассыплюсь. Дальше.

— Прошу прощения. Ну вот, и я подумал, что нужно много лет тренироваться, чтобы суметь так — значит, ему уже тогда было где-то тридцать, а вам — не меньше пятидесяти. Потом, в храме, трупы успели разложиться, а это еще лет двадцать… И я накинул десятку, чтобы ничего не потерять — получилось восемьдесят. А сейчас думаю: ведь брат ваш умер еще до храма, иначе как бы вы об этом узнали? И… и еще вы сказали, что он прожил долгую жизнь. Я не знаю, сколько здесь живут люди, но мне показалось, что, умри ваш брат в пятьдесят, вы бы так не сказали. Наверное, глупо звучит…

Нет, это не звучало глупо. Скорее, непривычно: многие за долгую жизнь Теалора пытались предугадать его действия и понять ход мыслей, но лишь единицам удавалось сделать это по паре слов.

— Ты прав, — медленно кивнул он. — Я бы действительно так не сказал.

Сальваторе просиял, будто ему подарок дали:

— Значит, я угадал? Вам больше ста?

— Мне было сто девятнадцать, когда я попал в храм. Стало быть, сейчас мне… — двести тридцать первый, двести тридцать первый… — Сто сорок шесть лет. И если ты думаешь, что причина моего долголетия в магии — тоже, в общем, не ошибаешься, хотя здесь все немного сложнее.

— А в чем сложность?

— Скажем так — долгое время меня поддерживала магия Рожденных Светом, а не моя собственная. Теперь же моих сил и знаний хватает, чтобы поддерживать здоровье тела, но не более того. Мне не под силу ни обрести бессмертие, ни даже оставаться вечно молодым; я могу разве что продлить свою жизнь на пару веков, чтобы сделать как можно больше… или уйти на Вечные пути где-нибудь через полвека, если решу, что с меня достаточно.

Сальваторе открыл рот, будто хотел что-то спросить, но почти сразу закрыл его. И снова открыл:

— А разве быть бессмертным сложнее, чем сохранять молодость?

— На занятиях магистры говорят, что все наоборот, но мы не в лектории, так что для кого как. Я слышал истории о дураках, которые просили вечной жизни, но не молодости — и жили, жили… их тела дряхлели, сердца переставали биться, наконец, кости рассыпались в прах, а они все жили. И даже не спросишь этих бедолаг, стоило ли оно того, ведь отвечать им уже нечем... Но видел я — и, надо сказать, куда чаще — примеры обратного. Скажем, мой сын Наратзул одарен магией в гораздо большей степени, чем я; не удивлюсь, если он все еще ослепительно молод, но еще меньше удивлюсь, услышав о его гибели.

— Почему?

“Потому что он сам идет к ней — и с его-то упорством удивляться впору, что еще не дошел. Потому что горе любому, кто встанет на его пути; я сам это видел и не стал мешать, раз уж меня вежливо попросили уйти с дороги”.

— Потому что люди такого склада вообще долго не живут.

— Вы… очень злитесь на него?

Злился ли он вообще? В первый миг, узнав, сколько лет по милости Наратзула упущено — о да, еще и как! Но злость угасла, выплеснувшись одним шагом в сторону, перегорев в молчании — а после, сосредоточившись на том, как выбраться из храма и вернуть зрение, Теалор и вовсе забыл о ней.

— Знаешь, нет. Просто к слову пришлось, — долго злиться на Наратзула у него никогда не получалось. Злиться на него было все равно что на лесной пожар, молнию или град — вполне естественно, но бесплодно и глупо, а Теалор не растрачивал себя на пустую злобу. — Не знаю, как у других, а мне всегда было проще запоминать что-то, связанное с людьми, которых я знаю. Просто с Наратзулом связано больше, чем с кем бы то ни было.

Вечером, стоя на страже у дверей, Теалор раз за разом прокручивал в памяти имена, лица, титулы, надеясь вспомнить что-нибудь хотя бы так, по цепочке связанных событий и сохранившихся в памяти сведений. С обманкой же получилось, в конце концов!

Сейчас он пытался вспомнить карты Северного королевства, но без толку — слишком давно смотрел на них в последний раз. Кажется, еще в те годы, когда только осознал: Теодор не даст никому из них спокойной жизни; братья пусть выкручиваются как знают, а ему нужно уходить, и чем раньше, тем лучше… сколько ему тогда было — двенадцать? Четырнадцать? В семнадцать он ушел в Орден, стало быть, за несколько лет до того, но вот за сколько?.. Так трудно вспоминать спустя сто с медью лет…

Сто тридцать, поправлял он себя. Сто тридцать, на медь уже не тянет — скорее уж на полновесное серебро.

Серебро, которое и в самом деле, скорее всего, дочиста выбрали из шахты за тридцать пять… тьфу ты, шестьдесят два года. И молодой Брандил Коарек, сын главаря заговорщиков — Теодор, конечно, правильно избавился от младших братьев, перетравил половину отцовской свиты и не доверял под конец жизни даже собственной тени, но что ж он сыновей-то не приучил к разумной осторожности? Хотя… не Теалору бы осуждать племянников, — и его преемник на троне Севера, наверняка давно отошел от дел, если вообще еще не ушел на Вечные пути.

Было немного интересно, кто занял его место. Сын, племянник, кто-то из ближнего круга? Интересно, но пока неважно… Кстати — а как звали сына Брандила? У него точно был сын, вспомнить бы имя… тоже как-то на Т — Тельренор, Тельдранор, Таранор, вот точно “нор” окончание, а начало какое? Он перебирал все имена, которые помнил, но так ничего и не всплыло. Зато вспомнилось другое, важное.

“За совет спасибо, но мне тут не до шлюх: предстоит много работы, чтобы серебро из камней и жил легло в сокровищницу. Зато наконец-то я заставлю замолчать этих буянов из Сарнора! А то заладили, что в шахтах им, детям жрецов в десятом колене, работать богопротивно… Ну да, ну да, конечно. Как пойдет серебро, так и боги, думается мне, смилостивятся над заблудшими детьми своими… надеюсь, ты будешь благоразумен и не покажешь мое письмо магистрам или кто там у вас — правда, братец?”

На то письмо послушник Арантеаль так и не ответил. Сначала не хватало времени, да и не то чтобы очень хотелось, потом просто забыл. И лишь несколько лет спустя, получив повышение, взялся было за перо — немного хотелось съязвить насчет богохульства Телдрона, который понятия не имел когда-то, что его брат пройдет испытание Серых воинов и станет одним из них, — но так и отложил его, не написав ни строчки. Ведь, если не считать юношеской бравады, что с высоты титула паладина казалась почти недостойной, им с братом нечего было сказать друг другу.

Впрочем, сейчас прошлое уже не имело значения. Что действительно было важно, так это Сарнор, деревня в Великих горах, где живут — или, по крайней мере, жили когда-то — родственники служителей некоего храма. Это какой должен быть храм, чтобы семей жрецов на целую деревню хватило, да еще было кого в шахты отправить? Теалор покосился на темную громаду Храма Творца — а что, вполне подходит… возможно, заросшая дорога приведет его именно к Сарнору? Или к тому, что за эти годы от Сарнора осталось… Попробовать, во всяком случае, стоило.

К походу в Сарнор нужно было подготовиться. Обычно Теалор не придавал большого значения своей внешности, но сейчас… стоило подумать, какое впечатление он произведет на местных.

— Не одолжишь мне свой плащ?

В первый миг не ожидавший такого вопроса Сальваторе вцепился в полы своего одеяния, но справился с собой и явно нехотя разжал руки.

— Я могу, конечно, но… зачем? Я просто не вижу смысла, у вас же прекрасные доспехи — ну, кроме сапог…

— Вот как раз сапоги мои теперь вполне уместны, в отличие от всего остального, — не прекращая говорить, Теалор перекинул волосы вперед и чиркнул ножом, отрезая все, что ниже плеч. — У меня нет ни плаща, ни котомки, мои доспехи сделаны именно под меня, а не сняты с трех покойников, я иду с той стороны, откуда не возвращаются, и даже не знаю, кто теперь правит Северным королевством… Как ты думаешь, позволят мне войти в деревню — или попытаются убить еще у ворот?

— А вас могут у-убить?! — голос ученого на последнем слове заметно дрогнул.

— Само собой, я ведь простой смертный, пусть и одарен магией. Конечно, убить меня непросто, — Теалор ободряюще улыбнулся, — но я бы предпочел вовсе до этого не доводить… и быть для местных очень невезучим наемником, а не заблудшим.

Сальваторе открыл рот и снова закрыл, будто выбирал вопрос, который стоит задать первым.

— Ага... а волосы зачем резать? Разве невезучий наемник не должен быть заросшим?

— Затем, — голос вышел гнусавым и манерным одновременно, потому что именно в этот миг Теалор оттягивал скрученную в тугой жгут бороду; ученый захихикал, а Теалор отхватил больше половины бороды и уже обычным голосом продолжил: — Затем, что наемник может быть заросшим, даже может быть безобразно заросшим, но отращивать такие косы, чтобы на них же при оказии повеситься, не станет никогда, если, конечно, не умеет их правильно носить. Я не умею и более того — не хочу учиться… Так что, ты дашь мне плащ?

Плащ из толстой кожи немного пах рыбой и годился лишь на то, чтобы набросить его на плечи — влезть в эти рукава Теалор смог бы разве что в своей бесконечно далекой юности, и то навряд ли. Длиной плащ тоже не вышел, зато в плечах неожиданно легко сошелся, закрыв кирасу.

— Сойдет, — заключил Теалор, примерив плащ так и эдак. Затем снял и протянул хозяину: — Держи. Солнце высоко, я успею сходить за хворостом…

— Вы же к людям собирались… — удивленно квакнул Сальваторе. — Или нет?

— Собирался, но несколько дней ничего не изменят. А тебе нужен запас дров и пищи, чтобы поменьше выходить наружу, а то встретив тебя без плаща, любой нападет без раздумий. Не будем рисковать понапрасну.

Горб ученого на поверку оказался не просто скрюченной спиной, но гроздью полупрозрачных кожистых пузырей и огромных, но, похоже, незрячих глаз. Встретишь этакую тварь в горах или у озера — рука сама к оружию потянется… Дрянное вышло бы вознаграждение за помощь.

Заготовки заняли больше недели, но уходил Теалор со спокойным сердцем: дров и рыбы ученому хватило бы на неделю, а больше для разведки и заработка и не требовалось. Только непривычно было, поправляя стянутые узлом рукава плаща, натыкаться пальцами на пустоту — брошь серафима он оставил в сторожевой башне, ибо невезучий наемник не находит таких драгоценностей, плутая в горах, и не снимает их с трупа такого же бедолаги. И уж сарнорцы, дети и внуки жрецов, вполне могли понять, что перед ними, хуже того — кто. Помня, что у Наратзула было почти тридцать лет, чтобы одним своим именем перечеркнуть всех Арантеалей до седьмого колена, Теалор не собирался рисковать.

Он вышел с рассветом и, когда солнце начало клониться к закату, дошел до бывшей развилки — места, где в полуразрушенную дорогу некогда вплеталась еще одна, идущая с востока. Теперь от нее ничего не осталось, кроме указателя, покосившегося и потемневшего от времени. Одной стрелы уже не было, напоминали о ней только борозды на столбе да ржавые гвозди; “Она…т”, гласила вторая, смотрящая полусгнившим острием в землю. Только третья — “Сарнор” — упрямо смотрела на север.

— Стой, кто идет! — рявкнул страж ворот, обнажив меч. В густых сумерках сложно различить, человек перед тобой или заблудший… но заблудшие обычно не подчиняются простым приказам.

Теалор замер, подняв пустые руки, и проворчал достаточно громко, чтобы быть услышанным:

— Все, стою, видишь? Еще оружие сдать вели…

— И велю, если дурить будешь. Кто таков? Идешь откуда?

— Телдрон я, наемник из Дарлана, — пусть он много лет не был в родных местах, северный выговор легко ложился на язык. — Заблудился в горах, которую неделю брожу… думал, так и помру, пока дым не увидел…

— На дымок, значит, пришел, — протянул стражник вроде бы с сочувствием, но не торопясь опускать меч. — А скажи-ка вот что — тебя этой ночью градом не прибило? А то же льдины с кулак с неба падали…

Среди заблудших всякие попадались — не только гниющие трупы и бесплотные духи, но и такие, которых от людей не отличишь; Теалор сам таких не видел, но знал, что заблудшему надо задать неожиданный вопрос, тогда он растеряется и выдаст себя. Заблудший не заметил бы градин, ломающих ему кости, или сказал, что укрылся в храме или старой крепости… и попался бы в ловушку, потому что града ночью не было, но мертвец, не чувствующий боли и неспособный отличить льдину от камня, не смог бы этого понять. Теалор подпустил в голос раздражения:

— Ты дурной или нажраться успел? Не было ночью никакого града, ни с кулак, ни с горошину, — и добавил, будто сообразив: — Или ты меня на мертвяка проверяешь?

— Проверяю, — согласился стражник, убирая меч в ножны. — Места тут неспокойные, всякое бывает… Проходи давай.

И открыл неприметную калитку чуть в стороне от вросших в землю ворот. Но стоило Теалору сделать пару шагов, как бдительный страж поднял руку, веля остановиться:

— А ну-ка стой!

— Теперь что не так?

— От тебя смердит, вот что! Ты болен чем или в тухлой рыбе спал?

От плаща пахло рыбой, сообразил Теалор. Видимо, то, что казалось ему вполне терпимым запахом, другие люди чуяли как вонь… Пожалуй, хорошо, что он не восстанавливал обоняние.

— Лучше тебе не знать, где я спал, — криво усмехнулся он. — Сам хотел бы забыть… Отведи меня в храм, а? Там разберутся.

Просьба эта окончательно убедила стражника, что перед ним живой, и он все-таки пропустил Теалора внутрь, пусть и зажав нос. Даже до храма проводил, кликнув сменщика на свой пост — разумное решение: кто впустил чужого, тот за него и отвечает до допроса.

— Привел чужака, брат Омак. Говорит, наемник из Дарлана, заблудился в горах…

— И как это ты к нам попал из самого Дарлана? Дезертир, что ли? — жрец посмотрел остро, но без неприязни.

Север с кем-то воюет? Как интересно…

Но не время было для расспросов — жрец ждал ответа, а Теалор не знал даже, что отвечать. Он, конечно, заготовил парочку историй для местных, но теперь они казались неуместными и неправдоподобными. Кто будет вести научные изыскания во время войны? Какого безумца понесет за проклятым серебром из давно покинутого замка, когда можно награбить и поближе… где бы это “ближе” ни находилось? Он глубоко прерывисто вздохнул:

— Можно и так сказать, — сейчас ему не приходилось изображать волнение — сердце колотилось как бешеное, кровь стучала в висках. — Почти все мои товарищи погибли, а с остальными… было хуже смерти.

Он вспомнил паладина, упавшего и восставшего в считанные мгновения — а сколько раз бедолага так падал и поднимался? Каково ему было осознать, что смерть не приносит освобождения — лишь недолгую боль, прежде чем душа снова вернется в тело? И еще раз, и еще — до тех пор, пока мучитель или его подручные не снимут чары…

— Меня приняли за мертвого, — и выбросили, вычеркнули из памяти, как ненужный хлам, пробилась сквозь волнение ядовитая злоба, но Теалор придержал ее, не давая просочиться в голос. — Но я был жив… и бежал.

В последний раз он так сильно волновался лет в сорок, на перевале в Морозных утесах, когда его отряду пришлось идти по старому веревочному мосту над пропастью. Один неверный шаг, одна слишком хрупкая доска могли стоить ему жизни… а слишком резкое движение назад в попытке спасти товарища могло стоить жизни всему отряду. Тогда перед переходом Теалор велел всем напиться успокоительных зелий, а ему самому не хватило — и он ступил на мост последним, точно зная, что, случись ему оступиться, на его крик никто не обернется.

— Потом плохо помню… нашел убежище, вроде отлежался, даже раны залечил… а потом уже заплутал в горах. Даже не скажу, сколько бродил — сперва худо было, потом в днях запутался… что не первую неделю, это точно, а так не знаю.

Он вспоминал тот мост, вглядываясь в обветренное лицо брата Омака, и еле сдержал вздох облегчения, когда взгляд священника чуть потеплел:

— Везучий ты парень. Ладно, часовню я еще не закрывал, пойдем к алтарю — Творец очистит…

Многое подумалось Теалору об очищении и святой воле Творца, но он счел за лучшее промолчать. “А если Творец все же очистит… землю от меня и моих нечестивых помыслов?” — но вместо беспокойства странная мысль вызвала лишь невеселую усмешку. Вздумай Творец покарать человека, без малого тридцать лет сидевшего в плену его святилища, Теалор бы, пожалуй, начал понимать своего сына.

Но алтарь молчал, лишь обнял на миг волной золотистого сияния. “А ты ждал чего-то другого? С чего бы богам говорить с дезертиром?” — Теалор не понял, откуда пришла эта мысль, почему именно сейчас, ведь он ничего особенного и не ждал… но она пришла, пробудив слепящую злость и на миг вытеснив собой все остальное. Он резко выдохнул — может, чересчур резко — приходя в себя, обернулся на священника:

— Видишь? Не мертвяк.

— И правда, — кивнул тот и вдруг хмыкнул: — Хотя смердишь не хуже, тебя даже под мое слово ни в один сарай не пустят. Давай-ка дуй на задний двор, там кадушка с водой, а я пока поищу что-нибудь на смену.

Ряса и штаны из запасов брата Омака казались невесомыми, как самый дорогой шелк; если бы грубая шерсть не колола растертую докрасна кожу, Теалор бы и вовсе забыл, что одет. Хотя и так помнилось с трудом: лишившись привычной тяжести доспехов, он будто снял вместе с металлом кожу и плоть, а теперь заново учился ходить, стоять, сидеть — тем, что от него осталось.

— Что, совсем без сил? — посочувствовал брат Омак, глядя, как Теалор, шатаясь и хватаясь за все подряд, ковыляет по заднему двору.

— Может, и не совсем, но… не знаю. Тяжело, — действительно тяжело было двигаться, не встречая привычного уже сопротивления, и страшно — а ну как ветром снесет.

— Бывает. Пойдем, провожу до постоялого двора, там уж сам разберешься… за доспехи не бойся, ничего с ними до утра не сделается, — добавил святой брат, проследив за взглядом Теалора.

На постоялом дворе было многолюдно — посмотреть на чужака в зал набилась вся деревня — и шумно. Теалор давно отвык от этого — от десятков взглядов, устремленных на него, от десятков голосов, звучащих одновременно, но говорящих разное, от сыплющихся отовсюду вопросов.

— Кто таков?

— Откуда будешь?

— Дезертир, получается? Или из плена сбежал?

— Я слышал, Дарлан срединники взяли… или все-таки не взяли? Не знаешь уже?

— А правду говорят, Наратзул Арантеаль объявился? — спросил кто-то. Как горсть репьев сыпанул за шиворот.

— Как… как объявился? — переспросил Теалор, проглотив “он пропадал куда-то, что ли?”

— Да вот и непонятно. Столько лет о нем не слышали, а тут на тебе, вылез!

— И удобно так, как раз когда Таранору кисло стало…

— Самозванец это, точно вам говорю. Настоящего-то казнили, небось, давно, и поделом — нечего народ баламутить, да и треомарцев жалко.

— Так он же вроде бежал из Треомара, нет?

— Даже если и бежал, сам посуди: на кой ему наше королевство, заняться, что ли, больше нечем? Точно Таранор ряженого выставил…

У Теалора закружилась голова. Что произошло?! С Наратзулом, с Треомаром и его жителями… со всем?

Он резко встал и, покачнувшись, схватился за стол:

— Мужики, я это… устал очень. Можно у кого из вас в сарае заночевать? Я отработаю…

Казалось, он уснет, едва рухнет на солому, но нет. Голова гудела, как часовой колокол, ныли мышцы от нерастраченной силы, но сон не шел. И не думалось о том, что же он пропустил за двадцать семь лет — хотя об этом-то стоило подумать в первую очередь, — все мысли и чувства перекрывало одно-единственное слово.

Дезертир.

Ядовитое, мерзкое слово, выжженное изнутри черепа, никак не желало погаснуть, хотя умом Теалор и понимал: что еще о нем могли подумать? Даже не о нем, а о Телдроне из Дарлана…

“Не лги хотя бы самому себе, Теалор. Да, простой наемник Телдрон может быть дезертиром, его даже не осудят строго… Но ты — ты, несгибаемый слуга богов, верный исполнитель их воли, командир, готовый жертвовать собой прежде подчиненных! Просто признай: ты дезертир, и предательство твое куда страшнее преступления выдуманного тобой человека”.

И Теалор не мог отмахнуться от этих мыслей, как от назойливой мухи, потому что… возможно, в каком-то смысле это было правдой.

Ирланда никогда не бросала таких обвинений ему в лицо; если честно, после того, как Теалор отказался оставлять пост ради новорожденного сына, она с ним вообще не разговаривала. В присутствии посторонних держала маску безразличия, как и полагалось Рожденной светом; наедине делала вид, что Теалора не существует, и он соглашался не существовать. Не звать по имени, не унижаться, моля выслушать, не подбирать мучительно слова — это никому не принесло бы пользы. К тому же, он со дня на день ожидал решения Совета.

И решение было не тем, которого он ожидал. Рожденная светом Ирланда выразила… не несогласие, даже не сомнение — пожелание. А пожелала она проверить его еще раз, прежде чем возводить в чин серафима.

“Теалор Арантеаль, без сомнения, доблестный воин, который принесет нам много пользы, — говорила она. — За время его службы я убедилась в его верности и оценила его достоинства в полной мере… мне показалось, что у него блестящие задатки не только воина, но и правителя, и не вполне справедливо будет забывать об этом. Возможно, стоит дать ему проявить себя и на этом поприще — там, где это проще всего, скажем… в Эндерале?”

На Теалора она не смотрела.

Эндерал, потому что великий магистр — должность выборная, и не нужно отвлекаться от службы Рожденным светом, чтобы захватить власть, как в Нериме. Эндерал, потому что его жители богобоязненны, но горды: воля Рожденных светом для них священна, но великий магистр — простой смертный, пусть и обласканный богами, и должен еще заслужить уважение своего народа. Эндерал, потому что можно, прикрываясь самыми убедительными доводами, не возводить Теалора в серафимы до тех пор, пока он не докажет, что достоин… вплоть до “никогда”.

“Никогда” Теалора растянулось на долгих пятнадцать лет, от четвертого сигила — все же паладина Ирланды, пусть и иноземца, не причислили к послушникам — до первого, высшего, когда отказывать ему в возвышении уже не осталось ни поводов, ни причин. Ирланда же, не простившая ему когда-то Наратзула, теперь не простила брошь серафима и мантию великого магистра — он не должен был справиться! Но справился, притом безупречно! Она не простила. И иногда, где-то раз в десятилетие, натягивала поводок, через третьи руки — никогда лично — веля бросать все, становиться во главе паладинов, нестись в любой конец мира и карать от имени Рожденных светом… Так случилась Ночь тысячи пожаров в Кире и не только она.

Это была не обида женщины за поруганную любовь, но наказание хозяйки: у собаки, впервые ослушавшейся приказа, отбирают вкусную кость, второй раз бьют палкой, на третий — перерезают горло. Кость свою Теалор все-таки получил, пусть и не сразу, а вот с палкой и ножом знакомиться не хотелось… Он был безупречен — раздражающе безупречен, так, что не придраться. Ему даже казалось, что этого достаточно.

Тогда этого и впрямь было достаточно, но теперь голос, так похожий на голос Ирланды, шептал ему: “Твоя безупречная исполнительность, ответственность за твоих людей и отвага ничего не стоят, потому что будь ты безупречно верен своему долгу с самого начала, не пришлось бы становиться идеальным во всем остальном… Вся твоя блистательная жизнь, Теалор — следствие того, что однажды ты дезертировал. А значит, как и все предатели, сделаешь это еще раз”.

Теалор сжал зубы до скрипа.

“Ложь! Да, я совершал… ошибки, но когда речь шла о жизни моих людей…”

“Ты исполнял свой долг. Разумеется, но лишь потому, что тебе это было выгодно. Скажем, тогда на перевале ты знал: тебя как старшего в отряде и как неримца будут судить строже, чем судили бы любого другого. Ведь знал же, правда?”

Крыть было нечем: Теалор действительно знал. Знал, что хранители пристрастны, что нужно заслужить доверие. И все же…

“Ой, брось. Никаких “все же” не было, просто там и тогда тебе нужно было поступить благородно — но правда в том, что если бы тебе понадобилось, ты совершил бы подлость не раздумывая, а потом забросал эту подлость красивыми словами о своем долге. Правда в том, что ты всегда делаешь то, что тебе больше нравится, а вовсе не следуешь своему долгу и присяге, как утверждаешь. Прими свою сущность, низкую грязную сущность дезертира, и смирись!”

“Никогда!” — он обхватил руками голову, пытаясь выдавить проклятый голос или хоть отвлечься на боль, чтобы не слышать, но не получалось. А голос все говорил и говорил, и, возможно, отчасти его слова были правдой… но тем сильнее не хотелось верить и соглашаться.