Road Movie (джен)

Всё тот же эльф спускался с холма, придерживая на плече ремень тяжёлого вещмешка.

Внизу расстилался главный порт Эрессеи — Аваллонэ: три лиги доков, причалов и дорог, что бегут им навстречу. У причалов замерли корабли из белого дерева — то ли лебеди, то ли чайки, так любимые моряками, с высокой мачтой и серебряными парусами, готовыми развернуться навстречу солнцу. В небе кружили чайки — какое-то неимоверное скопище чаек, орущих противно, надрывно, как кошка, у которой отбирают законно украденную колбасу.

Чем ближе эльф подходил, тем громче был этот крик — и тем больше с ним мешался другой шум: стук топоров, стрекотанье зубчатых колёс, разговоры и споры моряков. Кто-то возвращался с рыбной ловли, кого-то не пустили в Нуменор, три девчонки выводили баркас в первое плаванье и выясняли, куда плыть, а мальчишка примерно их лет с переломанным носом всё пытался их поучать, но забавно запинался через слово.

Эльф поморщился. Он бы сказал, что не любит толпу — но скорее он не любил те воспоминания, что толпа навевала. О городе у реки и о гавани у моря, о таких же моряках с задорными враками и девчонках с первым походом. О том, как он был молод и глуп — о том, как он был не один.

(Мать, отец, брат — все они теперь жили здесь, на Эрессее, но эльф не хотел их навещать. Всё боялся чего-то: то ли что не узнают, то ли — что узнают и тогда он не сможет оставить их и уйти.)

 

Протолкавшись сквозь толпу, он спустился к причалу Серых Струй. Здесь должен был ждать корабль «Хеледир». Зимородок. Нелепое имя для корабля — ему плавать надо, а не нырять, вот совсем не нырять...

— Эй, посторонись! — отпихнул его майа в белых одеждах, выбравший облик пожилого адана с сединой в волосах. — Так вот, я говорю, это надо какую наглость иметь, чтобы отправиться безо всех нас, самотёком, а ведь того Олорина никто знать не знает, откуда он только взялся — я спросил Аулэ, мы дружны с Аулэ...

— Курно, может, не надо? — жалобно ныл другой майа, обликом помоложе, в одеждах из бурой мешковины. — Может, хватит? Я уже понял...

— А я говорю, он должен ответить в Маханаксар, это явственный саботаж, это можно считать откровенной работой на врага. Или преступной тупостью, или просто преступностью, вот что я говорю...

Эльф по возможности незаметно постучал себя по переносице, заимствуя у детей жест со значением «вкрай рехнулся». Это ж надо так разрываться на пустом месте — и это майар, опора сего бренного мира... и вот как на такой опоре держаться? Чудо ли, что всё катится, как говорили всё те же дети, в kunav?

 

«Хеледир» дремал у причала, клевал длинным тонким носом, на который был привешен фонарь. Невозможно красивый — словно отлитый из лунного света, одновременной живой и совершенный, как статуя, изготовивший крылья для полёта и сонный, такой близкий и такой чудовищно валинорский, что горло оцарапал комок.

— А, привет! — через борт перевесился тоже эльф.

Одноглазый, беловолосый, стриженый до того коротко, что хуже него с волосами обращался разве что Арондир. Блеснули серьги в ушах, звякнуло ожерелье на шее. Звякнуло и блеснуло; кабы это не был столь явный телеро, эльф подумал бы — «О, сородич!»; никто больше так не любил что пёстрое платье, что пёстрые камушки.

(Мысленно эльф поправил себя, отругал, что слишком расслабился. Нет, нолдор не сородичи для него — больше не сородичи. У него всей родни — его дети, и те его предали.)

— И тебе здравствуй. Ты капитан?

— Есть такое, — кивнул беловолосый.

— И как тебя звать?

Тот качнул головой:

— Да как хочешь, так и зови. Именем больше, именем меньше... с меня не убудет. А тебя как?

— С меня тоже не убудет. Хотя у меня с именами наоборот: их слишком мало, и оба мне больше не годятся.

— Это как-то неудобно. Не хочешь одолжить у кого-нибудь пару штук?

— Имена разве тапки, чтоб одалживать?

— Тапки как-то даже ценнее. Они ноги греют, — ответил чудак-капитан.

Хм. "Чудак-капитан", Аука-хесто... Хестау? Имя вышло бы не хуже многих — когда-то эльф знал одного бедолагу по имени Тамбаро, вот уж кому не свезло... интересно, как этот чудак про себя прозвал собеседника. Наверняка ведь тоже не слишком лестно.

(Капитан мысленно назвал эльфа «выросшим мальчиком»; он был склонен к простым и не слишком осуждающим определениям. За него всегда было, кому осудить.)

— Так что, ты на борт собираешься? Ты же один из посланцев, так?

— Да, из них.

— Хорошо! — капитан широко улыбнулся.

Один из крыков у него был косо сколот. Эльф сказал бы — сломался обо что-то на укусе, но в Валиноре же не кусаются?

— Тут будет ещё двое-трое майар, я не понял, сколько точно, — продолжал капитан. — И ещё один эльф, Глорфиндэл, и может, кто-то ещё с ним. Вы знакомы, нет?

— К счастью, нет.

— Ну что ты, он не настолько головная боль, он в общем даже славный парень, вот честно. Ещё бы Морготов не лепил...

— Не лепил бы — кого?

— А, увидишь, когда доберёмся. Уверен, он не удержится, говорят, там у короля есть роща резных деревьев... вложит, так сказать, вклад. Даже лучше: вкладёт!.. О, а вот и он.

 

— Лаурэ, я же сказала, перед уходом убери своего Моргота из палисадника! — строго выговаривала долговязому ванья такая же долговязая ваньэ. Были они похожи, как две капли воды: гривы длинных волос, золотых, как пшеница на солнце, загорелые лица, огромные синие глазищи и яркие алые губы.

— Это мамин подарок!

— Зачем маме Моргот, Лаурэ?!

— Ты зачем папу так обзываешь, Лаурэ? — возмутился тот из пары, который мужчина. — Я так старался, ваял его. Всё по рассказу мамы, как в тот день, когда он сделал ей...

— Я не знаю, что ты ваял, но наваялся Моргот! Немедленно убери его из палисадника, что если соседи придут? У тёти Ньятсэ же сердце разорвётся от ужаса!

— Папа не страшный, он красивый. И мне пора на корабль, отплываем вот-вот!

— Ничего-ничего, — подал голос капитан. — Мы совсем не торопимся и готовы подождать. Отправляйте спокойно ваших морготов по принадлежности. Верно, приятель?

Эльф не был уверен, когда это он подружился с капитаном, но от растерянности поддержал, что, мол, верно. Морготам было не место в палисадниках, уж в этом-то он был уверен.

— Вот! Во тьму внешнюю чтобы выкинул! Или хотя бы на дрова порубил! — решительно заявила Лаурэ-дева и потащила второго Лаурэ прочь от причала.

 

Смуглый нолдо, стоявший в стороне от семейной ссоры, молча покачал головой, вздохнул — и поднялся на борт.

— Эктелион, — представился он. — Можно Эрестор.

— У меня имени нет, — ответил эльф. — А капитан велел звать его, как захочешь.

— Как захочу? Это типа "Йестенон"⁽¹⁾? — фыркнул Эктелион-Эрестор. — Эй, капитан! Как тебя звать на самом деле, серьёзно?

— Кто как хочет, так и зовёт, — пожал тот плечами.

— Скрываешь своё имя?

— Которое из? — капитан снова пожал плечами. — Нет, просто думаю, что новая жизнь — новые привычки, новое прозвище, как-то так. Но самостоятельно придумать пока не выходит. Думаю, по дороге оно само меня найдёт.

— Один безымянный, другой ищет себе новое имя, третий вообще Лаурэ, мы точно доживём до того берега?

— Мне ещё надо пять майар довезти, — весело усугубил капитан.

Эльф вспомнил занудного майа в обличье старика и поёжился, зная, что с его-то удачей — которой он точно нахватался от друга своего человека — это будут именно те, с кем ему предстоит жить ближайшие месяцы на небольшом корабле среди бурного моря.

И он не ошибся.

 

— Эй, погодите! Погодите же! — необычайно высокий эльф, запыхавшись, остановился у самой воды и кричал вслед кораблю. — Передайте моему Пенголоду, чтобы бросал уже эту свою этнографию и возвращался домой! Дома мама заждалась! А люди есть и в Нуменоре! В Ну-ме-но-ре!

Но его голос мешался с шумом моря, и с криками чаек, и с гвалтом толпы, и только невнятное «этнография Нуменора» кое-как долетело, заставив Глорфиндэла и Эктелиона посмеяться, что старый друг воистину верен себе.

* * *

Серебристые крылья парусов распахнулись необычайно легко — хватило усилий одного капитана. Он же встал у штурвала — и только теперь эльф заметил, что кроме него команды на корабле вовсе не было. Одни пассажиры: Лаурэ-Глорфиндел, Эктелион-Эрестор и четверо майар. И сам наш неправильный эльф, конечно.

Но кораблю это, кажется, и не мешало. Помедлив, словно собравшись с силами, он как-то вдруг снялся с места и полетел над волнами, едва их касаясь своим днищем — так быстро, как ни один из тех кораблей, что эльф видел в жизни.

Кроме, может быть, нуменорских?

— Солнечный свет, — сообщил за спиной голос склочного майа, странно-довольный.

— Свет?

— Да. Паруса его ловят и он позволяет кораблю бежать быстро. Изобретение короля Арафинвэ. Может ведь, если хочет, не только рыбу ловить да писать про формы глаголов...

— Формы глаголов?

— Ты что, эхо? Да, формы глаголов. Этот невеглас вздумал всех убедить, что причастие — не часть речи, а форма глагола! Вообрази себе, да?

Эльф не слишком-то разбирался в лингвистике и плохо помнил, что такое причастие, так что из вежливости просто кивнул и издал осуждающий звук.

— Вот! Даже ты способен это понять — но не Арафинвэ, нет! Вообразил, что в грамматике можно вершить революции, если его брат-придурок вершил революции в обществе!

— Разве он не был гением?

— Кто?

— Феанаро.

— Феанаро? Был, конечно. Я про Нолофинвэ. Где это видано — наследование монаршей власти через всеобщее равное голосование! Это же абсурд, уничтожение самой идеи монархии! Даже ты должен понять!

Когда-то родители, о которых эльф старался не думать, рассказали ему, что именно так выбирали первых королей, но опять же, проще было не спорить и он снова издал осуждающий звук. Подумал, спросил:

— А как ночью?

— Что — ночью? Выражайся яснее!

— Как корабль ночью плавает? Ночью нет солнца.

— А зачем ночью плавать? Ночью вам, смертным, надо спать, — решительно сообщил ему майа и ушёл, не иначе, полировать наждачкой мозги кому-то ещё.

(Курумо так старался завязать позитивные социальные связи, что не замечал, как завязывал негативные. Впрочем, капитан его даже жалел и подолгу с ним беседовал.)

 

— Вот же дал Единый характер! — тихо-тихо пробормотал эльф ему вслед.

— Единый зла не дарует, это Курно сам себе обеспечил со всем свойственным мастерством, — отозвался женский голос. — Мы тут постоим? Пусть идёт капитана терзает, ему всё равно уже ничего не страшно, он всё видел на этом свете. Я Алатар.

— У меня имени нет, — дежурно представился он.

— «Уаз» звучит глупо и похоже на очередную кличку Турина, — ответила Алатар. — Не рекомендую.

— У Турина было бы ещё что-то такое, я не знаю, «сын Камаза», — хмыкнул её спутник — Или «Белаза», если он решит быть любезен к своему папеньке⁽²⁾.

От него веяло чем-то знакомым, и вскоре эльф вспомнил: Палландо, это был он — один из служителей Мандоса, тот, что вёл учёт приходящим и отбывающим душам эльфов. Интересно, что его побудило покинуть Чертоги и отправиться в Средиземье?

— Я просто хотел всё увидеть своими глазами, — сказал тот. — Нет, не читаю твои мысли. Просто этот вопрос мне задавали все и каждый с того самого мига, как я попросился в Истари. Истари — это мы пятеро, — пояснил он. — Вы приходите и уходите, а я всегда остаюсь. Кто-то должен оставаться, я знаю... но однажды даже этот кто-то должен сняться с места и полетать хоть немного. Так сказал Манвэ. И направил меня сюда.

— А я просто хочу проведать лошадок. Столько лет над ними работала! — поделилась Алатар. — А ты за чем едешь?

— Мне велели.

— Нет, так не пойдёт, — помотала она головой. — Это морготовщина — всё бросать и срываться с места навстречу боли и новой смерти просто потому, что тебе велели.

— Я... привык к морготовщине, — отозвался эльф глухо. — И разве Палландо не велели?

(Он настолько привык к морготовщине, что обычно называл её просто «реальность» или «жизнь», и Алатар, конечно, об этом знала; просто пыталась чуть поменять ему взгляд на мир.)

 

— Мне дозволили, — поправил тот. — Я об этом мечтал с самой Войны Гнева. Когда корабли стали ездить туда, а не только оттуда.

— За ездящие корабли тебя наш капитан может и покусать, — фыркнула Алатар. — Причём сразу в две пасти: отцовскую и материнскую.

— А что, тут у всех есть, ну, причины? — эльф пытался понять.

Неужели целых три настоящих, не фальшивых, как он, валинорских эльфа покинули свой бессмертный дом добровольно? Хорошо, капитан — он, должно быть, их просто доставит в Линдон и вернётся, но остаются ещё двое...

— Конечно.

— А какие?

— Ну, Курно хочет просто опробовать кое-какие наработки и в целом навести в Средиземье порядок, — отогнула Алатар указательный палец. Отогнула второй: — Айвендил хочет «спасти всех милых зверушек и птичек», особенно тех несчастных и непонятых, которых все почему-то боятся, — говорила она с явной иронией. — Ну знаешь, таких, милых бедняжек. С кислотной слюной, ядовитыми педипальпами...

Эльф знал. Предпочёл бы знать похуже. И твёрдо постановил, что будет держаться от Айвендила на почтительном расстоянии — очень почтительном, просто безмерно почтительном. И от Курунира тоже: встречал он одного из майар, что стремился к порядку и всё пробовал наработки...

— А эльфы?

— А про них я не знаю. Они не охотники и не скотоводы, а значит, мы с ними не особо встречались. Да и все трое только недавно из Мандоса... Кстати, Палландо?

— Тайна смерти, — покачал тот головой. — Возрождённые доверяли нам своё самое сокровенное, и мы платим им за доверие нашим молчанием.

— Ты зануда. Но в общем-то, почему не спросить? Я уверена, все охотно ответят. Все же любят поболтать о себе.

— Я не люблю, — ответил эльф, почему-то в унисон с хмурым Палландо.

 

Капитан поболтать никогда не отказывался. Даже с Куруниром — у штурвала постоянно крутился кто-нибудь, перебрасываясь с капитаном словами, то лениво, то живенько и азартно. Потому и начать эльф решил именно с него — этот точно ответит. Заодно можно будет узнать, отправляется он в Средиземье или нет.

— Ну конечно, я не просто довезу и вернусь, я с вами отправляюсь! — ответил тот. — Сам вызвался.

— Но почему? Там же, ну. Валинор.

— А там, за морем — ну, Средиземье, — ответил капитан. — Я ещё не насытился им. Не нагулялся по дорогам, не наобщался с местными чудаками и мудрецами. Я скучаю по людям! И потом, понимаешь, там есть один ghru-akruz bagdur horn-gherot, — тут неправильный эльф уважительно присвистнул, оценив владение языком своих (бывших) детей.

— Прямо horn-gherot?

— Всем рассказывал, как в порыве безумия он уестествил волчицу. Утверждал, были дети.

Эльф поморщился. Уестествить — это ладно. Кто только кого не, в порыве безумия или на трезвую голову. Но потом этим хвастаться? Нет, это полный bagdur.

— Ты, значит, знаешь язык уруков?

— Не то, чтобы знаю — так, по верхам. Но по части экспрессивной описательной лексики с ним сравниться непросто, вот и заимствую. Это же песня — herejdur opash-onreinn homgorot!

Эльф только ещё раз уважительно покачал головой. И экспрессия, и описательность были на уровне.

— И что этот horn-gherot тебе сделал?

— Да в общем ничего особенного, просто хочу выяснить, за каким, извини меня, ghru он вырезал на мне карты, — ответил капитан. — Сестрёнка моя на этой почве совсем повернулась, чуть не утопилась с горя, мне говорили.

— Откачали?

— Слишком хорошо плавает, — капитан приналёг на штурвал. — В общем, надо будет побеседовать, сам понимаешь.

— Я постараюсь помочь, если надо.

Horn-gherot был похож на пародию на Обманщика: тоже связан с волками (но как-то не так), тоже пытает (но как-то нелепо), тоже доводит дев до безумия (или что-то наподобие) — а даже пародия на Обманщика должна была быть уничтожена, как и сам Обманщик.

— Спасибо, приятель, я знал, что на тебя можно положиться! — весело отозвался капитан.

Откуда он знал и насколько эльф был способен оправдать такое доверие? Оставалось об этом подумать.

 

С Глорфиндэлом всё было проще.

— Я, понимаешь, обещался Тургону, — объяснил он. — Что Идриль не оставлю. А Идриль мне сказала — она сама справится, лучше вот Эарендила защищай. А Эарендил мне сказал, это уже когда я из Мандоса вышел, что ему и на небе неплохо, а вот сыновья у него без царя в голове и конечно им нужен помощник и товарищ. Вот я и плыву.

Это было достойной и понятной причиной. У нолдор обещания были в чести — и держали их крепко. Даже слишком.

— А я не могу его бросить. Прошлый раз как оставил его одного, он нечёсаный и без шлема полез в бой и был утащен балрогом в пропасть, — добавил Эктелион.

— Эй, балрог умер! Значит, я победил!

— Не считается, ты тоже умер!...

* * *

С мачты свисали длинные плети инея, изморозь покрывала крыши кают, и даже паруса не сияли — зато в тёмном небе плясали розовато-зелёные отблески Юбок Варды. Эльф устало запахнул тёплый плащ. С носового надпалубка доносился голос флейты и журчание арфы, и песня капитана, от которой горько ёкало сердце:

«Лицо своё я шлемом скрыл,

И меч перековал;

Я имя новое нашёл

Как только в дом к тебе пришёл -

Неважно, кем я раньше был,

А важно, кем я стал.

Прости, царевна, но любви

Тебе не предложу:

Пусть ты прекрасна, как цветок -

Но надо мною тяжек рок,

И я не знаю, в чьей крови

Я голову сложу».

В слезах дослушала она

Упала на кровать:

Любовь пронзила, как стрела,

Она как роза расцвела -

Была царевна не вольна

Ту розу оборвать.

— А что поделать? Приходится идти по старинке, на силе ветра, это медленнее во много раз, даже с помощью от ветров, — вздохнул рядом Курунир. — Полярная ночь. Хотя ты, наверное, и не знаешь, что это такое. Моргот так придумал, не заморачивайся.

Принесла же нелёгкая... но из всего, даже из этого типа, можно было извлечь свою пользу.

— А зачем мы здесь вообще? Вроде, плыли же в Линдон, там почти по прямой?

Если он правильно помнил карты из своего детства. Ту, большую, что висела у отца над столом...

— Так мы и теперь плывём в Линдон, просто тюлени сказали Айвендилу, что в Нуменоре король окончательно спятил, — ответил майа. — И должен сказать, это как же надо спятить, что об этом даже тюлени болтают!

— Как это связано-то? — прервал зарождающийся поток недовольных бурчаний эльф.

— Там патрули, — Курунир недовольно нахмурился. — Если верить тюленям, то патрули плюются камнями по эльфийским кораблям и потом добивают тех, кто выжил после обстрела. Детали, конечно, остаются неясными, но что делать, тюлень есть тюлень, с боевыми машинами он как Манвэ Сулимо: «Это что-то, очень опасное, очень хитро устроено, Аулэ, дальше ты».

Эльф привычно пропустил мимо ушей хулу на Старшего Короля — как раньше пропускал хулу на Моргота, а ещё до того — хулу на владыку Ородрета, на верховного короля, на другого верховного короля...

— По эльфийским кораблям?!

— Сам не верю, но тюлень врать не станет. Не умеет он врать, это наша прерогатива, разумных и мудрых, — невесело вздохнул майа.

— Но зачем? Нуменор ведь союзник Гиль-Галада.

Был, когда эльф ещё был живым.

— Если б я знал! По последним дошедшим до нас новостям, там было всё неплохо, они собирали экспедицию в Средиземье, ловить наш предмет интереса — одного беглого майа, возомнившего себя богом порядка...

— Саурона?

— Фу, что за грубая кличка! А впрочем, не могу осудить, если это о нём. И ведь плыл же он в Валинор, значит, вроде, одумался... Оссэ даже змея выслал, дорогу показать... но нет, передумал и снова начал воду мутить. Ну, придётся мне разбираться, от остальных-то толку нечего ждать, им просто прогуляться охота.

* * *

В Линдон прибыли поздним вечером, на остатках солнечной тяги.

Совсем как на Эрессее, здесь в гавани тоже орали чайки и шумели работники с моряками — правда, среди моряков и работников здесь виднелись и люди, и даже гном. Или гномиха, Аулэ разберёт бородатых.

(Сив была в самом деле гномской дамой, и крайне уважаемым кузнецом, чьи заклёпки считались даже лучше нолдорских. А её золотая борода очаровала многих сородичей — и по слухам даже Келебримбора, подарившего Сив одно из Семи.)

Но совсем не как на Эрессее, здесь воздух пах не вечной весной (даже когда была осень), а ранней зимой, корабли были вовсе не такие волшебные, и всё здесь дышало предчувствием увядания, расставания, скорби, усталости.

 

— Ну, вот мы и дома, — задумчиво сказал Глорфиндэл.

— Дома, да, — согласился с ним капитан.

Мимо них пробежал Айвендил — а за ним, переваливаясь с боку на бок, его гигантская птица: с самого Айвендила размером и похожая на медведя с длинным клювом. Птицу Айвендил подобрал там, на севере, раненой, выходил и теперь она от него не отходила. Оба были явно этим довольны.

За Айвендилом и его птицей последовал Курунир, а за ними — Алатар и Палландо. Эльфы — настоящие и не очень — медлили. Словно боялись оставить позади последний кусочек Блаженной Земли, не решались сделать то, ради чего проделали долгий путь.

Наконец, Глорфиндэл решительно перемахнул через борт. Глухо стукнули каблуки о причал, и этот стук как будто разбудил сомневавшихся. Один за другим, похватав свой нехитрый скарб, они поспешили спуститься по трапу навстречу миру вечных перемен.

 

Одно из лиц на берегу привлекло внимание нашего эльфа.

Белое, как штукатурка, с выдающимися нижними клыками, некрасивое, грубое. Как будто бы смутно знакомое — по меркам его детей, например, оно было бы как раз наоборот, симпатичным.

Но что его детям делать здесь, среди эльфов и прочих добрых народов? И разве хоть один эльф станет так легко улыбаться его детям, хлопать их по плечу и дружески пихать локтем в бок?

Он осторожно подёргал за рукав моряка, помогавшего кантовать бочку с валинорским зерном и спросил:

— Не подскажете, это кто?

— А, это? Ости, — и быстро нахмурился, — ты её не замай, она очень хорошая.

— Я просто спросил, — ответил эльф так же быстро.

Ости. Так звали одну из его дочерей. Он помнил, как пытался с ней говорить о солнце, которое для неё недостижимо, а для него тогда было главной жертвой ради счастья его народа.

— Познакомиться хочешь? Одобряю, но она уже просватана, — фыркнул тот.

— Вот как!

— Ага, — морячок то ли рад был не катить дальше бочку, то ли просто сплетня рвалась на свободу. — Тасарион её выходил, он же в неё и влюбился. Ну, как выходил — так-то целитель из него, как из меня — менестрель, но он честно кормил её кашей, лоб вытирал и так далее.

— Она болела?

— Болела? Не, она же не человек, — фыркнул тот. — Раненая она была, под Ост-ин-Эдилем. На поле боя её нашли, полумёртвую. Тасарион нам сказал: «Надо с ней по Закону».

— По Закону?

— Ну да. Что раненый враг и раненый друг — оба раненые, и между ними разницы быть не должно, или как-то так. Тасарион — он умнее меня, всё время читает чего-нибудь. Я лично не понимаю, зачем, я и Даэрону говорил, что записывать мысли — дурная идея...

Эльф кивал, но не слушал.

 

Наконец отвязавшись от болтливого моряка, он прямо пошёл навстречу своей дочери, словно эта встреча должна была что-то ему дать, объяснить... и дочь обернулась, распахнула глаза:

— Отец, ты?! — подбежала, обняла. — Ты вернулся! Я знала, что ты вернёшься! Говорила этим голуг: «Наш отец нас не бросит, его смерть не удержит, он вернётся, он покажет Говнюку, как отнимать у него детей». И вот, ты вернулся!

Эльф прикусил губу, проглотил острый ком в горле, кивнул:

— Вернулся.

— А я тут живу. Я тебя с женихом познакомлю. Он хороший, хоть и голга. Очень умный! Меня местный крия лечил, так он ему всё советовал, как правильно быть и что со мной делал. Ну, пока крия его не выгнал, конечно.

Ости, которую он знал, никогда так много не говорила зараз. Его дети вообще были в целом молчаливы, бережливы со словами, как с едой, как с одеждой и оружием. Никогда не знаешь, когда и что отнимут. Это голуг вольно болтают языком, словно птицы по весне...

— Я и сам теперь голга, Ости, — сказал он покаянно.

— Так ты им всегда был, разве нет? Всё как в сказках говорилось: мы уруки, а наши отцы были голуг. Ты голга и наш отец.

В этом была логика.

— Я теперь, знаешь, солнца не боюсь! Оно жаркое, но не ранит. На него даже можно смотреть — у Тасариона есть для этого стёклышки, закопчённые, представляешь?

— Не боишься?

— Ага. Местный крия сказал... я сама не совсем поняла, что сказал. Что солнца мы боялись не потому, что урукам оно враждебно, а потому, что оно ненавидело Говнюка и Хозяина. А Хозяин мне больше не Хозяин, и Говнюк не хозяин, вот оно меня больше и не трогает. Эй, отец! Что ты плачешь? Не надо мужчине плакать... а хотя, ты же голга, этим можно.

---

1) буквально "зову как захочу"

Вернуться к тексту

2) Соответственно, «Безымянный, сын Бессильного» и «Безымянный, сын Могучего».

Вернуться к тексту