Road Movie (джен)

Они шли по песчаному пляжу: высокий человек, так похожий на гордого эльфа — и ссутуленный эльф, так похожий на согнутого грузом лет человека. Шли — и молчали.

— Ты вернёшься домой, — наконец сказал человек, строго и убеждённо.

Убедительно — как всё, что он говорил.

— Моего дома давно уже нет, — ответил эльф невесело. — Всё, что от него осталось — память да сожаления.

— Что значит — нет? Нет земли по ту сторону моря? Нет на ней лесов и лугов? Реки иссохли, горы сточились в пустоши? — горячо возразил тот.

Он легко загорался. После стольких-то лет — всё ещё легко.

— Что мне эти рощи, реки и горы, если ни одну из них я не помню в своём детстве?

— Эгоизм! — резко ответил, будто хлестнул, человек. — Дом... дом — это не только стены. Дом — это всё, за что ты готов сражаться, понимаешь? Как Берен — за Дортонион, хотя вот где и реки иссохли, и горы сошли на нет, и деревья обернулись камнями.

— Тогда моим домом были мои дети, — ответил эльф.

— Были?

— Они меня предали.

— И что с того? Как это мешает им оставаться детьми? Дурными, предавшими тебя детьми, — уточнил человек.

— Они отказались считать меня отцом.

— И что с того? — повторил человек. — Я знаешь, сколько орал, что Тингол мне не отец?

— Подозреваю, — эльф скупо улыбнулся.

— И ты думаешь, он о моих воплях не знал?

— Думаешь, знал?

— Он меня с шести лет на коленках держал. Знал, конечно. Но всё равно — не отрёкся... — человек улыбнулся воспоминаниям, шмыгнул носом. — Он хороший дядька, Тингол. Второго такого не найдёшь.

— Интересно, что бы он сделал, услышав это «хороший дядька», — эльф не сдержался, фыркнул.

— Отправил бы меня к Даэрону. «Нет-нет, повтори ещё раз, пожалуйста, какая удивительная словоформа, это влияние талиски или арайан»... — человек содрогнулся.

— Эффективно, — эльф снова фыркнул. — Теперь-то вы помирились?

— Теперь-то?

— Ну, он же... где-то здесь?

Человек покачал головой.

— Мне король говорил, он выбрал возродиться у себя дома, в Средиземье. А туда мне дорога заказана, мы с сестрой да кузеном с племянником тут кукуем и будем куковать, пока, как поётся, «не преломится обод и не замолчит неумолчный кузнечик».

— Тяжело?

— Чушь какая! Здесь сестра, здесь кузен с его выводком, здесь мирное небо над головой и даже владыка Ородрет обещает меня простить — чего тут тяжёлого-то? А если руки чешутся — так Астальдо всегда рад желающим почесать их о тварей из пустоты. Тут такое лезет из-за края мира — закачаешься! Так ты передашь Тинголу, что я в общем был малолетний дурак и прошу у него прощенья и всё такое?

— Почему ты считаешь, что я вернусь на тот берег?

— Королева сказала, — ответил человек, и эльф замолчал.

Молча, неспешно они дальше пошли вдоль по пляжу, изредка останавливаясь бросить в воду пару сапфиров или просто — посмотреть на серые волны и попробовать разглядеть там, вдали, хотя бы Менельтарму, раз Средиземья не увидеть и самому зоркому эльфу.

Всё тот же эльф спускался с холма, придерживая на плече ремень тяжёлого вещмешка.

Внизу расстилался главный порт Эрессеи — Аваллонэ: три лиги доков, причалов и дорог, что бегут им навстречу. У причалов замерли корабли из белого дерева — то ли лебеди, то ли чайки, так любимые моряками, с высокой мачтой и серебряными парусами, готовыми развернуться навстречу солнцу. В небе кружили чайки — какое-то неимоверное скопище чаек, орущих противно, надрывно, как кошка, у которой отбирают законно украденную колбасу.

Чем ближе эльф подходил, тем громче был этот крик — и тем больше с ним мешался другой шум: стук топоров, стрекотанье зубчатых колёс, разговоры и споры моряков. Кто-то возвращался с рыбной ловли, кого-то не пустили в Нуменор, три девчонки выводили баркас в первое плаванье и выясняли, куда плыть, а мальчишка примерно их лет с переломанным носом всё пытался их поучать, но забавно запинался через слово.

Эльф поморщился. Он бы сказал, что не любит толпу — но скорее он не любил те воспоминания, что толпа навевала. О городе у реки и о гавани у моря, о таких же моряках с задорными враками и девчонках с первым походом. О том, как он был молод и глуп — о том, как он был не один.

(Мать, отец, брат — все они теперь жили здесь, на Эрессее, но эльф не хотел их навещать. Всё боялся чего-то: то ли что не узнают, то ли — что узнают и тогда он не сможет оставить их и уйти.)

 

Протолкавшись сквозь толпу, он спустился к причалу Серых Струй. Здесь должен был ждать корабль «Хеледир». Зимородок. Нелепое имя для корабля — ему плавать надо, а не нырять, вот совсем не нырять...

— Эй, посторонись! — отпихнул его майа в белых одеждах, выбравший облик пожилого адана с сединой в волосах. — Так вот, я говорю, это надо какую наглость иметь, чтобы отправиться безо всех нас, самотёком, а ведь того Олорина никто знать не знает, откуда он только взялся — я спросил Аулэ, мы дружны с Аулэ...

— Курно, может, не надо? — жалобно ныл другой майа, обликом помоложе, в одеждах из бурой мешковины. — Может, хватит? Я уже понял...

— А я говорю, он должен ответить в Маханаксар, это явственный саботаж, это можно считать откровенной работой на врага. Или преступной тупостью, или просто преступностью, вот что я говорю...

Эльф по возможности незаметно постучал себя по переносице, заимствуя у детей жест со значением «вкрай рехнулся». Это ж надо так разрываться на пустом месте — и это майар, опора сего бренного мира... и вот как на такой опоре держаться? Чудо ли, что всё катится, как говорили всё те же дети, в kunav?

 

«Хеледир» дремал у причала, клевал длинным тонким носом, на который был привешен фонарь. Невозможно красивый — словно отлитый из лунного света, одновременной живой и совершенный, как статуя, изготовивший крылья для полёта и сонный, такой близкий и такой чудовищно валинорский, что горло оцарапал комок.

— А, привет! — через борт перевесился тоже эльф.

Одноглазый, беловолосый, стриженый до того коротко, что хуже него с волосами обращался разве что Арондир. Блеснули серьги в ушах, звякнуло ожерелье на шее. Звякнуло и блеснуло; кабы это не был столь явный телеро, эльф подумал бы — «О, сородич!»; никто больше так не любил что пёстрое платье, что пёстрые камушки.

(Мысленно эльф поправил себя, отругал, что слишком расслабился. Нет, нолдор не сородичи для него — больше не сородичи. У него всей родни — его дети, и те его предали.)

— И тебе здравствуй. Ты капитан?

— Есть такое, — кивнул беловолосый.

— И как тебя звать?

Тот качнул головой:

— Да как хочешь, так и зови. Именем больше, именем меньше... с меня не убудет. А тебя как?

— С меня тоже не убудет. Хотя у меня с именами наоборот: их слишком мало, и оба мне больше не годятся.

— Это как-то неудобно. Не хочешь одолжить у кого-нибудь пару штук?

— Имена разве тапки, чтоб одалживать?

— Тапки как-то даже ценнее. Они ноги греют, — ответил чудак-капитан.

Хм. "Чудак-капитан", Аука-хесто... Хестау? Имя вышло бы не хуже многих — когда-то эльф знал одного бедолагу по имени Тамбаро, вот уж кому не свезло... интересно, как этот чудак про себя прозвал собеседника. Наверняка ведь тоже не слишком лестно.

(Капитан мысленно назвал эльфа «выросшим мальчиком»; он был склонен к простым и не слишком осуждающим определениям. За него всегда было, кому осудить.)

— Так что, ты на борт собираешься? Ты же один из посланцев, так?

— Да, из них.

— Хорошо! — капитан широко улыбнулся.

Один из крыков у него был косо сколот. Эльф сказал бы — сломался обо что-то на укусе, но в Валиноре же не кусаются?

— Тут будет ещё двое-трое майар, я не понял, сколько точно, — продолжал капитан. — И ещё один эльф, Глорфиндэл, и может, кто-то ещё с ним. Вы знакомы, нет?

— К счастью, нет.

— Ну что ты, он не настолько головная боль, он в общем даже славный парень, вот честно. Ещё бы Морготов не лепил...

— Не лепил бы — кого?

— А, увидишь, когда доберёмся. Уверен, он не удержится, говорят, там у короля есть роща резных деревьев... вложит, так сказать, вклад. Даже лучше: вкладёт!.. О, а вот и он.

 

— Лаурэ, я же сказала, перед уходом убери своего Моргота из палисадника! — строго выговаривала долговязому ванья такая же долговязая ваньэ. Были они похожи, как две капли воды: гривы длинных волос, золотых, как пшеница на солнце, загорелые лица, огромные синие глазищи и яркие алые губы.

— Это мамин подарок!

— Зачем маме Моргот, Лаурэ?!

— Ты зачем папу так обзываешь, Лаурэ? — возмутился тот из пары, который мужчина. — Я так старался, ваял его. Всё по рассказу мамы, как в тот день, когда он сделал ей...

— Я не знаю, что ты ваял, но наваялся Моргот! Немедленно убери его из палисадника, что если соседи придут? У тёти Ньятсэ же сердце разорвётся от ужаса!

— Папа не страшный, он красивый. И мне пора на корабль, отплываем вот-вот!

— Ничего-ничего, — подал голос капитан. — Мы совсем не торопимся и готовы подождать. Отправляйте спокойно ваших морготов по принадлежности. Верно, приятель?

Эльф не был уверен, когда это он подружился с капитаном, но от растерянности поддержал, что, мол, верно. Морготам было не место в палисадниках, уж в этом-то он был уверен.

— Вот! Во тьму внешнюю чтобы выкинул! Или хотя бы на дрова порубил! — решительно заявила Лаурэ-дева и потащила второго Лаурэ прочь от причала.

 

Смуглый нолдо, стоявший в стороне от семейной ссоры, молча покачал головой, вздохнул — и поднялся на борт.

— Эктелион, — представился он. — Можно Эрестор.

— У меня имени нет, — ответил эльф. — А капитан велел звать его, как захочешь.

— Как захочу? Это типа "Йестенон"⁽¹⁾? — фыркнул Эктелион-Эрестор. — Эй, капитан! Как тебя звать на самом деле, серьёзно?

— Кто как хочет, так и зовёт, — пожал тот плечами.

— Скрываешь своё имя?

— Которое из? — капитан снова пожал плечами. — Нет, просто думаю, что новая жизнь — новые привычки, новое прозвище, как-то так. Но самостоятельно придумать пока не выходит. Думаю, по дороге оно само меня найдёт.

— Один безымянный, другой ищет себе новое имя, третий вообще Лаурэ, мы точно доживём до того берега?

— Мне ещё надо пять майар довезти, — весело усугубил капитан.

Эльф вспомнил занудного майа в обличье старика и поёжился, зная, что с его-то удачей — которой он точно нахватался от друга своего человека — это будут именно те, с кем ему предстоит жить ближайшие месяцы на небольшом корабле среди бурного моря.

И он не ошибся.

 

— Эй, погодите! Погодите же! — необычайно высокий эльф, запыхавшись, остановился у самой воды и кричал вслед кораблю. — Передайте моему Пенголоду, чтобы бросал уже эту свою этнографию и возвращался домой! Дома мама заждалась! А люди есть и в Нуменоре! В Ну-ме-но-ре!

Но его голос мешался с шумом моря, и с криками чаек, и с гвалтом толпы, и только невнятное «этнография Нуменора» кое-как долетело, заставив Глорфиндэла и Эктелиона посмеяться, что старый друг воистину верен себе.

* * *

Серебристые крылья парусов распахнулись необычайно легко — хватило усилий одного капитана. Он же встал у штурвала — и только теперь эльф заметил, что кроме него команды на корабле вовсе не было. Одни пассажиры: Лаурэ-Глорфиндел, Эктелион-Эрестор и четверо майар. И сам наш неправильный эльф, конечно.

Но кораблю это, кажется, и не мешало. Помедлив, словно собравшись с силами, он как-то вдруг снялся с места и полетел над волнами, едва их касаясь своим днищем — так быстро, как ни один из тех кораблей, что эльф видел в жизни.

Кроме, может быть, нуменорских?

— Солнечный свет, — сообщил за спиной голос склочного майа, странно-довольный.

— Свет?

— Да. Паруса его ловят и он позволяет кораблю бежать быстро. Изобретение короля Арафинвэ. Может ведь, если хочет, не только рыбу ловить да писать про формы глаголов...

— Формы глаголов?

— Ты что, эхо? Да, формы глаголов. Этот невеглас вздумал всех убедить, что причастие — не часть речи, а форма глагола! Вообрази себе, да?

Эльф не слишком-то разбирался в лингвистике и плохо помнил, что такое причастие, так что из вежливости просто кивнул и издал осуждающий звук.

— Вот! Даже ты способен это понять — но не Арафинвэ, нет! Вообразил, что в грамматике можно вершить революции, если его брат-придурок вершил революции в обществе!

— Разве он не был гением?

— Кто?

— Феанаро.

— Феанаро? Был, конечно. Я про Нолофинвэ. Где это видано — наследование монаршей власти через всеобщее равное голосование! Это же абсурд, уничтожение самой идеи монархии! Даже ты должен понять!

Когда-то родители, о которых эльф старался не думать, рассказали ему, что именно так выбирали первых королей, но опять же, проще было не спорить и он снова издал осуждающий звук. Подумал, спросил:

— А как ночью?

— Что — ночью? Выражайся яснее!

— Как корабль ночью плавает? Ночью нет солнца.

— А зачем ночью плавать? Ночью вам, смертным, надо спать, — решительно сообщил ему майа и ушёл, не иначе, полировать наждачкой мозги кому-то ещё.

(Курумо так старался завязать позитивные социальные связи, что не замечал, как завязывал негативные. Впрочем, капитан его даже жалел и подолгу с ним беседовал.)

 

— Вот же дал Единый характер! — тихо-тихо пробормотал эльф ему вслед.

— Единый зла не дарует, это Курно сам себе обеспечил со всем свойственным мастерством, — отозвался женский голос. — Мы тут постоим? Пусть идёт капитана терзает, ему всё равно уже ничего не страшно, он всё видел на этом свете. Я Алатар.

— У меня имени нет, — дежурно представился он.

— «Уаз» звучит глупо и похоже на очередную кличку Турина, — ответила Алатар. — Не рекомендую.

— У Турина было бы ещё что-то такое, я не знаю, «сын Камаза», — хмыкнул её спутник — Или «Белаза», если он решит быть любезен к своему папеньке⁽²⁾.

От него веяло чем-то знакомым, и вскоре эльф вспомнил: Палландо, это был он — один из служителей Мандоса, тот, что вёл учёт приходящим и отбывающим душам эльфов. Интересно, что его побудило покинуть Чертоги и отправиться в Средиземье?

— Я просто хотел всё увидеть своими глазами, — сказал тот. — Нет, не читаю твои мысли. Просто этот вопрос мне задавали все и каждый с того самого мига, как я попросился в Истари. Истари — это мы пятеро, — пояснил он. — Вы приходите и уходите, а я всегда остаюсь. Кто-то должен оставаться, я знаю... но однажды даже этот кто-то должен сняться с места и полетать хоть немного. Так сказал Манвэ. И направил меня сюда.

— А я просто хочу проведать лошадок. Столько лет над ними работала! — поделилась Алатар. — А ты за чем едешь?

— Мне велели.

— Нет, так не пойдёт, — помотала она головой. — Это морготовщина — всё бросать и срываться с места навстречу боли и новой смерти просто потому, что тебе велели.

— Я... привык к морготовщине, — отозвался эльф глухо. — И разве Палландо не велели?

(Он настолько привык к морготовщине, что обычно называл её просто «реальность» или «жизнь», и Алатар, конечно, об этом знала; просто пыталась чуть поменять ему взгляд на мир.)

 

— Мне дозволили, — поправил тот. — Я об этом мечтал с самой Войны Гнева. Когда корабли стали ездить туда, а не только оттуда.

— За ездящие корабли тебя наш капитан может и покусать, — фыркнула Алатар. — Причём сразу в две пасти: отцовскую и материнскую.

— А что, тут у всех есть, ну, причины? — эльф пытался понять.

Неужели целых три настоящих, не фальшивых, как он, валинорских эльфа покинули свой бессмертный дом добровольно? Хорошо, капитан — он, должно быть, их просто доставит в Линдон и вернётся, но остаются ещё двое...

— Конечно.

— А какие?

— Ну, Курно хочет просто опробовать кое-какие наработки и в целом навести в Средиземье порядок, — отогнула Алатар указательный палец. Отогнула второй: — Айвендил хочет «спасти всех милых зверушек и птичек», особенно тех несчастных и непонятых, которых все почему-то боятся, — говорила она с явной иронией. — Ну знаешь, таких, милых бедняжек. С кислотной слюной, ядовитыми педипальпами...

Эльф знал. Предпочёл бы знать похуже. И твёрдо постановил, что будет держаться от Айвендила на почтительном расстоянии — очень почтительном, просто безмерно почтительном. И от Курунира тоже: встречал он одного из майар, что стремился к порядку и всё пробовал наработки...

— А эльфы?

— А про них я не знаю. Они не охотники и не скотоводы, а значит, мы с ними не особо встречались. Да и все трое только недавно из Мандоса... Кстати, Палландо?

— Тайна смерти, — покачал тот головой. — Возрождённые доверяли нам своё самое сокровенное, и мы платим им за доверие нашим молчанием.

— Ты зануда. Но в общем-то, почему не спросить? Я уверена, все охотно ответят. Все же любят поболтать о себе.

— Я не люблю, — ответил эльф, почему-то в унисон с хмурым Палландо.

 

Капитан поболтать никогда не отказывался. Даже с Куруниром — у штурвала постоянно крутился кто-нибудь, перебрасываясь с капитаном словами, то лениво, то живенько и азартно. Потому и начать эльф решил именно с него — этот точно ответит. Заодно можно будет узнать, отправляется он в Средиземье или нет.

— Ну конечно, я не просто довезу и вернусь, я с вами отправляюсь! — ответил тот. — Сам вызвался.

— Но почему? Там же, ну. Валинор.

— А там, за морем — ну, Средиземье, — ответил капитан. — Я ещё не насытился им. Не нагулялся по дорогам, не наобщался с местными чудаками и мудрецами. Я скучаю по людям! И потом, понимаешь, там есть один ghru-akruz bagdur horn-gherot, — тут неправильный эльф уважительно присвистнул, оценив владение языком своих (бывших) детей.

— Прямо horn-gherot?

— Всем рассказывал, как в порыве безумия он уестествил волчицу. Утверждал, были дети.

Эльф поморщился. Уестествить — это ладно. Кто только кого не, в порыве безумия или на трезвую голову. Но потом этим хвастаться? Нет, это полный bagdur.

— Ты, значит, знаешь язык уруков?

— Не то, чтобы знаю — так, по верхам. Но по части экспрессивной описательной лексики с ним сравниться непросто, вот и заимствую. Это же песня — herejdur opash-onreinn homgorot!

Эльф только ещё раз уважительно покачал головой. И экспрессия, и описательность были на уровне.

— И что этот horn-gherot тебе сделал?

— Да в общем ничего особенного, просто хочу выяснить, за каким, извини меня, ghru он вырезал на мне карты, — ответил капитан. — Сестрёнка моя на этой почве совсем повернулась, чуть не утопилась с горя, мне говорили.

— Откачали?

— Слишком хорошо плавает, — капитан приналёг на штурвал. — В общем, надо будет побеседовать, сам понимаешь.

— Я постараюсь помочь, если надо.

Horn-gherot был похож на пародию на Обманщика: тоже связан с волками (но как-то не так), тоже пытает (но как-то нелепо), тоже доводит дев до безумия (или что-то наподобие) — а даже пародия на Обманщика должна была быть уничтожена, как и сам Обманщик.

— Спасибо, приятель, я знал, что на тебя можно положиться! — весело отозвался капитан.

Откуда он знал и насколько эльф был способен оправдать такое доверие? Оставалось об этом подумать.

 

С Глорфиндэлом всё было проще.

— Я, понимаешь, обещался Тургону, — объяснил он. — Что Идриль не оставлю. А Идриль мне сказала — она сама справится, лучше вот Эарендила защищай. А Эарендил мне сказал, это уже когда я из Мандоса вышел, что ему и на небе неплохо, а вот сыновья у него без царя в голове и конечно им нужен помощник и товарищ. Вот я и плыву.

Это было достойной и понятной причиной. У нолдор обещания были в чести — и держали их крепко. Даже слишком.

— А я не могу его бросить. Прошлый раз как оставил его одного, он нечёсаный и без шлема полез в бой и был утащен балрогом в пропасть, — добавил Эктелион.

— Эй, балрог умер! Значит, я победил!

— Не считается, ты тоже умер!...

* * *

С мачты свисали длинные плети инея, изморозь покрывала крыши кают, и даже паруса не сияли — зато в тёмном небе плясали розовато-зелёные отблески Юбок Варды. Эльф устало запахнул тёплый плащ. С носового надпалубка доносился голос флейты и журчание арфы, и песня капитана, от которой горько ёкало сердце:

«Лицо своё я шлемом скрыл,

И меч перековал;

Я имя новое нашёл

Как только в дом к тебе пришёл -

Неважно, кем я раньше был,

А важно, кем я стал.

Прости, царевна, но любви

Тебе не предложу:

Пусть ты прекрасна, как цветок -

Но надо мною тяжек рок,

И я не знаю, в чьей крови

Я голову сложу».

В слезах дослушала она

Упала на кровать:

Любовь пронзила, как стрела,

Она как роза расцвела -

Была царевна не вольна

Ту розу оборвать.

— А что поделать? Приходится идти по старинке, на силе ветра, это медленнее во много раз, даже с помощью от ветров, — вздохнул рядом Курунир. — Полярная ночь. Хотя ты, наверное, и не знаешь, что это такое. Моргот так придумал, не заморачивайся.

Принесла же нелёгкая... но из всего, даже из этого типа, можно было извлечь свою пользу.

— А зачем мы здесь вообще? Вроде, плыли же в Линдон, там почти по прямой?

Если он правильно помнил карты из своего детства. Ту, большую, что висела у отца над столом...

— Так мы и теперь плывём в Линдон, просто тюлени сказали Айвендилу, что в Нуменоре король окончательно спятил, — ответил майа. — И должен сказать, это как же надо спятить, что об этом даже тюлени болтают!

— Как это связано-то? — прервал зарождающийся поток недовольных бурчаний эльф.

— Там патрули, — Курунир недовольно нахмурился. — Если верить тюленям, то патрули плюются камнями по эльфийским кораблям и потом добивают тех, кто выжил после обстрела. Детали, конечно, остаются неясными, но что делать, тюлень есть тюлень, с боевыми машинами он как Манвэ Сулимо: «Это что-то, очень опасное, очень хитро устроено, Аулэ, дальше ты».

Эльф привычно пропустил мимо ушей хулу на Старшего Короля — как раньше пропускал хулу на Моргота, а ещё до того — хулу на владыку Ородрета, на верховного короля, на другого верховного короля...

— По эльфийским кораблям?!

— Сам не верю, но тюлень врать не станет. Не умеет он врать, это наша прерогатива, разумных и мудрых, — невесело вздохнул майа.

— Но зачем? Нуменор ведь союзник Гиль-Галада.

Был, когда эльф ещё был живым.

— Если б я знал! По последним дошедшим до нас новостям, там было всё неплохо, они собирали экспедицию в Средиземье, ловить наш предмет интереса — одного беглого майа, возомнившего себя богом порядка...

— Саурона?

— Фу, что за грубая кличка! А впрочем, не могу осудить, если это о нём. И ведь плыл же он в Валинор, значит, вроде, одумался... Оссэ даже змея выслал, дорогу показать... но нет, передумал и снова начал воду мутить. Ну, придётся мне разбираться, от остальных-то толку нечего ждать, им просто прогуляться охота.

* * *

В Линдон прибыли поздним вечером, на остатках солнечной тяги.

Совсем как на Эрессее, здесь в гавани тоже орали чайки и шумели работники с моряками — правда, среди моряков и работников здесь виднелись и люди, и даже гном. Или гномиха, Аулэ разберёт бородатых.

(Сив была в самом деле гномской дамой, и крайне уважаемым кузнецом, чьи заклёпки считались даже лучше нолдорских. А её золотая борода очаровала многих сородичей — и по слухам даже Келебримбора, подарившего Сив одно из Семи.)

Но совсем не как на Эрессее, здесь воздух пах не вечной весной (даже когда была осень), а ранней зимой, корабли были вовсе не такие волшебные, и всё здесь дышало предчувствием увядания, расставания, скорби, усталости.

 

— Ну, вот мы и дома, — задумчиво сказал Глорфиндэл.

— Дома, да, — согласился с ним капитан.

Мимо них пробежал Айвендил — а за ним, переваливаясь с боку на бок, его гигантская птица: с самого Айвендила размером и похожая на медведя с длинным клювом. Птицу Айвендил подобрал там, на севере, раненой, выходил и теперь она от него не отходила. Оба были явно этим довольны.

За Айвендилом и его птицей последовал Курунир, а за ними — Алатар и Палландо. Эльфы — настоящие и не очень — медлили. Словно боялись оставить позади последний кусочек Блаженной Земли, не решались сделать то, ради чего проделали долгий путь.

Наконец, Глорфиндэл решительно перемахнул через борт. Глухо стукнули каблуки о причал, и этот стук как будто разбудил сомневавшихся. Один за другим, похватав свой нехитрый скарб, они поспешили спуститься по трапу навстречу миру вечных перемен.

 

Одно из лиц на берегу привлекло внимание нашего эльфа.

Белое, как штукатурка, с выдающимися нижними клыками, некрасивое, грубое. Как будто бы смутно знакомое — по меркам его детей, например, оно было бы как раз наоборот, симпатичным.

Но что его детям делать здесь, среди эльфов и прочих добрых народов? И разве хоть один эльф станет так легко улыбаться его детям, хлопать их по плечу и дружески пихать локтем в бок?

Он осторожно подёргал за рукав моряка, помогавшего кантовать бочку с валинорским зерном и спросил:

— Не подскажете, это кто?

— А, это? Ости, — и быстро нахмурился, — ты её не замай, она очень хорошая.

— Я просто спросил, — ответил эльф так же быстро.

Ости. Так звали одну из его дочерей. Он помнил, как пытался с ней говорить о солнце, которое для неё недостижимо, а для него тогда было главной жертвой ради счастья его народа.

— Познакомиться хочешь? Одобряю, но она уже просватана, — фыркнул тот.

— Вот как!

— Ага, — морячок то ли рад был не катить дальше бочку, то ли просто сплетня рвалась на свободу. — Тасарион её выходил, он же в неё и влюбился. Ну, как выходил — так-то целитель из него, как из меня — менестрель, но он честно кормил её кашей, лоб вытирал и так далее.

— Она болела?

— Болела? Не, она же не человек, — фыркнул тот. — Раненая она была, под Ост-ин-Эдилем. На поле боя её нашли, полумёртвую. Тасарион нам сказал: «Надо с ней по Закону».

— По Закону?

— Ну да. Что раненый враг и раненый друг — оба раненые, и между ними разницы быть не должно, или как-то так. Тасарион — он умнее меня, всё время читает чего-нибудь. Я лично не понимаю, зачем, я и Даэрону говорил, что записывать мысли — дурная идея...

Эльф кивал, но не слушал.

 

Наконец отвязавшись от болтливого моряка, он прямо пошёл навстречу своей дочери, словно эта встреча должна была что-то ему дать, объяснить... и дочь обернулась, распахнула глаза:

— Отец, ты?! — подбежала, обняла. — Ты вернулся! Я знала, что ты вернёшься! Говорила этим голуг: «Наш отец нас не бросит, его смерть не удержит, он вернётся, он покажет Говнюку, как отнимать у него детей». И вот, ты вернулся!

Эльф прикусил губу, проглотил острый ком в горле, кивнул:

— Вернулся.

— А я тут живу. Я тебя с женихом познакомлю. Он хороший, хоть и голга. Очень умный! Меня местный крия лечил, так он ему всё советовал, как правильно быть и что со мной делал. Ну, пока крия его не выгнал, конечно.

Ости, которую он знал, никогда так много не говорила зараз. Его дети вообще были в целом молчаливы, бережливы со словами, как с едой, как с одеждой и оружием. Никогда не знаешь, когда и что отнимут. Это голуг вольно болтают языком, словно птицы по весне...

— Я и сам теперь голга, Ости, — сказал он покаянно.

— Так ты им всегда был, разве нет? Всё как в сказках говорилось: мы уруки, а наши отцы были голуг. Ты голга и наш отец.

В этом была логика.

— Я теперь, знаешь, солнца не боюсь! Оно жаркое, но не ранит. На него даже можно смотреть — у Тасариона есть для этого стёклышки, закопчённые, представляешь?

— Не боишься?

— Ага. Местный крия сказал... я сама не совсем поняла, что сказал. Что солнца мы боялись не потому, что урукам оно враждебно, а потому, что оно ненавидело Говнюка и Хозяина. А Хозяин мне больше не Хозяин, и Говнюк не хозяин, вот оно меня больше и не трогает. Эй, отец! Что ты плачешь? Не надо мужчине плакать... а хотя, ты же голга, этим можно.

---

1) буквально "зову как захочу"

Вернуться к тексту

2) Соответственно, «Безымянный, сын Бессильного» и «Безымянный, сын Могучего».

Вернуться к тексту

Эльф, о котором идёт рассказ, остался в Серой Гавани, когда его спутники направились в Линдон. Не потому, что он боялся — хотя он трезво опасался, что если его узнала дочь, смогут узнать и былые враги. Просто... что ему было делать в Линдоне?

Здесь, по крайней мере, была его дочь, был жених его дочери. Был Кирдан, нисколько не изменившийся с прошлой их встречи. (Прошлая встреча была на помолвке Хальмира⁽¹⁾, на Тол-Сирионе, и эльфу тогда еле-еле исполнилось тридцать.) Было море — отчего-то оно успокаивало просто своим видом и шумом.

 

И почему-то — был капитан. Тоже сидел на берегу, или разговаривал с Кирданом, или курил длинную трубку — привычка многих тэлери, так что в Валиноре шутили, что туманы над Эрессеей — не туманы, а дым.

— Просто думал, что стоит приехать — и дело само найдётся, — объяснил он однажды эльфу. — А оно не находится. А в Линдон ехать... там сестрёнка. Не знаю, как с ней говорить.

— Почему?

— Меня не было рядом, — просто ответил капитан. — Она столько пережила, столького навидалась... а меня рядом не было. Я её бросил.

— Ты умер.

— Именно. А мог бы не умереть. Быть умнее, осторожнее, не рисковать ради глупой клятвы... — он пятернёй взъерошил короткие волосы. — А, кому я вру! Не мог, в том-то и дело.

— Потому что поклялся? Ты же вроде не нолдо!

— Почему же. Наполовину — нолдо. Но дело не в этом, дело в том, что... не знаю, приятель, как сказать, так бывает — ты утром встретил человека, и к вечеру он уже лучший друг. Три часа мы сидели, понимаешь, три часа он рассказывал мне, как он любит её, насколько её недостоин и какая она замечательная...

— И ради этого друга ты погиб?

— Ага. И знаешь, что самое страшное? Я не жалею.

— Бывает. Я однажды подобрал такого вот человека, сумасшедшего, руки в крови по локоть. Отволок до Иврина и слушал, как он мне рассказывает о своём друге, которого сам же ненароком убил.

— И что?

— И ты знаешь, тоже вот — не жалею, хотя столько всего приключилось по нашей вине, и столько всего — потому, что я не оставил его под дождём, а взялся волочь до Иврина и потом — в Нарготронд... но я был бы не я, понимаешь, капитан?

Тот только кивнул, выпуская дым красивыми кольцами.

* * *

А в Линдоне... в Линдоне был Гиль-Галад — король в золотом облаченье, совершенно не собиравшийся верить пришельцам из ниоткуда без документов. И даже с документами не поверил бы — в самом деле, как будто в наше время так уж сложно подделать письмо от Эонвэ.

— Курно, Курно а если он и сегодня нам не поверит? Что тогда? — сказал Айвендил и посмотрел на него вопросительно и испуганно. И птица его посмотрела, и Палландо, и Алатар, и весь мир, казалось, посмотрел.

— Палландо? — ответно вопросил Курунир.

— Что, Палландо?

— Ты же из майар Намо, можешь провидеть?

— Нет. Я по учёту и контролю. Могу сосчитать всех жителей в этом городе. Или все деревья в лесу. Или песчинки на берегу. Тебе нужно?

— Нет.

Деревья в лесу всё равно были напрочь испорчены нелепыми резными памятниками.

— И мне не нужно, — вздохнул Палландо. — И даже, наверное, королю не нужно.

— Я полагаю, королю мы в принципе не нужны, — посмотрела Алатар на небо. — И это логично, исходя из его слов. Как думаешь, Курно, Майрон правда сидит в нуменорской тюрьме?

— А зачем ему нам врать?

— Ну мало ли. Может, хочет проверить. Мы вот как-то не так среагируем — и он нас запишет окончательно в мошенники, — Палландо пнул камушек. — Откуда нам знать, что там у него в голове?

— Если мы будем все пытаться предусмотреть, мы рехнёмся, — ответил Курунир. — Айвендил, ты что молчишь?

— А чего мне сказать? Посмотри, у лапушки скоро пух сойдёт, пойдут пёрышки.

— Очень мило.

* * *

Нашего эльфа звала к себе Ости. У неё здесь был дом: крепкий, белый дом с красной наборной крышей. И работа была: раньше Ости шила плащи для защиты от солнца своим братьям, а теперь — паруса. Дом, работа, жених... нормальная жизнь, настоящая жизнь, казалось бы, невозможная для его детей — но вот ведь, достижимая.

Достигнутая.

Жизнь, которой он не хотел мешать, а потому ночевал здесь — в сухом доке, под огромными корабельными рёбрами, среди запаха дерева и смолы. Сны здесь приходили хорошие: о соснах Дортониона, об ивах Нан-Татрен, о серых струях Сириона и маминых мягких руках.

А рано утром док заполняли плотники, и можно было смотреть, как те работают — и помогать им по возможности, вспоминая, как держат в руках зубило и что такое рубанок. И смотреть, как из-под резца рождается длинная, длинная прядка кудрявой, ароматной и мягкой стружки.

 

— Что, Ирхамиль, — раздался вдруг над плечом голос Кирдана. — Руки соскучились по работе?

— Соскучились, — честно ответил эльф.

— Хорошо, — одобрительно кивнул тот.

Запоздало эльф понял, что к нему обратились странной кличкой и переспросил:

— Ирхамиль?

— Мне казалось, тебе нужно имя, — ответил Кирдан.

— Но почему вот такое? Почему «мать уруков»?

— Отцом ты уже был, — просто ответил тот.

— Был.

— Ну вот. Теперь время попробовать побыть матерью. Знаешь, в чём разница?

— Отец мужчина, мать — женщина.

— Это тоже, конечно, но не только. — Кирдан смахнул стружку с чурбана и присел. — Мать любит безусловно, без сомнений и рассуждений. А отец — он требует, он ведёт, он может сказать: «Ты больше мне не сын», он может отмахнуться от просьбы ребёнка, если считает, что просьба не стоит его внимания.

— Тогда я и правда был отцом. Всех отцов убивают?

— Не всех, почему. Только тех, кто совсем не оставил в себе материнства, той самой любви без вопросов и сомнений, терпеливой любви, внимательной к своим чадам.

— Хочешь сказать, я требовал слишком много и давал слишком мало? — спросил эльф.

— Я хочу сказать, что пришла пора попробовать быть им матерью.

— Я им больше не нужен.

— Ости с этим не согласна.

— Ости я даже больше не нужен, чем всем остальным, — ответил эльф. — У неё теперь есть своя жизнь, в этой жизни не должно быть места морготовщине в любой её форме. А я — морготовщина.

— Ты — это просто ты. Знаешь, однажды Румил мне сказал: «Чтобы понять славу Единого, посмотри на её отражение в лицах его детей. Она в каждом его ребёнке». Он был пьян, разумеется, но ведь верно же сказал. Разве твои дети — не дети Единого?

— Я больше не знаю.

Кирдан молча встал, положил ему руку на плечо. Тяжёлую, тёплую. Надёжную.

 

Прошло несколько дней, и эльф сделал выбор.

Рано утром он положил в свой мешок тёплый плащ, запасные ботинки и сухарей побольше. Задумался, брать ли сушёную рыбу — с одной стороны, вкусно, а с другой — провоняет насквозь. Решил не брать — зато прихватил бечеву, чтобы по дороге наловить себе рыбки, благо, рек в Средиземье хватало.

Он как раз упаковывал запасную рубашку и штаны, когда услышал шаги. Обернулся: так и есть — капитан остановился в дверях дока, опёрся спиной о косяк.

— Что пришёл? Попрощаться?

— Попроситься с тобой, — ответил капитан.

— Куда?

— Ты же к детям пойдёшь? Чтобы они тоже смогли жить, как Ости?

— Или чтобы они меня снова убили, — эльф мрачно хмыкнул. — Кстати, я нашёл себе имя. Ирхамиль.

— Неплохое. Ну, может, я тоже найду по дороге.

Они уже шли по просёлку, ведущему прочь от Гавани в сторону Фалатлорна, когда их догнала Ости:

— Тасарион сказал, он останется. Он в походе не очень полезен, понимаешь. В походе не почитаешь, а как он будет без книжки?

* * *

А в Линдоне Гиль-Галад наконец сдался. Он не поверил до конца, что посланники Валинора в самом деле посланники — и уж совсем не поверил в бредни о воскресших героях прошлой эпохи — но и терпения раз за разом слать гостей прочь у него тоже уже не было.

У него вообще сейчас было плохо с терпением, слишком уж много на него навалилось — и слишком мало было рядом помощников.

Кирдан, верный друг и воспитатель, сидел в своей Гавани и только изредка навещал королевскую резиденцию. Элронд был по уши занят обустройством Имладриса. Галадриэль наконец нашла Саурона, передала Ар-Фаразону и теперь искала своего мужа — как видно, без поисков ей было не жить.

Оставался Пенголод, эльф безусловно весьма мудрый, верный друг и товарищ ещё с тех пор, когда он научил Гиль-Галада и его братьев лепить снежки и кидаться ими в дядьку Маблунга... но к сожалению, Пенголод имел привычку занырнуть в свои изыскания на годик-другой, а лучше на десяток-другой-третий лет, и не отзываться на зов реальности.

И если эти четверо (и те двое) готовы работать, то будь они хоть морготовы правнуки, Гиль-Галад заставит их работать. Тем более, у него было срочное дело.

Очень много срочных дел.

 

Всеобщая вера, что с уходом Саурона всем станет сразу лучше и легче оказалась, как это часто бывает, верой ложной. И пускай орки и впрямь с уходом господина поутихли, и больше не собирались в единый неостановимый кулак, и не нападали на города эльфов и их союзников, а шатались по Средиземью небольшими бандитскими шайками, иногда нанимаясь на службу к королькам подряннее — орки были не самым страшным в этом мире.

Нет, куда пострашнее оказались нуменорцы, уверенные, что они самим Эру Единым поставлены править миром — особенно теперь, когда они своей мощью повергли самого Саурона, разорителя Ост-ин-Эдиля и грозу всех свободных народов.

Их корабли челноками безумной ткачихи сновали между великим островом и побережьями — южным, северным, западным, дальне-восточным. С кораблей, блистая позолоченной чешуёй, спускались ровным строем их воины, вооружённые невиданным доселе оружием — и пока что никто не смог перед ними устоять.

Там, где воины одержали победу, вставали монументы. Вокруг них вырастали города — по последнему слову архитектуры, окружённые кольцами крепких стен, с мощёными улицами и свирепо ощерившимися бойницами.

И с каждым годом всё ближе и ближе они подбирались к границам Линдона — и с каждым годом всё громче и громче звучал в Средиземье адунайан и всё чётче слышались голоса, призывавшие свергнуть владычество эльфов и сломить гордыню перворождённых.

 

— То есть, вы собираетесь воевать с Нуменором?

— Нуменор с нами уже воюет, — напомнил Гиль-Галад.

— Но вы можете не вмешиваться в эту войну. Обходить их патрули, не попадаться их разведчикам. Война между детьми Эру — это ужасно, — Курунир нахмурил брови.

— Войны между детьми Эру идут с зари человечества и до сего дня, и эльфы тоже в них не остались невинны, — сердито ответил Гиль-Галад.

— Это не значит, что мы можем их благословить или даже сказать «отчего бы и не начать ещё одну»!

— Если мы не начнём войну, она начнётся без нашей помощи — и от нас не останется ничего, кроме трупов и развалин!

Алатар подняла ладонь, призывая всех успокоиться.

— Да, мы не можем помогать детям Эру друг друга убивать, — сказала она. — Об этом не может быть и речи. Но если Линдон станет сильнее, если все эльфы и добрые люди объединятся, разве это, наоборот, не остановит войну? Нуменор нападает на тех, кто слабее его, на несчастных дикарей и на тех, кто только-только выбрался из-под Сауронова ига. Межэльфийский союз должен их отпугнуть.

— Положим, ты права. Но какие из этого следуют практические выводы? — Курунир был всё ещё недоволен.

 

Именно так Алатар оказалась на дороге, ведущей из Харлиндона в сторону далёких Мглистых гор: ей предстояло уговаривать необщительного и таинственного короля Зелёной Дубровы заключить с Линдоном союз — против Нуменора.

К своему изумлению, по дороге она столкнулась с идущими в том же направлении бывшими попутчиками — и решила к ним присоединиться. Вместе всё же веселее.

* * *

Они расположились на ночлег у подножия невысокого зелёного холма. Не самое лучшее описание — вся местность тут была холмистая, и все холмы были зелены.

— Здесь когда-то прошёл ледник, — задумчиво сообщила Алатар.

— Ледник? Как в горах? — удивилась Ости.

— Как в горах, только больше. Намного, намного больше, — мечтательно ответила та. — Огромный ледник. Темнота же, вот всё и заледенело. Как мы с ним маялись, это страшно подумать! Вся экосистема пошла по... пошла, оледенение, вымирания, потом мегафауна, а ей же надо тоже условия обеспечивать... еле-еле тогда разгребли.

— А как разгребли? — Ости не очень понимала, но ей было очень интересно.

— Старший сделал тепло свойством воздуха, — объяснила Алатар. — До того мы ориентировались на источники света, чтобы свет и тепло шли, значит, вместе. Но Моргота, скотину, на них же тянуло, как какую-то моль...

— Хозяин Севера был скотина, да! — а вот это Ости понимала отлично.

Её с детства учили: Хозяин Севера был скотина, и Говнюк его тоже был не лучше. Оба калечили и угнетали смелых свободных уруков и оба стремились сделать мир как можно невыносимее.

— Вот! И значит, Старший сделал тепло свойством воздуха, чтобы которые захотят оставаться в Средиземье, смогли там хоть как-то жить нормально, и тут ледники-то и стронулись и пошли... вот такие холмы остаются там, где они проходили...

 

Между тем, Ирхамиль с капитаном разложили и разожгли костерок, и капитан извлёк из мешка деревянную арфу — странную, всю деревянную, многострунную и резную.

(С точки зрения капитана, арфа входила в список необходимых в любом походе вещей — наравне с шерстяными носками, тёплой шапкой, запасными башмаками, огнивом Куруфина и ларцом с драгоценностями.)

— Всё собирался попеть, — сказал он, — да руки не доходили.

На прошлых стоянках всё шло как-то не так: то встанут слишком поздно, то окажется, что сухари все промокли и надо срочно искать что поесть, то снег с дождём всех разгонит по палаткам...

— А это что вообще за штуковина? — не удержался от вопроса Ирхамиль.

— Беорова арфа, — ответил капитан, погладил её по деревянному боку. — Моё сокровище. Думал, навсегда её потерял, и вдруг, представь, в Валиноре мне знакомый говорит: «Гляди, что я по дешёвке отхватил в Нуменоре» — а это она, моя родная. Мне её подарил дорогой, дорогой человек...

— И как она в Нуменор попала?

— Не знаю. Кто-то нашёл, кто-то увёз... перешла к кому-то по наследству — там много всякого разного так перешло. Например, меч Тингола, Аранрут. Висит на стене в Андуниэ и скучает, его никому, кто не Тингол, не поднять, он же двуручник...

— А что ты сыграешь? — обернулась Ости. — Что-то весёлое?

— Можно и весёлое, — согласился капитан.

— А можно, чтобы про любовь? — осмелела та. — Только не так, что все умерли, а чтобы всё было хорошо. Или про Гольфимбула, как он Хозяина уестествил. Тоже хорошая штука.

— Весёлое, про любовь, и чтобы никто не умер... да таких песен и не существует, наверное! — хмыкнул скептически Ирхамиль.

Про Гольфимбула, ясное дело, капитану знать неоткуда. Хотя песня была отличная — жаль, неправда от первого до последнего слова.

— Почему же, есть и такие, — отозвался капитан. — Вот например... — он опустил руки на струны, перебрал их пальцами и запел — негромко, душевно, выговаривая слова с сильным иатримским прононсом:

Стояла поздняя весна,

Пар поднимался от лугов,

Когда, покинув царский пир,

Забыв про весь огромный мир,

Так восхитительно пьяна

Она плясала средь цветов.

А он проснулся ото сна

И вдруг увидел дивный свет:

По-над холмом тот свет мелькал,

Среди кустов он танцевал,

Как будто солнце и луна

Спустились с неба в Нельдорет...

— Простите! — прервал его песню незнакомый голос, и в круг света от костра шагнул оборванный, измождённый незнакомец. — Вы — эльфы? Вы ведь эльфы!

 

— Я тебя помню, ты в Дориате жил, — задумчиво сказал капитан. — Жил ведь?

Незнакомец пожал плечами. На вид он был и впрямь из синдар: у нолдор крупнее черты лица, не такие большие глаза, да и волосы под слоем грязи были, кажется, белыми.

— То есть?

— Не помню я, господа эльфы, — тоскливым голосом ответил незнакомец. — Ни тролля лысого не помню!

— А то волосатые бывают, — хмыкнула Ости. — Садись, бедовая голова. Тебе ухи налить? А ты потом сходи помойся, тут ручей недалеко. Мы посторожим. А то ты же ну чисто жрец Мамы Анны.

Ирхамиль фыркнул. Мама Анна была уручьей богиней собирательства — как он теперь понимал, искажённым эхом памяти о Яванне — и потому её жрецы всегда стремились быть поближе к природе, к земле. Те, что поумнее, просто носили с собой мешочек чернозёма; все остальные... все остальные стали поговоркой.

— Ну извини, — буркнул незнакомец. — Некогда мне было мыться, я из плену бежал.

— Из чьего? Где? — быстро спросила Алатар.

— А ты как думаешь, бабка? — грубо ответил он. — От твоих сородичей, вестимо. От избранников благих валар, чтоб им...

— Ты сбежал? Или тебя отпустили? — так же быстро и очень строго спросил капитан.

 

Сколько раз Ирхамиль слышал этот вопрос — ещё в ту пору, когда звался Гвиндором! А вот теперь, надо же, оказался среди тех, кто его задаёт. Потому что нельзя не спросить, потому что есть крохотный, пренебрежимый почти, шанс услышать в ответ покаянное «Отпустили» — а может быть «Да, отпустили, но я не хочу им служить, помогите мне вам помочь».

— Сбежал, конечно. Ты совсем дурной? Зачем им шпионы, у них камни есть, — хмыкнул незнакомец.

— Камни?

— Ага. Не знаю, что это такое, сам ни разу не видел, но слышал, что они в них видят всё, что пожелают, и с их помощью могут переговариваться хоть с Нуменором, хоть со своими сородичами на югах. А вы что, не знали?

Звучало, как бред сумасшедшего, как наглое, откровенное враньё — но капитан нахмурился ещё сильнее и ответил:

— Не знал, что они достались нуменорцам. И как ты сбежал?

— Нас перевезли с каменоломни на лесоповал, — объяснил незнакомец. — Пятерых эльфов и пару десятков людей, из меньших народов. Эльфы у них в цене: мы едим меньше, а работаем так же, так что большинство хозяин каменоломни не отдал, только пятерых...

— А сколько вас в каменоломне было?

— Сотни две, пожалуй. В основном из лесного народа, и мы трое, я и двое друзей. Мы издалека, из восточных земель. Тоже, конечно, история... мы в рабстве были у одного колдуна, — объяснил он. — Сколько — сами не помним, но давно. И тут приходит другой колдун, добрый, даёт нам свободу, снимает заклятье, державшее нас в плену... мы, конечно, собрались к своим — и по дороге попались этим, избранным. И покатились в каменоломни...

Ости молча налила бедолаге ещё тарелку супа.

 

— Значит, в каменоломне осталось еще почти две сотни эльфов, — поёжилась Алатар. — Это где-то в Мглистых Горах?

— Не, там орки, там опасно. К северу отсюда есть озеро, называется Эвендим. Вот там неподалёку каменоломни. А лесоповал тут и вовсе неподалёку, — он махнул рукой на восток. — Там большой лес, очень старый, очень строгий, — он чуть улыбнулся и добавил: — С пастухами.

— Пастухами? — не понял Ирхамиль.

— Пастухами деревьев, наверное, — пояснил капитан. — Это очень... интересные существа. Очень старые и очень древесные. Ни на что не похожие.

— Не похожие, да, — незнакомец опять улыбнулся и Ирхамиль невольно заметил, что тот когда-то, пожалуй, был довольно красив. — Ни на что не похожие и очень, очень недовольные тем, что какие-то невегласы валят их драгоценный лес. Вот пока они выражали своё недовольство нашим почтенным хозяевам, я и сбежал — не без помощи остальных. Хочу вот добраться до Линдона и поведать королю о том, что творится в его землях.

— Я провожу, — ответила Алатар.

— Я не смогу тебя защитить, если что, старая, — серьёзно ответил беглец.

— Зато я тебя — смогу, — улыбнулась та, погладив ладонью клюку.

* * *

Необжитые бескрайние волны холмов потихоньку сменились равниной, столь же необжитой и поросшей редколесьем. Дальше к северу лес был гуще, но туда они идти не решались — если верить так и не назвавшемуся беглецу, дальше можно было нарваться на нуменорцев.

А впрочем, где можно было на них не нарваться?

Всё чаще попадались им хутора, обнесённые каменными низкими стенами, из-за которых низко мычали коровы и хрипло перелаивались собаки. В другое время — можно было бы постучаться в ворота, попросить приюта на ночь, но теперь... как знать, кто там, за воротами?

Может быть — человек из меньших народов, узкоглазый потомок доброго Бора, который охотно пустит эльфов к огню и поставит им миску похлёбки. А может быть — может быть за воротами прячется нуменорец, и слово "эльф" для него — хуже самой грязной брани.

 

— Будет град, — прищурился в небо Ирхамиль.

— Красота, — поёжилась Ости. — Отец, может, всё же рискнём? Палатку-то к каркам лысым снесёт, а то и пробьёт пару дыр.

— А так нас ночью свяжут и проснёмся уже в рабском лагере, а сама знаешь, как с рабами обращаются.

Они оба знали. Уруки не чурались обращать пленных в рабство и не жалели рабов: подумаешь, сдохнет — всегда можно добыть себе нового. Но то — уруки, искажённые Морготом, дважды искажённые болью и обидой своего самозваного отца. А нуменорцы ведь были из Эдайн. Из того же народа, что Берен, Турин, Туор. Как они опустились до подобного?

— Итого, у нас два варианта: нас совершенно точно больно поколотит град — или нас, вероятно, больно поколотят нуменорцы. Мне кажется, вероятные синяки лучше гарантированных? — спросил их капитан.

— Если так посмотреть, то всё как-то даже очевидно, Шарак, — фыркнула Ости.

— Шарак?

— Ага. Ну, отец — он отец, да? А он на тебя как на старшего смотрит. Значит, ты будешь Дед.

Ирхамиль только фыркнул: ох уж эта детская логика, непрошибаемая и неодолимая...

— Я предпочёл бы назваться по-эльфийски, но спасибо за имя, прекрасная дева, — раскланялся капитан. — Шарак, хм. Положим, мне даже нравится.

— А чо, у тебя имени не было что ли? — удивилась Ости.

— Почему, было имя, и не одно, но все старые. Понимаешь, я хотел найти новое имя по дороге. И вот, нашёл — твоей милостью. Ну что, на хутор?

— На хутор, — кивнул Ирхамиль.

— Отлично, тогда иди.

— Что?

— Ну, посмотри трезвым взглядом. Я одноглазый и седой, Ости просто из уруков. А ты в общем и целом прилично выглядишь. Такой видный нолдо, хоть сейчас в Нарготронд.

— Нет, спасибо. Набывался я там.

— Можно в Гондолин.

— В Гондолине хорошо, там по праздникам общий стол с жареным мясом и пирогами, — вздохнул Ирхамиль.

— Правда что ли? Ну, на Тургона похоже, он всегда говорил: «Не можешь всех утешить — хоть накорми», — фыркнул новонаречённый Шарак.

— Не знаю. Мне Эгалмот говорил, — отозвался Ирхамиль, напряжённо пытаясь хоть как-то угадать, чей же хутор тот, ближний — добрых людей или злых?

 

К их общему ужасу, голос из-за ворот откликнулся на адунайан:

— Эй, кого принесло? Если с лесоповала, то валите к огнеглазым!

— До другого дойти не успеем, накроет в дороге, — Шарак аккуратно взялся за свой верный топор.

Так, на всякий случай. Как Ирхамиль взялся за меч, а Ости — за дубину.

— Отвечайте уже, а не то на вас собак спущу! Будете до своего лагеря без жопы бежать!

— Мы не с лесоповала, — каждое слово получалось вроде бы правильно, но немного даже слишком правильно. — Мы эльфы.

— А я мать Ниэнна, ща расплачусь — утонете, — хохотнули за воротами. — Откуда здесь эльфы?

— Мы идём на восток, за горы, — честно ответил Ирхамиль. — Сегодня дождь будет долгий, со снегом и градом. Пусти нас заночевать, мы в долгу не останемся!

— И чем вы заплатите?

— Работой, — отозвался Шарак. — У нас руки к плечам хорошо приставлены, и сельский труд нам не чужой.

Это ему бы за себя говорить. Ирхамиль вырос в крепости, а потом жил в подземном городе, и это ваше аграрное землекопство в жизни близко не видел. Ну и Ости, конечно, была не по этой части.

— Работой! Что-то на лесоповале ваш брат не шибко работает, больше страдает да бегает, — отозвались из-за ворот.

— На лесоповале работать заставляют. А мы добровольно, — сухо напомнил Ирхамиль.

Повисла тишина. Потом что-то звякнуло, что-то брякнуло и в воротине отворилась калитка:

— Заходите, хрен с вами. Говорят, Манвэ покарает, если гостя прогонишь. Но чтоб до утра порубили мне дрова на неделю и перебрали зерно, ясно вам, белощерые?

---

1) старший сын Ородрета

Вернуться к тексту

Как ни рано они встали, а хозяин встал ещё раньше — если он вообще ложился. Ночью он пустил к себе ещё одного бедолагу — тот, мокрый насквозь и с огромным синяком на скуле, дрожал теперь у очага, на котором хозяйка готовила завтрак. В отличие от хозяев, он был явно из местных, из потомков Бора Верного: безбородый, смуглый, с умными узкими глазами в весёлых морщинках.

— Зря проснулись, — поприветствовал их хозяин.

— Почему? — удивилась Ости.

— Этот вот говорит, там дальше всё затопило, не пройти, — ответил он.

— Затопило, — кивнул «этот вот». — Я хотел дальше на восток, к Сарн-Атрад, проехать, а никак.

Ирхамиль и Шарак переглянулись: с их точки зрения, Сарн-Атрад был, во-первых, отсюда к западу, а во-вторых — под водой уже сколько сотен лет.

— Это далеко? — спросила Ости, впервые слышавшая название.

— Нет, не слишком. Около дня отсюда, — ответил «этот вот». — Там всегда толпится народ, удобно торговать.

— А ты, значит, торгуешь?

— Ага, всякой рухлядью: лентами, мехом, нитками... вам чего-нибудь нужно?

— У нас и денег-то нет, — фыркнула Ости.

— Это зря. Без денег в наших местах далеко не уйдёшь. Господа-то застав понаставили, и на каждой плати, а то не пропустят. А не хочешь платить — так поймают и в колодки, — подумав, торговец добавил: — Хотя и с деньгами далеко не уйдёшь, по зиме-то.

— А что так?

— А зимой с гор орки слезают, — объяснил торговец.

Ирхамиль и Ости машинально поправили:

— Уруки.

— Да хоть ирхи! Как их не зови, всё бандиты. Там-то, в горах, им жрать нечего, вот и грабят честный народ. И господ тоже грабят, но этим так и надо. Простите, добрый хозяин.

— Прощаю. Господам так и надо.

Как видно, не все нуменорцы были заодно. Это стоило бы запомнить — и сообщить куда следует...

— Меня что волнует, так это что дороги все залило как-то очень все сразу. Как будто кто-то речку запрудил.

— Думаешь, орки?

— Может, орки. А может, господа будут дань собирать и потрудились, чтоб данники не сбежали.

 

Ирхамиль всё-таки вышел проверить, так ли всё плохо с дорогой — и вернулся ещё до обеда. С дорогой всё было именно что так плохо. Нет, пройти было можно — по пояс в воде и по колено в грязи под водой. И если бы речь шла о военной экспедиции, он бы, пожалуй, погнал своих деток...

...Адар бы погнал. Он-прежний, который считал, что ему лучше знать, что любая жертва уместна ради светлого будущего. Он-прежний, который сам не заметил, как превратился в близнеца Говнюка — всё дозволено, если цель благая или хотя бы похожа на благую.

Хотя бы издалека и при очень плохом освещении.

Он-прежний был глуп и не понимал, что выменивает мимолётное преимущество на долгое разочарование в себе как в отце и вожде. Что любая победа, купленная ценой выматывающего марша по пояс в холодной зимней воде и такой же холодной грязи — хорошо, если половина, а не четверть победы и залог поражения.

И всё это было как нельзя вовремя, потому что запруду ставили и в самом деле его дети. Именно его — остальные племена уруков расселились дальше, за горами.

И казалось бы — вот он шанс.

Ты хотел говорить? Говори.

Ты хотел убедить? Убеждай.

Но почему-то он шарахнулся до ближайших кустов и очень осторожно и тихо прокрался обратно на хутор.

Почему-то.

 

Капитан — Шарак — сидел у ворот и вырезал из щепы забавных зверушек для хозяйских детей — краснощёкого парня и сопливой девчонки. Детям нравилось с ними играть и требовать всё новых и новых у безотказного мастера — и совершенно не понравилось, когда Ирхамиль схватил его за руку и поволок за собой.

— Плевать на детей, надо поговорить, — сказал он.

— Мне казалось, уж ты-то должен знать, что плевать на детей — не лучшая тактика, — ответил Шарак.

Это было обидно. И больно. И совершенно незаслуженно.

— Если тебе так надо, можешь им объяснить.

— Да, объяснять детям нужно, — серьёзно кивнул тот. — Дети, которые понимают, что к чему — они гораздо меньше склонны обижаться без причины.

— Хватит читать мне мораль, а? Я понял с первого раза.

Шарак улыбнулся. Эта его улыбка в былые годы могла успокоить Тингола или довести Куруфина до пятиминутки несмолкающей брани — как повезёт. Ирхамиль был ближе ко второй из двух крайностей.

 

— Орки, значит, — почесал подбородок хозяин. — Ну, авось не дойдут.

А что он ещё мог сказать? На хуторе не было даже работников — полевые работы закончились, и на зиму те ушли зарабатывать на лесоповал. Только хозяин, хозяйка да двое малолетних детей.

— Не дойдут, авось, — с надеждой сказал торговец, — Тут неподалёку как раз застава. Может, пограбят их и уйдут.

— Зачем им заставу-то грабить? — хмыкнул хозяин. — Они жрать хотят, а там одни звонкие, и тех, вопреки всем стараниям господ, полторы штуки.

— Ну, не скажи, — возразил торговец. — Ширрифам жрать-то надо, так что по этой части там всё неплохо. Да и честный народ они только так обирают — я в Сарн-Атрад шесть кувшинов вина вёз, а теперь везу только три.

— Да они же, гады, и просто поизгаляться-то любят, — вздохнула хозяйка. — Их хлебом не корми, дай помучать кого-нибудь.

— Особливо девчонок покрасивее, — мрачно согласился торговец.

— Да им всё равно, кого запугать до усрачки, — сплюнул хозяин густую табачную жижу. — Что девок, что парней. Запугать, подразнить спасением, заставить всякое вытворять — а потом всё равно убить. Мне братан рассказывал.

— Есть такое. А потом — откуда на дорогах столько тронутых? А что им делать-то — или к эльфам идти, они душу лечат как-то, или милостыню просить. А до эльфов не дойдёшь, господа не пропустят, господам те эльфы поперёк горла.

— Тут у господ своя правда, — снова вздохнула хозяйка. — Кабы эльфы у нас не покрали бессмертие и не скрыли его за морем, разве нам бы не лучше жилось?

Торговец с сомнением покачал головой:

— Не слыхал я такого, чтоб эльфы чего крали, кроме своих же каменьев друг у друга. Вон, наш Дэйред Однорукий был, конечно, не подарок — но тоже для своих же сородичей, а для нас был всегда добрый господин. А уж о Фроде и вовсе никто ничего дурного не скажет.

— Ну да, а зачем этот Дейред был вам господин? Разве не лучше самим по себе, своими людьми жить, а не под эльфом ходить, потому что он эльф?

— А зачем вообще господа есть на белом свете? — торговец хмыкнул. — Конечно, лучше было бы без господ, и чтоб каждый каждому брат. Однако ж всегда находится кто-то, кто сильнее, умнее или злее. Уж лучше пусть будет Дэйред или Фрода, чем Ульфанг или Говнюк.

— Говнюка наш король, говорят, на цепи держит и объедками кормит, — гордо заметил хозяин.

— Так тот король разве лучше него?

— Эй, ты болтай, но знай меру!

 

Говорили они, конечно, на местном наречии — не дураки обсуждать эльфийские преступления, когда рядом сидят эльфы. Вот только эти эльфы неплохо их понимали — наречие это было с талиской в родстве, а где не с талиской — там с адунайан.

Понимали — и думали каждый о своём.

* * *

Минул длинный день, наполненный монотонной работой — хозяева радостно спихнули на бесплатных работничков всё, что самим делать было лень. Минула ночь, наполовину бессонная.

И ещё один день (пропахший навозом), и ещё одна ночь... орки не приходили.

И вот когда они наконец решили верить, что орки удовольствовались заставой... они пришли.

 

Они только сели ужинать после очередного унылого дня, когда ворота задрожали от ударов множества кулаков и хриплые голоса закричали: «Мамка, бабки, жрачка!». Голоса, один из которых бывшему Адару был хорошо знаком.

Гнур. Сын Мазыса, любопытный и умный парнишка, всегда спешивший к костру, когда старики начинали рассказывать что-нибудь интересное — про гиганта Мицгола, про мастера Гхашу и три звезды, про то, как Лутц оторвала хер Говнюку и заставила его триста лет скитаться в образе мыши, про ниды Фимбула, о которых Говнюк облысел и потерял хвост, про Голфимбула, набившего морду Хозяину Севера, про Таш-Нангиза, который оседлал великого дракона и взлетел на небеса, а спустился только для того, чтобы направить дракона на цитадель Хозяина... Гнур даже назвал сыновей Лутц и Фимбул — и плевать, что Лутц была баба, главное — что она была воин.

Улыбнушись, бывший Адар вспрыгнул на стену и окликнул сына.

 

— Голга, ты что несешь?! — ответил Гнур.

Голга. Что ж, это тоже правда — он не тот, что был раньше. Но он не зря просил Мандоса оставить ему старые шрамы. Дети должны его узнать — а он не должен позволить им себя забывать.

— Ты какого голгина гхура на отца хавало раззявил? — Ирхамиль нарочно выбрал самый грубый регистр, существующий в наречии его детей: так хозяин обращался к особо бесполезным снагам. — Я твоей мамки не то, что кашот видел, я тебя из него доставал! Заткнись и слушай!

Гнур только хмыкнул.

— Думаешь, смелый стал? — продолжил Ирхамиль. — Сколотил свою банду и независимый теперь, гордый Гнур, гроза крестьянок?

— А чего плохого-то? Крестьянки боятся, хорошо. Еду дают, деньги дают. Всё дают, что захочу. И делиться не надо: всё моё, а остальные пусть просят и хозяином зовут. Весело! — с оттяжкой ответил Гнур.

При Адаре слово «хозяин» почти исчезло из языка: никому не хотелось сравнивать себя с Морготом. А теперь вон оно как, вернулось. И где тот парнишка, что клянчил каждый вечер ещё немножко про странствия Лутц или войны Мицгола?

— А что хорошего? — спросил он, почти искренне. — Разве для того я вас растил, чтоб вы жили вечными гостями у чужого стола, да ещё незваными? Для того я вам дал дом?

— А нахрена нам тот дом сдался? Там солнца нет, еду растить надо, воду из колодцев таскать. Снажья работа. А так — на всём готовом живём, все нам в ножки кланяются, что ещё мужику для счастья надо?

— Жену любимую и уважаемую. Детей. Крепких, здоровых, — голос у бывшего Адара дрогнул. — Не боящихся солнца. Не дрожащих при слове "голга", не таящихся, как мыши, по норам, чуть только рассветёт. Детей, которые смогут радоваться лету. Детей, которые вырастут свободными.

— Ой, понеслась... о свободе, о народе, о весёлом хороводе. Щас ещё начнёшь загибать, мол, Хозяин Хозяев — говнюк и наш враг, — Гнур закатил глаза. — Слушай сюда, ты, реликвия! — Он всегда любил умные слова, ещё с детства. — Хозяин Хозяев твоё солнце с неба снимет, отымеет и выкинет. Он так сказал, а если он что сказал — он то и сделает.

— Твой Хозяин Хозяев у тарка в плену гхур сосёт, — крикнула Ости.

— Ой, слышу голос из-под шконки! Что, самой нравится голгин гхур, так и Хозяину того же желаешь? А я тебе скажу: всё идёт, как он задумал. Скоро он свои планы исполнит, и у всех нас будет по стаду таркских снаг и столько вкусного мяса, сколько мы пожелаем!

 

Он ли говорил всё не так, или дети стали не те?

— Хозяин, хозяин... ты сам себя назначил в хозяева, Гнур. Так что ты дашь своим детям вместо мира, вместо свободы, вместо тепла летнего дня? Урок, как мучать крестьянок?

Тот расхохотался, оскалив тёмно-жёлтые клыки:

— А чтоб и нет! Лутц, Фимбул, глядите! Эй, снага! — по щелчку пальцев Гнуру подвели... женщину.

Когда-то это дрожащее, сжавшееся и судорожно пытающееся прикрыться обрывками грязной тряпки существо, должно быть, было женщиной. Теперь его и человеком-то сложно было назвать, настолько оно было ничтожно и жалко: грязное лицо в потёках слёз и слюней, бледная плоть в разрывах тряпок, беспомощное бормотание вместо речи — и ещё ничтожнее стало, стоило Гнуру ухватить его за подбородок и бросить наземь.

— Жри давай! — щедрой рукой он сыпанул в грязь медные монеты. — Жри, кому сказано, снага!

Существо медлило — и Гнур, недовольный, пинком повалил его на колени, наступил ногой на шею, пригибая к земле. И существо, давясь, загребло горстью грязь вместе с медью и торопливо затолкало себе в рот.

Хрусть!

 

Резкий звук вырвал Ирхамиля из оцепенения, из «Такому я вас не учил» и «Неужто учил и такому тоже».

Лицо Гнура, такое родное и привычное, распополамил топор — и только теперь Ирхамиль увидел, что рядом с ним на стене всё это время стоял Шарак-капитан.

Стоял и молчал, смотрел, слушал.

И вот — среагировал.

Ещё не закончил звучать мерзких хруст сломанной, вмятой в череп кости, как Шарак сорвался с места — слетел со стены, вырвал топор из головы Гнура, вернул на пояс, подхватил бедную женщину — запрыгнул обратно, чтобы сгрузить её по другую сторону.

Откуда у телери такие уменья? Ему бы на Нирнаэт, а не дома сети плести...

Но сейчас было не до пустых размышлений. Сейчас надо было действовать. Говорить.

Убеждать.

— Смерть голуг! — закричал Лутц ломким, подростковым баском и стало понятно, что говорить не получится.

* * *

А потом оставалось только брести по полю недавнего боя — всего-то, двадцать человек сумел набрать этот несчастный «хозяин Гнур», — и закрывать глаза своим детям, и вспоминать — вспоминать, как сам сеял семена того, что пожал сегодня.

Как внушал им, что нет в жизни ни правды, ни закона, кроме голода и довольства.

Как учил унижать побеждённых, как слово «снага» сделал обиходным — да так, что им бранились даже мальчишки и девчонки.

Как разрешал вот этому Гнуру и сотням таких же, как он, детей привязывать к ветке жука и смотреть, как тот тщится улететь, или привязывать гремучие железяки к хвосту старого волка, чтобы тот сам от себя шарахался.

Как приучал их считать, что есть только они, урук-хай, народ сильных — и ярлук-хай, народ слабых, все остальные. А слабый — пища сильного.

Буквально — пища сильного, и ведь с этим он тоже не сделал ничего.

Только болтал, болтал о свободе, народе и прочих благоглупостях, не думая, что у каждого слова есть смысл и у всякого решения есть последствия.

Глупый, глупый Адар — и глупее него Ирхамиль, что решил, что всё поправимо.

* * *

Никто не полез утешать Ирхамиля — даже у Ости хватило деликатности удержаться. А ведь с деликатностью у неё было так плохо, что даже у Саурона, пожалуй, было лучше.

Хозяевам тоже было не до него и не до его личных драм: бедная пленница оказалась их знакомой, женой соседа. Ещё осенью она была совсем другим человеком — статной, важной женой хуторянина, грозой ленивых батраков. Ещё две недели назад хозяйка встречалась с ней на ярмарке — они отлично провели время, гуляя по рынку и выбирая детям подарки.

А теперь она даже говорить-то не могла, только лепетала что-то невнятное и всё пыталась затолкать в рот медяшку.

— Орки, — вздохнул торговец. — Я вот раньше не понимал, чего так в песнях про них поётся. Народ же как народ, кто без греха? А теперь вот смотрю — и вижу, в чём дело было.

— Народ, как же. Их же Моргот сотворил, — покачал головой хозяин.

Его жена всё пыталась уговорить соседку бросить монету и позволить отвести себя в баньку.

— Не верю я в это, — мотнул головой торговец. — Не знаю, как сказать, но кабы Моргот умел кого сотворить... не был бы он Морготом.

— А кем бы был?

— А не знаю, — пожал тот плечами. — Но вроде как, если можешь прям кого-то сотворить, то нельзя же быть, ну, таким?

— Это ж как дитё породить, — хозяин посмотрел в сторону люка в подвал, где укрылись его двое. — Кто-то становится старше и умнее, ответственность какая-то у них отрастает, а кто-то — полной дрянью. А кто-то и был полной дрянью, а дети его не изменили.

 

Тот, кто был Адаром их, конечно, не слышал.

Он ходил от трупа к трупу. Закрывал им глаза. Читал короткую молитву за упокой — всё ту же, что сам когда-то для них и придумал: «Из огня рождённое, в огонь да вернётся».

Правда, не выходило, как когда-то, поверить — да, вернётся в тот огонь, из которого вышло всё живое; да, огонь пережжёт всё временное — в вечное, всё искажённое — в чистое. Слишком живо стояла перед глазами та бедная женщина, её руки, слепо шарящие в грязи.

И радоваться, что убили только десяток из двадцати, что остальные дети бежали, выжили и спаслись — не выходило. Потому что — если выжили, то нападут на кого-то, им же надо кормиться, а если нападут — то убьют кого-то, или хуже — замучают, поломают и будут смеяться над поломанным.

И снова — «Не я ли их этому научил, не я ли к этому приучил?».

Почему не подумал, а как они будут жить в бесплодном Мордоре, почему не учил их возделывать землю, собирать урожай, приручать диких зверей? Почему учил их только как эффективнее убивать и быстрее грабить подчистую?

 

Один из трупов лежал настолько картинно раскинувшись, что тот, кто был когда-то Адаром не удержался от смешка. Потом присмотрелся повнимательнее и понял, что труп ещё жив — бровь дрожала, полузакрытый глаз дёргался, пасть подозрительно шевелилась.

Он снял шлем и узнал в этом «трупе» Бургхашу. Своего ординарца, подростка, сына старой Гиздлы, брата Глуга. Подростком он был бестолковым, вечно в чём-то ухитрялся измазаться, вечно встревал в неприятности — вот Гиздла и попросила приютить, обучить.

Глуг-то из ординарцев вышел серьёзным, славным парнем. Сразу женился, обзавёлся дитём...

О Глуге тот, кто был Адаром думать не хотел, и без того хватало мыслей в голове, и ни одна ему не нравилась.

Он отвесил Бургхаше пинка и довольно отметил, что тот испытание выдержал. Ну, почти — ни звука не издал, хотя глазьями моргнул и пасть приоткрыл пошире. Отвесил ещё пинка и прибавил:

— Поднимайся уже, позорище.

 

— А чо поднимайся, отец? Я хорошо лежу. Ты проходи мимо, и голгу своего проведи, — ответил Бургхаша, не меняя позы. — Я потом встану и уйду, оба будем довольны. Вы — что типа убили, я — что типа жив остался.

— Поднимайся, поднимайся. Ты зачем вообще за Гнуром пошёл? Не видел разве, что он — кончелыга?

— Ну ты скажешь, кончелыга, отец. Нормальный хозяин, бывали и похуже, — неохотно, Бургхаша начал подниматься с земли. — Мяса нам давал. Ну, больше кости, конечно, чем мясо, но всё — еда.

— С пленных, мясо-то?

— С них. Скотину он себе и браткам оставлял, как положено. А пленных, как наиграется, нам отдавал. Ну, мы ж не гордые, ну.

— Глуг был гордый.

— И где он, тот Глуг? А я вот жив. И знаешь, что, отец? Если мне тому Гнуру придётся жопу лизать каждый раз, как он опростается — я же буду лизать, если мне за это дадут мяса кусок и не будут больно бить. А Глуг сильно много хотел, вот и нарвался, конечно. Кто много хочет — тот всегда нарывается.

Слушать было как-то даже противно. Что бы Гиздла сказала на такие-то речи?

«Что если живой — то и ладно», — мелькнуло предательское. Выживать всегда было для урука добродетелью. Выживать — даже если для этого надо пожертвовать всем: свободой, честью, здоровьем... впрочем, было б чем жертвовать.

Откуда у уруков честь да свобода, да и со здоровьем всегда было не очень.

 

Можно было больше не думать. Можно было просто убить его здесь и сейчас — и забыть про дурацкие планы, забыть про бывших детей, но... но Кирдан говорил, что мать любит ребёнка таким, каков он есть, со всеми его недостатками.

А чтобы любить с недостатками вместе — надо сначала их увидеть. А потом — их принять.

А потом — потом взять в руки ремень и как следует взгреть спиногрыза, чтоб недостатки из него выбить. (Хотя насчёт выбить, конечно, Кирдан не говорил — и не мог такого сказать. Эльфы бить детей не умели — даже Эол только грозился.)

— Так, поднялся? Вперёд, шевели окороками, — пнул снова заблудшего сына тот, кто был Адаром.

— А чо, куда вперёд-то?

— На хутор. Зад лизать не заставят, но дерьма там и без того предостаточно. Будешь разгребать. За еду. Заодно и узнаешь, что это такое...

Как ни крути, а кости с кусками тухлого мяса — обычная пища его детей — с похлёбкой не сравнятся, а уж тем паче с печёной картохой, посыпанной солью.

* * *

Хозяева, конечно, от идеи получить в работники орка были не в восторге.

— Это ж орк, нимир, — пытались они объяснить. — Нелюдь страшная, бездушная. Она нас ненавидит, а мы её.

— А смысл? — спросил капитан.

— А что смысл? Смысл, что они нас бьют, а мы бьём их — а работать они всё равно не умеют.

— Много умения нужно, навоз-то грести, — возразил Ирхамиль. — Даже я справился.

— Ага, а отец у нас в жизни не работал, только нами командовал, — покивала Ости.

Она, кажется, хотела его похвалить, но вышло скорее обидно.

— Навоз кидать тоже мозга нужна, — возразил хозяин. — И совесть тоже. Ты его поставишь навоз кидать, а он кобылу сведёт.

— Не сведу я никого, я жить хочу! — взныл Бургхаша.

— Потому и сведёшь, — мудро ответил торговец. — И в горы свои улизнёшь.

 

Это и в самом деле был сложный вопрос: как заставить сына остаться здесь? Как не дать ему сбежать при первой возможности — особенно если его ничего здесь не держит и желания исправиться у него — ни на грош?

Запугать — так отец здесь не вечно будет, отцу надо дальше, в горы. (Хотя, конечно, зачем отцу в горы, отец не совсем понимал — теперь, после встречи с Гнуром и преподанного им урока смирения и беспомощности.)

Убедить? Но как убедить того, кто чётко знает, что ему надо от жизни — и надо ему совершенно не того, что отец ему хочет дать? Как направить на путь изменения, роста, преодоления зла того, кому и в душном болоте сидеть неплохо?

Он спросил Ости. Та задумалась, почесала нос:

— Даже не знаю. Мне кажется, он на самом деле в общем хочет что-то менять — все хотят же, всегда хотели. Если б мы не хотели, не пошли бы за тобой и свободой и всем этим самым. Просто знаешь, когда всё из рук валится, а потом брата убили, а потом приходит Говнюк, а потом вообще приходится Гнуру жопу вылизывать и говно его жрать, потому, что больше нечего... как-то уже ничего же не хочется, понимаешь?

 

Ему ничего не хотелось, когда он принял из рук Саурона вино. Если бы тогда к нему подошли и сказали... а что, собственно, могли бы ему сказать такого, что он бы вылил это вино?

Что могло бы заставить поверить, что не всё потеряно, что есть ещё надежда — хотя бы эстель, надежда невозможная, вера в чудо, ведь амдир, надежды обоснованной точно нет...

...а потом, если выйдет найти такое для себя — надо будет ещё найти, что сможет стать таким для Бугхаши сына Гиздлы, потому что это Гвиндора учили когда-то, что есть Единый, есть эстель, есть мир-во-зле и добро, которое должно побеждать вопреки. Бургхашу учили, что сегодня поел — до завтра доживёшь, а что будет послезавтра — пусть мумак думает, у него башка большая.

 

— Чо смурной, отец? — хмыкнул Бургхаша. — Что тебе так не так?

— С чего ты взял, что мне вообще что-то не так?

— А ты по жизни как тебе чо поперёк души, так садишься и смотришь этак так, словно у тебя брюхо крутит, а пёрнуть ты стыдишься. Давай, говори. Боишься, я этих лохов зарежу, убью и съем?

— Не без того.

— А смысл? Они мне жрать дадут. Бить будут едва ли сильнее, чем Гнур. Ну, работать придётся, да, это обидно... ну так Гнур нас тоже без дела не держал. Так чего ты смурной-то?

— Наверное, потому, — тот, кто был Адаром запрокинул голову, глядя в небо, — что ты сам в общем-то как-то... не очень.

— Есть такое. Ну так не я таков, жизнь такая, отец. Было дело, я думал, заживём как нормальные, будем в своём Мордоре царить, все нам на поклон будут ходить, дань платить... только дело такое, оказалось, не бывает урука без Хозяина. Раньше ты был вместо него, потом новый Хозяин, потом вот Гнур. Теперь будут эти вот, как их там.

— И для тебя нет разницы?

— А она что ли есть?

— Я вас любил, — тихо ответил тот, кто был Адаром.

— Да ладно. Может, ещё вёл нас к свободе и счастью, а? Уж теперь-то можно и правду говорить, я проиграл, ты выиграл, — хмыкнул Бургхаша. — Новый Хозяин хоть не болтал нам про это всё, про свободу и прочее. Честно сказал: кто не подо мной — тот мой враг и подохнет. Уважаю.

— Но я ведь верил. И в свободу, и в счастье!

— Ну и дурак ты тогда.

— Пожалуй.

Он поднялся, тяжело, как будто на плечи ему легла ноша тяжелее, чем само небо — и пошёл на конюшню. Навоз сам себя не уберёт.

— Ты не пой, моя соловушка, — выводил хозяин хутора тихо и задушевно, — о снегах и о зиме, не зови её, суровую — пой о светлом майском дне!

А хозяйка отвечала:

— Ох любимый неразумный мой, май пройдёт, за ним июнь. Эту зиму, зиму долгую я с тобою разделю.

— Нет, соловушка прекрасная — ты отсюда улетай в те края, где солнце ясное, где всегда весёлый май!

— Проведу тебя любимый мой, и с дороги не сверну — через зиму, зиму долгую в вековечную весну!

 

За окнами шёл снег — первый в этом году, если верить торговцу. Скоро разлившиеся реки должны были встать, и можно будет идти дальше — за Сарнский брод, через Барандуин, в Мглистые горы.

— Барандуин... интересное имя у этой реки, — задумчиво сказал капитан.

— Кто-то говорит, это по-эльфьи значит "коричневая речка", — охотно ответил торговец. — А вот наши говорят, это в честь праотца Бора. Нашего, значит, праотца. Он большой человек был, с эльфами дружил и за них погиб.

— Ага, знаю, его свои же зарезали, — хмыкнул Бургхаша. — Чтоб не мешал умным людям хорошие сделки заключать. Однорукий-то вашему люду дал лысый гхур да право сдохнуть — ни земли пахотной, ни пастбищ, ничего. Да и не было их у него.

Торговец сверкнул глазами:

— Ишь, болтаешь, сволота орочья!

— И болтаю, да. А против правды-то не попрёшь: свои его зарезали. И Хозяин Севера ваших не обманул, дал им отборную землю. Была б земля плохая, там бы долгоногие не жили.

 

— А по-твоему, значит, правильно его убили? — заинтересовался капитан.

— А по-моему, так, — согласился Бургхаша. — Хороший хозяин своих уруков кормит, поит и развлечься им даёт. А Однорукий что? Еды не дал, вина не дал, из развлечений — пойти и сдохнуть. И как такому служить?

— Дэйред был великий воин, — строго начал торговец.

— Дамрод — это, значит, троллина такой — тоже был великий воин, а служить я бы к нему не пошёл. Потому как он мне ничего не даст, а может и сожрёт.

— Заткнись и слушай, дурья башка! Дэйред, говорю, был великий воин, а король был не очень. И Бор, он это видел. Он решил: всякий может пойти к хорошему королю, и жить под ним сыто и довольно — но только герой пойдёт к плохому королю и поможет ему стать хорошим.

— А народу сказать забыл, вот его и прибили?

— Молчи, сказано, и слушай! Бор пошёл к Дэйреду, и народ наш пошёл за Бором, потому что нам было дороже встать против Моргота, чем брюхо набить. А кто хотел набивать брюхо — те пошли за Ульдором к другому королю, брату Дэйреда, Колтегну. И они, а не мы, заключили сделку с Морготом. И убили нашего Бора — тоже они.

 

— А зачем? — удивился Бургхаша. — Если жили сыто?

— А затем, что есть такие люди, которым не бывает просто сыто. Им надо, чтоб еда на выброс оставалась, — презрительно бросил торговец.

— Зачем еду — на выброс? — с ужасом спросил урук.

— Вот. Даже ты понимаешь, что это дрянство. А им кажется — это значит, что они так богаты, что могут себе позволить.

— Во дебилы!

— Не без того. И вот ради такого дебильства, понимаешь, они нашего Бора и убили. Потому что Моргот им обещал, что объедки можно будет выкидывать, и одежду, раз надевши, считать поношенной.

— Это, выходит, они неправы были, — задумался Бургхаша. — Ради дурного дела своих убивать — это ж хуже некуда. Так только эльфы себя ведут.

— Эльфы?

— Ну да. Они ж вечно из жадности друг друга резали, нет разве? Мы, уруки, не такие. Мы только за еду и баб дерёмся. Ну, или мужиков. Или ещё иногда муж с женой детей поделить не могут...

* * *

Как раз начался ледостав, когда к хутору подошла, к общему изумлению, Алатар — и за ней, цокая копытами по толстому насту, шла коза. Белорунная такая, в синем милом ошейничке, с длинной шерстью и шалыми совершенно глазами. На спине у козы были навьючены две перемётные сумки.

— Это что? — удивился больше всех торговец.

— Это Бесс, — ответила Алатар.

— А зачем тебе Бесс, мать? — уточнил он.

— А мы в горы идём, сынок. В горах, там и лошадь ногу сломит, и пони не пройдёт — а козе ничего, она там родилась. Будет наши пожитки тащить, она гномья ездовая коза.

— А, гномья, — торговец покивал. — Эти в горах и во всём, что с горами связано, разбираются. И вообще разбираются — вон, мне рессору поставили, так до сих пор гладко ходит, никакие камни мне не страшны.

— Ну вот, они ради своих гор коз приручили. Да и то, лошадь-то им не по размеру. Лошадей под племя Мараха творили.

— Может, выводили? — осторожно уточнил тот.

— Да уж вот нет, я что сказала, то сказала. Можно будет с тобой до брода доехать, сынок?

— Отчего нет, мать. А дальше вы куда?

— За горы.

 

— Это где эльфийский лес? Ох, не ходили бы вы туда... там такие эльфы, не как у нас в Линдоне. Дикие.

— Дикие?

— Ага. Говорят, за отломанную ветку застрелить могут. Но может, болтают — господа-то заморские эльфей боятся, как Моргот ясна солнышка.

— Наверняка болтают, — убеждённо ответила Алатар. — Всё-таки эльфы ведь. Нельзя им так себя вести.

А вот Ирхамиль был не уверен — он помнил Нарготронд в его худшие времена.

— Может быть, они чего-то боятся? — спросил он.

— Так господ, небось. Их все боятся, — ответил торговец. — И правильно, надо сказать. Ох, нам же через их заставу ехать... что делать-то будем?

— А что? Лица у нас не сказать, чтоб самые эльфийские, разве нет? — удивился капитан.

— Это вам только кажется, милсдарь. У вас же глазки-то светятся, и вообще на лице, ну. Печать такого... не знаю, как сказать. Такого, вот. Да и всяко — они же ухи всем проверяют, гады.

Отчего-то мысль о нуменорском солдате, тягающем его за уши, Ирхамилю совершенно не нравилась.

— Ну, это поправимо, — решительно сказал капитан. — Надо только найти ненужную людскую одежду.

* * *

Человек из капитана вышел такой, что на первой же заставе их остановили и очень строго поинтересовались, а не бандиты ли они часом и не держат уважаемого Фреду в плену — так эльфы узнали имя торговца и с некоторой неловкостью поняли, что так и не удосужились его спросить до того.

— Да не держат они меня нигде, они честные побирушки, — фыркнул Фреда. — Помогли вот от орков отбиться.

Начальник заставы с сомнением нахмурился:

— С коих пор побирушка может от орка отбиться?

— С тех пор, как у неё руки есть и ноги, — гордо вскинулась Ости. — И палка покрепше. Или господа сами как барабаны услышат, так под стол шкерятся? Так не надо всех по себе судить!

Конечно, начальник заставы на такое рассердился — слово зацепилось за слово, Ости грохнула кулаком по загородке, начальник заставы залепил ей кулаком в глаз... словом, вечер путешественники встречали в камере за толстой деревянной решеткой.

По ту сторону решетки стоял Фреда и укоризненно на них смотрел.

 

— Он утром уедет, а вы останетесь, — ядовито хмыкнул стражник, плечистый здоровяк с гривой золотистых кудрей.

— Ты тоже останешься, — ответила Ости.

Не слишком сильный ответ, что уж там, но какой есть, наверное?

— И бабка ваша с козой тоже уедет, — продолжал стражник.

— Ты собираешься всех перечислять по одному? Там двадцать человек с нами вместе регистрировалось, — мрачно хмыкнул Ирхамиль.

— А что бы и не перечислить, если мне всё равно нечего делать, а вам — некуда деться? Откуда вы, кстати, такие буйные, взялись?

— С Запада, — отозвался капитан. — А ты откуда?

— Что значит — откуда? С Эленны.

— Эленна большая.

— А то ты знаешь.

— Знаю.

— Откуда?

— А мне дом Беора не чужой, знаешь ли, — отозвался тот. — И карты я видел. Так ты откуда?

— Из Хьярростара, — неожиданно-мирно ответил стражник.

— Там вроде хорошо ведь, — удивилась Ости. — А тут грязь да безлюдье. Зачем тебя сюда-то понесло? Беда какая, или так, приключениев захотелось?

— То в драку лезешь, то в душу, — беззлобно буркнул тот.

— Ну интересно же! Меня вот судьба позвала, — поделилась она. — Так бы я дома сидела, у меня ремесло есть, жених. Теперь вот дело сделаю — и домой вернусь.

— Не вернёшься. Ты в лагерь поедешь, лес валить, — фыркнул стражник. — Оттуда ещё никто живым не вернулся, — помрачнел, вздохнул: — У нас в Хьярростаре теперь тоже, куда ни глянь, леса корабельные.

— А раньше?

— А раньше поля были. Мы Матушке поклонялись, зерно сеяли, — объяснил он. — Хорошо было! На лошади едешь день, другой — справа золото, слева золото, сверху синее небо, среди золота Матушка стоит: каменная, красивая, в красных бусах. А потом доезжаешь до соседнего уезда — и всё лиловое становится. Потому как там лаванду растили. И только Матушки среди полей — всё такие же... были. Теперь там деревья растят. И то, не хватает на королевский-то флот, вот и ловим таких, как вы.

 

Капитан поудобнее уселся, облокотился спиной на стенку.

— Я, между прочим, в драку не лез, — напомнил он.

Ирхамиль тоже не лез в драку... кажется. Он вроде бы пытался растащить Ости и начальника заставы — но почему тогда твёрдо помнит, как залепил кулаком в эту нестерпимо-нуменорскую рожу с печатью избранности?

— Ты себя в зеркале-то видел, отец? — фыркнул стражник. — Хотя ты и зеркала-то, небось, не видал.

— Отчего не видал, видал. Это ж когда железяку так полируют, что в ней себя видно?

Стражник ожидаемо расхохотался. Капитан улыбнулся: приятно ведь подтверждать стереотипы, люди — да и эльфы — всегда этому так радуются, словно им колечко подарили. (Тут он повертел на пальце одно из множества своих колец — невидимое, конечно.)

— Так вот, коли ты зеркало видал, и себя в нём, то должен знать — с твоей рожей тебя только на каторгу, чтоб честный люд не пугал.

— А что рожа? Подумаешь, глаза недостаёт, не клеймо же на ней, — обиделся капитан.

— И правда, подумаешь! У каждого второго глаза нет, а у каждого третьего — носа да ушей! Слышал бы ты себя, отец... да у нас вот, в Нуменоре, таким как ты в города запрещено заходить, чтоб людей не пугать.

— Таким, как я?

— Ну да. Безглазым, безносым, безногим... уродам, короче. Мы ж благословенные, мы дети валар, нечего среди нас всякой швали путаться, верно я говорю?

 

Долго выдерживать ошарашенное молчание как-то не вышло. Слишком скучно было — что им, что стражнику — в этот морозный денёк. Впрочем, мороза как раз и не чувствовалось: стоявшая в углу по ту сторону решётки железная печка, хоть и казалась совсем крохотной, грела за троих — капитан даже рубашку снял, оставшись в одних штанах, да и стражник явно весь вспотел.

Ещё бы: куртка, на ней кольчуга, на ней ещё куртка — тут и на улице-то сопреть можно!

— А что с нами будет-то? Ты всё про лесоповал говоришь... — первым сдался Ирхамиль.

— Ну, что. Судья приедет. Вам клейма поставят и отвезут, тут недалече. А потом вы сдохнете, — любезно сообщил стражник.

— Прям так и сдохнем?

— Ну, месяца два, может, протянете — на пустом супе да каше из нихрена — а потом да, сдохнете.

— А это нормально вообще, честных людей за драку на смерть отправлять?

— Да вы рожи свои видели, честные люди?!

 

Перебранка снова нарастала, но тот, кто был Адаром, её как будто не слышал. Он слышал только одно слово: «клеймо». И видел — как по его приказу его дети клеймили людей.

Что это — расплата, как у Румила, в «Первой речи Мандоса»? «По делам их узнаете их, и по делам своим вознаграждены будете: кто что делал ближнему, то ему сделается вдвое против того»?

Хотя где оно, это «вдвое против того»? Он клеймил людей, но он же их и бросал на верную смерть, и кормил объедками — получалось один к одному то, что его ждало: позор, голод и тяжёлая работа до бесславной и бессмысленной смерти. Если, конечно, он примет наказание, а не сломает сейчас решётку, не тюкнет стражничка башкой об печку — благо, тот без шлема сидит — и не сбежит в чисто поле.

Навстречу своим детям, которые его...

...не ждут.

Это важно было помнить, что они его совсем не ждут. Что они научились жить без него — что им, наверняка, многим понравилось жить без него. Без правил, какими бы искажёнными они ни были, без законов, какими бы они ни были дурными. Без вечного бормотания за спиной про вещи, на которые им, детям, плевать — потому что ни одну из этих вещей им не объяснили...

 

— А я говорю, правильно — «орк»! — топнул стражник ногой. — Уруками их только поклонники Саурона зовут! А Саурон — зло!

— А я говорю, что ты не прав, — капитан был бесконечно спокоен. — И если ты меня выслушаешь, то поймёшь, почему. И дело не в Сауроне, а в этимологии.

— То есть, ты Этимологии поклоняешься? И как, она человеческие жертвы часто требует?!

— Это не ко мне, это к дяде, — капитан загадочно усмехнулся. — Так вот, этимология! Она, на самом деле, ужасно забавная в данном случае. Понимаешь, встретились два слова — урукское, собственно, urka, то бишь «воин» или «мужчина», и восточное orcnea, то бишь «чудище, живой мертвец». А ведь так всегда бывает: когда похожие слова встречаются...

— Ты мне ответь, сколько человек ты для своей богини погубил!

 

Тот, кто раньше был Адаром, вдруг вынырнул из размышлений о клеймах и обратился к Ости:

— Ты говорила о судьбе. Что за судьба? — спросил он. — Зачем она заставила тебя всё бросить и идти за мной?

— Да не за тобой, отец, — Ости мотнула головой. — За тобой я уже походила своё. С тобой, да... — она пожевала губу. — Понимаешь, я ведь мир раньше видела через твои глаза. Потом через глаза голуг, когда с ними жила. А я хочу сама всё рассмотреть. Понять, как там что и к чему — сама, для себя. Понимаешь?

Он понимал. Он, в конечном итоге, тоже пустился в путь именно за этим.

* * *

Уже вторую неделю они сидели в камере, и успели в общем привыкнуть — и к окошку под потолком, и к жёстким койкам, и к говорливому стражнику. Все они отлично понимали, что сбегать удобнее с дороги — и пространства для манёвра больше, и вооружённого народу меньше, и дверей вообще никаких.

Вот только сны приходили всё чаще какие-то смутные и тревожные.

Ирхамилю, например, одной ночью приснилось, как он был Гвиндором. Не воином и военачальником, уважаемым всеми, даже не переломанным калекой, другом Турина — мальчишкой. Во сне он сидел на каменном полу и плёл косички из длинных, до этого самого пола свисавших золотых волос своего короля, задремавшего за работой.

И всё было хорошо, всё было уютно, но вдруг земля задрожала, вдали загрохотало и стену пробил гигантский валун — а вот это совершенно не вписывалось в картинку светлого блаженного детства. От возмущения Ирхамиль даже проснулся.

 

И выяснил, что шум, звон и кавардак-то в сон проникли из яви! Где-то за стенами тюрьмы словно каменные тролли устроили брачные игры.

— Нет, не знаем, что это, — не дожидаясь вопроса сказала Ости. — Наш стражник свалил на обед час назад, пока не вернулся.

— Надеется, что мы свалим и он сможет вернуться к мирному ничегонеделанью?

— Не исключено, — Ости лежала на полу и качала пресс — как и все дети Ирхамиля, она не терпела праздности. — Или он просто дурак.

— Тоже не исключено.

Капитан, к изумлению обоих, всё ещё дрых, сидя у стенки и запрокинув голову. Правой рукой он покрепче прижимал к себе свою арфу.

 

Дверь распахнулась настежь, и в помещение тюрьмы влетел стражник — взмокший, встрёпанный и крайне сердитый. Развернувшись в проём, он показал кому-то непристойный жест и крикнул — явно продолжая некий спор:

— И пусть твоя мамка таскает эти каменюки, если ей после тролля каменного делать нечего!

С этими словами он решительно захлопнул дверь и развернулся к своим узникам:

— Вообразите, нет, вы вообразите! Приволокли груду камней, долота, кувалды, вот это всё и заявляют, что надо строить алтарь! Строить! Как будто я один из вас, дикарей, а не полнокровный нуменорец!

Ирхамиль и Ости очень старательно изобразили сочувствие. Капитан открыл один глаз и вопросил:

— А что за алтарь-то?

— А варг его знает! Алтарь и алтарь, всем строить алтарь! Слышите, какой шум подняли?

— Ну да, если люди, которые ничего тяжелее оружия в жизни не держали, возьмутся за кирки и лопаты, шума будет много, — резонно ответил капитан, а Ирхамиль задумался, спал ли тот на самом деле.

Стражник же всерьёз задумался, а не обнаглел ли узник и не издевается ли он. Наконец решительно потребовал:

— Молчал бы ты, коцаный!

— А что сразу — коцаный? У меня просто глаза недостаёт! — неожиданно обиделся тот.

— А я о чём.

— А коцаный — это который весь в шрамах. Некрасиво!

— А то ты красавец!

— Между прочим, в молодости моей толпа народу спорила, кто краше всех — я или дядька мой! — сердито отозвался тот и вдруг погрустнев, добавил: — А я всегда считал, что краше всех — мой папа. Потому что он добрый, а только добрые бывают по-настоящему красивы.

— А ты, значит, злой?

— А мне ни зла, ни добра не хватает. Серединка я на половинку, — капитан развёл руками. — О, затихли. Умаялись, наверное, с непривычки-то. Хотите, спою вам что-нибудь?

— Хотим, — ответил стражник. — Знаешь что-нибудь этакое, с перчинкой?

Капитан задумался, перебрал струны и начал:

С веселой свитою своей весенний месяц май

В тот год пришёл в Белерианд, далёкий дивный край.

И с ним, вплетя в свою косу прозрачный звёздный свет,

Сама хозяйка соловьёв явилась в Нельдорет.

Как будто деревце в цвету стройна и высока,

Как вечный горный снег была бела её рука.

Трава не гнулась под стопой — прекрасна, как любовь,

Пустилась в танец Мелиан под пенье соловьёв.

Плотнее Элу запахнул свой верный серый плащ;

Уж больно много на него свалилось неудач:

Отца забрал жестокий Враг, и мать за ним забрал,

А друг вот обещал прийти — но не пришёл, соврал.

«Тебя я даже не виню — ты с молодой женой

Конечно время проведёшь, а не с печальным мной!

Но всё же, друг, ты обещал, что нынче в Нельдорет

Придёшь увидеться со мной — но нет тебя и нет!»

Так думал Элу. Осерчав, он развернулся прочь

И в чащу леса пошагал, в глухую злую ночь.

Он шёл, пока не потерял дорогу и всю злость —

В такую нынче глушь зайти бедняге довелось.

И вдруг, сквозь страх и шум ночной услышал — соловьи

Невдалеке совсем плетут мелодии свои.

Так любит волю соловей, что в чаще не живёт —

Где света нет, там он молчит и песен не поёт.

В надежде, Элу поспешил на голос соловья —

И замер, тихо прошептав: «Привет, судьба моя».

«Да, это я, твоя судьба», — сказала Мелиан,

И руки Элу оплели её высокий стан.

Менялись лето и зима, года бежали вскач —

Застыли вместе Мелиан и Элу Серый Плащ.

Минуло триста лет и зим — под шум весенний струй

Скрепил их клятвы навсегда их первый поцелуй.

Дыханье Элу затаил, затихла Мелиан —

И на траву лёг серый плащ и синий сарафан.

— А дальше? Ну там, не знаю, «он груди белые её рукой покрепче сжал», тра-ля-ля-ля, подробности?

— А дальше ничего. Зачем подсматривать?

— Тьфу ты... ханжа ты, ровно эльф какой.

— Эльф? — заинтересовался Ирхамиль.

— Ага. Они ж все ханжи. Из-за них раньше законы у нас были дурацкие — чтоб налево не смотреть, направо не ходить, а жена чтоб дома командовала. Ну, ничего, Златоликий Король это всё исправил, чтоб ему долго жить!

— А что, очень хотелось — направо и налево? — поинтересовался капитан.

— Да в общем нет, но дело принципа же!

— Дурацкие у тебя принципы, — решительно сообщила Ости. — Да и сам ты не особо умён.

— Заткнись, а то выпороть велю!

Может, спор и дошёл бы до приказа высечь языкастую девицу, но потонул в снова начавшемся шуме.

* * *

— Выходьте, — велел стражник, и лицо у него было какое-то на удивление серьёзное.

Он, конечно, не один пришёл — один он был только здесь, в каталажке. За дверью — целый хороший отряд, и все в кольчугах да с мечами, и отнюдь не бросового качества.

А ещё за дверью было что-то.

Оно было смутно знакомо тому, кого раньше звали Адаром и кто согласился на имя Ирхамиль. Знакомо — но почти стёрто памятью о сладком воздухе и свежем ветре по ту сторону Моря.

И Ости тоже было смутно знакомо — как будто пахнуло в лицо подземными тоннелями: сыростью, гнилью, дерьмом, усталостью, страхом... она вся напряглась, готовясь сама не зная к чему.

 

Только капитана словно ничто не смутило. Он натянул рубашку, заправил её в штаны, осмотрелся.

Перед ним, за спинами нуменорских солдат, возвышалась нелепая, кривая пирамида в три ступени, чуть выше человеческого роста — или как раз в один нуменорский рост. Свалены камни были как попало, обточить их никто не потрудился, раствор был наляпан и наверняка приготовлен кое-как — одним словом, загляденье была конструкция. Заглядишься — и сам не заметил, как впал в чёрную ярость безумия, как вастакский берсеркер. Ну, если, конечно, хоть сколько-то знаком с наукой строительства — а какой эльф с нею не знаком?

(Здесь капитан вообразил яркую и несомненного лингвистически богатую реакцию своего лучшего друга и кузена, архитектора и камнереза, и невольно ухмыльнулся.)

 

— Зря оделся, — буркнул стражник. — Всё равно раздеваться.

— Эт-то ещё зачем? Сисек голых вам в жизни мало? Так у него мужские, не интересные, — то ли возмутилась, то ли просто изумилась Ости.

— Так положено, — ответил стражник.

И вид у него был виноватый при этом, словно он варенье из шкафа украл и съел в одно горло. Даже взгляд потупил так же и переступал с ноги на ногу.

— Зачем положено? — Ирхамиль не собирался позволять ему наслаждаться своей виноватостью.

Ответ он знал — чувствовал всем нутром. И ему хотелось смеяться.

 

То, чему подражала эта жалкая груда камней... тот, кто был Адаром хорошо помнил те алтари.

Чёрные, резные. Красивые страшной, неправильной красотой.

На барельефах люди и эльфы, звери и птицы изгибались, извивались от боли и ужаса, узор вокруг напоминал вытянутые кишки, а знаки северного языка впивались в разум проклятьем и эхом безумия — но если выдержать это безумие, отмахнуться от проклятья и смотреть как бы со стороны... да, они были красивы.

Тот, кто их создавал, не терпел уродства — он был поклонником пусть тёмной, но эстетики.

Что бы он сказал, глядя на покосившуюся пирамиду, истекающую слишком жидким раствором?

Адар бы послушал.

Ирхамиль, пожалуй, тоже.

 

Он бросил взгляд на Ости, и та даже не кивнула — просто прикрыла на мгновение глаза. Оставалось понять, чего ждать от капитана — будет ли тот готов к драке, когда будут они двое?

Впрочем, для этого нужно было понять, что у капитана творится в голове, а это, пожалуй, и самому Владыке Ветров не под силу.

— И кому вы нас собираетесь жертвовать? — как раз капитан голос и подал. — Этимологии?

— Это ещё зачем? — изумился тощий, долговязый тип.

Одет он был по всем правилам тёмной эстетики: в чёрный, расшитый серебряными знаками северного языка балахон. Точнее, эти кривые пауканы скорее всего должны были изображать северные знаки — только вот получалось у них не очень хорошо. Неубедительно как-то.

— Та это богиня у них, государь жрец, — поспешил пояснить стражник. — Велит им орков уруками звать!

— Мало ли какие богини у дикарей, что, всем им жертвы приносить? — тощий сердито нахмурился.

— Да я просто…

— А ты ещё и потакаешь их суевериям! А ведь ты сын Нуменора, на тебе лежит бремя истинного Человека. Мог бы приобщить этих бедных болванов к истинной вере — всё же они пусть и еле-еле, но тоже люди.

— Так всё равно же сдохнут, ваша милость!

 

— Мы тоже сдохнем, если милость Мелькора Сияющего нас не коснётся, — невозмутимо ответил тощий. — Это не повод продолжать прозябать в невежестве. Слушайте, о создания Тьмы, и не говорите, что не слышали: воистину, вас ждёт великая честь!

— Нас прирежут на этой кашотине? — просто уточнила Ости.

— Я бы скорее предложил гхуровидный гхертень, — всё же капитан на редкость искусно владел языком детей Адара.

— Зиккурат, — терпеливо ответил тощий. — Это именуется зиккурат. Ты неправильно произносишь слово, девица. Но смерть на его вершине — лишь начало вашей новой жизни в объятиях Мелькора Сияющего, возлюбившего мир, дарующего бессмертие.

— А вы не о… не с глузду двинулись — Морготу молиться?! — вопросил капитан.

— Ты повторяешь клевету эльфов. Это они, завидуя тому, что у людей есть Сияющий, а у них нет своего покровителя среди наместников Запада, очернили его имя и смешали его с чудовищем, что пожирало детей и плодило орков, — скорбно ответил тощий. — Нет, юноша! Мы молимся Мелькору, Другу Людей. Гордись, ибо твоя смерть и твоя кровь приблизит тот миг, когда Сияющий разобьёт свои путы, вырвется из темницы, в которой его заточили завистливые эльфы, и вернёт нам наше бессмертие!

— Не всем нам, конечно, — вставил стражник. — Вы-то помрёте уже. А нам да, может и повезёт.

— Отец, ты меньше кашти, больше ногами двигай, — потребовал орк, и только дарованная Единым благость и бесконечное терпение помешали Куруниру как следует огреть его посохом.

Уродливое и нелепое создание явилось пред его и его товарищей очи совершенно непрошенным и пало им в ноги, умоляя спасти своего отца.

Тем самым, к глубокому сожалению Курунира, оно доказало правоту владычицы Ниэнны, утверждавшей, что даже столь мерзкие твари не лишены некоего подобия души и соответственно благородных её движений.

Наверное, стоило радоваться — хотя бы тому, что даже своё лучшее (или следовало сказать, худшее?) из творений Моргот не сумел испортить окончательно — но Курунир всегда выступал оппонентом владычицы и её партии в этих спорах, а признавать своё поражение он не любил.

 

Создание именовалось, к слову, Бургхашей, и это имя даже имело смысл — ещё один неприятный пункт в пользу правоты Ниэнны и её клики.

— То есть, тебя зовут "Солнышко"?

— Это у вас, мать, солнышки и котики, — возмутилось создание. — Вы эту жёлтую морду любите, она вас греет и питает. А нас она жжёт. Потому она самый страшный воин, она и Хозяина Севера когда-то так кашотнула, что он орал чаечкой, вот. Она Бургхаш, а я вроде как ейный, потому Бургхаша!

— Хозяина Севера? — удивился Палландо. — То есть, у твоего народа есть истории, как кто-то... унизил и оскорбил Моргота?

— А то! — создание подбоченилось. — И ещё сколько! Его вообще кто только не кашотил, Хозяина-то. Сначала, значит, Бургхаш. Он, дебил такой, вздумал к ней лапы тянуть, она и полыхнула не по-детски. И все лапы ему сожгла, он так и ходил горелый. Потом был Голфимбул, он ему гхур отрубил и вообще побил в поединке, Хозяин еле сбежал и спасся только тем, что на Голфимбула своих чогхашей натравил. Отец говорил, они большие, страшные, как огонь, только не греет и не светит, — объяснил он. — И значит дальше Лутц была, она его просто обманула и обокрала. Ну а потом, вестимо, Таш-Нангиз...

— Мне казалось, вы ему поклоняетесь, — Палландо всё ещё был удивлён.

— Не. Мы его боимся, как Говнюка вот, ну или любого другого сильного гада, — ответило создание. — Когда он был, слушались, конечно. Поди его не послушайся — будешь о смерти мечтать, а она не придёт. Но это ж не значит, что нельзя радоваться, когда его кто-нибудь как следует взгреет!

— Потому что сами не можете, а хочется? — уточнил Палландо.

— Ну, типа того, да.

 

Всё это, конечно, было очень любопытно — хотя совершенно бесполезно для их миссии по поимке Майрона. Хотя нет, некоторую косвенную пользу это несло. Теперь Курумо имел все основания предполагать, что у орков есть немаленькая коллекция поучительных историй о многочисленных провалах и проигрышах Майрона.

Будь Курумо менее благороден, он бы посвятил один из вечеров этим историям.

* * *

Два эльфа и Ости — всё ещё замаскированные под людей — не были единственными жертвами, ждавшими у подножия, по мнению жреца, зиккурата.

Были здесь и другие люди — на вид исхудалые и измотанные, одетые кое-как, и по всему судя пригнанные с пресловутого лесоповала. Были здесь и мужчины, и женщины, и даже странный карлик — на диво складный, словно обычный человек, только совсем небольшого роста.

Особо почётное место занимала беременная женщина.

Её даже нарядили в красивое красное платье и надели на неё золотой венок и несколько тяжелых браслетов. Но глаза её были пусты, зрачки расширены, из уголка рта стекала тонкая струйка слюны — несомненно, она была одурманена настолько, что едва ли понимала вообще, где находится.

 

Охрана роптала.

— Явился, клятый, и началось — сначала ему зиккурат надо построить, теперь нужно больше золота на эту бабу... где мы ему золота найдём?

— Где хотите, — жрец был словно вездесущ и всеслышащ. — Сияющий любит золото, ибо оно произошло из его святой крови. Это его металл. Довольно и того, что вместо достойных людей вы пригнали мне толпу уродцев и созданий, которых и людьми-то стыдно называть!

— Дык кто был, того и пригнали, — буркнул начальник заставы. — Вообще зачем тут жертвы приносить, посреди никогде?

Жрец укоризненно покачал головой:

— «Кто был, того и пригнали»! Строить себе лодку вы отобрали бы людей старательнее, чем спасать вашего единственного Заступника и Спасителя! А всё почему? Потому что вы знаете, что если лодка будет дурно сколочена, то вы потонете. Но неужели вы не хотите понять, что без Сияющего вы погибнете гораздо худшей смертью, и ваши души станут пищей для эльфийского бессмертия?

— Так... так кабы это было бы в другом месте... — смутился начальник заставы. — Тут же и людей-то настоящих поди сыщи, сплошь дикари одни.

— Кто ты такой, чтобы сомневаться в воле Сияющего? — вопросил жрец. — Он пожелал, чтобы имя его прозвучало здесь, на границе эльфийских земель, и благословило эти края. Значит, оно прозвучит здесь, и жертва будет принесена. Так что добудь мне больше золота, чтобы мы могли украсить эту несчастную, не понимающую, какая великая честь и удача ей выпала.

* * *

Тот, кто был Адаром, смотрел на приготовления без особенного интереса.

Он видел это не раз: и золотые украшения, и красную одежду, и одурманенных людей. Хотя последних — нечасто: Хозяин Севера... нет, Моргот, — так вот, Моргот любил смотреть, как жертва кричит и рвётся, как тщится спастись от неизбежной гибели.

И обвешивать золотом тоже любил. Он вообще любил золото.

Но просто смотреть, конечно, было нельзя. Адар бы смотрел — но Ирхамиль должен был вмешаться. Благо, капитан был столь искусен в наведении морока, что, оказывается, спрятал под ним не только своё истинное лицо, но и два меча.

И топор, конечно.

Капитан явно предпочитал топор любому другому оружию.

 

Меж тем тощий жрец вещал — вещал, хотя его никто не слушал.

Стражники скучающе переминались с ноги на ногу, жертвы шептали последние молитвы или плакали.

— Ваша кровь станет кровью Сияющего, ваша плоть станет его плотью, ваша смерть проложит человечеству дорогу к бессмертию...

Ан нет, был один, который слушал. Молодой совсем, с длинной чёлкой. Уставился на жреца, как нолдо на Сильмарилл, глотал каждое его слово.

Наконец, бесконечное восхваление Моргота закончилось, жрец исчерпал все возможные оправдания для массового убийства и сделал знак стражникам тащить первую жертву к... назовём это зиккуратом.

Капитан первый рванулся вперёд, нанося страшный удар топором — такой раскроит голову надвое, как спелую тыковку...

 

Но жрец поднял рукав, и тонкая ткань с серебряной вышивкой остановила удар не хуже крепкого щита. Со звоном топор раскололся, рассыпался на сотни осколков. Холод пронзил руку капитана — словно сам Моргот из-за грани протянул свою лапу и вцепился ледяными пальцами ему в запястье.

— Сияющий защищает! — твёрдо сказал жрец.

 

Не растерявшись ни на миг, капитан негромко запел:

Мне на ум пришло желанье,

Я в душе задумал думу

Рассказать о всём сначала,

Обо всём как подобает.

Не было ещё сегодня,

Завтра и вчера не знали,

Когда был один Единый

В вечных неземных чертогах...

И словно от удара, жрец пошатнулся и отступил на шаг — отшатнулся от мелодии, которую всякий валинорский эльф и всякий их потомок знал с детства, от "Айнулиндалэ" Румила.

— Твои песни мне не страшны, — крикнул он, и голос его выдавал, что он лжёт. — Сияющий защищает меня! Моё сердце — в ладонях его!

Но капитан лишь продолжал:

Из прозрачной тьмы предвечной,

Из дыхания Вселенной,

Сын родился первородный,

Царь над птицами и небом;

Из сияющего света,

Из огня и льда желаний,

Вышел брат его прекрасный,

Надо всеми превосходный...

В голосе его не было ни злобы, ни ярости — только тихая печаль. Так пристало бы петь у огня в каминном зале мирного поместья, не здесь, близ нечестивого алтаря.

И всё же эта негромкая, простая мелодия была для жреца Моргота хуже ножа — тот уже скорчился на земле, зажимая уши, пытаясь не слышать, не пускать в свой разум вражескую песню.

 

Замерли, затихли стражники, только что рубившиеся с Ирхамилем и Ости; стихли слёзы и крики обречённых. Надежда, как белая птица, накрыла их своими широкими крыльями.

И именно в тот миг, когда показалось, что враг повержен, что всё хорошо — тот самый юноша с длинной чёлкой, никем не остановленный, взбежал на вершину нелепой пирамиды и громко, отчаянно крикнул:

— Сердце моё — в ладони твоей! — и ножом, выпавшим из руки жреца, перерезал себе горло.

Хлынула кровь, и сквозь пятна раствора проступили тёмным огнём горящие знаки; жрец, только что скорчившийся, распрямился, встал, гордый и довольный.

— Я говорил: Сияющий защищает!

Теперь песня не могла ему повредить — но и он не мог спуститься с камней, теперь ещё более уродливых и нелепых. Можно было увидеть чёткую границу: вот здесь царит песня, здесь светло и спокойно — а здесь уже камни и кровь, и трава пожухла дочерна.

— Слышь, приятель, — обратилась Ости к знакомому стражнику, — а тебе ничего так, нормально, что от ваших молитв трава вянет и солнце блёкнет?

— Меньше жарить будет, — неуверенно ответил тот.

 

— Что вы стоите столбом?! -крикнул жрец. — Луки наизготовку, подстрелите горлопана!

Ости метнулась в сторону арбалетчиков, но на её пути встали, словно очнувшись от мимолётной грёзы, стражники с копьями и щитами. Закрылись, ощетинились — не пройти.

— Какая честь, а, — фыркнула Ости. — Ещё черепаху тут устройте ради одной меня. Тьфу, проваль…

Ирхамиль наоборот, нахмурился. Стража была отлично обучена, это он видел. Вдвоём сквозь них не пробиться — а стрелы на лету песней сбивать… он не знал, кто такое умел.

Может, государь Финрод, разве что, или Лутц… Лутиэн.

Ирхамиль — голга, и должен называть её голугским именем, не урукским.

Да, гибель в сражении, конечно, была всяко лучше гибели на алтаре Моргота — но это всё ещё была бесславная и бессмысленная смерть, и все эти несчастные, безоружные и измождённые, всё ещё отправятся под нож.

Если бы можно было разрушить этот клятый алтарь...

 

— Что вы стоите столбом? — эхом крика жреца прорезал осенний воздух женский крик. — Бегите!

Беременная, ещё недавно одурманенная и ничего не понимающая, подхватила юбки красного платья и, следуя своему же совету, рванулась прочь от заставы и уродливого зиккурата.

Кто-то последовал за ней — видели, что стража занята певцом и двумя вооруженными людьми.

Кто-то не тронулся с места, не веря, что лучники не развернутся в их сторону и не желая принять, что смерть от стрелы может быть лучше смерти на алтаре.

* * *

— Ярыть мой лысый череп! — ругнулся орк.

Даже в ругательствах это нелепое создание было чудовищно нелогично, как и подобает продукту искажения: лысым его назвать было нельзя ни в коем разе. Скорее "лохматым", даже может быть "заросшим"...

— Что там такое? — оторвала Курумо от его размышлений Алатар.

— Отец в драку полез, и сейчас ему кашот будет.

Это слово — "кашот" — в языке ирхи явно было весьма многофункционально — но неизменно обозначало нечто неприятное. Впрочем, Курумо не собирался заниматься ирхским языком...

— С нуменорцами? — уточнил Палландо.

— С ними, ага. Там какая-то полная гхурятина творится, отец, — сказало создание. — Сам глянь!

 

Курумо не знал, что значит слово "гхурятина", но если это было даже хуже, чем "кашот" — как он обоснованно предполагал — то оно было здесь в самый раз.

От Вражьих миазмов, поднимавшихся из долины, было почти не продохнуть — так что глаза истари еле-еле могли различить груду камней в самом центре облака ядовитой, мерзкой скверны и человека на этой груде, и троих воинов напротив, и солдат, готовых спустить тетиву, и прочих людей, бегущих прочь и замерших в страхе.

 

Истари запереглядывались, лихорадочно соображая, кто из них может вмешаться лучше других, кто способен остановить побоище.

Алатар? Она могла бы призвать лесное зверьё, да вот только все нормальные звери держались подальше от этой дряни, а больных звать — себе дороже: Враг не раз и не два показывал, как умеет использовать недуги в своих целях.

Палландо? Пусть он и говорил, что умеет только считать, майа Мандоса мог бы остановить бьющиеся сердца, вырвать души из тел... мог бы, будь они в Валиноре и будь на то дозволение. Приняв обеты и ограничения одного из Истари, он мог разве что вызвать сердечный приступ у кого-нибудь одного. Небесполезно, но никак не решит вопрос.

Курумо, тот и вовсе умел только болтать — искусство небесполезное, которое он всерьёз планировал применить совсем скоро... но прежде, чем забалтывать врага, нужно было не дать ему перебить друзей...

 

Айвендил, которого никто из Истари не замечал и не брал в расчёт, договорил о чём-то со своим верным спутником-пингвином и молча ударил посохом оземь.

Луки, стрелы, копья — всё ожило, пустило корни, проросло листьями и ветвями.

Всё стало совершенно, абсолютно бесполезным.

* * *

Чудо заставило всех остановиться и задуматься. Даже жрец теперь в недоумении смотрел на свой жезл — единственный оставшийся мёртвым среди буйства жизни.

Только капитан Шарак продолжал напевать:

Зазвучала в новой песне

Тема скорби и печали,

Тема робкая надежды,

Тема гордая боренья -

И запнулся гордый Мэлько,

И не смог её осилить.

Это, конечно, было очень приблизительным — и очень метафорическим — пересказом того, что случилось на самом деле; но Румил заслуживал уважение уже потому, что смог хоть что-то понять в довольно, признаться, бессвязных и ещё более метафорических рассказах стихий.

 

— Почтенные господа, — воспользовавшись общим замешательством, Курумо со своей свитой (или, как полагала эта свита, со своими товарищами) спустился с пригорка, опираясь на свой красивый чёрный посох. — Почтенные господа! Вам не кажется, что происходит нечто... странное?

— Да ты, отец, мастер преуменьшать! — хохотнул один из лучников, у которого процветшая стрела оплела лианами всё запястье.

— Происходит, — холодно согласился жрец. — И что с того?

— А то, что, как я вижу, здесь также происходит служение могущественному божеству, — заметил Курумо как бы невзначай.

— Происходит, — снова согласился жрец. — Точнее, происходило бы, если бы не... это вот всё.

— А не кажется ли почтенным господам, что если во время служения божествам начинает происходить нечто странное, то это не случайно? — Курумо мягко улыбнулся.

— Конечно, не случайно, — согласился жрец. — Эльфы ненавидят Сияющего, вот и гадят!

— Разве могут эльфы, создания слабые и недостойные, в самом деле помешать Сияющему? — слова оставляли горький привкус во рту, но правда сейчас была бы совсем некстати, и называть Врага Врагом сейчас отнюдь не следовало.

— Они однажды схватили и заточили его, — заметил какой-то стражник. — Хитростью, правда.

— Хитростью! — подчеркнул Курумо. — А то, что мы видим — есть не хитрость, но явная демонстрация силы, почтенные господа! Не следует ли заключить, что Сияющий хочет нам что-то сказать?

 

Жрец задумался. Слова незнакомого старика наталкивали его на такую, в общем-то, очевидную мысль: жертва неугодна Сияющему. Он и сам знал, что неугодна — богу отдают лучшее, а не худшее: не отребье с лесоповалов, которое ещё живо только по недосмотру, не каких-то уродцев из застенков, которые то ли ограбили, то ли не ограбили какого-то местного дикаря, по недосмотру называемого человеком.

— Но если ему неугодна жертва, почему он позволил её? — спросил он вслух.

— Та, которую он позволил, была ему угодна, значит, — быстро ответил Курумо.

Это тоже было вполне логично. Юноша, отдавший жизнь Сияющему, веровал в него всем сердцем, он принёс себя на алтарь будущего добровольно и радостно — как подобало любому истинному человеку. И это всё несмотря на то, что он был из народов тьмы, которые обезьянам больше родня, чем людям!

— То, что ты говоришь, очень похоже на правду, — признал жрец неохотно. — Но нельзя же просто отпустить всех этих... созданий!

— А вы можете их удержать? — нарочито удивлённо спросил Курумо.

 

В этой беседе было что-то неправильное, и Курумо знал, что именно: чем больше он говорил, чем лучше убеждал отпустить пленников на волю и оставить всё как есть — тем сильнее он укоренял несчастных людей в их ложной вере.

Как Истар, он должен был встать против неё. Обличить Врага, показать его ложь и бессилие — не убедить в том, что он способен в самом деле творить настоящие чудеса, а не только испражняться скверной везде, где его поминают.

Но если начать спорить... если начать спорить, удар придётся не по нему, а по всем этим людям — и без того исстрадавшимся. И, конечно, по двум эльфам и ирхини. И по странному карлику, который выглядел слишком соразмерным для плода искажения.

 

— Странная, всё-таки, у вас вера, — всё же сказал Курумо словно мимоходом, когда стражники уже развязали неслучившихся жертв и отошли убедиться, что да, всё оружие с деревянными частями процвело и в небольшой оружейной их заставы.

— Странная? — удивился жрец.

— Конечно. Разве Сияющий не учит, что каждый сам за себя? Что просить позорно, а помогать — бессмысленно и оскорбительно?

Был, конечно, шанс, что этим людям налгали больше, чем он мог предположить, но обычно Враг учил именно этому. Как всякий неуверенный в себе, одержимый чужим мнением и слабый духом гордец, он бесконечно любил проповедовать культ силы и самостоятельности.

— Что же в этом странного? Разве не тому же самому учит нас сама жизнь? — не обманул его ожиданий жрец.

— Не буду спорить, — деликатно ответил Курумо. — Но только замечу, что мне удивительно, как тогда Сияющий может так настойчиво просить человечество о помощи.

— Мы всего лишь возвращаем ему долги в надежде на достойную плату. Услуга за услугу, — пояснил жрец.

В его словах было явное нарушение логики — или ты возвращаешь долг, или ждёшь оплаты за труд, но не оба сразу же! — но снова он деликатно оставил это в стороне и продолжил гнуть свою линию:

— Если человек оказался в беде, разве в этом не его собственная вина? И если он ещё смеет просить о помощи, разве это не непростительная наглость?

— Но Сияющий, Всеми Возлюбленный — он ведь не человек!

— Конечно. Он намного, — хуже, — выше людей, — согласился Курумо. — Но разве не тем выше должны быть требования, что мы предъявляем к нему? Если учитель сам не следует тому, чему учит — мы зовём его лицемером...

— Люди должны вернуть долг, — упрямо повторил жрец.

— Но если помогающий делает это лишь по глупости и слабости своего характера, о каких долгах может вообще идти речь? — Курумо пожал плечами. — Сияющий велик, спору нет, и способен на многое, но пока что он сидит в заточении и ничем не может нам помочь, а только вымаливает помощь у нас.

— Он вернёт нам бессмертие, которое у нас отняли эльфы! — напомнил жрец.

— Или нет. Если, опять же, помогающий сам дурак, зачем платить ему за его помощь? Признаться, эти вопросы давно терзают меня, хотя я столь же истово верю во Всеми Возлюбленного, сколь в него следует верить.

Жрец только покачал головой:

— Тебе стоит меньше думать, старик. Сияющий не любит тех, кто слишком много думает и слишком мало верит.

* * *

Бургхаша вразвалочку подошёл к Отцу, утёр нос рукавом, переступил с ноги на ногу, не зная, что сказать. Не знал и Ирхамиль.

— Вообрази, да? Они реально верят в Хозяина Севера, — наконец сказал Бургхаша. — Во дурные, да? Он же их на...

— А ты бы на их месте, значит, не верил? — с сомнением перебил его Ирхамиль.

— Так конечно! Это ж Хозяин Севера, ну.

— Даже если бы тебе обещали бессмертие?

— А на лысый гхур мне то бессмертие, Отец?

— А бывает не лысый? — вмешался некстати капитан.

— Ну, может, у кого и бывает, мало ли на свете уродов, — резонно ответил Бургхаша. — Но ты скажи, нагхур мне бессмертие! Это ж вечно по свету скитаться и всякую мерзкую рожу терпеть, так ещё каждый день новую! А если все бессмертные, то ещё хуже того, потому что и рожи не меняются!

Капитан рассмеялся:

— Если бы все люди были так же умны, как ты — мир был бы, пожалуй, куда лучше. Хотя, конечно, мир не столь противен, сколь тебе кажется.

— Да он не противный, просто надоедает быстро, — Бургхаша махнул рукой. — Отвали, а, Шарак? Я с Отцом говорю.

 

Капитан послушно отошёл в сторону, но разговора всё равно как-то не выходило: молчали оба.

Наконец, Ирхамиль спросил:

— Зачем ты пришёл? Мне казалось, ты вполне разделяешь веру этих людей в то, что помощь — глупость, а попавший в беду — сам виноват.

— Ну так. Но ты же Отец, ну. Не бросать же тебя, — он вздохнул и добавил: — Ты бы нас не бросил. Наверное.

— Наверное, — согласился тот. — Наверняка.

— Что, начинаешь думать, что гхур бы с нами, раз мы такие уроды? — прозорливо спросил Бургхаша. — Это ты правильно.

Ирхамиль покачал головой.

— Нет. Вы, конечно, уроды, не сомневайся, — он усмехнулся. — Но вы мои дети, Бургхаша.

— Ты реально так считаешь, Отец?

— Это просто так, — ответил Ирхамиль. — Солнце светит, речка течёт, вы — мои дети. А нормальный родитель детей не бросает, даже если они уроды. Вот и я вас бросать не собираюсь.

— Звучит тупо, — ответил Бургхаша. — Зачем уродам помогать-то?

— Я не надеялся, что ты поймёшь, — пожал тот плечами. — Хотя нет. Я надеюсь, однажды ты поймёшь, но знаю, что это точно будет не сейчас.

— Обидеть хочешь?

— Нет. Ты обиделся?

— Нет.

Солнышко пригревало, а мерзкая груда камней чем дальше, тем меньше испускала миазмов и постепенно трескалась, рушилась под напором корней и трав, рвущихся из-под земли.

* * *

Бесси наотрез не хотела идти дальше — ни за морковку, которую предлагала ей Алатар, ни под страхом палки, которой пригрозила ей Ости.

— Боится чего-то? — спросил капитан.

— Нет, — сердито ответила Алатар. — Она просто упрямая как... как коза.

— Тогда зачем на неё сердиться? Если она просто следует своей природе?

Капитан был, как всегда, невыносимо безмятежен.

Иногда его спутникам думалось, что тот видел какие-нибудь такие ужасы, после которых уже ничего не впечатляет. Но это едва ли: вот, допустим, Ирхамиль ужасов видел в своё время в достатке, а впечатляло его по-прежнему многое.

 

Вдалеке вставали мрачной громадой Мглистые Горы, увенчанные серебряными сияющими шапками, расшитые тёмными еловыми лесами. Где-то далеко, по ту сторону гор, лежало лесное эльфийское царство со своевольным владыкой и пугливыми его подданными, по слухам не чурающимися ядовитых стрел.

— Я, к слову, выяснил, зачем они это всё затеяли, с жертвоприношением, — сказал капитан. — Тут, оказывается, неподалеку где-то есть эльфийское поселение. Тайное, разумеется.

— А у голуг вообще есть другие? — усомнилась Ости.

— Есть, по ту сторону Моря, — вздохнул капитан.

— Так оно тоже тайное. Через Море поди переберись.

Ирхамиль задумчиво смотрел вперёд, туда, в сторону гор.

— Может, Бесси хочет навестить эльфов? — предположила Алатар.

— А она знает, где они живут?

— Может и знает... она же коза. С козами никогда не понять, — вздохнула Истари⁽¹⁾. — Их не Алдарон создавал, а Леди Яванна, а у неё все создания такие... себе на уме. Как и она сама, в сущности.

— Тогда странно, что козы так хорошо ладят с гномами, — заметил Ирхамиль.

— Странно, да...

 

То ли морковка все-таки была достаточно вкусна, то ли палка возымела-таки действие, но Бесси наконец изволила сдвинуться с места, а за ней неторопливо пошли вперёд и остальные путники.

— Может, правда поищем поселение голуг? Там, наверное, кормят хорошо, — задумчиво предложила Ости.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что голуг не дураки жрать всякую дрянь, — ответила та.

— Лесные пауков едят, жареных, — заметил капитан. — Ну, раньше ели.

— Не, паука жареного не хочу... хотя откуда тут лесные голуг, тут и леса-то нету...

* * *

И словно в ответ на её слова в землю прямо перед ними вонзилась стрела.

Алатар вскинула посох, нахмурилась. Ей на плечо спорхнула сойка, блеснула зеркальцами на крыльях, заскрипела, замяукала.

— Там эльф! — удивлённо воскликнула Истари. — Эльф, спускайся! Мы не враги тебе!

— Друзья орков — враги всем добрым народам, — был ответ, и тот, кто когда-то был Адаром вздрогнул, как от удара.

Этот голос он помнил даже слишком хорошо.

— Добрые народы не стреляют в кого попало без предупреждения! — Ости упёрла руки в боки. — А если стреляют, то они ни разу не добрые!

— Я предупредил. Эта стрела была предупреждением. Хотите пройти дальше? Умрите.

— И что, мёртвыми так и идти? Не знаю, кто ты, но с логикой у тебя беда, — ответил капитан. — Может, спустишься, побеседуем, как аксани велят?

— Мне не о чем с вами беседовать, — был ответ.

 

Тот, кто был Адаром, тяжело вздохнул и подал голос:

— Арондир, прекращай чудить. Это добрые люди и эльфы, и в отличие от меня они ничем перед тобой не грешны. Хочешь мстить — мсти мне, а не каждому встречному. Или чем ты отличаешься тогда от урука?

— Я не стремлюсь отличаться от урука, Адар, — ответил тот. — Я просто охраняю границы. Если хотите пройти дальше, умрите.

---

1) Эир не очевиднейшая ошибка, а женский род от Истар(о), он просто совпадает с мн.ч.

Вернуться к тексту

Черны как ночь были волосы супруги Короля Лесов, и темнее того были её глаза, глубокие, как само Море.

— Ветер пахнет переменами, — сказала она мужу.

— Когда он пах чем-нибудь другим? — ответил тот. — И когда эти перемены касались нас с тобой?

— Давно, — ответила та, но на какой из двух его вопросов — неясно. — И всё же, скоро это изменится.

— Рано или поздно всё меняется, кроме нас с тобой, — ответил король.

Его короной были золотые кленовые листья и алые грозди рябины, а волосы его стекали по спине жидким серебром.

— Орофер опять велел стрелять по всем мимохожим, — вздохнула королева.

— Так пусть не ходят мимо, — буркнул король, и королева посмотрела на него очень укоризненно.

— Хорошо, ты права. Вообще, следует поговорить с ним, чтобы знал меру в стремлении к корням. Он хочет жить, как жили у Куйвиэнен, но я точно помню, что мы тогда умели и дома строить, и одежду приличную ткать, и ковать, и по дереву резать. Не очень хорошо, конечно — хуже, чем научились потом — но умели!

— Он не хочет жить, как жили у Куйвиэнен, любовь моя. Он хочет, чтобы всё на свете стало так же просто, как когда он был малым ребёнком.

— Тогда ничего простым не было! — возмутился король. — Просто он был мелким и глупым, и этого не понимал.

— Ты прав. Но сложно объяснить тому, кто строит себе иллюзию, что она иллюзорна.

— Он же её сам строит, значит, знает.

— Или нет, и обманывает себя сам, пытаясь обмануть других.

Они спустились к ручью, пробившемуся из-под снега.

— И всё же, ветер переменился, и он несёт много нового. Надо быть готовыми к переменам.

— Надо, — согласился король. — Но потом.

— А сейчас?

Он протянул ей руку:

— А сейчас — потанцуем?