Соколихино время (джен)

— Эй, дармоед, почто разлегся?

Ванёк получил ощутимый тычок в бок и с трудом разлепил глаза. Судя по ощущениям, он и вправду валялся прямо на полу. Жестковато, вообще-то! Да ещё голова гудит так, словно по ней стукнули чем-то неприятно тяжёлым раз этак пять, а то и все десять.

Над ним стоял здоровенный бородатый мужик в старинной линялой рубахе навыпуск, подпоясанной дурацкой верёвкой, и широких штанах, заправленных в высокие чёрные сапоги. Глупо хлопая глазами, Ванёк пялился на сердитого мужика и по-партизански молчал. А чего, дурак что ли, признаваться, что в чужой дом залез? Где, интересно, Варька? Спрятаться успела?

— Чего глазами лупаешь? — упёр кулаки в крепкие бока странный бородач. — Подымайся, говорю! Дрова не колоты, а он тут полёживает. А если хозяйка увидит?

Ванёк опасливо оглянулся: точно ему говорят? Какая ещё хозяйка? Какие дрова? Он спит что ли или вообще с ума сошёл? И где уже Варька? Сбежала? Бросила его на растерзание этому дядьке и свинтила? Ну, это он ей ещё припомнит, а пока надо как-то выкручиваться.

Ванёк осторожно приподнялся, стараясь сесть и прислониться к стене. В голове загудело с новой силой. Застонав и схватившись руками за голову, Ванёк на минутку забыл про мужика, отдавшись боли и закономерной жалости к себе несчастному. Вспомнилось ощущение падения и кирпич под ногой, который мстительно захотелось пнуть посильнее. Открыв глаза и пошарив взглядом, никакого кирпича Ванёк не обнаружил, зато по-прежнему на месте были чёрные, явно недавно любовно вычищенные сапоги, а в сапогах всё тот же мужик, нетерпеливо его рассматривавший.

— Больно, — зачем-то пожаловался Ванёк, осторожно глядя на бородача. Вдруг пожалеет и в полицию не сдаст?

— Чего там у тебя? Ушибся что ль? — ворчливо озаботился дядька и наклонился, чтобы посмотреть поближе.

Ванёк с готовностью подставил затылок, который особенно болел, прямо пульсировал. Почувствовал не слишком осторожные пальцы в волосах, поморщился, но смолчал на всякий случай.

— Да-а-а-а, — протянул дядька, — шишак знатный на башке у тебя. И как помогло? Болит?

Ванёк кивнул и тут же пожалел об этом. Застонал.

— Ну-ну, подумаешь — шишка. Иди вон на кухню. Скажу Степаниде, она покормит да ледышок приложит. А потом уж чтоб дров наколол, а то на утро печь топить нечем.

— Так май же, чего её топить? — внезапно спросил Ванёк. И сам себе удивился — какая печь, что за бред? И при чём тут вообще он, Иван Аникин, ученик седьмого класса Сурской средней школы четырнадцати лет от роду? Кто такому как он топор доверит? А если по ноге? Последний аргумент показался особенно убедительным и Ванёк его озвучил.

— А если по ноге, стало быть без ноги жить придётся, — неумолимо припечатал дядька. — Подымайся ужо, айда за мной.

Пришлось осторожно по стеночке вставать. А чего делать? Надо же разобраться, чего тут происходит, и по возможности сделать ноги подальше от странного дома и непонятного мужика. Говорила же Лидия Васильевна "не лазь", но кто её слушал! Эх!

* * *

На кухне было тепло, даже жарко. Прямо посередине стояла огромная русская печь. Ванёк такие на картинках видел. Только они там поменьше были, а эта прямо исполинская какая-то. И как только с ней управляются? Наверное, у него были такие удивлённые глаза, что толстая тётенька, которую так и не представившийся бородач назвал Степанидой, весело спросила:

— Чего смотришь, Ванюшка, будто первый раз печку увидал?

Ох, ты! Интересно, откуда она его имя знает? Вроде не знакомились.

— Какой-то ты ушибленный сегодня, — покачала головой Степанида. — На-ко вот, молока тебе налью. Макар Андреич сказывал, шишка у тебя? Пей пока, а я на ледник схожу, принесу тебе чего-нибудь к шишке приложить. Смотри, пироги не лапай. Это для хозяйки. Она нынче к вечерне пойдёт в церкву милостыню раздавать.

— Можно хоть один? С молочком, а? Я, может, тоже милостыню хочу, — жалобно проскулил Ванёк, вспомнив, что дело к вечеру уже, а он ещё даже не обедал сегодня.

Степанида внимательно на него поглядела, потом махнула рукой и сунула сахарную булку:

— Жуй быстрей, пока не видал никто.

Ванёк поблагодарил широкой улыбкой и тут же впился в свежую хрусткую булочку крепкими зубами. Вмиг расправившись с угощением, он допил молоко и с любопытством огляделся. Кухня была довольно большой, но печка занимала так много места, что для всего остального оставались лишь углы да узкая полоска вдоль окон. Сидя на широкой лавке, покрытой каким-то рукодельным (или как там они называются? домотканые?) половиком, Ванёк осторожно выглянул в окно. Там двое мужиков под руководством того самого бородача, который его первым нашёл и которого, оказывается, звали Макаром Андреичем, пилили бревно старинной двуручной пилой. Вокруг них валялись уже готовые чурбаки и ещё целые берёзовые брёвна. Рядом стоял здоровенный чурбачина, из которого торчал толстый топор с длинной ручкой. Что там Макар Андреич про дрова говорил? Ему, Ваньке их колоть теперь? А эти двое не расколют? У него ж сил не хватит! И вообще, чего это он должен на чужом дворе работу работать? Подумаешь, булку дали?

— Что, неохота за дрова браться? — усмехнулась вернувшаяся Степанида, проследив за его тоскливым взглядом.

— Я же не умею, — признался Ванёк, придерживая кусок льда, который, обернув предварительно чистой тряпицей, Степанида осторожно приложила к Ванькиному затылку.

— Тю-ю! Здрасьте! Как это не умеешь? Вчера умел, а ноне разучился что ль? — неодобрительно покачала головой Степанида. — Ты дворовый мальчишка. То твоя работа: наколоть, принести, печь растопить. Мне что ль теперь заниматься? Я и так до свету встаю, чтоб тесто замесить да завтрак хозяйке да на всю дврню приготовить. Смотри на него! "Не уме-ею"! Ишь ты!

— А ещё я чего должен? — обречённо спросил Ванёк. Он решил, что вообще ничему удивляться не будет. Это же явно сон или бред. Чего они ему все во сне сделают?

— Вот щас как огрею по спине тряпкой! — пригрозила внезапно рассердившаяся Степанида. — И не погляжу, что убился.

— За что? Я же просто спросил! — отодвинулся на всякий случай Ванёк. — Мало ли, вдруг ещё чего надо, а я и не знаю?

— Ладно, сиди уж. Голова отудобит, иди за водой сходи. Вёдра в сенях. И тихонько на колодце, а то опять обольёшься, безрукий, — смилостивилась кухарка, отирая руки о цветастый передник. У Ванька даже бабушка такой никогда не носила. Надо же, как Лидия Васильевна про старину нарассказывала! Теперь вот такое снится, будто и вправду всё. Натурально так, по-настоящему, аж мурашки бегают, не унимаются.

— Тёть Степанида, а вы давно меня знаете? — вежливо спросил Ванёк и покосился, на замершую женщину.

— Ты чего, Ванюш? И вправду, что ль, ушибленный теперь? — развернула она его к себе за плечи. — Пятый год уж, поди, знакомы. Вот как мамка твоя, Макара Андреича сестра родная, померла, так и привёл он тебя сюда. Хозяйка милостивая у нас, пригрела сироту. И сроду ты меня Степанидой не звал. Тёткой Паней токмо, да и на вы не величал никогда, чай не барыня поди. Ты чего, Ванюш?

— Ничего, — испуганно шепнул Ванёк. — А фамилия моя какая?

— Ой, Господи! Скорбный ты что ли теперича? — всхлипнула Степанида. — Аникин ты, Ванечка, Аникин. А Макар Андреич тебе дядька родный. Пронин он. Не помнишь?

Ванёк осторожно мотнул головой. Почему-то ему совсем перестал нравиться этот странный сон. А ещё он слышал от бабушки, что его назвали в честь прапрадеда Ивана Васильевича Аникина, который едва в революционеры не подался. Даже портрет его — малюсенькая чёрно-белая карточка — сохранился.

— Посиди, милый, посиди. Я за хозяйкой схожу. Может, дохтура тебе позовёт, али ещё чего? — причитала между тем Степанида.

— Тёть Пань, а зеркало у тебя есть?