Запах Гарри (гет)

Нет, я никогда не был сексуально озабоченным. Хотя, может, и буду — на следующей неделе.

Алан Рикман

— Знаешь, раньше я стеснялась признаться, но ты мне всегда нравился, — сказала Анджелина. Она возвышалась над Гарри на несколько дюймов, поэтому, шагнув к нему, своими волосами полностью закрыла какой-либо обзор. Волосы у нее были очень длинные и вьющиеся, и часто пахли чем-то ярким и сладким. Гарри как-то спросил ее, не мешают ли они во время игры.

— Если приноровиться, можно хлестнуть ими в лицо противнику, — ответила она тогда, а сейчас сказала:

— Я не хотела говорить, потому что не была уверена, что между тобой и Гермионой ничего нет.

— Нет-нет, — торопливо возразил Гарри. — Подруга. В смысле, Гермиона. Просто подруга.

— Рада это слышать.

Она приблизилась к нему вплотную, и Гарри с удивлением понял, что они одного роста. Он неуклюже протянул к ней руку, затем, смутившись, опустил ее.

— Не бойся, — прошептала она и поцеловала его. Ее губы были сухими и шершавыми, словно ткань.

Странно, подумал Гарри.

— Ууух.

— Тебе... понравилось?

— Ууху.

— Анджелина?

— Уууху! — Хедвига вновь сердито ухнула, так что пришлось отдирать губы от подушки и прятать голову под одеяло. Даже с закрытыми глазами и без зеркала Гарри увидел, как его лицо заливает краска стыда.

— Отстань, — буркнул он.

Это никогда не срабатывало, но Гарри не терял надежды. Хедвига ухнула еще раз, настойчивее, чем прежде.

— Не сегодня, дорогая, — сказал он ей. — Я очень устал.

Накануне пришлось красить забор, и от едкого запаха краски до сих пор болела голова. Тетя Петунья называла этот процесс «освежить», а не «покрасить», что особенно раздражало. «Надо немного освежить забор и скамейку», чтоб ей пусто было. У Гарри от этой фразы возникали ассоциации с собакой, помечающей калитку семейства Дурслей, хоть он никак не мог понять, откуда взялся нелепый образ.

Лето обещало быть скучным. Рон и Гермиона не отвечали на письма, Сириус молчал, и Гарри был не настолько глуп, чтобы не понять намека. Возможно, другой в его возрасте обиделся бы, вышел бы из себя, или что там делают обычные подростки, но у него была слишком насыщенная жизнь, чтобы обращать внимания на подобные пустяки. Тем более, что объяснение напрашивалось само собой.

Дамблдор. А кто же еще?

— Ухуууу! — раздался в ушах крик Хедвиги, и через мгновение Гарри понял, что она стаскивает с него одеяло.

— Да что с тобой такое? — спросил он, приподнявшись на локтях. От резкого движения голову пронзила волна боли. В желтых глазах совы не было ни капли раскаяния. — Ты ведь понимаешь, что это война?

— Уух, — ответила Хедвига.

— Вот именно, — согласился Гарри.

Он предпочитал не показывать этого перед другими людьми, но птицу свою любил той пламенной любовью, которая в книгах вызывает у трезвомыслящих читателей зубовный скрежет. Иногда Гарри хотелось сидеть на кровати и самозабвенно сюсюкаться с Хедвигой, вороша ее белый пух пальцами, и лишь врожденное чувство стыда спасало его (и ее, чего уж скрывать) от этого самоубийственного поступка. Извини, но мы не можем быть вместе, подумал Гарри и скинул Хедвигу с кровати. Громко замахав крыльями, она уселась на жердочку и изобразила свой самый невозмутимый вид.

— Хоть бы письмо какое-нибудь принесла.

— Ууху.

— Ты потрясающий собеседник, — пробормотал Гарри. В зеркале, которое пора было давно помыть, он увидел свои волосы, которым тоже не помешало бы мытье. Весь беспорядок дома Дурслей, который каждодневно устраняла тетя Петунья, казалось, перебирался в эту комнату, не без оснований надеясь, что здесь его оставят в покое. Насмотревшись в зеркало и как всегда оставшись недовольным увиденным, Гарри сел обратно на свою кровать и почувствовал под собой нечто, по фактуре отличающееся от постельного белья.

Что за черт?

Под левой ягодицей обнаружился запечатанный конверт. Наконец-то! Хедвига издала звук, подозрительно походивший на смех. Гарри сорвал печать и достал письмо.

Дорогой крестник.

Извини, что не писал тебе так долго. Я подумывал отправить тебе весточку сразу же, как только из моей крови улетучится вино, но не ожидал, что это случится только сейчас. У меня хорошие новости. С радостью сообщаю, что ты можешь собрать вещи и вечерним поездом приехать ко мне. Я встречу тебя на вокзале, ни о чем не беспокойся. Да, знаю, мне самому это показалось странным, но старик велел нам сделать именно так. Не оставляй ничего, так как вряд ли ты в ближайшее время снова окажешься у Дурслей.

Билет и мелочь на автобус прилагаются.

С любовью, Бродяга.

— Спасибо, детка, — сказал Гарри Хедвиге, отложив письмо. Та промолчала в ответ. — Нам долго ехать, так что поешь и сходи в туалет, ладно? Потому что иначе придется долго терпеть. Если тебя это утешит, я сейчас собираюсь заняться тем же самым.

Гарри знал, что ему дадут какое-нибудь дурацкое поручение сразу, как только он спустится вниз, но голод пересилил лень и, нацепив первые попавшиеся вещи, он вышел из комнаты.

Часы на кухне показывали десять часов сорок семь минут утра. У этого факта могло быть три объяснения:

1) Батарейки в часах сели вчера в десять часов сорок семь минут вечера.

2) Дурсли переехали.

3) Гарри на самом деле умер, и сейчас он лишь призрак, который не осознает своей смерти.

Черт, не надо было об этом думать. Глупая шутка напомнила о том, чего не хотелось вспоминать. Седрик, бедный хороший Седрик. Гарри опустился на ближайший стул и подпер голову руками. Крики Амоса Диггори иногда снились ему по ночам. Воспоминания о случившемся совместно с набирающим темпы половым созреванием выдавали странные, запутанные истории со сложным сюжетом и однообразными концовками.

Гадость, думал Гарри. Это отвратительно.

Но кухня все же была пуста, и чем дольше он ее разглядывал, тем более пустой она казалась. Кухня, в которой он недоедал лет десять, не меньше. Как только Петунья поняла, что недостаток еды не причинит непоправимых повреждений организму отпрыска Лили, она перестала его кормить как положено.

Но еды ты покупала все же на четверых, подумал Гарри, увидев фотографии Дадли. Просто делила ее не совсем поровну.

Большинство людей его не поняло бы, попытайся он объяснить им свое отношение к вещам, которых ему всегда не хватало в жизни. Для них, для большинства, психология детских комплексов проста: тебе не давали вкусных конфеток в детстве, и ты, став взрослым, начнешь поглощать их тоннами. Мама не покупала тебе игрушек, и ты, став богатым, начнешь коллекционировать автомобили. У Гарри все было наоборот, и он считал, что только так и может случаться в настоящей жизни. Ему всегда не хватало еды — и он стал к ней равнодушен. Ну да, это те штуки, которыми ты должен наполнять свой желудок, чтобы не умереть. Не более. Он знал, что некоторые люди любят определенную еду. Соленое, сладкое, горькое, острое, кислое, горячее, холодное.

Ему же было плевать.

То же самое с одеждой. Если ты прошагал всю начальную школу в уныло-блеклом тряпье на несколько размеров больше твоего и на несколько лет старше своего максимального срока эксплуатации, в один прекрасный миг тебе просто становится все равно. Иногда Гарри думал, что если выкинуть его на переполненную улицу голышом, он и глазом не моргнет. Он прекрасно знал о чувстве стыда, неловкости, робости и прочих неудачных результатах экспериментов человеческой эволюции, и не раз испытывал все это, но в совсем других ситуациях.

Однажды после тренировки он, считая в уме, на сколько очков им нужно опередить Равенкло в следующем матче, чтобы по общим итогам выйти на первое место, случайно забрел в девчачью раздевалку.

Вот что было стыдно. Гарри иногда думал об этом. Если бы дело было наоборот, и это Кэти заглянула бы к ним, все было бы в порядке. То есть, думал он, ему важно то, что Кэти могла подумать о том, о чем думал он, когда открыл дверь их раздевалки, а то, что подумала бы Кэти о том, что подумал он о том, о чем думала Кэти, когда заглянула к ним в раздевалку — если бы она это сделала — его не тревожило. Гарри сильно путался в мыслях, иногда теряя логические нити, но почему-то подобные размышления казались ему очень даже осмысленными и совсем не бредовыми.

Часы издали высокое «дзинь», возвещая о том, что уже одиннадцать. Дурслей нет, ну и черт с ними. Гарри достал из холодильника все, что привлекло его внимание, взял хлеба из хлебницы, разрезал все тонкими ломтиками и соорудил себе многоэтажный бутерброд. Налил себе ананасового сока из графина (Петунья всегда переливала сок из бумажных упаковок в графины) и включил телевизор.

Всегда бы так жить.

Телевидение, как всегда, транслировало все обо всем. Гарри перещелкивал каналы, пока не завис над сценой в какой-то мыльной опере, где узколицый мужчина делал искусственное дыхание загорелой темноволосой красавице. Сцена походила на священный ритуал, и когда герой тянул свои губы вниз, чтобы вдохнуть глоток спасительного воздуха в легкие бедной девушки, очень легко было представить, как она в ответ обвивает руками его шею. Эта красота продолжалась еще некоторое время, но как только камера переключилась на двухэтажный особняк и престарелую женщину с телефонной трубкой в руке, Гарри в очередной раз ткнул кнопку.

За окном послышался шум приближающейся машины, поэтому пришлось выключить телевизор. Отдохнул, называется. Затем хлопнула дверца, и раздался гневный голос дяди Вернона:

— Розыгрыш, видите ли! Это был розыгрыш!

И семейство Дурслей ввалилось в прихожую. Выглядели они так, словно только что присутствовали на вручении какой-нибудь кинонаграды... и не получили ее. Вернон был одет в свой серый костюм, на фоне которого его лицо казалось краснее и свирепее обычного, а толстая шея вываливалась из воротника под давлением туго затянутого галстука. Дадли был уменьшенной (совсем немного уменьшенной) копией своего отца, а тетя Петунья втиснула себя в черное вечернее платье: то самое, которое должно быть в гардеробе каждой женщины.

Вернон еще некоторое время повторял слово «розыгрыш», с каждым разом все тише и тише, и тут его взгляд наткнулся на бутерброд в руке Гарри. А затем на самого Гарри.

Ни один воздушный шарик за всю историю воздушных шариков не надувался так быстро, как лицо Вернона Дурсля сейчас. Для начала он издал несколько скомканных рычаний: так старый трактор пытается завестись после долгого зимнего простоя в сарае. Затем кожа вокруг носа собралась в гневные складки, короткие сардельки-пальцы сжались в кулаки, и Гарри понял, что через пару мгновений галстук слетит с шеи Вернона и кому-нибудь нанесет серьезные повреждения. Поэтому он ляпнул первое, что пришло ему в голову, чтобы хоть как-то разрядить обстановку:

— Я УЕЗЖАЮ ОТ ВАС СЕГОДНЯ НАВСЕГДА!

Плюх. Шарик, этот чертов чемпион всех шариков, лопнул. Гарри оббежал диван, сунул бутерброд в руки онемевшего Дадли и выскользнул на улицу, не желая видеть более лицо дяди. Любая реакция, какие угодно слова, которые Вернон мог сказать, испортили бы впечатление. Иногда просто нужно обрубать сцену на самом интересном месте.

Он решил прогуляться. Солнце щедро светило, небо было чистым и гладким, словно только что выглаженное. Проходя мимо дома номер семь, Гарри обратился к сидящей на крыльце старушке:

— Добрый день, миссис Фигг.

— Гарри, дорогуша, как дела?

— Отлично. Сегодня, вот, уезжаю.

Миссис Фигг кивнула:

— Да-да, знаю, — вздохнула она. — Удачно добраться. И будь осторожен, на дорогах нынче опасно.

В оправдание надо сказать, что старушка всегда была немного того.

— Нуу, — протянул Гарри. — Я просто хотел попрощаться. Я сюда, возможно, больше не вернусь, поэтому спасибо вам за то, что иногда сидели со мной и все такое.

Миссис Фигг улыбнулась, по ее мнению, должно быть, очень мило:

— Мы еще увидимся, дорогуша.

— Ээ, пока?

— До свидания.

Гарри прошел мимо максимально быстро, но не настолько, чтобы это выглядело невежливо. Все-таки кошки, подумал он, до добра не доводят. Надо бы сказать об этом Гермионе.

Каждый шаг по нагретому тротуару, теперь, когда он собирался покинуть это место, пробуждал в нем ностальгические воспоминания. Вот здесь, у дома Гроссфингеров, Дадли и Пирс играли с ним в «Почему Ты Сам Себя Бьешь» — еще до того, как он научился выворачиваться из их потных хваток. А вон там, через дорогу, мисс Купер велела ему держаться подальше от ее дочки. Право, мисс, нам же было всего семь лет, подумал Гарри, вспомнив злобную соседку.

Ноги несли его в парк. Деревья, аккуратные скамейки, листочки, шелестящие на ветру — отличное место, чтобы предаться приятной и ленивой грусти. Но воплотить план в жизнь не удалось. Как только Гарри закинул ногу на ногу и прищуренным взглядом всмотрелся в листву, освещенную золотистыми солнечными лучами, его окликнул высокий женский голос:

— Гарри? Гарри-со-Шрамом?

Пленку половины его жизни мгновенно перемотало назад, картинка приобрела эффект сепии. Начальная школа, подумал он. В классе было два Гарри: он и Гарри Кларксон. Чтобы различать их, одного звали Гарри-со-Шрамом, а второго — Гарри-Кларки, тем самым демонстрируя потрясающую оригинальность третьеклассников в придумывании прозвищ. Гарри вспомнил все это в течение пары секунд и все же сжал в кармане палочку прежде, чем осмотреться.

— Да?

— Это точно ты! — худая девушка с длинными прямыми волосами подошла к нему, самодовольно улыбаясь.

Гарри попытался узнать ее, но не смог.

— Это точно я, уверяю, — ответил он, стараясь не выглядеть смущенным. Мозг затрубил сигнал опасности, и он отнюдь не кричал «Волдеморт» или «Пожиратели Смерти», нет. Красная неоновая вывеска гласила: «Симпатичная девушка», и это было пострашнее всего остального.

На лице незнакомки появилось наигранно-обиженное выражение.

— Ты меня не узнал, — заявила она. Гарри присмотрелся.

— Извини, — промямлил он, мечтая о том, чтобы у него сейчас была возможность сказать мягким и приятным грудным голосом: «Детка, конечно я тебя узнал. Как же я мог тебя забыть?»

— Мег Томпсон, начальная школа, — сказала девушка. — Я сидела через одну парту впереди тебя.

Гарри вспомнил. Он и так помнил Мег Томпсон, но то была круглолицая и пышнотелая девчушка с вечно устремленными в пол глазами и спутанными блеклыми волосами.

— Ты... — Нет, нельзя говорить ей, что она изменилась, дебил, мелькнула умная (наверное) мысль, за что Гарри готов был расцеловать свой мозг. — Я очень рад тебя видеть!

— Да, я тоже! — Мег села рядом и пихнула его локтем. Это была приятная боль. — Не виделись сто лет. Как у тебя дела? От тебя ничего не слышно с четвертого класса!

Растерянность, добро пожаловать. Если бы Гриндевальд прикатил на велосипеде и сообщил, что собирается помочь ему убить Волдеморта, а затем станцевать с ним румбу, Гарри чувствовал бы себя гораздо комфортнее. Он давно забыл далекие годы обучения в начальной школе и не очень-то хотел о них вспоминать. Это было до минуты Смерти и Перерождения в лице Рубеуса Хагрида, явившегося в домик на острове с помятым конвертом в кармане.

Гарри растянул губы, как делают люди, когда, ну, это... улыбаются.

— Учусь, — сказал он и махнул рукой. — Далеко. Хорошо выглядишь.

— О, спасибо, — совершенно не покраснев и не смутившись, ответила Мег. Еще один маленький шок: Гарри вдруг понял, что эта девушка и понятия не имеет, что разговаривает не абы с кем, а с чертовым Гарри Поттером. Тот самый, который выжил, да-да. Для нее он всего лишь Гарри-со-Шрамом.

Круто, заявила самая непринужденная и одновременно самая крошечная часть его сознания. Все остальные части завопили в ужасе от недостатка переменных. Хоть Гарри никогда и не пользовался своей популярностью для того, чтобы общаться с девушками (по правде говоря, он и понятия не имел, как это делать), но еще он не знал, чего ждать от девушки, которая относится к нему, как к обыкновенному парню.

Мег тем временем вещала про всех их бывших одноклассников: где они учатся, чем живут, кто из них курит, кто стал отличником учебы и жизни, а кто всегда был жутким занудой. Она знала про всех, кроме Гарри, а Гарри не знал ни про кого, кроме себя. Он отвечал односложно, фразочками вроде «Ага», «Вот-вот», «Да, есть такое», «Именно так он и делал!», поддакивал и улыбался. Сердце билось быстро, но относительно ровно. Мег была одета в простую летнюю футболку с открытыми рукавами и короткие шорты, выставлявшие напоказ тонкие загорелые ручки и ножки. От этого зрелища где-то в районе солнечного сплетения заныло. Гарри поймал себя на том, что перестал слышать девушку и лишь беззастенчиво пялится на ее прелести, и поднял голову.

— ... согласен? — закончила Мег свою длинную речь, которая благополучно прошла мимо его ушей.

— Это да... — промычал Гарри.

Мег улыбнулась (должно быть, он угадал с ответом):

— Слушай, мне пора бежать, но было бы приятно с тобой еще встретиться. Мы все-таки учились вместе, и ты не стал занудой, так что...

Интересно, какая из моих остроумных реплик убедила ее в этом, подумал Гарри.

— Я тоже был бы рад, но я уезжаю сегодня. Не знаю, вернусь ли сюда еще.

Мег посмотрела на него, прищурив глаза.

— Это что, одна из тех уловок, которые должны заставить меня почувствовать горечь разочарования от очередного нашего расставания и тем самым послужить какой-нибудь твоей гнусной цели? — спросила она. Гарри понадобилось время, чтобы вникнуть в суть вопроса. Затем он понял и смутился, но не из-за того, что ответ был «да», а из-за того, что Мег посчитала возможным, что он мог об этом подумать. С одной стороны, это льстило, с другой — было ужасно.

— Нет! — воскликнул он. Мег рассмеялась:

— Да я знаю, не пугайся. Ты всегда был скромником. А куда уезжаешь?

— В Лондон.

— Везет. Я бы тоже не прочь отсюда выбраться. Ладно, все равно было приятно с тобой повидаться. Надеюсь, еще встретимся.

Она дотронулась до его плеча и ускользнула прочь, как наваждение. Гарри смотрел ей вслед, на ее ножки, одетые лишь в короткие шорты. Голова немного кружилась, а в штанах чувствовалась неуютная теснота. Солнце стояло прямо над головой, спина от жары намокла, поэтому он направился домой.

Дурсли были в недоумении — практически таком же, в котором Гарри их оставил. Он из чистого интереса заглянул в мусорное ведро и не обнаружил там своего бутерброда: Дадли его все-таки слопал.

— Что значит «ты уезжаешь»? — требовательно спросила Петунья.

— То и значит, — ответил Гарри. После встречи с одноклассницей он чувствовал себя несколько развязно, игнорируя мысль о том, что развязным надо быть все же с девушками, а не с тетей.

— Куда ты уезжаешь?

— К крестному. Тому самому.

Петунья перешла на шепот, перед этим оглядевшись вокруг на наличие Вернона:

— К Блэку?! Ты не можешь уехать!

Неужели она внезапно пошла на поправку?

— Уж не хотите ли вы сказать, — протянул Гарри, — что желали бы, чтобы я остался? Слишком поздно, вам не кажется? В любом случае, так велел профессор Дамблдор, так что я все равно уеду.

При имени директора Петунья осеклась, ее плечи опустились, а взгляд потускнел.

— Ясно. Собирай вещи и уходи.

Как раз этим и собирался заняться, хотел сказать Гарри, но сдержался: нужно было оставить последнее слово за ней, иначе у пациентки может случиться рецидив.

Вещей у него, собственно, было немного. Учебники, оставшиеся с прошлого года (надо бы сдать их Флоришу и выручить пару галлеонов), метла, клетка Хедвиги, ее корм, немного летней одежды и школьная мантия. Молнию он обернул бумажными пакетами и перевязал старыми шнурками, клетку накрыл свитером. Через полчаса он был готов, но выйти из комнаты оказалось не так просто. Как ни крути, в этом доме он прожил все свои недолгие года, а даже к самой большой дыре когда-нибудь привязываешься.

К черту все, наконец сказал себе Гарри и спустился вниз по лестнице в прихожую. Дяди Вернона все еще не было видно, а это что-то да значило, учитывая его размеры. Зато у двери терпеливо ожидали Петунья и Дадли.

— Прощайте, — сказал им Гарри. — Вы мои единственные кровные родственники, поэтому — и только поэтому — желаю вам всего хорошего. Возможно, когда-нибудь мы увидимся, а, может, и нет.

Он хлопнул Дадли по плечу, кивнул Петунье и вышел на улицу, волоча за собой сундук. Миссис Фигг все еще сидела на крыльце.

— Ох, дорогуша, наконец-то ты вышел. Я уж боялась, что опоздаешь, — сказала она, улыбаясь.

— Еще раз до свидания, — беззаботно ответил Гарри и направился к автобусной остановке, навстречу новой жизни и новому дому.