Обрывки (гет)

Я лгунья. Я лгу всю жизнь, каждый день, всем, даже самим своим существованием. Я — не дочь своего отца. Я — не сумасшедшая. Я, наконец, не вижу этих дурацких нарглов и прочую чушь! Но я лгу с самого рождения, и не могу перестать. Я лгунья, и, видимо, очень неплохая, раз никто и не заподозрил лжи — ни отец, ни сама мать, которая и научила меня ежедневному притворству.

Я фантазерка. Из-за лжи у меня только и есть, что я сама. Миры, придуманные от скуки. Друзья, созданные от одиночества. Приключения, романы, никогда не существовавшие нигде, кроме как в моем воображении. Пробовала их записывать, но в мыслях все куда ярче и лучше, чем сухими словами. А может, у меня просто нет таланта к этому.

Я гордячка. И я высокомерна. Не могу признать свою собственную слабость, но чужую — охотно.

Я девушка. И хочу любить и быть любимой. Но из-за лжи, фантазий и гордости никто не обращает на меня внимания. Кто-то боится, кто-то не хочет, потому что внешне я, что называется, «с приветом». А я, будучи влюблена в кого-нибудь, пусть даже несерьезно, не могу показывать свои чувства. Я три года, с тринадцати лет, сохла по одному парню. В результате его окрутила другая, но теперь я вижу, что он не стоил моих чувств — пусть и немых, невысказанных. Теперь та девушка ежедневно унижается у меня на глазах. Он идет с друзьями, а она выпрашивает себе позволение пойти с ним. Она предлагает сыграть в какую-нибудь игру, или сделать с ней уроки в библиотеке, или сесть с ней за одну парту — а он либо отказывается и уходит к друзьям, или принимает приглашение так, как будто делает ей великое одолжение. А девушка, по-моему, влюбилась в него тогда же, когда и я. Но она целенаправленно шла к тому, чтобы заполучить его. На неделе мой одноклассник заявил, что они переспали. И они не думали этого отрицать. Кажется, это я осталась в плюсе. Не я унижаюсь, не я краснею, не я корю себя за неправильный выбор, не я жду подачки. Я не смогла бы три года гоняться за фантомом. Я бы разочаровалась быстрее — в этом я уже убедилась.

На пятом курсе я была очарована другим парнем. И это не мешало мне терять дар речи в присутствии первого. Но, близко пообщавшись с объектом воздыхания, разочаровалась. Как и в других. Действительно, в пятнадцать лет в голове одни опилки.

Сейчас мне относительно легко это писать. А как я ревновала в конце пятого курса свою «любовь»! Как раз тогда соперница начала активные действия. Меня всю передергивало, когда я ее видела. А потом я заставила себя успокоиться: нельзя было ничего сделать. Так что просто это пережила. А затем, увидев, что терпит девушка, я совсем освободилась от этих чувств. Эгоистично с моей стороны смотреть, как страдает другая. Я знаю. Эгоистично думать, что мне повезло. Так что я еще и эгоистка, ко всему прочему. Но что бы вы чувствовали на моем месте? Я любила, ревновала, но молчала. А затем поняла, как сильно в нем ошибалась.

Что ж, по крайней мере, я признаю свои недостатки. Кажется, я не в такой мере гордячка, как думаю. Единственный человек, перед которым я чувствую себя уязвимой — Малфой. Странно, да? У него дар находить слабые места людей. Как он меня доводил до бешенства своими словами. Он приходил к нам с Олливандером в подвал и мог часами со мной «разговаривать», находя в этом некоторое удовольствие. Я думаю, он внутренне собой гордился, глядя, как я едва не кидаюсь на стены от ярости и желания разорвать его на кусочки. К сожалению, я могла только отвечать ему — сначала неумело, затем совершенствуясь с каждым днем в язвительности выпадов. Мне даже становится стыдно за то, по каким местам я била. Казалось, мы обнажали друг перед другом души тогда. В запале мы говорили такое… Да, мне удавалось его довести. Я не могла ходить по камере, как он, но, если бы мы могли, мы бы, наверное, подрались не раз и не два. Олливандер, к счастью, большую часть наших «разговоров» не слышал. Он, несчастный, отключался на часы — так был слаб. Когда же слышал, молча терпел. Не знаю, как он, а я выматывалась. Впрочем, и Малфой тоже. Зато меня не трогали другие Пожиратели Смерти — сам лорд, как только понял, что я ничего существенного не знаю, перестал меня допрашивать. Других, я думаю, не подпускал к этому делу по этой же причине. Почему он разрешал — или смотрел сквозь пальцы — на визиты Малфоя, не знаю.

Отчасти я даже благодарна «разговорам». Иногда Малфой не приходил неделю, две, и я чувствовала, что схожу с ума, поскольку ничего вокруг не менялось, одна и та же темнота, час за часом, день за днем. Один и тот же Олливандер, то пребывающий в забытье, то тихонько бормочущий что-то свое о сказке, волшебных палочках и их составляющих, о жене, давно умершей. И вот Малфой появлялся, полный презрения, напускного, настоящего ли — не знаю, с руками, глубоко засунутыми в карманы, ухмыляющийся чему-то своему, и я могла выпустить страх, одиночество, безумие. И мне становилось легче, лучше.

Малфой… если бы не он, я чувствую, мне пришлось бы много хуже. Не знаю, как другие пленницы, но слухи всякие были. Правда, Малфой никогда не грозился отдать меня кому-нибудь другому, да и намеков никаких не делал. Но я поняла, от чего он меня спас — если так можно выразиться — только тогда, когда освободилась.

Теперь же мы стараемся не смотреть даже друг на друга. Я знаю, чего он боится, его слабые места, его комплексы. Он знает мои. И он знает, что я лгунья. Я не могла, физически не могла оставаться Луной Лавгуд во время «разговора». Не могла нести чушь о нарглах, мечтательно улыбаться и читать журналы вверх тормашками. Точнее, пыталась, но не могла. Потом, правда, научилась с моей обычной улыбкой язвить. Научилась держать себя в руках, когда кипишь от злости. Научилась многому — и все благодаря Малфою. Мне не хватает теперь этой возможности выбросить эмоции. Да и самого Малфоя недостает. Увы, я в него влюбилась. Вот только никогда в этом не признаюсь. Кажется, мне удобнее фантазировать, чем реально что-то предпринимать. Иногда мне кажется, что он вот-вот подойдет ко мне и скажет, со своей горькой ухмылкой: «Ну что, Лавгуд, поговорим?». И не подходил. А я иногда буквально жаждала этого. Даже смотрела в его сторону голодными глазами. Приходится чаще надевать спектрально-астральные очки, чтобы это было не так заметно.

Если бы мне достало смелости, если бы, если бы… Не достанет. Гордячка, которой удобнее прятаться в мире своих фантазий, лгунья, которой легче оставаться тем, что есть. Луна Лавгуд.

— Эй, ты что пишешь?

— Да ничего особенного, Джинни. Папа попросил написать за него колонку редактора, — я привычно улыбаюсь. Опять солгала. — Как у тебя дела?

Джинни начинает щебетать ни о чем, а я киваю и будто бы слушаю, а на самом деле смотрю краем глаза на него, и вдруг ловлю ответный, и сердце замирает на долгую секунду.

Он знает, и его забавляют мои чувства. Он криво улыбается, отводит взгляд и уходит прочь.

Что ж, мне не впервой молчать.