Обрывки (гет)

Иногда вот так просто хочется плакать. А ты улыбаешься, и смотришь на них, на их лица, плоские в свете ламп. На их улыбки, такие же натянуто-вежливые, как твоя собственная. В глаза, довольные тем, что их притворство никто не разгадал.

Ты улыбаешься и думаешь: дура, чертова дура. Неужели ты думаешь, что остались еще такие? Честные, прямые. Такие, как нужно. А не такие, как должно.

Ты улыбаешься и думаешь: нет. Не осталось, потому что сама — не такая. Ты — как должно. А как нужно кто-нибудь другой… кто-то, над кем смеются, в кого тычут пальцами и говорят о нем: чокнутый. Двинутый. Ведь он — не такой, как все. Или — не такая.

Вот как Луна. У нее достает мужества быть собой, не обращая внимания на реакцию людей. А ты улыбаешься этим притворщикам, и внутренне завидуешь Луне, ее растрепанным волосам и серьгам-редискам. Ведь ты тщательно причесываешься каждое утро, подбираешь украшения. И, разумеется, следишь за мантией. И своей, и подруг. Ведь они все одинаковые, чертова форма. Но Джинни Уизли сегодня приколола брошку, и вплела в волосы ленту того же цвета, что и камни на брошке. Это не останется незамеченным, каждая сделает себе пометочку этакую.

Ты извиняешься и уходишь. Хочется бежать, быстро и далеко, как можно дальше ото всего этого, там, где никого нет, и можно сесть, перевести дух. Вдохнуть свежего воздуха — и нырнуть обратно.

Но ты идешь по коридору, спокойно и как будто неторопливо. Одергиваешь весело смеющихся первокурсников Хаффлпаффа, бегущих по коридору. Бежать, как им, тебе нельзя. Да и не получится, если быть откровенной. Они играют, а ты… Ты будешь убегать. Ты не будешь смеяться и широко улыбаться на бегу. Твоим легким будет не хватать воздуха, твои ноги будут ныть от напряжения, а губы сожмутся в линию.

Ты идешь, идешь все дальше, выше, как будто это спасет от того, что внизу. Больше всего хочется выйти из замка, пробежать вдоль озера до самой опушки леса, далеко-далеко, прочь от замка, и сесть на берегу где-нибудь в высокой траве. Сладко будут пахнуть цветы, много-много цветов. И сухие былинки можно будет подмять под себя, и слушать, как деловито жужжат вокруг пчелы, или шершни, или кто там еще водится в траве. А на небе будет пылать солнце, пара пухлых облаков проплывет рядом с ним. И озеро будет слегка покачиваться в берегах, совсем неслышно.

Но — до этого далеко. Солнце еще не скоро заглянет в шотландские горы. Сейчас все укрыто снегом, озеро замерзло. До той опушки и не добраться, провалишься в снег, и будешь лежать там, пока не замерзнешь. И тебя найдут, всю синюю, и будут причитать в больничном крыле подруги, профессора и мадам Помфри.

Иногда тебе так и хочется сделать, плюнуть на них на всех и послать подальше, лишь бы больше не видеть. Лишь бы больше не чувствовать себя несчастной.

Иногда тебе хочется провести чем-нибудь острым по коже, чем угодно. Чтобы, скажем, на руке появилась такая красная полоса и выступили бы капли крови. Они были бы теплыми, а ты совсем не чувствовала бы боли.

Иногда тебе хочется, чтобы этот порез был длинным, но ты себя одергиваешь. Тебе вовсе не хочется, чтобы его заметили.

Ты все еще идешь, уже — мимо гобелена с изображением Варнавы Вздрюченного. Тем, что упорно учит троллей танцевать балет.

Твоя цель — мансарда замка. Выход туда, конечно же, запрещен, но там никто и не был столько времени… Это было ясно уже по пыли на каменном полу, по заросшим паутиной углам. В узких окнах нет стекол, и мансарда продувается насквозь. Скаты крыши совсем близко, можно дотронуться рукой.

Ты проводишь пальцем по вырезанным на камне буквам. «Лили+Джеймс». Кто-то очень старался, вырезая их — каждая буква глубоко вдавлена в камень. Ты садишься на подоконник, прислоняешься к стене под этими буквами. Они у тебя над головой, и ты улыбаешься, немного печально.

Тут же налетает ветер, едва не сбрасывает тебя с подоконника, и ты запахиваешь мантию плотнее. Но порыв быстро утихает, и ты смотришь в окно. Совсем рядом с тобой — крупная, серая, истерзанная черепица замковой крыши. Дальше — узкий карниз, водосточный желоб и — обрыв. Далеко-далеко внизу — земля, укрытая снегом. Там, во внутреннем дворике, никого сейчас нет.

А если смотреть поверх дворика, видно Запретный лес. И — горы, тоже укрытые снегом. Отсюда видно и квиддичное поле, точнее — шесты с золотыми кольцами. Наверное, сейчас тренировка — несколько крохотных фигурок передвигаются в воздухе.

Холодный морозный воздух глубоко входит в легкие, так, что ты чувствуешь каждое из них. Так, что на мгновение немеет что-то внутри. Пальцы постепенно замерзают, по телу проходит волна дрожи. Ты смотришь на свою ладонь, узкую, белую. Пара чернильных пятнышек выделяются на коже. Пальцы немного дрожат. Линии — жизни, сердца, ума — похожи на сетку. Ты думаешь, что будет, если провести лезвием от основания большого пальца до мизинца? Ты не сильна в хиромантии, но вроде бы это перережет линию жизни. Да какая разница, почти все линии!

Ты думаешь: а может, крест-накрест разрезать? Тогда все линии будут прерваны.

Но ты отказываешься от этой мысли. Жалко родинку, крохотное коричневое пятнышко, по которой непременно пройдет линия от основания указательного пальца до костяшки на запястье.

Тряхнув головой, ты сжимаешь пальцы, сердито смотришь на кулак, будто это он виноват. Ты знаешь, что эти мысли — о крови, порезах, увечьях и смерти — нездоровы и не нужны тебе. Ты знаешь, что это «депрессия». И если сделать что-то подобное, тебя посадят на успокоительные зелья, и ты будешь этакой куколкой, которой все кажется прекрасным и удивительным. Тебе присвоят какой-нибудь диагноз и запретят волноваться.

И тогда ты уж точно умрешь, потому что даже «депрессия» — хоть какая-то жизнь. Хоть какие-то чувства, хоть какие-то мысли. Пусть даже ты напоминаешь себе сомнамбулу, пусть многие действия совершаются автоматически. Ты все еще способна мыслить. Успокаивающие зелья заберут у тебя мысли. И ты умрешь, ты точно знаешь. Ведь кто-то же сказал: я мыслю, я живу, верно?..

Ты тихонько, чтобы не разбудить соседок по комнате, поднимаешься с постели. Ищешь на полу тапочки, запахиваешь за собой полог. На тебе — толстый теплый свитер и пижамные штаны. Ты проводишь обеими руками по волосам, пытаясь их пригладить.

В гостиной факультета никого нет. Едва мерцает огонь в камине, его сполохи только мешают ориентироваться в темноте. Ты натягиваешь длинные рукава свитера на костяшки пальцев и, проверив, на месте ли волшебная палочка, крадешься к выходу из гостиной.

В коридорах замка так пусто, что каждый шорох отдается многократным эхом. К счастью, твои мягкие тапочки почти бесшумны. В окна проникает ледяной лунный свет, похожий на кинжалы, врезающиеся в темноту коридора. По полу гуляет сквозняк, и ты ежишься, и кутаешься в свитер. Тебе хочется, вот прямо сейчас, чтобы кто-нибудь обнял и прижал к себе, и было бы тепло-тепло. Просто так. Без какой-либо причины. Тебе хочется почувствовать чужие губы на своих, хочется вдохнуть запах чужих волос. Но ты знаешь, что эти губы, руки, волосы — не твои. Ты больше не можешь прижаться к нему, или соприкоснуться — будто случайно — руками.

Ты встряхиваешь головой и вспоминаешь Скарлетт О’Хару: об этом можно подумать завтра.

В конце коридора появляется Луна, похожая на привидение. Она одета в белоснежную ночную рубашку до пят, длинные светлые волосы и бледное лицо, кажется, светятся в темноте. Поверх рубашки она набросила на плечи белый пушистый плед. За ухо заправлена палочка, а на ногах — желтые домашние туфли с помпонами.

Луна бесшумно движется по коридору навстречу тебе. Ты улыбаешься.

Вы идете вместе по коридору, так же тихо, как и до того. Луна радостно улыбается и, кажется, вот-вот рассмеется чему-то. Но она держит себя в руках, и ничем не нарушает тишины.

Вы поднимаетесь в мансарду, ту самую, где ты была сегодня днем. Сейчас тьма заполнила ее всю, целиком, до самого последнего затянутого паутиной угла, и только узкие проемы окон выделяются чуть более светлыми полосами. С этой стороны лунный свет не проникает в мансарду, и тебе кажется, будто вы с Луной движетесь прямо по воздуху в этой темноте. Что на самом деле мира нет, ничего нет, есть сюрреалистическая темнота с полосами неба, усеянного звездами. Иногда тебе кажется, что предметы за твоей спиной исчезают, когда ты отворачиваешься. Иногда тебе кажется, что, если ты закроешь дверь, мир за нею исчезнет. И останется только та комната, в которой ты сейчас. Но если быстро обернутся, даже если очень-очень быстро, мир успеет прыгнуть на место. Хотя он не будет таким, каким был до того. Кажется, такие мысли из раздела о психических расстройствах. Вроде бы, о шизофрении. Так или иначе, тебе в самом деле кажется, будто вы с Луной в самом деле в космосе. Ведь тут невероятно холодно, ледяные руки тьмы шарят по телу, и раз за разом пробегают мурашки по коже. Тебе уже кажется, будто эти руки и в самом деле есть, будто они материальны, но Луна очень вовремя берет тебя за руку и ведет к окну. Ты чувствуешь ее руку, опираешься на подоконник, и приступ паники проходит.

Твои пальцы дрожат, когда ты наощупь проводишь по вдавленным в стену именам. «Лили+Джеймс».

Небо темно-темно синее, цвета чернил на кончике пера. Тебе кажется, что ты летишь, когда смотришь на него, все усеянное звездами. Ладонь Луны, зажатая в твоей, нереальна. Все как будто плывет, и ты вместе с этим, а свет звезд, преодолевший километры, множество километров множество лет назад, горит все ярче для тебя.

Ты готова хоть вечность смотреть на звезды, растворяться в небе, зная, что позади тебя ничего нет и ничего не будет. Но Луна тянет тебя прочь из мансарды, у нее уже стучат зубы от холода. Да и у тебя тоже.

Предметы поспешно прыгают на место, когда ты оборачиваешься и выходишь вслед за Луной в коридор, полный лунных кинжалов. Вы идете на кухню, пить горячее-горячее какао, такое, чтобы можно было долго-долго сжимать теплую кружку ладонями и смотреть на огонь в очаге, медленно отогреваясь.

А потом, на рассвете, вы безмолвно попрощаетесь и разойдетесь по гостиным. Ты будешь невыспавшаяся наутро, и кто-то, возможно, спросит, почему. И ты отшутишься, конечно, но все подумают: опять сидела за книгами до поздней ночи.