Обрывки (гет)

Знаете, я не писала уже год.

Строчки появлялись, впрочем, так, одиночные, ни о чем не говорящие; они томятся в моем блокноте, какие-то красивые, какие-то — нет. Я забываю о них в тот же момент, что ставлю точку; они для меня мертвы, несущественны, уже пусты, ведь применения им нет. Они не вписываются ни во что, и вот, ненужные, никем не прочитанные, громоздятся и громоздятся на желтоватых листках бумаги. Может, стоит издать книжку? А, черт с ним. Они такие отрывистые и никчемные. Каждая фраза — обрывок какого-то ощущения, даже не квинтэссенция. Вот, например: "Собираю чашки, еще не остывшие после чая". Что это? Куда это?

Ах, опять потеряла вдохновение. Куда-то все уходит, убегает сквозь пальцы, летит, летит в никуда, и мой монолог уже наскучил даже мне. Он бессодержателен, и не имеет никакой художественной ценности не несет, и пора все вымарать, выдернуть этот листок и забыть, и пусть эти слова никто не увидит, ну и ладно, пусть они не оживут, мне не страшно… нет, страшно. Больше всего я боюсь, что мои слова пусты; что они так и повиснут на страницах тетрадей, отдельных листках, салфетках, подставках под кружки. Страх этот неотчетливый, неясный, но он гложет меня с тех пор, как я стала писать. Поначалу он не держал меня так крепко; я писала, не взвешивая слов, много, иногда грубо, не очень хорошо. Лишь бы писать, писать, писать, статью за статьей, и зарабатывать этим; я продавала пустые слова за пустые деньги, которые улетучивались едва ли не сразу после получения. Есть у меня склонность к мотовству.

И вот под конец жизни этот страх парализует меня, мое творчество, мои слова; я взвешиваю их слишком тщательно, и слишком многие отбраковываются, и остаются в тетрадях. Слишком боюсь, что выдам еще горку пустых слов, которые обратятся в пыль, пыль, пыль, и никому они никогда не потребуются.

Но ведь средства заканчиваются, и надо жить на что-то, как-то, но не выдавливать же из себя слова — тогда они слишком тяжелые, они каменными глыбами ложатся на бумагу, и так там и остаются, не в силах передать то, что я хочу.

Я хочу написать книгу, такую, чтобы читалась легко. Такую, чтобы смысл был в каждом слове. Чтобы каждое слово летело вслед за другим, и вместе они бы образовали нечто осмысленное, ясное, не просто набор.

Я хочу скульптуру из слов, совершенную, как творения древних греков.

Но мой перфекционизм душит, душит всю мою идею, и я зарываюсь в ворохи пустых слов.

И они накрывают, накрыватют меня с головой, и их все больше, и я задыхаюсь под весом пустышек.

Они имеют надо мной слишком большую власть.

Вряд ли я смогу их одолеть, у них численное преимущество; ну и пусть. Пусть они меня погребут под собой, и пусть страх задушит меня.

Может, тогда я освобожусь от них.

Может, тогда моя душа взлетит отсюда. Надеюсь, мои пустышки не привяжут ее к земле. Единственное, что у меня есть — надежда.

Мое последнее ценное слово.

Я лгунья. Я лгу всю жизнь, каждый день, всем, даже самим своим существованием. Я — не дочь своего отца. Я — не сумасшедшая. Я, наконец, не вижу этих дурацких нарглов и прочую чушь! Но я лгу с самого рождения, и не могу перестать. Я лгунья, и, видимо, очень неплохая, раз никто и не заподозрил лжи — ни отец, ни сама мать, которая и научила меня ежедневному притворству.

Я фантазерка. Из-за лжи у меня только и есть, что я сама. Миры, придуманные от скуки. Друзья, созданные от одиночества. Приключения, романы, никогда не существовавшие нигде, кроме как в моем воображении. Пробовала их записывать, но в мыслях все куда ярче и лучше, чем сухими словами. А может, у меня просто нет таланта к этому.

Я гордячка. И я высокомерна. Не могу признать свою собственную слабость, но чужую — охотно.

Я девушка. И хочу любить и быть любимой. Но из-за лжи, фантазий и гордости никто не обращает на меня внимания. Кто-то боится, кто-то не хочет, потому что внешне я, что называется, «с приветом». А я, будучи влюблена в кого-нибудь, пусть даже несерьезно, не могу показывать свои чувства. Я три года, с тринадцати лет, сохла по одному парню. В результате его окрутила другая, но теперь я вижу, что он не стоил моих чувств — пусть и немых, невысказанных. Теперь та девушка ежедневно унижается у меня на глазах. Он идет с друзьями, а она выпрашивает себе позволение пойти с ним. Она предлагает сыграть в какую-нибудь игру, или сделать с ней уроки в библиотеке, или сесть с ней за одну парту — а он либо отказывается и уходит к друзьям, или принимает приглашение так, как будто делает ей великое одолжение. А девушка, по-моему, влюбилась в него тогда же, когда и я. Но она целенаправленно шла к тому, чтобы заполучить его. На неделе мой одноклассник заявил, что они переспали. И они не думали этого отрицать. Кажется, это я осталась в плюсе. Не я унижаюсь, не я краснею, не я корю себя за неправильный выбор, не я жду подачки. Я не смогла бы три года гоняться за фантомом. Я бы разочаровалась быстрее — в этом я уже убедилась.

На пятом курсе я была очарована другим парнем. И это не мешало мне терять дар речи в присутствии первого. Но, близко пообщавшись с объектом воздыхания, разочаровалась. Как и в других. Действительно, в пятнадцать лет в голове одни опилки.

Сейчас мне относительно легко это писать. А как я ревновала в конце пятого курса свою «любовь»! Как раз тогда соперница начала активные действия. Меня всю передергивало, когда я ее видела. А потом я заставила себя успокоиться: нельзя было ничего сделать. Так что просто это пережила. А затем, увидев, что терпит девушка, я совсем освободилась от этих чувств. Эгоистично с моей стороны смотреть, как страдает другая. Я знаю. Эгоистично думать, что мне повезло. Так что я еще и эгоистка, ко всему прочему. Но что бы вы чувствовали на моем месте? Я любила, ревновала, но молчала. А затем поняла, как сильно в нем ошибалась.

Что ж, по крайней мере, я признаю свои недостатки. Кажется, я не в такой мере гордячка, как думаю. Единственный человек, перед которым я чувствую себя уязвимой — Малфой. Странно, да? У него дар находить слабые места людей. Как он меня доводил до бешенства своими словами. Он приходил к нам с Олливандером в подвал и мог часами со мной «разговаривать», находя в этом некоторое удовольствие. Я думаю, он внутренне собой гордился, глядя, как я едва не кидаюсь на стены от ярости и желания разорвать его на кусочки. К сожалению, я могла только отвечать ему — сначала неумело, затем совершенствуясь с каждым днем в язвительности выпадов. Мне даже становится стыдно за то, по каким местам я била. Казалось, мы обнажали друг перед другом души тогда. В запале мы говорили такое… Да, мне удавалось его довести. Я не могла ходить по камере, как он, но, если бы мы могли, мы бы, наверное, подрались не раз и не два. Олливандер, к счастью, большую часть наших «разговоров» не слышал. Он, несчастный, отключался на часы — так был слаб. Когда же слышал, молча терпел. Не знаю, как он, а я выматывалась. Впрочем, и Малфой тоже. Зато меня не трогали другие Пожиратели Смерти — сам лорд, как только понял, что я ничего существенного не знаю, перестал меня допрашивать. Других, я думаю, не подпускал к этому делу по этой же причине. Почему он разрешал — или смотрел сквозь пальцы — на визиты Малфоя, не знаю.

Отчасти я даже благодарна «разговорам». Иногда Малфой не приходил неделю, две, и я чувствовала, что схожу с ума, поскольку ничего вокруг не менялось, одна и та же темнота, час за часом, день за днем. Один и тот же Олливандер, то пребывающий в забытье, то тихонько бормочущий что-то свое о сказке, волшебных палочках и их составляющих, о жене, давно умершей. И вот Малфой появлялся, полный презрения, напускного, настоящего ли — не знаю, с руками, глубоко засунутыми в карманы, ухмыляющийся чему-то своему, и я могла выпустить страх, одиночество, безумие. И мне становилось легче, лучше.

Малфой… если бы не он, я чувствую, мне пришлось бы много хуже. Не знаю, как другие пленницы, но слухи всякие были. Правда, Малфой никогда не грозился отдать меня кому-нибудь другому, да и намеков никаких не делал. Но я поняла, от чего он меня спас — если так можно выразиться — только тогда, когда освободилась.

Теперь же мы стараемся не смотреть даже друг на друга. Я знаю, чего он боится, его слабые места, его комплексы. Он знает мои. И он знает, что я лгунья. Я не могла, физически не могла оставаться Луной Лавгуд во время «разговора». Не могла нести чушь о нарглах, мечтательно улыбаться и читать журналы вверх тормашками. Точнее, пыталась, но не могла. Потом, правда, научилась с моей обычной улыбкой язвить. Научилась держать себя в руках, когда кипишь от злости. Научилась многому — и все благодаря Малфою. Мне не хватает теперь этой возможности выбросить эмоции. Да и самого Малфоя недостает. Увы, я в него влюбилась. Вот только никогда в этом не признаюсь. Кажется, мне удобнее фантазировать, чем реально что-то предпринимать. Иногда мне кажется, что он вот-вот подойдет ко мне и скажет, со своей горькой ухмылкой: «Ну что, Лавгуд, поговорим?». И не подходил. А я иногда буквально жаждала этого. Даже смотрела в его сторону голодными глазами. Приходится чаще надевать спектрально-астральные очки, чтобы это было не так заметно.

Если бы мне достало смелости, если бы, если бы… Не достанет. Гордячка, которой удобнее прятаться в мире своих фантазий, лгунья, которой легче оставаться тем, что есть. Луна Лавгуд.

— Эй, ты что пишешь?

— Да ничего особенного, Джинни. Папа попросил написать за него колонку редактора, — я привычно улыбаюсь. Опять солгала. — Как у тебя дела?

Джинни начинает щебетать ни о чем, а я киваю и будто бы слушаю, а на самом деле смотрю краем глаза на него, и вдруг ловлю ответный, и сердце замирает на долгую секунду.

Он знает, и его забавляют мои чувства. Он криво улыбается, отводит взгляд и уходит прочь.

Что ж, мне не впервой молчать.

Иногда вот так просто хочется плакать. А ты улыбаешься, и смотришь на них, на их лица, плоские в свете ламп. На их улыбки, такие же натянуто-вежливые, как твоя собственная. В глаза, довольные тем, что их притворство никто не разгадал.

Ты улыбаешься и думаешь: дура, чертова дура. Неужели ты думаешь, что остались еще такие? Честные, прямые. Такие, как нужно. А не такие, как должно.

Ты улыбаешься и думаешь: нет. Не осталось, потому что сама — не такая. Ты — как должно. А как нужно кто-нибудь другой… кто-то, над кем смеются, в кого тычут пальцами и говорят о нем: чокнутый. Двинутый. Ведь он — не такой, как все. Или — не такая.

Вот как Луна. У нее достает мужества быть собой, не обращая внимания на реакцию людей. А ты улыбаешься этим притворщикам, и внутренне завидуешь Луне, ее растрепанным волосам и серьгам-редискам. Ведь ты тщательно причесываешься каждое утро, подбираешь украшения. И, разумеется, следишь за мантией. И своей, и подруг. Ведь они все одинаковые, чертова форма. Но Джинни Уизли сегодня приколола брошку, и вплела в волосы ленту того же цвета, что и камни на брошке. Это не останется незамеченным, каждая сделает себе пометочку этакую.

Ты извиняешься и уходишь. Хочется бежать, быстро и далеко, как можно дальше ото всего этого, там, где никого нет, и можно сесть, перевести дух. Вдохнуть свежего воздуха — и нырнуть обратно.

Но ты идешь по коридору, спокойно и как будто неторопливо. Одергиваешь весело смеющихся первокурсников Хаффлпаффа, бегущих по коридору. Бежать, как им, тебе нельзя. Да и не получится, если быть откровенной. Они играют, а ты… Ты будешь убегать. Ты не будешь смеяться и широко улыбаться на бегу. Твоим легким будет не хватать воздуха, твои ноги будут ныть от напряжения, а губы сожмутся в линию.

Ты идешь, идешь все дальше, выше, как будто это спасет от того, что внизу. Больше всего хочется выйти из замка, пробежать вдоль озера до самой опушки леса, далеко-далеко, прочь от замка, и сесть на берегу где-нибудь в высокой траве. Сладко будут пахнуть цветы, много-много цветов. И сухие былинки можно будет подмять под себя, и слушать, как деловито жужжат вокруг пчелы, или шершни, или кто там еще водится в траве. А на небе будет пылать солнце, пара пухлых облаков проплывет рядом с ним. И озеро будет слегка покачиваться в берегах, совсем неслышно.

Но — до этого далеко. Солнце еще не скоро заглянет в шотландские горы. Сейчас все укрыто снегом, озеро замерзло. До той опушки и не добраться, провалишься в снег, и будешь лежать там, пока не замерзнешь. И тебя найдут, всю синюю, и будут причитать в больничном крыле подруги, профессора и мадам Помфри.

Иногда тебе так и хочется сделать, плюнуть на них на всех и послать подальше, лишь бы больше не видеть. Лишь бы больше не чувствовать себя несчастной.

Иногда тебе хочется провести чем-нибудь острым по коже, чем угодно. Чтобы, скажем, на руке появилась такая красная полоса и выступили бы капли крови. Они были бы теплыми, а ты совсем не чувствовала бы боли.

Иногда тебе хочется, чтобы этот порез был длинным, но ты себя одергиваешь. Тебе вовсе не хочется, чтобы его заметили.

Ты все еще идешь, уже — мимо гобелена с изображением Варнавы Вздрюченного. Тем, что упорно учит троллей танцевать балет.

Твоя цель — мансарда замка. Выход туда, конечно же, запрещен, но там никто и не был столько времени… Это было ясно уже по пыли на каменном полу, по заросшим паутиной углам. В узких окнах нет стекол, и мансарда продувается насквозь. Скаты крыши совсем близко, можно дотронуться рукой.

Ты проводишь пальцем по вырезанным на камне буквам. «Лили+Джеймс». Кто-то очень старался, вырезая их — каждая буква глубоко вдавлена в камень. Ты садишься на подоконник, прислоняешься к стене под этими буквами. Они у тебя над головой, и ты улыбаешься, немного печально.

Тут же налетает ветер, едва не сбрасывает тебя с подоконника, и ты запахиваешь мантию плотнее. Но порыв быстро утихает, и ты смотришь в окно. Совсем рядом с тобой — крупная, серая, истерзанная черепица замковой крыши. Дальше — узкий карниз, водосточный желоб и — обрыв. Далеко-далеко внизу — земля, укрытая снегом. Там, во внутреннем дворике, никого сейчас нет.

А если смотреть поверх дворика, видно Запретный лес. И — горы, тоже укрытые снегом. Отсюда видно и квиддичное поле, точнее — шесты с золотыми кольцами. Наверное, сейчас тренировка — несколько крохотных фигурок передвигаются в воздухе.

Холодный морозный воздух глубоко входит в легкие, так, что ты чувствуешь каждое из них. Так, что на мгновение немеет что-то внутри. Пальцы постепенно замерзают, по телу проходит волна дрожи. Ты смотришь на свою ладонь, узкую, белую. Пара чернильных пятнышек выделяются на коже. Пальцы немного дрожат. Линии — жизни, сердца, ума — похожи на сетку. Ты думаешь, что будет, если провести лезвием от основания большого пальца до мизинца? Ты не сильна в хиромантии, но вроде бы это перережет линию жизни. Да какая разница, почти все линии!

Ты думаешь: а может, крест-накрест разрезать? Тогда все линии будут прерваны.

Но ты отказываешься от этой мысли. Жалко родинку, крохотное коричневое пятнышко, по которой непременно пройдет линия от основания указательного пальца до костяшки на запястье.

Тряхнув головой, ты сжимаешь пальцы, сердито смотришь на кулак, будто это он виноват. Ты знаешь, что эти мысли — о крови, порезах, увечьях и смерти — нездоровы и не нужны тебе. Ты знаешь, что это «депрессия». И если сделать что-то подобное, тебя посадят на успокоительные зелья, и ты будешь этакой куколкой, которой все кажется прекрасным и удивительным. Тебе присвоят какой-нибудь диагноз и запретят волноваться.

И тогда ты уж точно умрешь, потому что даже «депрессия» — хоть какая-то жизнь. Хоть какие-то чувства, хоть какие-то мысли. Пусть даже ты напоминаешь себе сомнамбулу, пусть многие действия совершаются автоматически. Ты все еще способна мыслить. Успокаивающие зелья заберут у тебя мысли. И ты умрешь, ты точно знаешь. Ведь кто-то же сказал: я мыслю, я живу, верно?..

Ты тихонько, чтобы не разбудить соседок по комнате, поднимаешься с постели. Ищешь на полу тапочки, запахиваешь за собой полог. На тебе — толстый теплый свитер и пижамные штаны. Ты проводишь обеими руками по волосам, пытаясь их пригладить.

В гостиной факультета никого нет. Едва мерцает огонь в камине, его сполохи только мешают ориентироваться в темноте. Ты натягиваешь длинные рукава свитера на костяшки пальцев и, проверив, на месте ли волшебная палочка, крадешься к выходу из гостиной.

В коридорах замка так пусто, что каждый шорох отдается многократным эхом. К счастью, твои мягкие тапочки почти бесшумны. В окна проникает ледяной лунный свет, похожий на кинжалы, врезающиеся в темноту коридора. По полу гуляет сквозняк, и ты ежишься, и кутаешься в свитер. Тебе хочется, вот прямо сейчас, чтобы кто-нибудь обнял и прижал к себе, и было бы тепло-тепло. Просто так. Без какой-либо причины. Тебе хочется почувствовать чужие губы на своих, хочется вдохнуть запах чужих волос. Но ты знаешь, что эти губы, руки, волосы — не твои. Ты больше не можешь прижаться к нему, или соприкоснуться — будто случайно — руками.

Ты встряхиваешь головой и вспоминаешь Скарлетт О’Хару: об этом можно подумать завтра.

В конце коридора появляется Луна, похожая на привидение. Она одета в белоснежную ночную рубашку до пят, длинные светлые волосы и бледное лицо, кажется, светятся в темноте. Поверх рубашки она набросила на плечи белый пушистый плед. За ухо заправлена палочка, а на ногах — желтые домашние туфли с помпонами.

Луна бесшумно движется по коридору навстречу тебе. Ты улыбаешься.

Вы идете вместе по коридору, так же тихо, как и до того. Луна радостно улыбается и, кажется, вот-вот рассмеется чему-то. Но она держит себя в руках, и ничем не нарушает тишины.

Вы поднимаетесь в мансарду, ту самую, где ты была сегодня днем. Сейчас тьма заполнила ее всю, целиком, до самого последнего затянутого паутиной угла, и только узкие проемы окон выделяются чуть более светлыми полосами. С этой стороны лунный свет не проникает в мансарду, и тебе кажется, будто вы с Луной движетесь прямо по воздуху в этой темноте. Что на самом деле мира нет, ничего нет, есть сюрреалистическая темнота с полосами неба, усеянного звездами. Иногда тебе кажется, что предметы за твоей спиной исчезают, когда ты отворачиваешься. Иногда тебе кажется, что, если ты закроешь дверь, мир за нею исчезнет. И останется только та комната, в которой ты сейчас. Но если быстро обернутся, даже если очень-очень быстро, мир успеет прыгнуть на место. Хотя он не будет таким, каким был до того. Кажется, такие мысли из раздела о психических расстройствах. Вроде бы, о шизофрении. Так или иначе, тебе в самом деле кажется, будто вы с Луной в самом деле в космосе. Ведь тут невероятно холодно, ледяные руки тьмы шарят по телу, и раз за разом пробегают мурашки по коже. Тебе уже кажется, будто эти руки и в самом деле есть, будто они материальны, но Луна очень вовремя берет тебя за руку и ведет к окну. Ты чувствуешь ее руку, опираешься на подоконник, и приступ паники проходит.

Твои пальцы дрожат, когда ты наощупь проводишь по вдавленным в стену именам. «Лили+Джеймс».

Небо темно-темно синее, цвета чернил на кончике пера. Тебе кажется, что ты летишь, когда смотришь на него, все усеянное звездами. Ладонь Луны, зажатая в твоей, нереальна. Все как будто плывет, и ты вместе с этим, а свет звезд, преодолевший километры, множество километров множество лет назад, горит все ярче для тебя.

Ты готова хоть вечность смотреть на звезды, растворяться в небе, зная, что позади тебя ничего нет и ничего не будет. Но Луна тянет тебя прочь из мансарды, у нее уже стучат зубы от холода. Да и у тебя тоже.

Предметы поспешно прыгают на место, когда ты оборачиваешься и выходишь вслед за Луной в коридор, полный лунных кинжалов. Вы идете на кухню, пить горячее-горячее какао, такое, чтобы можно было долго-долго сжимать теплую кружку ладонями и смотреть на огонь в очаге, медленно отогреваясь.

А потом, на рассвете, вы безмолвно попрощаетесь и разойдетесь по гостиным. Ты будешь невыспавшаяся наутро, и кто-то, возможно, спросит, почему. И ты отшутишься, конечно, но все подумают: опять сидела за книгами до поздней ночи.

Знаете, что такое «судьба»? Это значит построить мост к берегу, где тебя ждет любовь.

Дрянная девчонка / My Sassy Girl / Yeopgijeogin geunyeo

Полу не то чтобы не везло по жизни, но обстоятельства довольно часто складывались в невеселую картину. Каждый раз, когда он оставался наедине с собой, появлялось время подумать о текущих нуждах его небольшой семьи — и о том, что, кажется, жизнь в очередной раз бьет в спину.

Вот и сейчас он трясся в автобусе, зажав коленями гриф любимой гитары. Сквозь плотную черную ткань ладонями чувствовал ее колки. Это в некоторой мере успокаивало. Но не отпускала мысль о ссоре с группой — и с матерью, и все в один день. Мать требовала от него невыполнимого — сидеть дома, зубрить уроки и бренчать на гитаре разве что для развлечения. Полу же казалось — гитара вся его жизнь, кто он без нее? Еще один мальчишка, каких много в Лондоне — с обесцвеченными, короткими волосами и блестящим шариком в мочке уха. И вырастет из него скучный бухгалтер, или еще какой планктон. А Полу хотелось стать рок-звездой — такой, чтобы фанаты, стадионы, гриф гитары, мокрые футболки и сорванный голос после выступлений. Пока что имелась одна лишь гитара. И две фанатки — младшие сестры Эдди, барабанщика, у которого группа репетировала.

Иногда Полу казалось, что мать ничего не понимает в этой жизни. Так ведь есть шанс прорваться, выйти из гаража, записать альбом... А чего добьешься, сидя за партой? Тем более в его муниципальной школе.

Пол уставился в окно. Свет фонарей отгонял ночь, обращая ее в рыжеватое подобие дня. Машины катили сплошным потоком, застывая перед светофорами, а затем двигались дальше — как конфеты в какой-то передаче, рассказывающей о производстве товаров. Редкие снежинки серебристыми искорками вспыхивали в воздухе.

Внезапно на сиденье рядом с ним плюхнулась рыжая девчонка, обмотанная синим толстым шарфом, но без шапки.

— Эй, — сказала она, — не грусти. Наладится.

И протянула конфету, держа ее за край фантика — ярко-фиолетового, с оранжевыми буквами "УУУ" и надписью бледно-зеленым цветом: "Невероятный киви".

— Спасибо, — Пол взял конфету за другой край фантика.

— Обращайся. А, кстати — Эдди считает, ты классный гитарист, — девчонка улыбнулась. — Ну, мне пора.

— Подожди! — Пол рванулся за ней к выходу, пытаясь не разбить гитару о поручни.

— Догоняй, — девчонка улыбнулась, не разжимая губ.

И, кажется, исчезла. На остановке ее не оказалось, как и на близлежащих улицах. Пол вздохнул, взъерошил короткие волосы. В ладони все еще был зажат "Невероятный киви".

С тех пор Пол таскал с собой конфету всюду. На репетиции, в школу, дома, на ночь клал на тумбочку возле кровати. Все не решался почему-то развернуть и съесть — как будто опасался, что ниточка, связывающая его с той девчонкой из автобуса, оборвется. Мать заметила, что он стал делать домашнюю работу, ребята в группе быстро забыли размолвку. И в самом деле — наладилось.

И все же его беспокоила одна мысль: девчонка знала об Эдди. Может, они знакомы? Но барабанщик отрицал возможность знакомства с рыжей девчонкой лет пятнадцати-шестнадцати, мол, с такой мелочью не возится. А Пол боялся напомнить, что и он сам, по идее, мелочь.

Все, что он мог сделать — как можно чаще ездить тем автобусом.

Ноябрь сменился декабрем. Улицы заполонили рождественские украшения — огоньки, снеговики , леденцы-тросточки и олени из светодиодов, снежинки, гирлянды в витринах магазинов. В преддверии каникул Пол репетировал практически каждый день — Эдди договорился со знакомым барменом, что тот устроит им выступление в каком-то клубе близ Пейсли. Не ахти район, конечно, но Пол напоминал себе, что и сам не в Найтсбридже обитает.

С неба опять сыпался снег, как в тот день, когда он повстречал ту девчонку. Пол прижал к себе гитару покрепче — час пик, и его футляр всем в автобусе мешается. Иногда Полу казалось, что он создан путаться под ногами.

Сероватый свет дня, пробивающийся сквозь плотные облака, казался неподвижным. Точно все застыло в нем, как ложка в холодной овсяной каше. И настроение у Пола было такое же — немного подавленное, к тому же, болело простуженное горло. Он стиснул конфету в кармане. Только та, казалось, была яркой в этот день — ее зеленый фантик заставлял Пола улыбнуться.

Ему показалось, что на очередной остановке с толпой вышла та самая рыжеволосая девушка... но Пол уже не успевал выйти, догнать ее, развернуть к себе и... наверное, молчать, как дурак, и улыбаться, или рассыпаться в извинениях за то, что спутал. Пол грустно улыбнулся. Ну что ж, третий раз — алмаз! По крайней мере, она еще ездит этим автобусом. Если это она, конечно, но что-то подсказывало Полу: так и есть.

Лили чувствовала, как в губах пульсирует кровь.

Она думала о том, как другие, мужские губы касаются ее собственных, как целуют и посасывают, как тесно прижимаются и отступают. Лили мучительно хотелось целоваться, целовать, чувствовать на собственных ключицах и затылке чьи-нибудь руки, самой запускать пальцы в чужие короткие волосы и жадно перехватывать глотки воздуха между поцелуями. Она уже три года ни с кем не встречалась, с первой неудачной попытки в шестнадцать лет и второй, чуть более поздней. Однако сейчас у нее не было никого, с кем можно было бы просто целоваться. Все думали о том, куда потом зайдут эти отношения, что это значит, как дальше развивать их, и какие дарить подарки... а Лили устала уже от этого. В Хогвартсе у нее было много поклонников и друзей, отчасти потому, что ее отец — живая легенда, отчасти потому, что сама девушка была привлекательна, умна и легко сходилась с людьми. И все они чего-то хотели от нее, дальнейшего развития и всего такого, да и знали все друг друга чуть ли не с рождения, и любые отношения практически сразу становились достоянием общественности.

Лили хотелось безо всяких обязательств, без мучений вроде "а что он подумал? а что сказать?" быть с кем-то, даже не быть, а время от времени встречаться и только целоваться и целовать, не более. Иногда ей так хотелось ощутить мужские руки на талии и почувствовать вкус чьих-то губ, что она почти ощущала это. Но ведь реальность нужнее воображаемых картин.

Лили даже сменила стиль на более женственный и сексуальный, хотя раньше не очень любила излишне наряжаться. Она записалась на курсы испанского в маггловском мире и ездила туда на метро, наблюдая за повседневной жизнью.

В 2027 году в метро ходили бесшумные поезда, мягко светили люминесцентные лампы, сиденья из полиморфных материалов подстраивались под форму тела пассажира. Вместо окон вдоль рядов сидений растягивали рекламу, на дверях сменяли друг друга названия остановок. Пассажиры в большинстве своем были поглощены своими девайсами: плеерами, планшетами, телефонами, ноутбуками, некоторые таскали с собой повсюду мини-фермы с самыми разными жуками — живые игрушки стали популярнее тамагочи.

Лили единственная читала в метро настоящие бумажные книги.

В одну из своих поездок на курсы она увидела светловолосого парня, он стоял у двери напротив нее. Сначала Лили просто скользнула по нему взглядом — тот ничем не выделялся, те же свитер и джинсы из синтезированного хлопка, что и у всех, — но все же что-то отличало его от остальных.

Лили не сразу поняла, что в опущенной руке у него был настоящий блокнот. Бумажный. А за ухом — заточенный перочинным ножиком карандаш с чуть округлившимся кончиком. Значит, он в самом деле умеет писать от руки, а не из тех, кто выпендривается, маскируя свои карманные планшеты под записные книжки и играясь с "рукописными" шрифтами.

Лили весь путь до своей станции наблюдала за парнем краем глаза, но не забывала вовремя переворачивать страницы книги, которую будто бы читала.

Они вышли на одной станции, оказались рядом на эскалаторе. Лили, опустив глаза, рассматривала его блокнот — потрепанная коричневая кожаная обложка, страницы желтоватые. Она чувствовала тяжесть книги в своих руках и думала о том, как губы этого парня касаются ее собственных, как эта рука, что держит блокнот, перебирает ее волосы, или скользит по спине вверх-вниз. Лили настолько замечталась, что чуть не ткнулась в его спину, когда пришло время сходить с эскалатора.

Впоследствии они пересекались еще несколько раз в метро, Лили неизменно представляла себе, что это его губы целуют ее, и его руки обнимают. Вскоре фантазии Лили все были полны им; это была не столько влюбленность, скорее, ей нужен был идеал, которого можно было бы представлять, а не безликую фигуру.

Тем интереснее было узнать в Скорпиусе Малфое того парня с блокнотом, в первый день осени в Министерстве Магии, и подумать с легкой улыбкой: ну хоть не маггл. Вот это бы папе точно по душе не пришлось, а Скорпиуса... ну, со временем привыкнет.