Жёлтые жирафы (гет)

Ретроспектива (19 сентября 1999)

Что-то холодное коснулось локтя — Гермиона мгновенно выхватила палочку, спрятанную в складках парадной мантии, и резко обернулась. Это оказалась всего лишь летающая серебряная бабочка, которую зачаровали организаторы праздника, украшая зал. Грейнджер тихо чертыхнулась, своими телодвижениями она привлекла слишком много внимания, и теперь на неё таращилосьне меньше дюжины любопытных глаз. Гермиона так и представила многочисленные фото в завтрашних газетах: «Героиня войны не расстается с оружием даже на приеме», «Грейнджер готова сражаться. Что это: бдительность или паранойя?» Да чтоб вас Темный Лорд отмел во всех интересных позах! Сами сидели по кустам, а теперь, видите ли, недовольны, что герои войны с палочкой не расстаются, а каждого собеседника заклинаниями проверяют на всякий случай. Некоторые всерьез полагали, что военному поколению самое место в психушке, чтобы нормальных людей обезопасить. Гермиона залпом опрокинула бокал коньяка — ну вот, теперь ещё и алкоголичкой обзовут, сумасшедшей уже величали. А не пошли бы они... Грейнджер огляделась. Подумать только и это её день рождения? Да это хеллоуинские пляски, не меньше! Огромная бальная зала Министерства заполнена мантиями всех мастей, маги пьют, едят, смеются, танцуют, ведут переговоры, плетут интриги и, откровенно говоря, всем плевать на именинницу и её друзей. Это не более чем символы, символы нового мира, благополучия и молодости. Гарри Поттер и Рон Уизли, разумеется, должны стать аврорами, хранить спокойный сон Магической Британии, ну а Гермиона Грейнджер — делать карьеру в Министерстве, а потом возможно занять пост судьи Визенгамота, если, конечно, до этого её не уберут конкуренты. Кингсли вещает со сцены: говорит красиво, по делу и остроумно. Хороший человек Шеклболт, ну, а что лжет, как другие с трибуны, так ведь это профессия такая — политик. В эту грязь влезешь, никакие очищающие заклинания не помогут, под кожу впитается. В любом случае, Кингсли — это лучшее, что могло случиться с Министерством. Раскланиваются партнеры в танце, и главное в этой игре, чтобы все продуманные действия выглядели изящной импровизацией, всплеском чувств. Всё, как надо, всё правильно. А этот что ещё тут делает?!

Драко Малфой, любезный и сладкоречивый, как десять галлонов патоки, скользит по натертому паркету. Сияют светлые волосы в блеске зачарованных свечей, мягко стелется по полу дорогой шёлк мантии, а приятная улыбка не сходит с крысиного лица. Хотя про последнее она погорячилась, Малфой похорошел с возрастом, не то чтобы в красавца превратился, однако волнение в стайках нарядных девиц определенно посеял.

— Малфои снова на плаву, — заметил подошедший к Гермионе Поттер и отсалютовал ложкой от мороженого, — а я все ждал, когда они появятся.

— Такое дерьмо не тонет, — короче выразился Рон и взял девушку за руку.

Гарри хмыкает и молчит, молчит и Гермиона: что тут скажешь, грубо, но правда. Поттер, конечно, дал показания в качестве свидетеля защиты на суде над Малфоями, Драко и Нарцисса были оправданы, Люциус лишен права занимать государственные должности — крах его политической карьеры, но далеко не конец жизни. И титул им оставили, и состояние, штраф, правда, большой наложили, вот только, чтобы опустошить сейф этой семейки и десятка таких штрафов не хватит. А они перышки почистили, отряхнулись и снова в бой, одно слово — Малфои.

Гермиона усмехается и переплетает свои пальцы с пальцами Рона — надежный. От него пахнет хрустящими пирожками и теплом летнего ветра, а ей так хочется тепла.

Праздник наконец-то походил к концу, в голове шумело, но только слегка, вот так, даже на собственных именинах не напьешься! Гермиона прижимается спиной к холодной стене, почему стены всегда холодные, даже если стоит жара? Девушка видит себя со стороны: молодая, в дорогом наряде, вполне даже симпатичная, вот только глаза ледяные и палочка всегда под рукою, хоть и прикрыта кружевами. В двадцать лет Грейнджер выжжена холодом войны. Гермиона делит всех женщин на два вида. Одни рождены стать любовницами, женами, возлюбленными, они чаруют, греют теплом. Ослепительна Джинни Уизли, словно не хлестнули её битвы, не коснулась кровь. Подобно дивной хрустальной статуэтке она замирает под восхищенными взглядами, и падают рыжие кудри на светлую обнаженную спину. Такие могут бороться, могут воевать, но они не перешагнут грань, всегда найдется тот, кто сделает это за них: великий Гарри Поттер, верный Невилл или просто какой-то неизвестный рыцарь. А для других, таких как она, Грейнджер, предназначен иной путь — вечная война. Не обязательно с оружием в руках, бороться можно и за столом политических переговоров, и бессонными ночами выхаживая больных, и отдавая душу ученикам, как, например, та же Макгонагалл, всё равно это будет вечная война. И никто не придет, не поможет, ты же сильная, ты справишься, на тебя можно положиться, прикрой спину, подержи знамя. Гермиона хмыкает и неожиданно представляет: как она в бряцающих, немного проржавелых доспехах, с мечом идет на чудовище. «Не трусь, Грейнджер, гиппогрифа на скаку остановим, в горящее Министерство войдем, голову дракона возлюбленному к ногам принесем!» — а коньяк-то крепкий оказался...

— С Днем Рождения, мадмуазель! — откуда не возьмись, перед ней появляется Малфой.

Эффектно из-за спины, из ниоткуда, извлекает великолепную розу и вручает имениннице. Вот что значит дворянин, эти фокусы у них в крови, пускать пыль в глаза их с рождения учат. Так Грейнджер, главное — не качаться, держи строй! Подумаешь, какой-то аристократишка.

— Благодарю, — любезным тоном отвечает девушка.

Повисает неловкое молчание, но Малфой не сдается, оно и понятно, репутацию надо восстанавливать.

— Как твоя учеба? Изучаешь законы, готовишься к Министерской работе?

Спрашивает безукоризненно вежливо, но где-то чудится едва заметная насмешка.

— Да! И что? ЖАБА я сдала ещё в середине года по ускоренной программе. А университет мне очень нравится.

— Неужели?

— А ты как сдавал ЖАБА?

Малфой откидывает светлые прядки со лба. Неожиданно вблизи Гермиона замечает, что выглядит он совсем не так блестяще, как кажется. Под глазами тени от недосыпа, лицо слишком бледное, губы улыбаются, но на лбу наметилась преждевременная усталая складка.

— Экстерном, — слишком спокойно отвечает Малфой, отпивает из кубка и неожиданно говорит, — и как тебе, Грейнджер, министерская рутина?

Гермиона злится: ну какое дело прилипчивому слизеринцу до её будущей профессии.

— Не хуже твоей. Что изучаешь: основы бизнеса или магическую экономику?

— Я учусь во Французской Магической Академии Целителей.

Гермиона закашлялась и поспешно глотнула тыквенного сока, а потом выдавила, чтобы не молчать:

— А почему не в Британии?

Малфой посмотрел на девушку с грустной усмешкой:

— А сама-то как думаешь?

Они сели на скамейку и уставились на танцующих: две самые стойкие парочки упорно протирали каблуками паркет.

— Эх, Грейнджер, а ты мне всегда такой смелой казалась, свободной, — Драко рассеянно покрутил в руках пустой кубок, — я даже завидовал тебе немного. А жизнь, как карусель, крутнулась и...

Он неопределенно махнул рукой, недоговорив. Внезапно Гермиона поняла, что Малфой тоже не совсем трезв.

— Я не понимаю тебя, — делано равнодушным тоном сказала девушка.

— Я тебя тоже, — юноша с громким стуком поставил кубок на стол, — в Хогвартсе в Запретной секции ты брала трактат Авиценны «О целительстве и волховании».

Гермиона изумленно распахнула глаза: о том, что когда-то до войны, она мечтала о профессии целителя, не знал никто, кроме родителей, да и те полагали, что после всех испытаний дочь предпочтет что-нибудь более спокойное, не тревожащее душу, так она и сделала.

— Откуда ты знаешь?

— Я тоже его читал, — Малфой улыбнулся уголками губ, — и я видел формуляр, там в тот год были только две наши фамилии. Ещё подумал: вот две жёлтые жирафы.

— К-какие жирафы? — заикнувшись, спросила Грейнджер и с опаской посмотрела на Малфоя: вдруг он буйный.

— Да, теперь это не важно, — пожал плечами парень и, раскланявшись, пошел прочь.

Гермиона осталась сидеть на жесткой скамейке, а в голове звучали давно забытые строчки:

— Плохо, когда сожалеть о содеянном станешь,

Прежде чем ты, одинокий, от мира устанешь.

Делай сегодня то дело, что выполнить в силах,

Ибо возможно, что завтра ты больше не встанешь[1].

[1] Абу Али Хусейн ибн Абдаллах ибн Сина (Авиценна) «Рубаи»